Виктор Александрович Ладыгин Восток – 72:

Когда казармы были «темно-кирпичного» цвета

(Да, они действительно сложены из темно-бурого кирпича дореволюционного изготовления. На некоторых образцах можно было прочесть имя заводчика и год выпуска. Это потом все перекрасили в веселенький розовый цвет.)

Насколько я понимаю, наш Институт планировался как первый этап академической подготовки бойцов «идеологического» (или другого?) фронта, которые после его окончания могли уже выполнять определенные самостоятельные задачи. Да и формировался он на базе факультета соответствующей академии. Отсюда и статус и положение. Которые постепенно утрачивались. С образованием в результате национально-освободительного движения новых «прогрессивных» стран появились дополнительные задачи в области военно-технического сотрудничества с нашими новыми друзьями в Африке, Азии и Латинской Америке.

Прочитав воспоминания виияковцев разных выпусков, я заметил достаточно много отличий в жизни в «наше» время и в том, что было «потом».

При нас еще ходили воспоминания о том, как во времена генерала Биязи спортивные команды Института выезжали перед соревнованиями на сборы (пловцы, например, во Львов) в сопровождении преподавателей, где учились и тренировались. Виияковцы также были в составе «сборной лейтенантов» по волейболу, «крушившей» все лучшие советские клубы.

Слушатели жили в комнатах по шесть-восемь человек, в шкафах висела гражданка, а карманах были пропуска для выхода в город.

Ходили рассказы о том, как однажды к слушателям запада, спокойно ужинавшим, запивая трапезу «столовым вином № 21», перелитым для маскировки в графин, заглянул на огонек генерал Гладкий, который прогуливался по вверенному факультету. Войдя в комнату, он налил себе полстакана «водички» из графина и выпил. Помолчав немного, он «раздал всем сестрам по серьгам», приговаривая, что вы, мол, будущие разведчики, не могли, что ли, просто сказать, что водичка давно стоит - надо сбегать налить свежей.

Что-то из этого застали и мы. Пропуска, правда, уже лежали в кабинете начальника курса и выдавались по мере необходимости. Жили мы в тех же комнатах на языковую группу (6-10 человек). К каждой койке была подведена сеть из ЛУРа, по которой через наушники перед сном и после сна когда-то можно было индивидуально слушать передачи на изучаемом языке. При нас она, правда, уже не использовалась. Зато при нас появился первый «авианосец». На него «взошел», по-моему, следующий курс. Мы были последними, кто получал с первого курса денежное довольствие (1 курс 75, 2 курс 85, а третий и все последующие – 95 рублей в месяц). С нашего второго года все три казарменных курса посадили на котел. Мы были последним курсом Института, у которого на выпускном удостоверении личности был белый ромб.

Высшее начальство Института постоянно было с нами. Генерал Андреев, за которым обычно следовал заместитель по общим вопросам генерал Загребин и замполит полковник Уткин, постоянно прогуливался по территории. Ему ничего не стоило подойти к молодежи около перекладины на занятиях по физо, снять с нее болтающегося первокурсника и подтянуться самому несколько раз, а потом, отходя, пробурчать что-то вроде: «Вот так-то … Старик старается, а дети от молодого рождаются…»…

Когда учился я, мы отдавали честь в Институте, начиная с майора: капитанов я помню всего нескольких. Точно двоих – начальника строевого отдела и преподавателя «автомобильной подготовки» (преподаватели языковых кафедр не в счет: среди них в самом начале капитанов тоже еще почти не было, а появившимся позднее и в голову бы не пришло требовать от нас отдавать честь).

Нас не использовали на ремонтных и хозяйственных работах. Конечно, была уборка территории, субботники, какие-то работы по благоустройству. Но не было того, о чем читал в воспоминаниях коллег из более поздних выпусков (ремонт «своими силами» во время отпуска или сессии и т.д.). Не было, правда, у нас и выпускного вечера: попали под очередную «антиалкогольную» компанию. Вот и запретили. Пришлось праздновать группами.

