Равиль Зиннатуллович Мустафин Восток – 77:

КАК Я РЕШИЛ СТАТЬ ПЕРЕВОДЧИКОМ

Наверное, первым осознанным шагом на пути к решению, кем стать, стала покупка одного из номеров газеты американских коммунистов Daily World. Мне было лет двенадцать или тринадцать, то есть происходило где-то весной 1966. Как и многие мальчишки, мои сверстники, я собирал марки. Хотя, сказать, «собирал» будет очень нескромно. Скорее, поддаваясь стадному инстинкту, покупал то, что тогда было в магазинах и киосках «Союзпечати», менялся с другими ребятами.

В двух-трех остановках от нашего двора, там, где сегодня расположен один из выходов станции метро «Полежаевская», в пятиэтажном жилом доме из силикатного кирпича находился магазин «Союзпечати», куда мы часто забегали купить марки, или какой-нибудь интересный журнал. Несмотря на холодную войну в свободной продаже тогда можно было купить ежемесячные журналы «Америка» или «Англия», которые выходили на русском языке, «Ридерз дайджест», или какой-нибудь иллюстрированный или спортивный журнал с фотографиями новых автомобилей.

Того дома давно нет. Его снесли зимой шестьдесят девятого года, когда строили метро. То ли метростроевцы чего-то не учли, то ли грунты оказались капризными и непредсказуемыми, как бы то ни было, ночью жильцы пятиэтажки проснулись от страшного скрежета и грохота. Дом по фасаду от фундамента до крыши дал огромную трещину, напоминавшую застывшую и почерневшую молнию. К счастью, обошлось без жертв. Перепуганные жильцы успели выскочить на улицу. Кто почти нагишом, кто в зимней одежде, прихватив деньги, документы и ценности.

Как бы ни ругали сегодня советскую власть, но людей в беде не оставили. Более того, поступили по-людски, по совести. Почти сразу же на место аварии приехал тогдашний председатель Мосгорисполкома Промыслов и тут же на улице раздал всем пострадавшим семьям ордера на новые квартиры, которые в Москве строились в больших масштабах и раздавались людям бесплатно. Тот случай, когда не было бы счастья, да несчастье помогло. Жители, ютившиеся в тесных коммуналках, получили отдельные квартиры и разъехались по Москве. Не помню, как решались вопросы с имуществом, с мебелью, которая оставалась в квартирах. Во всяком случае, некоторое время доступ жильцам в их квартиры был запрещен.

Иногда, особенно летом, во время каникул мы приходили в «Союзпечать» к часам к восьми-девяти, и прилипали к витрине с марками, дожидались, когда рассосется длиннющая очередь, довольно интересная и весьма своеобразная. Собиралась она не каждый день, а, как правило, раза два–три в неделю, когда в «Союзпечать» поступали свежие тиражи газет и журналов на иностранных языках. Состояла та очередь в основном из хорошо одетых мужчин цветущего возраста лет от тридцати до пятидесяти.

В другом магазине «Союзпечати», который располагался рядом со станцией метро «1905 года», публика собиралась намного проще и скромнее одетая и не такая многочисленная, за исключением, пожалуй, тех дней, когда в продажу выбрасывали глянцевые журналы «Америка», «Англия» или «Ридерз дайджест». Тогда собиралась огромная очередь жаждущих, несмотря на холодную войну узнать, чем живут люди на Западе, хотя многие и понимали пропагандистский характер публикуемых там материалов. Нас, мальчишек, больше всего интересовали новые модели автомобилей. Сверкающие лаком длинные и широкие лимузины с откидывающимся верхом, приземистые, спортивные и более скромные, они были так не похожи на наши «Волги», «Москвичи» и «Победы», еще сохранившиеся к тому времени в Москве в достаточном количестве.

Зимой мужчины представали в шикарных дубленках, хорошо сидящих пальто с меховыми воротниками, ондатровых шапках, Летом это были элегантные костюмы, галстуки и светлых тонов рубашки, хорошая кожаная обувь, а не какие-нибудь плетеные сандалии и полосатые носки веселенькой расцветки. В моду входили атташе-кейсы, хотя и портфели из настоящей кожи смотрелись очень достойно в руках посетителей Союзпечати. Во всяком случае, их внешний вид заметно отличался от окружающих даже на наш тогда еще очень сопливый взгляд мальчишек-подростков. Мы уже тогда понимали, что достать такие вещи в простых советских магазинах, универмагах было совсем не просто. Для этого, по крайней мере, нужно было иметь блат, связи в торговле.

Это потом я узнал, что за заведение располагалось у метро «Полежаевская», совсем рядом с тем военным ателье, где нам перед выпуском из института шили первую офицерскую форму.

Но еще более удивительным было знание всеми этими людьми иностранных языков. Однажды. (Ох, уж это «однажды». Сколько миллионов, если не миллиардов судеб известных и совершенно незаметных начиналось с этого «однажды». Однажды кто-то посмотрел на кого-то и влюбился, а потом и женился. И началось счастливое супружество, похожее на миллионы других, или наоборот несчастливое, как у Толстого, которое, возможно, и повлияло на творчество писателя. Однажды кто-то посмотрел, как соседский дядя крутит баранку и решил стать шофером, и стал им. Другой и тоже однажды увидел, как соседские ребята украли кошелек у старушки и потом напились пива с портвейном, и стал жуликом и большую часть провел за решеткой. Кто-то однажды… ). Наверное, вот с такого «однажды» у меня начался путь к профессии. Однажды я заметил очередь из этих людей.

Никто не лез без очереди. Это же не ликеро-водочный отдел, куда прут, не замечая других, работяги в спецовках, чтобы быстрее взять поллитровку и съесть ее на троих за короткий обеденный перерыв. Люди степенно подходили к продавщице, дородной тетке, коротко произносили название газеты или журнала и протягивали ей мелочь. Это были основные издания стран «народной демократии», такие как чехословацкая «Руде право», венгерская «Непсабадшаг», польская «Жиче Варшавы» гэдээровская «Нойес Дойчланд», югославская «Борба» (или болгарская - ?), или органы компартий основных капиталистических или развивающихся стран - французская «Юманите» и ее воскресное приложение «Юманите Диманш», итальянская «Унита», английская «Морнинг стар», американская «Дейли уорлд» и даже газета израильской компартии газета «Аль-Иттихад» на арабском языке.

А ведь, действительно, - подумал я, - сколько людей в нашей стране не просто читают, а еще читают на иностранных языках. Правильно нам говорят в школе, что наша страна самая читающая. А я? Уже два года учу английский язык, и что? Мы все мучаем в школе книжку про Буратино-Пиноккио. А кругом столько людей знают иностранные языки. И не только английский, немецкий и французский… А чем я хуже?

Я выждал, пока очередь рассосется. Я был очень стеснительный мальчик и преодолеть стеснительность было не так-то просто. И улучив удобный момент, когда в магазине почти никого не осталось, подошел к продавщице.

- Дайте мне, пожалуйста, газету «Daily World», - набравшись духу и старясь как следует артикулировать название печатного органа американских коммунистов, произнес я.

- Чи-во? – тетка скукожила вопросительную физиономию.

- «Дейли уорлд», повторил я охрипшим от волнения голосом и протянул руку в направлении красовавшейся на витрине «толстушки».

- Двадцать копеек, - вполоборота бросила мне тетка.

Я молча отдал ей монетку, нагревшуюся в моей потной от волнения ладошке, взял газету и помчался домой.

Почти на всю первую полосу красовалось черно-белый снимок. Фотограф запечатлел разгон антивоенной демонстрации. На первом плане дюжие полицейские лупили дубинками каких-то лохматых парней, кого-то куда-то волокли в наручниках. На заднем плане демонстранты швыряли камни. Сразу же бросилось в глаза качество бумаги и снимка. Бумага была заметнее белее, чем наша газетная, отдававшая в желтизну. Снимок удивлял четкостью, отсутствием «зерна».

Сказать, что я пробежал заголовки глазами, было бы очень нескромно. Скорее пролистал газету в поисках знакомых слов в заголовках. Не найдя почти ничего из знакомых мне слов, я решил начать с самого начала, с первой полосы, точнее с подписи под снимком, которая занимала пять или шесть строк.

Достал свой словарь на 55 тысяч слов, взял ручку и для начала выписал все незнакомые мне слова. Я часа два добросовестно выписывал из словаря все значения незнакомых мне слов, которых, к моему удивлению, набралось очень много, процентов девяносто, не меньше. Наконец, я приступил к финальной, как я по своей наивности предполагал, части работы. Я попробовал подставлять на место незнакомых мне английских слов их русские значения. К моему ужасу, подставляемые слова никак не хотели связываться между собой. Они рассыпались, как брошенный в стенку горох. Самое большее, что мне удалось, это связать отдельные пары слов в некие словосочетания.

Но я не сдавался. Снова залез в словарь. Теперь уже я выписывал значения тех слов, которые, как мне казалось, я уже знал. И снова к своему ужасу и немалому удивлению обнаружил, что знал лишь некоторые, но далеко не все значения. И снова начал манипулировать значениями слов. И снова слова не хотели связываться в предложения. Я подставлял вместо одних значений другие. Это был какой-то заколдованный паззл, который никак не хотел складываться в картинку. Ничего у меня не выходило толкового, путного.

Я начинал чувствовать себя придурком, не способным ничего понять. Даже со словарем. Более того, я не мог понять, где в предложении подлежащее, где сказуемое, и вообще порядок слов казался мне каким-то странным, не таким, как нам объясняли в школе. Единственную радость от той работы доставило мне слово «cop». Словарь поведал мне о том, что так в Америке звали полицейских.

Я снова и снова бросался на штурм неприступной подписи к фотографии. И снова и снова с позором откатывался назад. «Нет, я не просто дурачок, - думал я о себе, - я полный дебил, кретин, осел и чудак, не способный осилить несколько строчек английского текста даже с помощью словаря. Куда же дальше?»

Родители позвали меня ужинать, а я не отрывался от текста в полном расстройстве чувств.

- Чем ты там занимаешься? – спрашивала мама, заподозрившая что-то неладное по моему мрачному лицу

- Я все рассказал родителям, которые, увы, ничем не могли мне помочь. Единственное, что они мне посоветовали, обратиться на следующее утро к учительнице английского языка. Утро вечера мудреней.

Я так и сделал. Едва дождавшись перемены перед уроком английского, я подошел к Алле Константиновне. Наш класс, в котором училось примерно сорок мальчиков и девочек, был, как это часто бывало, разбит на две группы. Одну группу вела Нина Ивановна Уткина, очень веселая немного полноватая женщина лет сорока-сорока пяти. Очень интеллигентная, я бы даже сказал классическая преподавательница английского языка, в том смысле, что она принадлежала к тем людям, которые не просто знали английский или любой другой иностранный язык, но еще и могли преподавать его. Это было их призвание и от этой работы они получали настоящее удовольствие. Такие преподаватели в шестидесятые годы вели на телевидении уроки английского, во многом выросшие, воспитанные на английской литературе в той степени, в какой это было возможно в тогдашнем Советском Союзе.

Нина Ивановна все время шутила со своими учениками, разучивала песенки, разыгрывала какие-то сценки, вечно что-то придумывала. Она была очень энергична, а лицо светилось доброй улыбкой. Одевалась Нина Ивановна со вкусом, и в этом было что-то общее с тем, как одевались наши ВИИЯковские преподавательницы, послевоенные выпускницы, прошедшие огонь, воду и медные трубы и передававшие свой опыт и знания потом нам. Мне вспоминается одна такая наша преподавательница, по-моему, со второй английской кафедры, которую мы за глаза называли «мэм». Это была настоящая английская леди, рядом с ней Маргарет Тэтчер выглядела неотесанной дурнушкой из какого-нибудь дальнего села.