Караулы, которые мы несли поочередно с Востоком, казались нам очень изнуряющими. Особенно в сессию. Хотя, как я понял, ничего общего с тем, что было потом, они не имели. Весной на следующий год после выпуска я приехал из «лесов» Прибалтики и захотел зайти в Институт пообщаться с друзьями. Факультетом «правил» уже Афанасов, который просто сказал, что мне делать «у них» нечего (при его предшественнике это было бы чем-то невероятным). Пришлось идти испытанным путем – через забор «у фонтанов». По территории в будний день почему-то ходил часовой: раньше его здесь в это время быть не могло. Узнали друг друга. Попросил его «покараулить», пока перелезу. И только тогда заметил, что у него «рыжий» рожок. На мой вопрос Александр (тоже француз, на два-три курса младше: потом встречались при подготовке алжирской бригады в г. Мары) ответил, что теперь службу несут уже с боевыми патронами. И без перерывов. Что уже было нововведением.

Менялась и форма: на третьем курсе на смену известному по фильмам о войне синему офицерскому «низу» пришла единообразная зелень, хромовые сапоги в парадной форме заменились на ботинки, китель – на «тужурку», гимнастерки на «курточки» и т.д и т.п. Все менялось постоянно. Почем-то делались постоянные попытки свести Институт до уровня училища или войсковой части. Помню, как на третьем курсе для «укрепления единства армии и народа» была сделана попытка организовать вечерние прогулки по близлежащими улицам строем и с песнями. Правда, никакие угрозы бодро вышагивающего перед строем начальника курса лишить всех увольнения, так и не заставили нас запеть. Нам как-то показалось неуместным нарушать покой отходящего ко сну города песней. Пусть даже бодрой и строевой. По возвращении начальник курса как бы для себя сказал: «И что это они предписали мне наказанием вас пугать. Ведь я сам вас на занятиях по уставам учил, что в армии коллективных наказаний не бывает». Наказывать нас, конечно, никто не стал, но подобные прогулки прекратились.

А теперь несколько эпизодов.

Поступление

Поступали мы в 1967 году. Год был примечателен для поступления двумя особенностями. Первой из них было то, что возвращались из командировки группы «мамлеев» (испанцы и итальянцы), которые, естественно, уже сдавали вступительные экзамены раньше, поэтому зачислялись без них. Конкурс был ошеломляющим, и командование спустило указание ужесточить отбор до предела.

Сдавали экзамены на зимних квартирах. После сочинения, традиционно первого экзамена, нас построили на плацу и стали называть фамилии, разбивая на две неравные группы. Одна, составлявшая процентов 90 поступавших, заняла почти весь плац, и мы, оказавшиеся в меньшинстве, с грустью стали думать, что делать дальше.

Оказалось, однако, что именно это меньшинство и получило желанную «положительную» оценку по сочинению и документы забирать пошли не мы. К концу экзаменов выяснилось, что ужесточение было слишком уж суровым, поэтому впервые в истории Института пришлось организовать второй поток набора.

Второй особенностью этого года была «Шестидневная война». Был июль и последствия ее еще, наверно, только осознавались в нашем руководстве. В итоге, после «осознания» и набора вторым потоком, Восток оказался необычайно большим и в два раза превысил Запад по количеству зачисленных.

Лагерь

Переодев нас в форму, отправили в новую армейскую жизнь. Запомнилось несколько моментов, которые, конечно не идут ни в какое сравнение с «учениями», описанными в воспоминаниях других виияковцев, ни со стрельбой «без учета патронов» (мне пострелять удалось только в войсках после выпуска, а в Институте за пять лет я самое большое отстрелял пару магазинов из ПМ и рожок или два из АКМ).

Первый эпизод был достаточно «несерьезным», но именно после него как-то дошло, что мы уже в ином качестве. Сидели мы первокурсники на лавочках вокруг футбольного поля, по которому гоняли мяч наши старшие товарищи. Мяч пролетел мимо нас, и со стороны игравших донеслось: «Эй, военный, подай, пожалуйста, мяч».