Алла Константиновна была другим человеком. Она недавно закончила иняз, и ей не было еще и тридцати. Тем не менее, была она какая-то кислая, как позавчерашний суп, вялая, вечно всем недовольная. Потом она вышла замуж, родила ребеночка, но это все не прибавило ей энергии и жизнерадостности. Занятия с ней проходили скучно, вяло, без всяких выдумок строго по программе. Чувствовалось, что и ей с нами скучно и тоскливо.

Вот к ней-то я и подошел на следующий день с просьбой помочь мне перевести несчастный текст, подпись к снимку. Алла Константиновна отнеслась к моей просьбе как-то странно. Она не удивилась вдруг вспыхнувшему во мне интересу к английскому языку, не всплеснула руками, не сделала изумленное лицо, даже брови ее не взметнулись вверх. Я ожидал, что сейчас она четко выдаст мне на-гора блестящий перевод, который прозвучит со скоростью курьерского поезда. Вместо этого моя просьба, казалось, даже ее как-то напрягла, пришлась не ко времени, стала лишним бременем, ненужной заботой.

Алла Константиновна произнесла что-то неопределенное, вроде того, что это нужно посмотреть в словаре и потом уже решать, какой инвариант выбирать. Я и без нее знал, что нужно смотреть в словаре. Только ничего не высмотрел, вот и пришел к ней.

- Вот, пожалуйста, - я протянул учительнице блокнот практически со всеми выписанными из текста словами.

Алла Константиновна замялась еще больше. В конце концов, мы сошлись на том, что она посмотрит текст у себя дома, а потом мы с ней разберем подпись к снимку.

Но как-то так получилось, что текст мы с ней так и не разобрали. Она вернула мне газету американских коммунистов через несколько недель, лишь в общих чертах рассказав, о чем шла речь в подписи под снимком.

Это был мой первый и неудачный опыт перевода. Я понял, что перевод это не просто механическая замена слов одного языка словами другого, а что-то нечто более сложное.

Этот опыт меня здорово раззадорил. Я с такой яростью, с таким желанием набросился на учебник английского языка, что за две-три недели стал не просто отличником, а лучшим учеником в группе Аллы Константиновны. Самым для меня удивительным стало то, что учительница английского языка как бы вообще забыла обо мне. Она практически перестала меня спрашивать, а все время посвящала двоечникам и троечникам, чтобы они не портили учебную отчетность. Понятное дело, я зазнался, да так, что моментально съехал сначала на четверки, а потом и на тройки.

Следующий всплеск интереса к языкам произошел у меня через год-полтора. «Комсомольская правда» перепечатала карикатуру из какой-то арабской газеты. На рисунке мускулистый араб одной рукой преграждает путь дяде Сэму в звездно-полосатом цилиндре. Другая рука сжимает транспарант, на котором арабской вязью выведен популярный тогда на Арабском Востоке националистический лозунг, введенный в обиход Гамалем Абдель Насером: «Нахнуль араб» - «Мы – арабы!».

Эти короткие два слова просто околдовали меня, Я смотрел как завороженный на эти завитки, изгибы, точки и не мог понять, где, какая буква начинается, и где заканчивается. Это была какая-то магия для меня. Это было покруче «Таинственного острова» Стивенсона или пляшущих человечков Артура Конан-Дойля, тайну которых разгадывал Шерлок Холмс. Я всматривался в арабские буквы, а в голове роились вопросы. Почему одни люди пишут на латинице, другие на кириллице, кто-то использует санскрит, кто-то - китайские или японские иероглифы, арабскую вязь. Почему все так перемешано в мире, почему на одних языках говорят миллиарды людей, на других – несколько сотен или тысяч. Откуда взялось такое множество языков и народов, как они возникли и как потом все перемешалось. Вспомнилась старинная гравюра из дореволюционной еще Библии, которая хранилась у Марьи Сергеевны и Виктора Петровича, наших соседей по коммунальной квартире. На картине была изображена уходящая за облака Вавилонская башня, которую строили многие народы, говорившие первоначально на одном языке. А потом Бог перемешал их и люди стали говорить на разных языках. Теперь, не понимая друг друга, они стали беспричинно подозревать соседей в коварных намерениях и наносить им превентивные удары.

Тогда, наверное, я впервые задумался над выбором профессии, над тем, как писал поэт, «сделать бы жизнь с кого». Шел шестьдесят седьмой или шестьдесят восьмой год, и я с новым энтузиазмом приступил к овладению английским языком. А потом я узнал о существовании Военного института иностранных языков. О нем моей маме поведала ее знакомая Мариэтта Иордановна Ургаури, женщина в высшей степени героическая, прошедшая Великую Отечественную войну с сумкой санинструктора почти с самых первых ее, самых тяжелых дней до Великой Победы, много раз раненая.

Но окончательное решение «идти в военные переводчики» придет только в десятом классе, когда я безнадежно скачусь по алгебре на тройки и двойки и пойму, что никогда не осилю квадратный трехчлен, потому, что даже в страшном сне представить его себе не смогу. А значит, путь в инженеры, и вообще в технари, мне заказан.

Между тем, у Марьи Сергеевны и Виктора Петровича нарисовался племянник, у которого закончилась длинная-предлинная загранкомандировка на Кубу, где он работал в нашем посольстве чуть ли не с первых дней победы революции. Кем был племянник на самом деле, сказать не берусь, но соседи говорили, что работает переводчиком. Марья Сергеевна и Виктор Петрович души не чаяли в своем племяннике. Да и тот заезжал к ним частенько. А поскольку наша коммунальная квартира заселенная в 1958 году, в отличие от многих других коммуналок жила очень дружно, то очень скоро мы все с большим удовольствием и интересом слушали рассказы «племянника Васи» о далекой Кубе, кубинцах, Фиделе Кастро и разных прочих кубинских диковинах. Это было своего рода продолжение «Клуба кинопутешественников». Мне тоже очень нравились рассказы «племянника Васи», да и самому хотелось поездить по белу свету, повидать его своими глазами.

Конечно же, было и еще одно обстоятельство, которое тоже сыграло свою роль в моем выборе профессии. Кто из нас, положа руку на сердце, где-то очень глубоко в душе не рассчитывал связать свою жизнь с чем-то совсем героическим, нужным Родине, но и как бы особо не афишируемым. Уже были сняты или еще снимались «Щит и меч», «По тонкому льду», «Мертвый сезон», «Ошибка резидента». Уже Юлиан Семенов писал о подвигах Исаева-Штирлица. Сегодня, когда твой счетчик вот-вот начнет отщелкивать седьмой десяток и большая часть жизни уже позади и уже нет той страны великой и могучей, пусть немного косолапой, но родной и понятной, где учили чести и честности, добру и верности Родине. А есть не понятно что, еле шевелящееся, не известно, куда и зачем еле ковыляющее, но зато, где все можно купить и продать, - власть, суд, правду - это одно. А когда тебе семнадцать и вся жизнь впереди и прожить ее надо так, чтобы потом «не было мучительно больно», - это была совсем другая песня…

В самом начале 1970 года, когда я учился в десятом, последнем классе, к нам в школу приехал полковник из ВИИЯ и коротко рассказал об институте. Из всей школы в ВИИЯ поступал один я. От того полковника я узнал, как мне действовать дальше. Я пошел в свой краснопресненский райвоенкомат, написал рапорт о том, что хочу поступать в ВИИЯ и стал ждать вызова.

Из нашего Краснопресненского района летом 1970 года желавших поступать в ВИИЯ набралось человек пятнадцать. Нам вручили какие-то бумажки, видимо, предписания и мы веселой толпой рванули в Лефортово. Из той веселой ватаги мне запомнился Игорь Феоктистов. Он чуть ли не единственный из нас в том году сумел поступить в Институт на курс, которым командовал майор Степанов, и получил арабский язык. Я с треском провалился, подчистую срезался на моем любимом английском, потому как существовала, да и сейчас, наверняка существует дистанция огромного размера между тем, чему и как учат в обычной советской школе (а не специализированной с английским или каким другим уклоном) и требованиями, предъявляемыми при поступлении в языковой вуз.

Здесь в ВИИЯ я познакомился с Сергеем Кругловым и Сашей Стуловым, моими товарищами по несчастью, точнее по неудачному поступлению в институт. У нас сложилось - как-то очень легко - своего рода трио. Не помню, на чем срезались мои товарищи по несчастью, но Саша Стулов точно не на английском. Он закончил спецшколу с английским уклоном. Мы особенно не сокрушались по случаю постигшей нас неудачи и восприняли все весьма философски. У нас в запасе оставался еще целый год до призыва в армию. Мы посидели в садике у фонтанов между березок, покурили и решили продолжить испытывать судьбу. Забрали документы в отделе кадров и рванули в иняз имени Мориса Тореза, где снова потерпели сокрушительное фиаско.

Свое поражение на ниве высшего образования мы отмечали (наверное, лучше сказать: «топили свое горе») в недавно открывшемся пивном баре в самом центре Москвы недалеко от ЦК ВЛКСМ. Тогда это была улица Богдана Хмельницкого, нынешние власти вернули ей название Покровка. На первом этаже размещался небольшой ресторанчик, довольно чистенький и опрятный, а внизу, в глухом сводчатом подвале без единого окошка был пивбар. Под грубо оштукатуренными сводами серого цвета стояли стилизованные столы-бочки и сидения, тоже в виде бочек, но как бы разрубленных на четыре части. Один зал чуть побольше, другой – поменьше, все тонет в приглушенном свете, почти полумраке.

В баре часто бывали раки, что было хоть и не очень большой, но все же редкостью для Москвы в то время. Можно было взять креветки фантастически «мелкоскопического» размера, раза в три меньше нынешних. Теперь те мелкие рачки куда-то пропали. Видимо, исчезли как вид? Сейчас я представить не могу, как нам хватало терпения очищать съедобные хвостики рачков от хитинового покрова руками, по которым обильно текло. Бывала там, хоть и не всегда, и рыбка, которая очень кусалась по ценам.

Для нас любимым блюдом была тушеная капуста с парой сосисок. Она так хорошо шла под янтарное пиво, которое в том баре разливали уже в новые кружки, более высокие и с более удобной ручкой. Москва как раз переходила с кружек старого образца, которые удобно было брать в руку людям, обладающим короткими и толстыми, как сардельки, указательными пальцами, на новые.

В течение нескольких лет тот пивбар служил нам местом сборов с ребятами по тому или иному поводу. В самом конце семьдесят третьего или в начале семьдесят четвертого года мы собрались здесь очень широким составом. Сюда приехали ребята, которые поступали вместе с нами в ВИИЯ и другие языковые вузы, с кем мы вместе учились на подготовительных курсах, кто поступил и учился и не только в нашей Альма-матер, но и в Мориса Тореза или других институтах. Сюда приехали ребята, с которые мы вместе служили срочную, но к которым судьба оказалась не столь благосклонна и они так и не поступили никуда.

Нас собралось тогда человек тридцать, если не больше. Не обошлось без хохм и приколов. Саша Стулов принес с собой пачку махорки и какую-то газетку. И предложил ребятам за соседними столиками дернуть табачку-самосаду. Эффект, как сейчас принято говорить, превзошел все ожидания. Те несколько человек, которые отважились остаться в баре вместе с нами, оравой наслаждающихся жизнью обормотов, мгновенно поняли свою ошибку. За пару минут небольшое пространство общепитовского учреждения усилиями по меньшей мере двадцати глоток было до предела наполнено дымом махорки. Наступил тот самый случай, когда можно было вешать топор и он бы продолжал висеть в воздухе, хотя воздуха как такового, уже не было.

Первыми в атаку на нас бросились официантки и официанты. Они понимали, что просто так категорическими возгласами «Нельзя!», «Запрещено!», «Немедленно прекратите!», с нами не совладать. Меры физического воздействия тоже исключались. Численный перевес был на нашей стороне. Оставался единственный способ – попробовать достучаться до нашей совести, упросить сжалиться. И это удалось. Почти сразу. Ребята погасили недокуренные чинарики и козьи ножки, и наша сходка продолжалась.

В этом баре шли отчаянные соревнования, устанавливались и очень скоро побивались весьма своеобразные рекорды часто сразу в нескольких номинациях, в том числе, за почетные титулы самого быстрого поглотителя пива, самого вместительного пивного живота, самого крутого пожирателя закуски и т.д. Находились любители, которые соревновались, кто быстрее и больше кружек пива выпьет, не отрываясь. Помню, кто-то из ребят махнул подряд четыре кружки пива кряду. Но это было очень трудно. Нужно было, взять кружку пива и вдохнув, а, может быть, и выдохнув, без отрыва, не останавливаясь и не переводя дух, втягивать в себя глоток за глотком янтарную жидкость. Опустошив кружку, без всякого перерыва взять вторую и также быстро, и не останавливаясь, выпить вторую, потом третью. Обычно дальше второй, третьей кружки дело не доходило.

Другое дело, пить на количество, кто выпьет больше. Здесь время не ограничивалось. Можно было сидеть часов с одиннадцати или двенадцати утра, когда заведение открывалось и до закрытия, которые происходило часов в восемь или девять, то есть, совсем не поздно. За такое время можно было, не очень напрягаясь, «съесть» кружек по двадцать пивка и прилично закусить. Главное после такого обильного количества поглощенного пива - нужно было, как можно тщательнее продумать и проложить маршрут таким образом, чтобы он проходил мимо туалетов. И горе было тем, кто иной раз сбивался с пути, или забывал составить в голове подходящий Flight Plan.

Помню двух мужиков, совсем обыкновенных, нормальных, лет по сорок пять. Я подсел к их столику, потому что там было свободное место, а бар почти забит до предела, поскольку стояла летняя пора. Они не спеша потягивали пиво и с некоторой тоской, перемешанной с завистью к молодости, смотрели на меня, осушавшего кружку за кружкой.

- Мы вот смотрим на тебя, - начал один мужик, - и вспоминаем себя лет двадцать назад. Вот так же хлестали пиво с огромным удовольствием и никогда не думали, что придет время, когда будем мучить вторую кружку, как и ты сейчас об этом не думаешь… Дай бог, чтобы такое время наступило для тебя как можно позже…

Отметив сокрушительное фиаско, некоторым количеством спиртного, слегка отгоревав, мы подались на подготовительные курсы при инязе имени Мориса Тореза. Занятия начинались в конце сентября 1970 года. У нас окончательно сложился союз троих – Серега Круглов, Сашка Стулов и я. Теперь мы пойдем вместе. Вместе закончим курсы и вместе снова будем штурмовать ВИИЯ в 1971 году. И снова потерпим неудачу. С английским все будет в порядке. Меньше четверки-пятерки не будет. Подведут другие дисциплины. Вместе, с разницей в несколько дней, максимум в неделю-другую нас призовут в армию. Мы снова встретимся уже как «военные абитуриенты», поступающие из армии в июле 1972 года. На этот раз фортуна улыбнется нам с Серегой Кругловым, а нашему третьему дружку, Саше Стулову снова не повезет. И это несмотря на то, что он был единственным, закончившим школу с английским уклоном. Саша Стулов отслужит два года в армии и поступит в Мориса Тореза только в 1974 году. Мы еще долго встречались в тройственном и даже более расширенном составе, пока учились в ВИИЯ, ну а потом после распределения разошлись наши стежки-дорожки в разные стороны, как в песне: «Ты уедешь к северным оленям, в жаркий Туркестан уеду я…». Мы с Серегой Кругловым потеряли след Стулова. В квартире на Симоновском валу, где он когда-то жил, теперь обитают другие люди…

Занятия на подготовительных курсах, которые тогда размещались в здании средней школы № 59 на Кооперативной улице, недалеко от станции метро «Спортивная», начались в середине сентября 1970 года. В нашей группе поначалу было человек тридцать, потом начался отсев. Многие ребята надеялись овладеть английским в нужном для поступления в иняз объеме легким кавалерийским наскоком, и когда понимали, что для этого нужно и время, и усилия, пасовали, разочаровывались и уходили. Месяца через два-три нас оставалось человек двадцать, потом около пятнадцати, а после нового года вообще не больше десяти, самых упертых.

Вела у нас занятия Людмила Борисовна Туманова. Замечательный человек. Лет на пять-шесть старше нас, недавно окончила тот же Мориса Тореза. Несмотря на небольшой опыт, она была педагог по призванию, педагог с большой буквы, вкладывала в нас, оставшихся в группе, всю душу. Людмила Борисовна была очень красивая молодая женщина. Лицо с большими карими глазами обрамляли длинные волнистые волосы. К сожалению, в детстве Людмила Борисовны переболела тяжелой болезнью, стала инвалидом. Мы очень любили Людмилу Борисовну, уважали и переживали за нее. Она по-прежнему живет на Фрунзенской набережной и мы поддерживаем с ней отношения.

С Людмилой Борисовной мы постоянно читали адаптированные книжки. Это были Green Years и The Citadel Кронина, The Path of Thunder какого-то южноафриканского писателя,Magnolia Building, рассказы Сомерсета Моэма, Хемингуэя. Мы не просто читали тексты и отвечали на простенькие вопросы, мы обсуждали прочитанное, разбиваясь по ролям, и каждый потом объяснял поступки своего героя с его точки зрения, отстаивая его правоту или оправдывая ошибки. Потом менялись ролями и снова обсуждали. Самое, или одно из самых главных, заключается в том, что Людмила Борисовна нас РАЗГОВОРИЛА, научила выражать свои мысли на английском, после нее мы заговорили и я уже никогда при поступлении в вузы особо не волновался ни за грамматику, ни за лексику, и за свою способность выразить то, что я хочу, пусть и в очень пока рамках.

Нам было очень интересно с Людмилой Борисовной и мы с нетерпением ждали, когда наступит вечер понедельника, среды и пятницы, чтобы снова собраться вместе с ребятами на курсах. В нашей группе сложилась какая-то особая очень по-человечески теплая атмосфера, почти домашняя обстановка. Я до сих пор с чувством глубокой благодарности и бесконечного уважения вспоминаю подготовительные курсы и нашу замечательную Людмилу Борисовну. В моей жизни были очень интересные периоды, насыщенные различными событиями, успехами. Но тот год, по сути по-настоящему переходный от отрочества, школьной юности к взрослой жизни занимает особое место. Наверное, это был самый сладкий год в моей жизни и, думаю, в жизни моих товарищей и друзей по курсам.

В группе со мной учился Альберт Григорьев, наш вечный студент Алик. Он много раз поступал, проходил по конкурсу, а потом уходил, когда с первого, когда с третьего курса. Мне кажется, не было в Москве вуза, в котором бы не учился Эл. Тогда он жил на Мосфильмовской улице в одной из пятиэтажек почти напротив главного входа в Мосфильм. Сейчас там «красуется», пожалуй, самый уродливый из новых московских небоскребов, возведенных миллиардером Полонским, тем самым, которому в прямом эфире начистил рожу банкир Лебедев и который потом «чалился» в таиландской тюрьме.

Я частенько приезжал к Алику домой, чтобы вместе с ним просочиться на «Мосфильм», где у него работала бабушка, которая иногда проводила нас на закрытый показ какой-нибудь нового зарубежного фильма, которого еще не было в нашем прокате, или послушать лингафонный курс английского на пластинках. Наши упражнения заканчивались через час-полтора и мы направлялись в «стекляшку» недалеко от китайского посольства.

Мои ровесники прекрасно помнят конец шестидесятых - начало семидесятых годов – время, когда СССР и КНР были как никогда близки к началу большой войны. В начале шестьдесят девятого года дело дошло до открытой вооруженной провокации на Дальнем Востоке. Китайцы в Пекине забрасывали наше посольство камням и чернильницами. Наш ответ «хуЙвэйбинам» был прост, как все гениальное, и вполне симметричен. Такие же демонстрации протеста проходили у стен у стен китайского посольства в Москве. Мы с удовольствием швыряли чернильницы и снежки (если дело было зимой) в окна китайского посольства, а потом шли пить бутылочное пиво в «стекляшку», которой тоже уже давно нет в помине.

В ту «стекляшку» иногда заходил Саша Градский, который понятное дело, еще не был мэтром Градским, а всего лишь начинающим музыкантом. В отличие от моего дружка Алика Григорьева я никогда не был фанатом-меломаном, да и сегодня к творчеству Александра Градского отношусь весьма сдержанно. Поэтому не могу сказать, что несколько встреч с будущим маэстро оставили в моей памяти или душе неизгладимый след, хотя раза три, наверное, мы оказывались с ним за одним столиком. Намного интереснее было швырять снежки или чернильницы в китайское посольство.

Со мной в группе учился Витя Кузнецов, очень способный, вдумчивый и педантичный парень. В 1971 году он поступил в ВИИЯ на западный факультет. Но в середине второго курса (я к тому времени поступил на восточный факультет и учился соответственно на первом курсе) Виктор решил, что карьера военного не для него и подал рапорт на отчисление. Хотя учился он, насколько я помню, очень неплохо. Его отправили дослуживать куда-то в часть, и мы потерялись.

Однажды мы с ним возвращались после занятий на курсах в метро. В вагоне рядом с нами стоял темнокожий африканец. А мы на курсах только что прочли и обсудили «в ролях» какую-то адаптированную книжку о тяжелой доле несчастных негров и злодеяниях белых плантаторов. Мы с Витей переглянулись и решили слегка приколоть африканца, без всякого злого умысла. Мы завели разговор, разумеется, на английском, и, разумеется, довольно громко, чтобы нас мог услышать сын черного континента, о том, что, дескать, много у нас в метро в последнее время развелось всяких-разных «угольков» и что пора решительно положить этому конец.

Мы заметили, что темнокожий парень стал прислушивался к нашему дурацкому разговору и бросать на нас подозрительные взгляды. На «Белорусской» он выскочил из вагона и быстрым шагом пошел к эскалатору. По иронии судьбы нам тоже надо было выходить на этой же станции. Обернувшись, бедняга увидел нас с Витей, шагающих вслед за ним. Мы все больше входили в роль белых эксплуататоров и «гипнотизировали» глазами парня, подобно героям фильма «Я шагаю по Москве». Видимо, африканец всерьез воспринял обрывки нашего разговора в вагоне метро, и рванул вверх по эскалатору так, что только пятки засверкали. К тому времени, когда мы поднялись наверх, следы того чернокожего растворились в вечерней Москве. Ну и дураки же мы были!

Еще у нас училась Нина Поливанова, удачно сочетавшая красоту и способности к английскому языку. Она поступила-таки (не сразу) в иняз Мориса Тореза, к пятому курсу вышла замуж, родила двоих детей и тоже затерялась где-то в жизни. Из нашей группы мы втроем – Нина, Витя Кузнецов и ваш покорный слуга – попали в число продвинутых слушателей курсов и теперь ездили в институт Мориса Тореза дополнительно заниматься с преподавателями, непосредственно работавшими в инязе. Занятия на Метростроевской, 8 (так тогда называлась та улица) вела с нами Алла Михайловна Семейко, делавшая основной упор на грамматику. Там мы занимались по учебнику грамматики Израилевич и Качаловой, а на Кооперативной улице основным нашим учебным пособием учебник для первого курса Ленинградского пединститута, написанный Матюшкиной-Герке и другими авторами.