Конечно, для них это была обычная шутка. Мы же сидели, как сидели, и только спустя минуту или две до нас дошло, что обращались именно к нам – мы уже в форме, что мы тоже уже «военные». И все сразу бросились за мячом.

Писать об обгоравших, потом распухавших, а затем облезающих ушах смысла нет – это, наверно, помнят все: пилотки не прикрывали их, а за шесть часов тактики они сворачивались трубочкой даже на подмосковном солнце.

На первом курсе был ночной «марш-бросок» (что тоже было нововведением). Весь вечер все «зудели» о том, что что-то должно случиться ночью и что раздеваться не стоит. Разбудили, построили и пошли. Впереди «бежал» полковник Соколов с кафедры ОТП, который по совместительству был мастером спорта по лыжам или что-то в этом роде. Старшекурсники старались, как могли, поддержать нас морально. В словах не стеснялись, а основной мыслью было: нас-то ладно, а молодняк за что? В результате процентов 60 «молодняка» (исключая, конечно, старослужащих) на следующий день были со стертыми ногами. Это потом, месяца через два-три, сапоги стали казаться достаточно удобной обувью.

Хочется вспомнить еще один эпизод. Было время, когда командование Института не боялось «экспериментировать» с учебным процессом. Плодом одного из экспериментов была наша языковая группа. Вернувшись из первого лагеря, мы услышали при расселении на зимних квартирах, что «шестая французская группа селится в комнате»… . В наличии была только пятая, и все (правда недолго) гадали, что имелось в виду. В итоге нашу вторую английскую группу сделали шестой французской и стали обучать по новой методике. Заключалась эта методика в том, что десять молодых здоровых мужиков сидели в темной комнате с молодой интересной преподавательницей, на экране показывали слайд, а из динамиков звучала французская речь. Мы, естественно, повторяли произнесенное и постепенно заучивали предлагаемые фразы. В результате ни вводно-фонетического курса, ни письменных заданий у нас весь год не было. Как ни странно, к концу года мы довольно бойко объяснялись на языке, не зная, зачастую, из каких слов состоят произносимые нами фразы. Случай, о котором я рассказываю, произошел в начале второго курса, когда мы заехали в лагерь после отпуска. Практику французского языка у нас начала вести младшая из сестер Соколовых – Людмила. Мы, в какой-то степени, плод их «семейного подряда». Ее сестра, Георгина, «подобрала» нас на третьем курсе и так и вела нас до окончания пятого. Чудные были у нас преподаватели. Низкий поклон им за то, чему они нас научили. О них можно бы было писать и писать. Но, наверно, в другой раз.

На первом занятии мы довольно споро (для первого курса, конечно) рассказали, как мы проводили лето. И только после этого Людмила заметила, что дата на доске не написана, и выразила свое недовольство командиру группы. Когда же он сказал, что мы, мол, писать не умеем, она расплакалась и попросила вызвать начальника курса. Начальник нашего курса Сергей Иванович Столяров влетел в класс соколом и приготовился раздавать «вознаграждения» всем провинившимся. Когда же и он подтвердил, что «писать мы не обучены», Людмила, поплакав еще пару минут, сообразила, что уж начальник-то курса шутить не станет. «Ну как же, - сказала она, - они же говорят». Сергей Иванович все ей объяснил, и недоразумение было исчерпано. К концу второго курса мы уже и писали, и говорили наравне с пятой французской, многие из ребят которой поступали в Институт из французских спецшкол.

Ну и последний случай из лагерного периода.

Обычай этот (прощаться с лагерем троекратным криком «Последнему лагерю п…» - о нем уже писалось коллегами) был заведен задолго до нас, но начальство упорно старалось от него избавиться. Каждый год младшие курсы собирались и провожали третьекурсников, которые дружно прощались с последним лагерем. Наш, уже третий, курс начали готовить к данному событию задолго до дня Д. Собирал нас и замполит факультета, проводил беседы и начальник курса, напирая на то, что недобрый пример мы подадим своим поведением следующим за нами курсам, что этот пережиток надо давно отменить, грозили карами и наказаниями.