В начале 1971 года я устроился на работу кладовщиком на кафедру физподготовки родного института. Руководил кафедрой в то время майор Олег (если не ошибаюсь) Тюряков, через год-полтора он получит звание подполковника. Он был настоящий фанат тенниса, при нем почти вся кафедра в свободное время резалась в теннис. Вместе с ним работали гражданский преподаватель Протасов, тяжелоатлет старший лейтенант Киров, известный тогда футболист старший лейтенант Пономарев, майор Кирсанов и еще один майор, к сожалению, не помню уже ни фамилии, ни имени. Еще там работал на должности завскладом Борис Николаевич (фамилии, к сожалению, не помню), бывший преподаватель физо, майор, вышедший в запас, если не ошибаюсь, майором. Было ему лет уже за пятьдесят, высокий, с изрядной сединой. Все они были нормальные мужики и часто рассказывали интересные истории, вспоминали былые свои спортивные победы, например о том, как сгоняли вес в парилках, чтобы войти в нужную весовую категорию, по своему учили меня уму-разуму. Помню, кто-то из них, увидев меня за курением, укоризненно покачал головой и изрек: «Курить – очень вредно. Лучше выпить сто граммов водки, даже двести, чем выкурить сигарету».

Летом 1971 года я снова не поступил в ВИИЯ. Не добрал баллов. На последнем экзамене, в класс, где я сдавал английский, вошел какой-то высокий полковник. Это был начальник кафедры китайского языка Кленин. После экзамена он подошел ко мне и сказал, что моих баллов вряд ли хватит, чтобы поступить в институт. Но если я готов учить китайский язык, тогда он возьмет меня. «Так что подумайте, - сказал полковник Кленин. - Но думать надо быстро, до следующего дня.

Я подумал и сказал нет, потому что мне очень хотелось учить арабский, на худой конец, персидский язык.

- Тогда приходите снова через год, - спокойно сказал начальник кафедры китайского языка.

10 ноября часов в пять вечера у меня в квартире раздался телефонный звонок. Звонили из райвоенкомата.

- Товарищ Мустафин? – раздалось в трубке. - Завтра в семь ноль-ноль вам необходимо прибыть с вещами в Краснопресненский парк. Вы призываетесь в армию.

Как ни готовься к войне, она все равно для большинства людей всегда начинается внезапно. Хоть я и знал, что меня осенью призовут в армию, и уже уволился с работы, все равно звонок из военкомата застал меня врасплох. Тем более, что времени на сборы оставалось половина суток, что полностью исключало возможность собрать друзей и устроить традиционную прощальную вечеринку с выпивкой и угощением. Да и большинство моих дворовых и школьных дружков уже были призваны в армию. Из моих «корешей» оставался один Алик Григорьев. Я ему позвонил, и мы встретились в шашлычной «Кавказ», двухэтажной стекляшке у станции метро «1905 года», рядом с Краснопресненским универмагом. (Здание-то как ни странно уцелело до наших дней, но там сегодня то ли какой-то банк, то ли ночной клуб или вообще торгуют интим-товарами). Посидели немного, выпили бутылку «Алиготе», закусили жилистым шашлыком и распрощались.

Дома родители собрали мне старенький видавший виды рюкзак, мы поужинали и рано утром мама и папа проводили меня в Краснопресненский парк. Там уже раздавались звуки гармошек и бреньканье гитар. В Москве уже лежал снег и беспардонно щипал за нос «мороз-воевода» градусов под 20-25. Офицеры из военкоматов разделили нас, призывников на две группы. В одну попали ребята, обставившие свои проводы по полной программе, то есть с обильными возлияниями и не менее обильным опохмелом, в другую – такие как я, трезвые или относительно трезвые. Первых загрузили (извините за тавтологию) в грузовики с тентами, других – в автобусы и повезли на городской сборный пункт, на легендарную Угрешскую. Начиналась взрослая жизнь.

Краснопресненский парк, некогда довольно просторный, сегодня потеснен небоскребами Москвы-Сити, от него уцелел совсем небольшой пятачок. А в памяти и сердце остаются мама и папа. Навсегда.

Угрешка… Кто прошел через нее, никогда не забудет. А таких наберется за несколько десятилетий ее существования сотни тысяч, если не миллионы молодых ребят-москвичей, призванных под знамена легендарной и несокрушимой.

Конец осени семьдесят первого года выдался морозным. Внутри сборного пункта яблоку было негде упасть, духотища – не продохнуть. Распарившись внутри, ребята выбегали из помещения на улицу покурить и снова - скорее в здание. Деревянных обитых дерматином топчанов на всех не хватало. Я, как и многие ребята, ночевал на полу, укрывшись старым пальтишком и подложив под голову рюкзак. Ни позвонить, ни передать весточку домой. Там я постригся «под ноль», заплатив за услуги угрешских цирюльников что-то около рубля. С номером моей команды кто-то где-то что-то перепутал и поэтому за мной долго никто не приходил из «покупателей». На Угрешской я провел в общей сложности около трех суток.

В конце концов, я попал в роту обеспечения учебного процесса (РОУП) ВИИЯ. Служба в РОУП – это отдельная песня, которая тянет на большую повесть, а то и роман. Поэтому здесь об этом лишь совсем немного.

В тот призыв молодое пополнение РОУП составило человек двадцать семь. Трое ребят, наши сверстники были из Ростовской области, в РОУП они потом служили в автовзводе шоферами. Еще один парень по фамилии Макарычев призывался откуда-то из глухой курской деревни, где он работал киномехаником в своей деревне. Был он постарше нас, лет двадцати семи и уже обзавелся семьей. В тот год вместе с нами в роту попали два призывника с высшим образованием, которым предстояло служить по одному году. Один из Нукуса, столицы Каракалпакии (была в советские времена такая автономия на территории Узбекистана), а другой был москвич и звали его Евгений. Обоим было уже лет под тридцать и они оба тоже были женаты. Женю потом, правда, как-то быстро демобилизовали, по-моему, по семейным обстоятельствам.

Остальные салаги, в том числе и ваш покорный слуга, были мальчики московского разлива, пока что безуспешно карабкавшиеся на борт белоснежного лайнера под названием ВИИЯ и оказавшиеся в РОУП различными в своей неисповедимости путями. Рота и раньше давала приют «бродячим музыкантам». Но такого наплыва блатников, как в тот год, еще никогда не было и уже никогда больше не будет.

Надо ли говорить о том, с каким «восторгом» нас встретили «старики» и сержанты, многие из которых тоже поступали в Институт и тоже не поступили.

«Нас приветливо встретила фронтовая семья.

Всюду были товарищи, всюду были друзья.»

Карантин, присяга, первые караулы, наряды на кухню, разводы на работы и наряды вне очереди, ночные работы, выпуски «Боевых листков» вместе с Сашей Фроловым, будущим доктором наук. Тогда мы с ним даже и представить себе не могли, что лет через двадцать вместе будем писать статьи, которые будут публиковать зарубежные, в том числе арабские газеты и журналы.

Мы постепенно обрастали толстой кожей под гимнастеркой, еще не матерели, но уже взрослели, спокойнее относились к маразмам, придиркам и подлянкам сержантов, хотя и сами были не без греха. Уходила тоска по дому, по родным. Потом пошли увольнения.

Летом следующего года примерно три четверти нашего призыва снова держали вступительные экзамены. Саша Коллегов, Игорь Угольков, Борис Можаев, Валера Белкин и еще несколько ребят снова пролетели мимо. Но мы все равно еще долго будем встречаться с ними. Из роты поступили восемь человек: Володя Панкин, Юра Царьков, Евтеев (эти ребята поступили, будучи в категории старослужащих), Саша Фролов, Володя Талахадзе, Володя Бинну, Женя Пронин и я.

Я получил арабский язык, как и хотел. И начал учиться с огромным желанием, даже с удовольствием. И учился очень хорошо. И мы сидели за одной партой с Сашей Фроловым два с половиной года, пока не разъехались по разным командировкам.

КОГДА НЕЛЬЗЯ, НО ОЧЕНЬ ХОЧЕТСЯ

Как однажды мы пьянствовали водку и нарушали безобразия

Лето 1976 года. Мы заканчиваем третий курс. Экзамены и зачеты сданы, но в отпуск нас не отпускает новый начальник курса майор, которого мы звали «Берия» или попросту Егорыч. Пройдет лет десять и судьба сведет некоторых из нас, в том числе и вашего покорного слугу с бывшим начальником курса, ставшим к тому времени уже подполковником, в группе советских военных наблюдателей ООН на Ближнем Востоке. И наш Егорыч окажется нормальным мужиком и хорошим товарищем. Но тогда, в семьдесят шестом, нас разделяли, так сказать, «непримиримые классовые противоречия» и взаимное непонимание, неумение находить компромиссы, в том числе и по причине наших в то время еще не отросших до нужных размеров мозгов. Мы - это примерно половина арабской группы, вернувшейся из первой командировки в Ливию и Ирак в феврале-марте семьдесят шестого.

Институтское начальство посчитало нужным «опустить» нас, прибывших из годичных загранстажировок, на курс ниже. Как ни просили мы оставить нас на нашем старом, родном курсе с которым начинали свой «славный боевой путь» в 1972 году под командованием капитана, а потом и майора Николая Кузьмича Деревянко, обещая сдать экзамены экстерном и догнать своих, ничего не помогло. Другие ребята-арабисты отработали полгода в белорусской Зябровке и даже 10 месяцев в Сирии и спокойно продолжали учиться у Деревянко. Того самого, чей отец, генерал-лейтенант Кузьма Деревянко в победном сорок пятом собственноручно подписывал акт о безоговорочной капитуляции Японии на борту американского крейсера «Миссури». Кстати, сын и отец Деревянко, каким он был запечатлен на исторической фотографии, были похожи друг на друга, как две капли воды.

Третий курс, как известно, был последним, сидевшим на казарме и, понятное дело, любой нормальный виияковский третьекурсник вполне заслуженно чувствовал себя «стариком», который вот-вот обретет долгожданную, хотя и относительную свободу, возможность жить на вольных хлебах, в крайнем случае, в институтском «Хилтоне». Как старослужащий солдат живет в сладком предвкушении долгожданного дембеля, который на заре службы был для него в густом тумане и дымке, как призрак коммунизма, так и наши третьекурсники трепетно ожидали перехода на старшие курсы.

Однако, судьба в лице генерал-полковника Катышкина, вошедшего в историю нашей альма-матер как Иван-строитель, вынашивала коварные планы посадить на казарму все пять курсов. К нашему ужасу, по всему выходило, что первыми четверокурсниками ВИИЯ (увы, к тому времени ему уже поменяли вывеску на обрубленное и неблагозвучное ВИ, правда, очень быстро трансформировавшееся в ВИМО), которым откажут в свободном проживании дома (у кого он был в Москве), или в общежитии, оказывались мы, «опущенные» на курс Егорыча. Я уж не говорю о грустной перспективе потерять курсантскую «стипендию» рублей в 70 или 80 (сейчас точно не помню), что тоже не поднимало жизненный тонус.

Вот так, пеняя на судьбу, сулившую продолжение казарменного маразма ( для некоторых из нас он продолжался бы четвертый, а то и пятый год), и втихаря матеря начальство, заставлявшее нас караулить пустую и опостылевшую казарму, мы, только что познавшие и вкусившие радости свободного бытия и творчества за границей, слонялись по институту, не зная, куда себя деть от безделья. А за высокой чугунной оградой бурлила жизнь, светило солнце, перезванивались трамваи, шли люди, из череды которых зоркий курсантский глаз сразу же выхватывал молодых особ противоположного пола. ( Кому мешали высокие прутья ограды, через которую мы могли лицезреть малую толику земных радостей? И уж совсем непонятно, зачем надо было уродовать в новое время улицу, перекрасив наши изначально, « с рождения», красные казармы в унылый серый цвет, да еще и соорудив глухой забор, вместо ограды из высоких металлических прутьев. О времена… О вкусы…)

Как-то само собой созрело самое простое в той ситуации решение. Нас собралось человек шесть-семь. Проверенных товарищей, закаленных бойцов. Складываемся. Разбиваемся на две группы. Одна просачивается на Танковый проезд за водкой, другая – отправляется за пивом то ли в «Мечеть» то ли в «Веники». Кто-то остается прикрывать «проходы в минных полях». Через час с небольшим снова встречаемся вместе. В руках портфели, обремененные парой бутылок водки и трехлитровой банкой с разливным пивом. Направляемся в курсантскую чайную. Она располагалась тогда на первом этаже одного из двухэтажных корпусов, выходящих фасадом на Волочаевку. Заходим, осматриваемся. Так, офицеров нет. Это уже хорошо. Выстаиваем короткую очередь и произносим что-то вроде сигнала-пароля, обращаясь к буфетчицам.