Тронулись. Запад ехал в голове колонны. И вот, когда первый автобус поравнялся с забором, кто-то не очень громко сказал: «Последнему лагерю…». И над лагерем загремел троекратный крик ликования и радости. Я посмотрел через зеркало заднего вида на Сергея Ивановича, ехавшего в нашем автобусе на первом сиденье. Очень мне было интересно, высматривал ли он того, кто все-таки решился произнести заветную фразу. Но он сидел спокойно, смотрел вперед и улыбался про себя. Может быть, он просто радовался за нас. А может быть, он думал, что вот таким же молодым и неопытным он попал на фронт, где он и его сверстники не подвели, доказали, что они настоящие мужчины, защитники, и что и его ребята не дрогнут и в серьезной обстановке и смогут проявить себя достойно.

Через несколько месяцев мы уже хоронили Димку Фильченко, нашего первого однокурсника, погибшего при выполнении правительственного задания.

Дежурство по кухне

Как я уже писал, со второго курса нас перевели на «котел». Хорошего мы в этом ничего не находили, но делать было нечего и мы потихоньку свыклись с нашим новым положением.

С «котлом» у меня связано одно очень своеобразное воспоминание. К концу третьего курса мне пришлось идти в наряд дежурным по кухне. Наряд этот был «редким», попадали в него только старшекурсники, и выходило это только одни-два раза в год. Это был мой первый такой наряд (оказавшийся и последним), поэтому я заранее решил проконсультироваться у друзей, которые бывали в нем раньше. Информация была интересная. Во-первых, работа заканчивалась где-то до часов 9, а потом наряду удавалось «корпоративно» поужинать, нажарив картошки и обрезков мяса. Рассказывали также о какой-то чудной девушке, дежурившей по пищеблоку в ночную смену. Рассказы эти были почему-то очень «туманными».

Начало дежурства прошло штатно: все отужинали и наряд начал готовить столовую и продукты на следующий день, а заодно готовиться к обещанной трапезе. Девушку видел один раз мельком, но в одном рассказы уже оказались правдой: была она действительно хороша, и все было «при ней». Было ей лет 18-19, а ее белая кожа то и дело покрывалась румянцем. По ходу подготовки к ужину выяснилось, что одной принесенной мною бутылки водки и бутылки портвейна одного из коллег оказалось, естественно, мало, и они закончились еще во время чистки картошки. Пришлось отряжать гонца за горючим. Время было уже вечернее и он, как мы делали это обычно, перескочил через забор на Волочаевку и растворился в темноте.

За делами время летело незаметно и вдруг, где-то минут через тридцать, гонец наш влетел в столовую с криком «Прикройте»! и бросился к нам. Наряд, практически в полном составе, подметал пол, перемещаясь от дальнего края столовой к входу. Сразу вслед за гонцом в столовую влетел полкаш с кафедры ОТП, дежуривший по Институту, и, очевидно, увидевший пересечение нашим коллегой охраняемого периметра. Я всегда считал, что возвращение на базу являлось более опасным мероприятием, чем убытие. Таким образом, гонец наш оказался между нами и дежурным, который хорошо поставленным командирским голосом подавал нам команды на загон хлопца в его сторону. По неизвестной причине ему и в голову не пришло, что он мог быть из состава нашего наряда. Наверно его ввел в заблуждение вид нашего дружного коллектива, бодро работавшего щетками. Мы, естественно, проявили решительную видимость готовности помочь дежурному в этом благородном деле, двинувшись в его сторону. Гонец наш, прижимавший к себе, что есть силы, сумку с драгоценным содержимым вдруг нырнул под стол и исчез… .

Напрасно мы активничали швабрами и щетками под столами, а полковник прополз под ними почти весь обеденный зал, пытаясь обнаружить беглеца. Он исчез. Растворился в пространстве.

Когда дежурный, немного успокоившись, решил вернуться к исполнению своих обязанностей и ушел с вверенного мне пищеблока, мы стали гадать, куда мог, в самом деле, исчезнуть наш гонец. Он как сквозь землю провалился. Нашли мы его минут через десять в хлеборезке, которая, ввиду наличия там продуктов строгой отчетности (масла и сахара), закрывалась на хороший висячий замок. Мы так и не поняли, как ему удалось проскочить за спину полковника, вырвать шурупы крепление скоб замка и закрыть дверь так, чтобы снаружи это было незаметно. Там он забился под стеллаж с хлебом и ждал разрешения ситуации. Радости нашей не было предела.

Мясо и картошка уже поспели и мы, наконец, смогли приступить к самой, как я тогда считал, приятной части нашего наряда. Участие в ужине приняла и дежурившая девушка, которая немного поморщилась, когда пригубила первую рюмку. Минут через тридцать-сорок оживленной беседы все стали расходиться по курсам, а я, как дежурный, прилег в подсобке, намереваясь скоротать ночь там.

И случилось чудо. Минут через двадцать дверь приоткрылась, и в комнату прошмыгнула эта фея, которая, скинув белый халатик, под которым не оказалось ничего, юркнула ко мне под одеяло. И только свет уличного фонаря, пробивавшийся сквозь щель оконных занавесок, отражался в ее чудных глазах.

Утро наступило в одиночестве. Девушка исчезла еще до того, как я проснулся, и начала греть завтрак. Вернулся воодушевленный ночным отдыхом наряд и приступил к работе. Когда завтрак закончился, я попробовал ее найти, но она уже сдала смену и исчезла до начала своего следующего вечернего дежурства. В этот день дежурить предстояло кому-то другому…

Голубые ели

Все, кто учился в приблизительно одно с нами время, помнят голубые ели, высаженные перед парадным входом нашего главного (в тот период) корпуса. (Входом этим пользовались только по «особым случаям», а мы проходили на занятия через двери с задней стороны здания).

«Добыл» их лично генерал Андреев, который договорился с кем-то из высоких чинов и нам выделили деревья из питомника, поставлявшего их для красной площади. Когда их сажали, представитель питомника предупредил, что ели эти в первые месяцы после посадки очень капризные, поэтому обычно сажают большее количество деревьев, а потом «отбраковывают» не прижившиеся.

У нас такой возможности не было, так как привезли то, что привезли, и на большее рассчитывать не приходилось. Очень Андрею Матвеевичу понравились эти ели, и он не собирался их терять. Тут же он повернулся к своему заместителю по общим вопросам генералу Загребину и сказал: «Если хоть одна из них погибнет, то…». Затем генерал Загребин подозвал к себе начальника строевого отела и сказал ему приблизительно то же самое. Только, наверно, более «насыщенно». Начальник строевого отдела вызвал к себе командира роты охраны и пообещал ему уже конкретный переезд на Дальний Восток, если хоть одно дерево погибнет. Кончилось тем, что у елей чуть ли не пост выставили и отслеживали их состояние почти круглосуточно. В результате многие поколения слушателей могли любоваться этими чудными деревьями, которые как бы были визитной карточкой нашего Института.

Барабан

Случилось это на четвертом курсе. Жили мы уже дома, но проводили в Институте практически целый день.

В этот день у сборной Института по волейболу была игра с Монинской академией на выезде, поэтому после обеда нас погрузили в ПАЗик и повезли в Монино, до которого было около часа езды. Доехали и отыграли мы как обычно и, обсудив игру в раздевалке, тронулись в обратный путь, продолжая обсуждение игры в автобусе. Команда у нас была дружная, и у каждого нашлось что-то для того, чтобы скрасить долгий путь. У кого была бутылочка сухого, у кого – крепленого. Нашлась даже беленькая. Чего не оказалось, так это закуски. Но это нас не смущало, и за разговорами мы благополучно добрались до проходной Института, где заканчивался маршрут заказанного для нас автобуса. Предполагалось, что «младшекурсники» вернутся в казарму, а мы поедем по местам обычного проживания. Получилось, однако, не совсем так. Душа большинства из нас требовала «продолжения банкета», и мы пошли по известному большинству виияковцев маршруту: перпендикулярно к забору в сторону Яузы.