- Девочки, нам, как всегда… Нас - семеро.

Девочкам давно за сорок. Они толковые, гостеприимные и все понимают с полуслова, не задают лишних вопросов и знают, что нужно ребятам. Одна быстро раскладывает дымящиеся сосиски по небольшим тарелкам – по паре в каждую - и мечет их на прилавок. Другая добавляет по столовой ложке зеленого горошка из раскрытой жестяной банки. «Девочки» работают споро в четыре руки – загляденье. Из холодильника извлекаются семь порций яиц - каждое разрезано надвое, и заливает глянец крутого белка матовым майонезом. Быстро нарезается черный хлеб. Душистый, аппетитный, ах, как вкусно таким занюхивать водку. ( Пишу, а у самого текут слюнки, сейчас хлеб с таким запахом большая редкость.) Нам подают семь стаканов с томатным, а может, и с каким другим – какая в сущности разница – соком, какой есть) и еще семь стаканов. Пустых. Щелкают костяшки счетов. Расплачиваемся, Переносим закуску на свободный столик. Все делается быстро и уверенно, но без суеты.

Подготовительные работы закончены. Усаживаемся вокруг столика. Кто-то сдвигает в кучу пустые стаканы. Кто-то следит за входной дверью. Не дай бог, войдет дежурный офицер! Один из нашей компании расстегивает портфель и молча передает мне «бескозырку». До сих пор горжусь оказанной мне честью разливать огненную воду почти в экстремальных условиях. Без ложной скромности скажу: у меня это получалось тогда довольно ловко и быстро, рука не дрожала и получалось практически всем поровну. Разливая водку по сдвинутым в кучу емкостям, я еще умудрялся «водить клювом» по сторонам. Причем голова поворачивалась в одну сторону, а рука с бутылкой – совсем в другую, независимо друг от друга.

Водка разлита, без единого звука разбираем стаканы, накрывая сверху ладонью. Чтобы не зазвенело, когда «чокнемся», не пролилось, не расплескалось, привлекая запахом кого не нужно. Звучит короткое и тихое – не для чужих ушей - «ну».

Это «ну» звучит и как команда – поехали - и мы сдвигает руки вместе, чтобы «чокнуться камушками», и как тост. Емкий, содержательный. В нем и пожелания товарищам и себе успеха в жизни, счастья, удачи, и, конечно, здоровья, хотя последнее носило скорее риторический характер: здоровье и так перло. В коротком «ну» уверенность в надежности друзей, с кем пьешь, и в крепости дружбы, ведь ты почти на минном поле, кругом сплошная опасность, чуть что и такой залет светит, мало не покажется. Ни один самый развесистый тост самого искушенного тамады и рядом не стоит с этим едва слышным «ну». А для кого-то это еще это и проверка «на вшивость».

Накатываем по первой. И здесь я встречаюсь взглядом с одним курсантиком. Он сидел через пустой столик от нас в самом уголке чайной. Судя по всему, первокурсник. Замученный науками, уставами, нарядами, задроченный младшими и старшими отцами-командирами, начальниками и воспитателями. Вся его жизнь, весь мир сводились в одно сплошное «НЕЛЬЗЯ» и «ДОЛЖЕН». В плохо подогнанном обмундировании, в пузырящихся на коленях штанах, в прыщиках. Он пришел в чайную, чтобы несколько минут посидеть в покое, чуть отдохнуть от этого «нельзя» и «должен», может быть, вспомнить маму и вдруг увидел то, чего не могло быть вообще.

Он уже поднес водруженную на вилку сосиску ко рту, изготовленному, судя по опустившейся нижней челюсти, ко встрече с вкусным и питательным шедевром общепитовской кулинарии, когда увидел, как за соседним столиком такие же, как он, курсанты, разве чуть старше, -о, ужас!!! – почти у всех на глазах пьянствовали водку и нарушали безобразия. Мы смотрели друг на друга секунды две-три не более. Но этот взгляд я помню до сих пор. В нем смешалась такая гамма чувств, такие впечатления. Он не верил своим глазам. Такого просто не могло быть…

Впрочем, долго рассматривать того парня у меня просто не было времени. Ребята уже разливали по стаканам пиво. Потом почти без паузы разлили по второй, снова лакирнули пивком , мгновенно смели всю закуску и минут через пять минут наша компания растворились на просторах родной альма-матер, разбредаясь по ее укромным уголкам, чтобы в тишине сладко прикорнуть и к вечеру снова быть в состоянии огурца.

Выходя из чайной, я обернулся к тому парню и подмигнул ему. Дескать, подрастешь, таким же «орлом» будешь. Он продолжал сидеть застывший от увиденного, с разинутым ртом и недонесенной до него сосиской, с чувством нереальности происходящего, то ли не в силах стряхнуть с себя груз свалившихся вдруг впечатлений, то ли не желая избавиться от наваждения.

На пятом курсе нас резко ускорили и мы выпустились в декабре 1977 года. Наша выпивка в чайной осталась совершенно без всяких для нас последствий.

Интересно, что сталось с тем первокурсником с пузырящимися на коленях штанах, и затянутой ремнем до осиного размера талией. Как сложилась его судьба. Я не знаю ни его имени, ни фамилии, не знаю даже, был ли это наш коллега, учившийся на переводчика, или это был будущий юрист. Сохранился ли в его памяти тот эпизод, свидетелем которого он случайно оказался, стал ли таким же «орлом», добравшись до третьего курса, который когда-то был «самым старшим на казарме».

Равиль Зиннатуллович Мустафин Восток – 77:

ОНИ ДОГОНЯЮТ – Я УБЕГАЮ

Дело было зимой на первом или на втором курсе. Еще до того исторического момента, когда «по многочисленным просьбам трудящихся» цены на нефтепродукты, в первую очередь, на бензин резко подскочили вверх и проезд на такси вырос в два раза. Я возвращался из увольнения. На такси. Водитель, лихо заруливший на Волочаевку со стороны Дворцового моста, остановился, немного не доехав до КПП. Я честно и благородно расплатился с таксистом, распахнул дверцу машину и, уже ступив одной ногой на асфальт, заметил на противоположной стороне улицы группу «в полосатых купальниках». Патруль. Офицер в портупее поверх шинели и двое солдат вальяжно шествовали в сторону КПП.

Вот только этого мне не хватало. Оценив расстояние от места, где остановилось такси со мной, до КПП и сравнив его с отрезком, разделявшим вход в родной институт до патруля, в моей голове как-то сам собой не только выстроился, но даже наглядно высветился некий треугольник. Было ясно, что при большом желании и патрульные, и я могли преодолеть дистанцию до КПП примерно одновременно. В отличие от меня, ни при каких обстоятельствах не желавшего новых знакомств с незнакомыми мужчинами, да еще в темное время суток, начальник патруля просто маниакально такой встречи искал. Об этом свидетельствовала его отчаянная жестикуляция. Подобно опытному кинологу, дающему собаке команду «фас», начальник патруля вытянул руку, указывая одному из своих солдат на меня. Именно это обстоятельство заставило меня моментально вспомнить крылатую ленинскую фразу «Промедление смерти подобно» и принять единственно верное в той ситуации решение.

Я снова плюхнулся на пассажирское сиденье. Таксист попался на редкость догадливый. Он тоже видел патруль и все понял, едва я раскрыл рот.

- Не ссы, командир, - молвил таксист. - Ща мы их сделаем!

Догадливым оказался и начальник патруля. Он разгадал мой маневр и «спустил с поводка» одного из солдат.

Машина резко рванула вперед, пересекла трамвайные пути и, развернувшись, остановилась под пронзительный скрип тормозов точно перед институтской проходной. Я, как ошпаренный, выскочил из машины и рванул к заветной двери. Краем глаза я видел, как со скоростью гончей, подгоняемой криками «ату», к проходной несется патрульный верзила-солдат. Дверь институтской проходной открывалась на улицу, и мне пришлось притормозить, теряя драгоценные доли секунды.

Я влетел на КПП, чувствуя на затылке дыхание патрульного верзилы, в два прыжка преодолел крошечное пространство проходной, лбом таранил другую дверь, и оказался на «своей» территории. Вместе со мной влетел и патрульный солдат, норовивший схватить меня за шиворот и даже сбивший с меня шапку. Но здесь я был уже в безопасности. Следом за нами выскочили двое наших солдатиков из роты обеспечения учебного процесса, которые несли службу на КПП. Возмущенные наглым проникновением на территорию института чужака, да еще патрульного, они, особенно не церемонясь, выволокли нахала вон и даже дали ему пару пинков. Думаю, они бы этим не ограничились, была бы их на то воля.

Я отряхнул шапку, водрузил ее на голову и пошел в казарму докладывать, что вернулся из увольнения без происшествий и без замечаний, полагая, что инцидент исчерпан.

Однако начальник патруля оказался то ли чересчур принципиальным, то ли слишком обидчивым. На КПП он начал шуметь, качать права и требовать дежурного по институту. Если не ошибаюсь, дежурил в тот день капитан второго ранга Поппель. Он снизошел до оскорбленных патрульных и дал им высказаться о наболевшем.

Минут за пять-десять до отбоя в нашей казарме раздался заполошный крик дневального «Смир-рно». Дежурный по институту обходил жившие на казарме курсы в поисках бежавшего от патруля быстрее лани курсанта. Попытка затаиться не имела никакого смысла - все равно бы вычислили. И я шагнул навстречу судьбе, то бишь капитану второго ранга Поппелю с болтавшейся на морской манер где-то у колена кобурой.

Дежурный как-то рассеянно слушал мои объяснения, стараясь, видимо, не столько вникнуть в суть происшедшего, сколько определить, не выпивал ли я в увольнении. Приближаясь ко мне то справа, то слева, он постоянно втягивал ноздрями выдыхаемый мною воздух, заставляя соответствующие рецепторы анализировать его пробы. Не уловив никакого перегара и даже, как мне показалось, слегка расстроившись этим обстоятельством, дежурный по институту снова задал мне вопрос: «Так зачем вы все-таки убегали от патруля?»

- Как зачем? Это ж патруль. Да они к чему угодно прицепиться могут. Зачем же приносить замечание от патруля. Подводить курс, факультет, институт. Нам это надо?

- Но если у вас все в порядке?

- Понимаете… они догоняют – я убегаю.

- Ну, если так… - на лице дежурного едва заметно мелькнула улыбка.

На этот раз на инциденте была поставлена жирная точка.

Записки переводчика

АРАБСКИЕ НЕБЛАГОЗВУЧИЯ, ТАБУИРОВАННАЯ ЛЕКСИКА

И КУРСОВАЯ ПО РЕЧЕВОЙ ПРАКТИКЕ

- Курсант Иванов, зачет сдал?

- Так точно, товарищ подполковник.

- Ну и как?

- Да, три балла..

- Три балла, три балла… Дать бы тебе по ебалу!

Из разговора с начальником курса.

Жизнь в казарме, даже если она ВИИЯковская, всегда предполагает некий дефицит положительных эмоций, что неотвратимо разжигает желание этот недостаток компенсировать. Чем острее не хватает радостей, тем изобретательнее работают мозги над тем, чтобы их генерировать. В родной Альма матер кто-то находил отдохновение в ВИА «Спектр», если, конечно же, к этому делу был талант; кто-то уходил в запойное чтение, посвящал время увлекательным в силу их рискованности самоходам, ставя, как в рулетке ставят на красное-черное, на «поймают-не поймают»; начинал коллекционировать анекдоты, посещал сеансы гипноза с Николаем Крапивко (лоскутовский курс набора 1971 года). В конце концов, просто хохмили, прикалывали друг друга кто как мог в курилках, классах в выходящем на Волочаевку палисаднике среди тонких березок и неработающих фонтанов, и придумывали еще миллион различных занятий, сулящих хоть какое-то развлечение.