Над клубом всем известного завода сияли разноцветные огоньки, а рекламные щиты извещали, что в этот день у них был вечер танцев. Приняли нас как родных: коллектив был на 80 процентов женский, и любая особь мужского пола была у них на все золота. К форме они относились тоже положительно. Она для женского коллектива служила, очевидно, дополнительным признаком духовного и прочего здоровья. Танцы шли своим чередом, а нас то и дело проводили в подсобку, где имелся в изобилии спирт-сырец. Впрочем, каждый поступал так, как ему заблагорассудится: кто хотел выпить – выпивал, кому уже не хотелось – просто весело проводил время. Виночерпием для нас выступал какой-то деятель из профсоюзного комитета, которому наше присутствие позволило обеспечить повышенную явку сотрудниц на мероприятие. Все были довольны.

Часа через полтора воздух вокруг начал сгущаться: то ли слишком много сил было отдано защите спортивной чести Института, то ли еще по какой причине. Чтобы не нарушать всеобщего веселья, мы с другом начали выбираться через запасной выход, для чего пришлось пройти по каким-то наполненным клубным реквизитом техническим помещениям за сценой. Наконец нам удалось выйти на улицу. Пошли мы в сторону Института, ибо на набережной ловить попутку было делом дохлым. Вот так мы и оказались вновь перед проходной. Здоровье убывало стремительно. Как часто бывает в таких ситуациях, выручают друзья, подставляя свое крепкое плечо. Так случилось и на этот раз. Были мы оба из Измайлова, и ехать нам было в одну сторону. Преодолев возросшую силу земного притяжения, мы погрузились в попутную машину и направились домой. Остальное помнилось плохо.

Утром, как всегда, я проснулся от верещащего будильника и побежал в Институт. В этот день звезды мне улыбались, и я смог проскочить проходную минут за пятнадцать до утреннего построения. Это давало возможность забежать в буфет, чтобы прильнуть к источнику живительной влаги. Добежав до прилавка, я взял три стакана яблочного сока, и, только повернувшись к залу, увидел за первым столом моего друга, который меланхолично заканчивал уже третий стакан. Перебросившись парой фраз и допив сок, мы заторопились на построение.

Подходя к курсу, мы заметили, что происходило что-то необычное. По коридору прохаживался замполит Института, а рядом с ним семенил вчерашний профсоюзный работник. Недоброе предчувствие охватило нас. Волнений добавил и замполит, причитавший, что вот сейчас Вы их узнаете, и мы разберемся… Узнать он мог, по-видимому, только кого-либо из нас, но деваться было уже некуда. Все построились. Наш «профсоюзник» медленно шел вдоль строя и вглядывался в лица. Когда он спокойно прошел мимо меня, на душе у меня отлегло, и я стал волноваться уже за друга, который стоял дальше. Но и на нем внимание гостя не остановилось. Очевидно, угощавший нас накануне профсоюзник так боялся выглядеть в наших глазах недостаточно крутым парнем, что сам пребывал в хорошей кондиции. Минут через пять замполит разъяснил ситуацию. По его словам вчера группа слушателей посетила культурное мероприятие на соседнем заводе, вела себя, в целом, очень достойно, но после ее убытия из оркестра пропал большой концертный барабан. Посмотрев друг на друга, мы, наверно, увидели в глазах один немой вопрос: «Неужели и барабан на нашей совести»?

Летающий кирпич

Как всяких молодых мужиков нас тянуло на приключения, освоение чего-то нового. Мы были неравнодушны к спорту, и больше всего нас, конечно, интересовали разные виды боевого искусства и рукопашного боя. Заниматься просто борьбой или самбо нам было неинтересно, и мы решили устроить себе занятия каратэ. В то время каратэ входило в разряд официально запрещенных на государственном уровне видов спорта, но нас это не остановило. Тренеров, конечно, не было никаких, но мы быстро приспособились, достав различные пособия на иностранных языках, благо ни один из них не был для нашего сообщества чуждым. Я тоже даже перевел какую-то брошюрку с французского. Заниматься мы начали в нашем зале во время, когда Толя Тюряков занимался в зале с борцами. Был он тогда старшим преподавателем на кафедре физо и, по-моему, капитаном. (Мне привелось встретить его лет через пятнадцать, когда он уже полковником занимал должность главного тренера Вооруженных Сил по борцовским видам спорта). Он проявил к нам благосклонность, предупредив, однако, чтобы мы особо не болтали, так как это может не понравиться политотделу.

Первые кимоно были сооружены из солдатского белья, макивары – установлены в укромных местах территории, и мы начали заниматься. Это потом у нас появилось все «фирменное», а сначала все держалось на энтузиазме. Честно говоря, я сам прозанимался этим недолго: что-то еще отвлекло, а вот некоторым ребятам удалось достичь значительных успехов. Были среди них мои однокурсники: «французы» Саша Н. и Сережа Дж., один «англичанин» Сережа Л., и насколько помню, один «перс» - Дима. К сожалению, некоторым из них это «умение» пригодилось в реальной жизни.

Однако скоро нашим занятиям чуть было не пришел конец. Дошел-таки слух до политотдела и в один прекрасный день на наших занятиях появился полковник, который, посидев минут пятнадцать и посмотрев на нас, обратился к «старшему по залу» и спросил, что бы это могло быть такое? К чести Толи он не растерялся и бодро доложил, что идет подготовка номера художественной самодеятельности, который должен развенчать всю реакционную сущность буржуазных видов боевого искусства и показать преимущества истинно советского самбо. Политработник удалился, попросив, однако, пригласить его на этот спектакль.

Делать нечего. Начали готовить номер. Потом включили его в концерт, посвященный какому-то событию, и пригласили политотдельца.

Выступали, конечно, лучшие. Сначала шли «сольные» выступления, когда ребята показывали различные приемы и слитные комплексы блоков и ударов ката, потом были групповые упражнения. В заключение же, под дробь барабанов, на сцену вышли «самые-самые» и начали рубить ладонями кирпичи. Стоял грохот от падающих на сцену осколков, поднималась пыль. Стали выкладывать по два кирпича, которые также разлетались под мощными ударами наших ребят.

Наконец объявили «смертельный номер»: на сцену вышел Джо (Сергей Дж.) и потребовал третий кирпич. Несмотря на уговоры друзей не рисковать, он оставался непреклонным. Пришлось вынести третий кирпич и положить его сверху уже имевшихся двух. Все вы, наверно, видели (по крайней мере, в фильмах) как каратист сосредоточивается перед подобным ударом, концентрируя энергию и собирая волю в кулак. Тоже достаточно долго делал и Сережа, поднося руку к препятствию и поднимая ее вновь вверх. Зал замер в напряжении. Все ждали. И вдруг он с недовольным видом повернулся к ассистентам и сказал, что над ним, наверно, издеваются, что принесенный третий кирпич недостаточно прочный и потребовал принести другой, а этот, превозмогая его тяжесть, бросил в зал.

Что тут началось. Кирпич летел в сторону нашего знакомого из политотдела, а зрители стали бойко расползаться в сторону от места предполагаемого падения каменюги. «Отполз» и политработник.

Сколько же было смеху, когда плюхнувшийся посреди рядов кирпич оказался просто темно бурой губкой, формой и размером точно походившей на кирпич.

Больше представитель политотдела на занятия почему-то не приходил.