Главное – найти себе занятие по душе, отвлечься на что-нибудь человеческое, связанное с творчеством, юмором. Иначе через какое-то время (у каждого в таких делах свой срок) казарма может показаться образцом миропорядка, а иные ее обитатели рискуют однажды попасть на прием к человеку в белом халате или вообще навсегда стать пациентами врачей-специалистов по известным болезням головы. И тогда соревнование за рекордный вывоз параши из курсантской столовой станет самым увлекательным занятием в мире.

Разумеется, если ты «пошел в военные», никуда от дисциплины, нарядов, караулов, уставов не денешься. Это у Блока: дом, улица, фонарь, аптека. А у нас: уборка территории, выше ногу, в-увольнение-не-пойдешь. Но всему хорошему, как и плохому, есть свой предел. Три года на казарме (а для некоторых этот срок с учетом срочной службы растягивался еще на год-другой) и было, наверное, допустимым максимумом. Попытки продлить условия военного коммунизма приводили к глухому ропоту и отзывались в наших сердцах стойкой нелюбовью к инициаторам подобных нововведений.

Одной из наших «отдушин» была художественная самодеятельность. Чтобы не повредить мозги и психику от характерных маразмов, сконцентрированных в узком диапазоне «так точно» – «никак нет», наш брат ставил спектакли. Некоторые из них пользовались успехом далеко за стенами института.

Осенью 1973 года ребята-четверокурсники поставили спектакль «Последний бой Сальвадора Альенде» по мотивам только что отгремевших чилийских событий. Много патетики, романтики в духе Че Гевары при потрясающих, как сейчас сказали бы, спецэффектах - хлопки взрывпакетов и автоматно-пулеметные очереди холостыми патронами со сцены и из зрительного зала только что построенного нового клуба. И много искренней веры, что дело Сальвадора Альенде обязательно победит, а его гибель – всего лишь случайность, хоть и досадная, трагическая, но всего лишь небольшая заминка на столбовой дороге борьбы против империализма и мирового революционного процесса. (Куда они потом все делись – мировые революционные процессы, международные рабочие движения, антиколониальные. Перестали существовать, ушли в подполье, переродились, или вообще выродились, а может быть, просто замалчиваются власть имущими?) По-моему, ребят наградили грамотой Калининского райкома комсомола, их приглашали, и они потом ездили и выступали с этим спектаклем. Кстати, может быть, участники того спектакля откликнутся и выступят здесь, расскажут о том, как писался сценарий, шла постановка… Было бы очень интересно.

Тот спектакль зажег в нас искру, и в самом конце 1973 года (а может, в начале 1974 года, в любом случае мы тогда учились на втором курсе) наши ребята поставили что-то вроде капустника. Ребята сами написали сценарий, используя, многие перлы наших начальников. «Захожу в тумбочку – бардак. Захожу в другую – тоже бардак». «Это что за лежбище?» Одним из сценаристов был наш «перс» Вадим Ключников. Он писал в соавторстве с кем-то еще из той же персидской группы, и, по-моему, еще из японской. Одним из сорежиссеров был наш Вася Саулеп, человек, несомненно, авторитетный в области сценического, драматического искусства, поскольку какое-то время до ВИИЯ учился в ГИТИСе или во ВГИКе. Светлая память Василию Николаевичу, бессменному нашему каптеру, несколько лет назад навсегда ушедшему от нас.

Первый успех окрылил. Потом через несколько месяцев был еще один спектакль, приуроченный ко Дню Победы. Очень патриотический, пафосный. Теперь уже нас курировал человек из политотдела. И, конечно же, именно он обеспечил нашей постановке идейную выдержанность и партийную направленность. На четвертом курсе наш куратор будет вести политэкономию и это обстоятельство позволит мне без труда сдать на отлично экзамен. Дело в том, что на четвертом курсе я почти половину времени проводил, работая с различными арабскими военными делегациями, поэтому писание конспектов стало для меня, с одной стороны, непозволительной роскошью, с другой, - блажью, ненужной тратой времени. Бывало так, что я возвращался из очередной командировки в тот день, когда мои однокурсники уходили в отпуск. Часть экзаменов и зачетов я сдавал заранее. Но кое-какие предметы у меня оставались несданными. И тогда в ход пускались заранее наработанные связи, знакомства, контакты.

Сегодня, наблюдая результаты деятельности иных экономистов и политэкономов, типа бывшего главреда журнала «Коммунист» Гайдара, «научно» обосновывавшего тропу к капитализму, Явлинского или бывшего торговца цветами Чубайса со товарищи, ловишь себя на мысли, что таких наук в природе не существует вообще, что экономика – это такая же лженаука, как алхимия или астрология. Да простят меня многочисленные кандидаты и доктора. Они-то, бедолаги верили, кто искренне, кто исходя из карьерных соображений, - а что делать? - все мы грешны, ибо слабы, что такая наука есть, как когда-то верил Ильич в существование именно такой партии.

Возвращаясь к нашим баранам… Половина курса играла наших, другая половина – немцев, поскольку было много массовок. В дело пускались старые, отслужившие свой век кители морских офицеров. С них спарывались погоны и крепилась всякая немецкая атрибутика, кресты, черепа с костями и прочая гадость. Сначала по ходу спектакля ломили немцы. Наши отступали, организовывая партизанские отряды. Немцы свирепствовали. Была такая сцена. Главный эсэсовец, зверски избивал нашего пленного командира. Фашистского изувера, этакого стопроцентного арийца с нордическим выдержанным характером, настоящую белокурую бестию без порочащих связей, отличного спортсмена играл командир второй учебной группы, в которой учились «персы», «турки», «и бенгальцы», Олег Швычков. Нашего командира изображал командир первой учебной группы, где учились «китайцы» и «японцы» старшина Маркарян. Гора мышц, качок, культурист, медведь, олицетворявший отечественную мощь, несгибаемый характер народа.

По ходу действия героя Маркаряна зверски избивают. Сбитый с ног, он лежит на боку спиной к зрительному залу. А перед ним стоит Швычков и, размахиваясь ногой, якобы бьет сапогом в живот. Разумеется, на самом деле, никаких ударов нет. И нога Швычкова, которую не видно из зала, потому что ее скрывает мощный торс Маркаряна, после богатырского размаха с шумом, треском ставится на пол, не касаясь тела истязаемого командира. Швычков точно останавливает носок сапога в нескольких сантиметрах от живота Маркаряна. Но тот каждый раз как бы подскакивает от удара, дергается всем телом, показывая, как сильно и жестоко его бьют враги.

Из зала все выглядело вполне натурально. Швычков изображает один удар, другой, третий. Маркарян дергается раз, другой, третий. И тут происходит неожиданное. Сапог Швычкова, с подбитой кожей подошвой скользит по деревянному полу и с силой врезается в живот Маркаряна. Тот подскакивает, но уже от всамделишного удара. Казалось, что швычковский сапог пробил толщу маркаряновской плоти и на долю секунды выскочил из спины старшины. Он только протяжно ойкнул.

- Ну, Швычок, ну, гад… Вот придут наши, держись тогда…

Окажись в зале Станиславский, он бы рыдал.

И действительно, когда пришло время наших побед «немцам» досталось сполна. Серега Демин чуть не сломал мне палец, отнимая на сцене игрушечный пистолет. На мою беду указательный палец застрял в спусковой скобе, я бы и рад был отдать тот «парабеллум», но Серега так глубоко вошел в роль, а потом в раж, что и слушать меня не хотел.

Мне досталась роль тоже какого-то немца. Ребята с «запада» написали несколько фраз на немецком, но в самый ответственный момент я напрочь забыл все слова. Пришлось вытаскивать из далекого детства всякую муть типа «доннер ветер», «хенде хох» и прочую белиберду. К тому же я почему-то довольно часто произносил название газеты, по-моему, это была то ли «Зюддойче цайтунг», то ли «Нойес Дойчланд». В общем, мой «немец» получился каким-то придурком, обожравшимся шнапса, и на почве белой горячки бормотавшим несвязные слова.

Роль комиссара досталась Саше Дворникову во многом благодаря небольшому росту и малому весу. Символизировавший волю и мудрость партии комиссар сумел не только поднять восстание, но и идейно обеспечить победу. Вот только себя не сберег. «Комиссара убили», - облетает восставших скорбная весть. Бойцы, их играли шестеро самых рослых ребят, поднимают тело комиссара и на вытянутых руках медленно проносят его вдоль «рампы» (в этом была патетика, пафос постановки и залог успеха перед политотделом) и под печальные аккорды тихонечко спускаются со сцены по ступенькам в затемненный зал. Однажды на репетиции, кто-то из ребят чуть оступился, строй смешался, сбился и наш Саша чуть было не улетел с трехметровой высоты на ряды кресел внизу. К счастью, в последний момент комиссара удалось поймать.

На четвертом курсе, уже в составе нового курса, на который нас опустили после стажировки, мы ставили спектакль, который назывался «Без права на правду». Он рассказывал о тяжелой, трагической даже судьбе американского журналиста, которому приходится жить и работать в условиях хищнического капиталистического мира с присущими ему продажностью, ложью беспринципностью, погоней за сенсациями. Журналисту предлагают продаться за хорошие деньги, но он отказывается, и тогда на него спускают всех собак. Короче, о том, что происходит с журналистикой у нас в стране сегодня.

Главную роль доверили Андрею Мельникову, больше известному многим учившимся в те годы в ВИИЯ, как Билл. Он долго не учил по обычному своему раздолбайству роль. И только когда уже серьезно пригрозили, что лишат его главной роли, Андрюха более-менее выучил слова.

А вообще после того, как мы попали на курс ниже, к майору Евгению Егоровичу Комлякову, Билл стал для нас тараном в борьбе за наше право ночевать дома. Заслуженный ветеран учебы, он, как колобок, перекатывался от одного начальника курса к другому. Начинал он, по-моему, еще у Степанова, потом учился у Лоскутова, у Деревянко, и вот теперь попал на курс к Комлякову. К окончанию института Билл носил на левом рукаве шинели и парадного кителя под шевроном семь или даже восемь курсовок, чем очень гордился. Довольно часто между Егорычем и Биллом возникали яркие, эмоциональные диалоги.

- Курсант Мельников! – обращался к Андрюхе майор Комляков, - Или вы идете мыть пол в классе, или я иду к едрене матери.

- Слушай, Егорыч - кротко отвечал Билл, стараясь придать голосу особую задушевность, - я не знаю, куда пойдешь ты, а я иду домой.

Андрюха поворачивался и широкими шагами решительно направлялся к лифту, демонстрируя непреклонную решимость в тот же вечер всенепременно воссоединиться с законной супругой. (Дело происходило в новом учебном здании, построенном при Иване Катышкине.)

- Мельников, вернитесь! – кричал вслед Биллу начальник курса. – Я вам приказываю, вернитесь! Возьмите увольнительную записку!

- Да, на хера она мне сдалась, твоя увольнительная, - бурчал под нос Билл, не слишком тихо, чтобы услышали мы, и не слишком громко, чтобы слышал Егорыч. Но часто все-таки возвращался за заветной бумажкой.

На самом деле, мы вели себя с Егорычем довольно борзо, доставая его своими ежедневными просьбами, больше похожими на требования, отпускать нас домой ночевать. В такой ситуации Николай Кузьмич Деревянко, наш первый начальник курса, с которым мы начинали учиться, просто собрал бы свои мягкие пухлые пальцы-сардельки в простое сооружение типа кулака и сунул бы его под нос нахалам.

Музыкальное сопровождение всех наших спектаклей всегда было за «Спектром». Так получилось, что в 1977 году большая часть ансамбля состояла из ребят-арабистов с нашего курса. Это Игорь Переверзев с консерваторским образованием, с ним вместе мы были на стажировке в Ираке. Саша Калюжный. После окончания института нас вдвоем за отличную учебу и примерное поведение отправили в Мары, столицу «страны ар и шмар». Володя Голубев, Леша Пьянков.

На Западном факультете тоже ставили спектакли. Я помню один такой полукапустник-полуфарс, своего рода подражания Шекспиру. Ребята обыгрывали порядки некоего ВИ, несуществующего Веронского Института, прозрачно намекая на родную «бурсу».

Другим развлечением для нашего брата было приколоть начальство неблагозвучной лексикой. Мы как бы продолжали традицию, заложенную одним из патриархов отечественной арабистики, Харлампием Карповичем Барановым, автором лучшего в мире арабско-русского словаря, по которому учились, и будут учиться многие поколения арабистов. Молва гласит, что именно ему принадлежит авторство неологизма, глагола десятой породы «истабляда», что в переводе могло означать, если говорить очень мягко, «изгуляться с девками легкого поведения в пух и прах, забив ржавый болт на любую мораль», или «истаскаться по мужикам вдребезги пополам», если речь касалась женщины..

Конечно же, лидерами по части неблагозвучности были и остаются несравненные «китайцы». Но и мы, «арабы» тоже кое-что могли. Стоит какой-нибудь курсант второго года обучения «на тумбочке» и во все горло орет нечто совершенно непотребное. На первый взгляд, точнее, на первый слух, вполне могло показаться, что у человека не просто поехала крыша, - она от него убежала. Навсегда!

- Вы поч-чему, тэщ курсант, матом себе позволяете? - спрашивает «матерщинника» кто-то из отцов-командиров.

- Никак нет, - отвечает бравый курсант, - это я, та-арищ майор, арабский язык учу.

- Что ж это за язык такой, одни матерные слова, понимаешь…

- Да нет здесь никаких матерных слов. Вот, смотрите, - начинает распускать павлиний хвост гордый от принадлежности к великому племени военных арабистов человек. – Арабское слово «хуй». Оно означает «брат». В смысле родной брат, единокровный. А если сказать «ахуйя», то получится «мой брат». Теперь пустой глагол «ба’а», что значит продавать, торговать. В настояще-будущем времени этот глагол приобретает форму «йиби’у».

- Теперь давайте разберем слово «хуйюлина», - не унимается словивший кураж курсант. - «Хейль» означает лошадь, соответственно множественное число имеет форму «хуйюль». Дальше следует притяжательное местоимение «на» и все вместе звучит как «хуйюлина», что означает «наши лошади». Ну а дальше совсем просто. «Кятиба» по-арабски «батальон». Множественное число – «батальоны» звучит, как «кятаиб. Соответственно «наши батальоны» звучат как «китаебина» - за счет того, что прибавляется притяжательное местоимение «на» и ударение в этом случае переносится на другой слог. Вот и получается «Ахуйя йиби’у хуйюлина фи китайебина» - «Мой брат продает лошадей в наши батальоны». Никакого мата здесь нет.

Да? – укоризненно качает головой начальствующее лицо, - Сам ты … хуйюлина…

Другим примером курсантских изысканий в поисках неблагозвучий стало предложение. «Семья моего брата лучшая в деревне». На арабском оно звучит примерно так: «Усрат ахуйя атъебу фи бляди. После слова «усрат», что означает «семья», идет уже известное сочетание «мой брат». Далее следует прилагательное «тайиб» - «хороший». Это прилагательное в превосходной степени трансформируется в «атъебу. Предлог «фи» - «в» и, наконец, «моя деревня», «моя страна» - биляди. В просторечье звук «и» может опускаться, «съедаться», превращаясь в «фи бляди», что придает фразе более брутальный, даже «грязный» характер звучания.

Вообще со словом тайиб связана одна байка, которую мы услышали еще на первом или втором курсе, по-моему, от Бориса Тарасовича Семкина. История та, скорее всего, была «с седой бородой» и рассказывалась не одному поколению арабистов ВИИЯ, да и, возможно, других вузов. Речь шла об одном нашем «хабире», то есть специалисте, который однажды услышал (или подслушал), как арабы на чем свет стоит, «матюками» крыли надоевших им русских, то бишь советских. Он даже запомнил дословно: «Рус настайибин».

Когда разобрались, выяснилось, что арабы, наоборот хвалят русских. «Нас» переводится как «люди», «народ». А «тайибин» - это производное от того же «тайииб», но применительно к одушевленным существительным мужского рода во множественном числе приобретают форму «тайибин». И получается очень даже приличная фраза: «Русские – хорошие люди», а вовсе не то, что могло показаться сразу не знавшему языка «хабиру».

Само собой, и в русском языке есть такие же неблагозвучные для арабов слова, которые просто режут им ухо. Особенно «неприлично» звучит для арабов некоторые наши фамилии. Один чеховский герой долго вспоминал «лошадиную» фамилию. Едва услышав какую-либо «зубную» фамилию типа Зубов, Зубков, Зубченко, Зубин, Зубович, Зубенко, Зубовников и проч., арабы тут же начинают давиться смехом. А уж если кто-то шибко грамотный в присутствии арабов назовет дантиста или стоматолога «зубником», остановить смех сможет разве что атомный взрыв. Не менее забавно выглядит и фамилия Кусумов, особенно, если удвоить «М».

Разумеется, от неблагозвучий до табуированной лексики дистанция огромного размера. Наверное, единственное, что их сближает – скорость запоминания. Я не беру во внимание какие-то супер способности, а возможности среднего человека. Попробуй, запомни абракадабру типа «нерелевантная парадигма алгоритма амбивалентности молодых реформаторов». С ума сойдешь, сломаешь язык, и все равно вылетит из головы у кого через пять минут, у кого через день, потому что все равно чушь. Но стоит едва слышно произнести какую-то «клубничку», будь то глагол, наречие, нечто давно превратившиеся в связку или даже междометие, и память моментально зафиксирует, напрочь отложит в недрах, навек сохранит и без труда воспроизведет. В любое время, в любом состоянии, на любых ведомых, а порой и неведомых языках.

Сама по себе матерщина, табуированная лексика – это еще не хорошо, и не плохо. Это, как нам когда-то говорили, «факт языка». Плохо, когда кто не попадя этой матерщиной пользуется направо и налево, совершенно не оправданно. Особенно плохо, когда я слышу как десяти-двенадцатилетние школьницы матерятся на улице, никого не стесняясь. Они делают это от своей сопливой безмозглости, соревнуясь, кто круче, не понимая, что матом еще нужно уметь пользоваться, употребляя крепкие словечки к месту, ко времени, к обстоятельствам. А их сопливый матюшок потому и режет слух, что звучит нелепо, неумело, не вяжется с нежным возрастом. Матерные слова у них, как горошины, отскакивают, не ложатся в контекст, не связываются в предложения. И поэтому это дерьмо выглядит еще отвратительнее, а происходящее кажется нереальным, каким-то бредом.

Их матерное косноязычие сродни сегодняшнему телевизионному косноязычию, замешанному на невежестве, местечковости, ущербности, стремлении все скопировать «как на западе». Кто и где учил этих эрнстовских и иных мальчиков и девочек начинать предложение со слова «также», чудовищно склонять числительные, неправильно ставить ударения, пропускать буквы в титрах. При богатейшей русской традиции зачем копировать из интернета, из англоязычных источников знакомые многим с детства географические названия, корежить фамилии зарубежных политиков, например, всовывать в фамилию Асада вторую букву «с», только потому что так она выглядит на английский манер. Что это за «дружеский или дружественный огонь», которым американцы везде мочат своих же солдат. Есть огонь свой и огонь противника. Уж если так вам мил английский, так хотя бы выучите его. И тогда friendly fire станет на свое место и будет своим огнем, огнем своих войск, но никак не «дружественным».

И уж совсем убивает глагол «кушать» в бесчисленных поварских шоу. В свое время страна с большого экрана узнала, что нет на свете глагола «ложить», а есть глагол «класть» (хотя учительницу из «Доживем до понедельника» все равно жалко). С глаголом «кушать» дело сложнее, тоньше. «Пожалуйте кушать» - это одно. Но когда «я кушаю», «ты кушаешь», «мы кушаем»… - это уже перебор, от этого тошнит. И понимаешь, что Наташа Королева, пусть она гарна дивчина и трижды раскрасавица и, может быть, даже очень талантливая певица, но они с ее мамой, коварным глаголом «кушать» и оравами свах, гадалок, целителей, сплетников и сплетниц так и не поднялись выше уровня колхозного клуба, а страна окончательно одебилилась. И последний перл, пока писался этот нетленный перл, по телевидению услышал, как кто-то грамотный в очередном балабол-шоу просклонял слово «пальто», речь шла о некой «лярве в красном пальте»

Почему в эфире мы постоянно слышим людей с дефектами речи – картавящих, шепелявящих. Если они такие умные и нужные нам, зрителям и слушателям, даже если они просто хорошие ребята, их, все равно сначала нужно научить их правильно артикулировать, а потом уже подпускать к микрофону. Одно дело взять короткое интервью у случайного человека с улицы, другое - дать микрофон ведущему, который постоянно гэкает, подобно бывшему ставропольскому комбайнеру-трезвеннику Горбачеву, или съедает гласные, как уральский «стакан» и волейболист Ельцин. (вот он ответ на вопрос, почему развалилась страна – трезвенник уел, обидел пьяницу). Я ничего не имею против доктора Малахова. Дай бог ему здоровья! Как говорится, ничего личного. Но невозможно представить себе Василия Ланового или Клару Лучко, не избавившимися от своего украинского акцента или южнорусского говорка, продолжающими гэкать всю жизнь с экранов и со сцены. Когда вокруг творится такое, очень хочется ругаться. Матом. Долго и грязно…

Да, это плохо, это нехорошо. Это, в конце концов, грех. Но в жизни есть случаи, обстоятельства, когда матерщина, табуированная лексика вполне оправдана. Кому придет в голову упрекать за мат бойцов, поднимавшихся в атаку. Кто-то кричал «За Сталина», кто-то «за Родину», кто-то беззвучно шептал молитвы, вспоминая маму. А кто-то громогласно поливал трехэтажным отборным. Ну и хорошо, и на здоровье, если это помогало преодолевать страх, подниматься из окопа, устрашать врага.

Мой дядя по материнской, то есть по русской линии, всю жизнь проработавший опером в Смоленской области, человек не очень грамотный матом не злоупотреблял, старался не употреблять по возможности. Но уж если случалось, мог так припечатать, так приложить крепким словом… Матюги у него звучали короткими пистолетными выстрелами в упор. Но исключительно к месту и только по делу. Только однажды я услышал от него длинную крупнокалиберную очередь. Когда по неосторожности пальнул из ружья поверх дядькиной головы в пролетавшую утку. Мне было лет семнадцать и дело было на охоте. Собственно, охотой то занятие и не назовешь. Скорее двух-трехдневная прогулка по лесам и полям с ружьями и рюкзаками в конце августа под Дорогобужем. В то время в лесу охотников было больше чем дичи. Заряд дроби прошел чуть выше головы. Вот тогда я понял, что такое настоящий мат. Сколько было в нем экспрессии, образности, чувств. Правда все это шло от души, без злобы, скорее даже от неожиданности и сменившей ее радости, что остался жив. Выговорившись, точнее, выразившись, дядя отошел и в знак примирения плеснул мне в «люминивую» кружку изрядно «протвишку» и пробормотал что-то вроде «ну ты уж смотри, больше так не шали, а то не будет у тебя больше дядьки...»