Несколько имевшихся в наше время обычаев

За 287 дней до окончания казармы мы начинали откладывать по 1 копейке. Считалось хорошим тоном в первый день отпуска после третьего курса прийти в магазин и купить на эти копейки бутылку водки (бутылка самой распространенной тогда Московской стоила именно 2 руб. 87 коп.). Но менялся не только Институт. «Определенные изменения» происходили и в стране. Где-то за 2-3 месяца до окончания казармы водка подорожала, самая дешевая стала стоить 3-62. И нам пришлось «интенсифицировать» сбор копеек. Я лично все-таки купил эту бутылку, выложив в кассе копейками ее полную стоимость.

Был обычай, надев в первый раз офицерскую форму, положить в карман несколько металлических рублей (были такие «юбилейные» рубли) и давать рубль тому, кто отдаст тебе первым честь по дороге на построение по случаю вручения дипломов. Я положил штук пять, но отдать удалось по дороге только один. Остальные раздал коллегам с младших курсов, которые, зная про данный обычай, охотно отдавали честь уже в Институте.

Все мы, наверно, собирали «крылатые выражения» начальников наших курсов. Типа: «Как волка не корми, а у осла все равно …». Это тоже было обычаем, который пришел к нам от старших курсов и который, я думаю, продолжался и после нас.

С чего начинается Родина?

Родина, по-моему, это не только (и не столько) географическое понятие. Очевидно, это все-таки период жизни. Это время, когда ты молод, познаешь мир, вокруг близкие люди, родители, друзья. В каком-то смысле для меня концентрированным выражением Родины был наш Институт. Попал я в него в 17 лет и, собственно, ему и обязан в большой степени тем, что стал тем, кем стал.

Одна из самых, неприятных вещей в «зрелом» возрасте, это то, что ты очень хорошо помнишь, какими мы были тогда в это чудное время. Порой закрываешь глаза и видишь Джо, улыбающимся со сцены вслед летящему «кирпичу», в разошедшемся на широкой груди кимоно, или Сергея, вылетающего над волейбольной сеткой для удара. Мы были «самыми-самыми»…, не боялись трудностей; наши взлеты были стремительны, а падения сокрушающими, но мы понимались и вновь карабкались вверх. Нас любили самые красивые девушки. И делали это не за деньги.

А главное – вокруг были настоящие друзья: с одним из них – Юрой - у нас рядом стояли койки в казарме и мы вместе готовились ко всем экзаменам, другой (тоже Юра, наш командир) был на «институт старше» и очень помог мне в жизни. Он был рядом, и просто хотелось быть таким, как он. Про третьего, Сергея, с которым мы не только вместе играли в волейбол, но служили какое-то время вместе после окончания Института, я уже писал. Это были действительно верные друзья. Позже друзей тоже было не мало, но таких доверительных и откровенных отношений уже ни с кем не было. Да и не могло быть.

С кем-то из них мне посчастливилось поработать какое-то время вместе, с кем-то встречались редко, иногда далеко от Родины, с кем-то так и не виделись после окончания. Три года назад хотел в середине февраля поздравить одного из них, Павла, с юбилеем, но координат так и не нашел. Если ему доведется прочесть это, пусть считает, что я уже третий год «пью за его здоровье».

Многое изменилось со времени нашей учебы в Институте. Многого уже нет. Но тогда это было: это был наш Институт, наша Армия, наша Страна. Может быть, это просто было наше время?

Позвольте мне в заключение пожелать всем-всем-всем нашим выпускникам, прежде всего, здоровья, успехов, благосостояния и мужества в это непростое для нашей большой Родины время.

С уважением,

Виктор Александрович Ладыгин Запад - 72

Если кто помнит или соберется написать: vic-free-lance@mail.ru и, пока работаю, victor.ladygin@reedbusiness.com.

(Все-таки довелось поработать в «тылу врага». С самого первого курса мне хотелось послужить Родине в какой-либо из стран, входящих в число вероятных противников. Тогда, к сожалению, несмотря на красный диплом, не «срослось». Попал туда на заработки только сейчас.)

Пс. Прошу простить за возможные неточности: прошло все-таки столько лет. Полных имен не привожу: они не имеют значения, а тем, кто был с нами в то время, и так ясно о ком идет речь.