Переводчик, тем более, военный, должен знать табуированную лексику и легко в ней ориентироваться, как настоящий военный в лесу – по компасу и карте. Что не исключает возможности, каждый раз встретив человека в чаще, спросить правильную дорогу. Хотя бы для того, чтобы понимать, что тебя не любят, ругают, посылают и желают всего нехорошего, или наоборот хвалят, говорят, какой-то ты классный, а твоя страна вообще супер. И соответственно, чтобы мог достойно ответить. Разумеется, достойно не значит обязательно матом. Конечно, лучше избегать употребления нехороших слов. Не опускаться до уровня ниже плинтуса. Но в жизни бывает всякое. Главное всегда помнить, убить можно не только огнем и мечом, но и словом. А могут убить и за слово. Так что, употреблять или не употреблять – здесь каждый решает сам. Но знать чужой мат, которым тебя однажды могут покрыть с большим удовольствием, понимать чужую табуированную лексику, которой тебя однажды могут облить с головы до ног, наш брат переводчик просто обязан.

Под Сиртом, на малой родине Муамара Каддафи году в 1982 году я работал с группой наших инженеров. Искали площадку под очередной полигон для ВВС. С ливийской стороны курировал проект один вредный ливийский полковник, начальник строительства округа. Сказать, что он просто ненавидел нас, советских, значит не сказать ничего. Каждая клетка того полковника была наполнена ядом, готовностью сожрать нас с потрохами. Чего только он не делал, чтобы сорвать переговоры, унизить нас, оболгать, извратить реальное положение вещей. Ничего не выходило, хотя нервов нам попортил изрядно. Из Триполи полковника торопили с подписанием документов и при всей его нелюбви к нам, ослушаться начальство ливиец не мог.

Вообще говоря, то был какой-то странный полковник. Пусть между нами, советскими и ливийцами никогда не было особо большой любви друг к другу, но отношения в целом были вполне нормальными, терпимыми. Если и был какой-то негатив со стороны части населения, военного и политического руководства, все равно такие отрицательные настроения никогда не поднимались до столь высокого градуса, как ненависть. В целом же наши двусторонние отношения имели намного больше плюсов чем минусов, причем на всех уровнях, начиная от самого низшего и заканчивая верхними звеньями власти.

Заканчивался очередной рабочий день, то есть было начало второго пополудни, и я как обычно попросил машину, которая бы отвезла нашу небольшую группу на снимаемую виллу. Кстати, в той группе были и специалисты из того самого Тридцатого НИИ, который Сердюков и его дамы с собачками сначала прихватизировали, потом по дешевке загнали налево, а деньги скоммуниздили. Не знаю, в чем там было дело, но в тот день ливийский полковник был какой-то уж очень расстроенный.

- Сейчас я дам вам машину, - после довольно продолжительной паузы по причине, видимо, горьких раздумий ядовитой гадюкой прошипел наш ненавистник. – Конечно, я дам вам машину. Чтобы она отвезла вас не на вашу виллу, а подальше в пустыню, откуда вам не было бы возврата. Чтобы она отвезла вас к змеям и скорпионам, к ядовитым паукам, которые бы кусали вас. Чтобы вас жрали крокодилы, чтобы вам клевали глаза стервятники…

Я не верил своим ушам и сначала даже хотел переспросить. Но высохшего от злобы, снедаемого ненавистью к нам, к советским, местного полковника, как Остапа, несло дальше. Остановиться, сдержаться от грязных ругательств, от пожеланий нам лютой погибели. Он получал физическое наслаждение от своих слов, как будто его желания от этого вот-вот должны были материализоваться, воплотиться в реальность.

Я окаменел и окаменевший слушал фонтанировавшего грязью осатаневшего (нет, наверное, лучше применительно к Востоку сказать «ошайтаненного») полковника. Я представлял себе, с каким удовольствием полковник рвал бы нас на куски, была бы его воля, была бы его власть. Гестапо отдыхало бы. А каково было попасть в плен вот к таким корсарам лет триста назад…

Уже потом на вилле старший группы, полковник из Министерства обороны спросил меня: «Слушай, а что тебе сказал этот полковник, что ты так побледнел и стоял потом с отвисшей челюстью?» Я все рассказал, как было.

- Вообще ты правильно сделал, что не стал переводить, - сказал, подумав, полковник, - могли бы таких бы дров нарубить…

Через несколько дней наша группа закончила работу в Сирте и уезжала в Триполи. Перед отъездом я зашел к тому «злому магрибинцу» в полковничьих погонах. Очень хотелось сказать что-то доброе, пожелать на память незабываемое. Открытым текстом послать по известным адресам или напрямую пожелать стать жертвой вожделеющих ишаков я по понятным причинам не мог. Местный начальник говна и пара мог схватиться за пистолет и ливийский суд его бы оправдал.

Нужен был другой ход. Я решил прикинуться «Шуриком», собирателем фольклора. Я благодарил полковника за интереснейшие находки, за новые слова и выражения, дотоле мне не известные, за устойчивые словосочетания, идиоматические обороты, новую лексику, которую он любезно демонстрировал во время нашей последней встречи. Я говорил о том, что вот уже много лет собираю такую лексику и готов поделиться своими «сокровищами», связанными, главным образом, с сиро-ливанским диалектом. И осторожно начал приводить примеры и образцы, спрашивая, все ли понятно, все же другой диалект.

Теперь для ливийского полковника настала очередь ронять челюсть вниз. Как заядлый игрок не сразу открывает сданную карту, а сначала с величайшей осторожностью гнет ей угол, низко к ней наклоняется, недоверчиво, исподлобья косясь на других игроков – не подсматривают ли, так и я сначала осторожно извлекал на свет из колоды моей коллекции заготовки. Это могло быть очень крепкое подражание рубаи Омара Хайяма, нецензурная кричалка-дразнилка-обзывалка с упоминанием всех членов семьи, а также целого ряда домашних животных, в основном ослов, ишаков, верблюдов, а также различной техники, ее частей и агрегатов. Короче, «… уммак уа ухтак… уа абук гяуувад уа эйр джахш фит-тызак…» Арабисты меня поймут.

Полковник тоже все понял, несмотря на разницу в диалектах. Он же был не совсем дурак, то есть совсем не дурак. Мы опять смотрели друг на друга, и в наших глазах опять читалась – легко и безошибочно – обоюдная ненависть. Он бы точно содрал с меня живого шкуру лет двести назад… Нет, прямо сегодня.

Больше с тем полковником мы никогда не виделись. Говорили, что вскоре его отстранили от работы и он попал в лапы революционных комитетов. Была такая интересная структура, созданная Каддафи специально для борьбы с местной коррупцией. Ясен перец, ливийская коррупция и близко не стояла с коррупцией настоящей, допустим с нашенской, с расейской современной.

Иногда местные начальники среднего и крупного звена немного ошибались, путали свой карман с государственным. Ну, подумаешь, начальник какого-нибудь управления строительного, возьмет немножко цемента с какой-нибудь грандиозной стройки, вроде нашей сочинской. Совсем чуть-чуть, чтобы построить себе скромный домик, особо ничем не выделяющийся из сотен тысяч таких же жилых домов, в которых живут ливийцы опять же все того же среднего и выше среднего достатка. А тут раз и нагрянут ревкомы. Тому начальнику могут сразу же навалять по морде. Причем здесь же в кабинете, и даже при свете прожекторов, под запись на видео, чтобы потом в новостях прокрутить этот сюжет по телеку. Ревкомы очень напоминали отряды опричников Ивана Грозного. Правда, действовали они без особого «фанатизма», то есть никого не вешали, не расстреливали, не топили в собственном дерьме. Максимум посадят на несколько лет и покажут по телевидению, дескать, какой нехороший дядя. Хотя бывали случаи, когда иные ливийские старшие офицеры перед объективами телекамер плакали, как дети. Вполне искренне. Обидно им, понимаешь, было. Стыдно.

Однажды во время переговоров с нашими специалистами в кабинет к командующему ПВО всей Джамахирии вошли человек пять молодых парней.

Не обращая внимания на наших, один из вошедших спросил:

- Кто здесь полковник Джума?

- Я – отвечал военачальник.

- Ну, тогда получай…

Главного зенитчика-ракетчика несколькими ударами свалили на пол, слегка потоптали, выволокли во двор, запихнули в машину и увезли.

Через несколько дней полковник Джума Идрис снова появился в своем кабинете. Так же неожиданно, как и исчез. С видимыми следами насилия на лице, которые «светились» даже на темной коже полковника. Никто его с работы не снял, не лишил воинского звания, не понизил ни в должности. Как никто не объяснил ясно и доходчиво – за что? Может, действительно, было за что, а может быть, таким образом, Каддафаи просто «профилактировал» чиновный люд, в том числе и своих ближайших сподвижников.

Можете себе представить, если бы такие ревкомы начали «профилактировать» наших чинуш. С какими фингалами ходили бы у нас Сердюков, Ливанов, Мутко, Фурсенко… Интересно, а тронули бы Медведева? И вообще, остался бы кто-нибудь из наших министров, высших чиновников, депутатов и сенаторов, губернаторов и прочих шишек без фонаря под глазом? А может, Дмитрий Анатольевич со своим советником Дворковичем потому и сдали Каддафи, что очень боялись, как бы ливийская зараза в виде ревкомов не перенеслась в Россию. Отвечай тогда перед буренками за ошибки со временем...

По большому счету никакой особой коллекции арабской нецензурщины у меня не было. Так несколько десятков слов и выражений, более или менее устойчивых, которыми поделились со мной раненые ливанские боевики из так называемых национально-патриотических сил.

А начиналось все так.

Конец июня 1976 года. В Москве жарко. Хорошо бы в такую погоду махнуть за город. Но скоро сессия, и только потом отпуск, который пролетит как один день. А сейчас еще нужно сдавать курсовую по речевой практике. Я все тянул время, откладывал тот день, когда сяду ее писать. Желания не было никакого, да и с темой все никак не мог определиться. Теперь придется в форсированном режиме морщить репу и копаться в барановском словаре. Хорошо еще в Багдаде я купил небольшой по формату ежедневник, где на каждой странице типографским способом были напечатаны арабские пословицы и поговорки. Все равно лень, как подумаешь, что надо подбирать русские эквиваленты и к тому же за день-другой всю работу не сделать. Одним словом, тоска зеленая. А времени остается дней десять.

И вдруг неожиданный вызов к начальнику курса

- Товарищ Мустафин, - начал майор Комляков, едва я переступил порог кабинета, - вам необходимо прибыть в военный госпиталь имени Бурденко. Там лежат раненые арабы, нужно помочь с переводом. Командование доверяет вам эту высокую честь. Вот телефоны, - начальник курса протянул листок.

Я довольно быстро дозвонился по телефону, заказал пропуск. Идти из института до госпиталя, построенного еще Петром Великим, минут двадцать. Я с удовольствием шагал по старинному парку, рассуждая о том, как хорошо вот так, не спеша, прогуливаться по тенистым аллеям, мимо живописных прудов, а не ломиться, как лось, сдавая нормы военно-спортивного комплекса по бегу на один километр, да еще в сапогах. Чтобы получить удовлетворительную оценку, нужно было уложиться минуты в четыре с небольшим. Многие прибегали к финишу, буквально, с высунутым языком.

В госпитале ныряю в арку старинного корпуса, поднимаюсь по «старорежимной» ажурной чугунной лестнице на третий этаж. Здесь тогда находилось только что созданное по решению руководства Министерства Обороны для лечения военнослужащих дружественных нам стран 25-е отделение.

Заведовал им подполковник медицинской службы Николай Владимирович Романов. Он оказался человеком очень приятным, тактичным, предупредительным. Лет сорока с небольшим, пышущий здоровьем, постоянно улыбающийся. Со мной, «нижним чином», носившим на плечах курсантские погоны, был очень вежлив. О таких, как Николай Владимирович, всегда было принято говорить: «настоящий русский военный интеллигент».

Не менее приятной оказалась и старшая сестра отделения Марина, очень симпатичная высокая, статная девушка лет двадцати семи. Она томно поводила огромными темными глазами и высокими бровями, выказывая нескрываемое любопытство не столько ко мне, как к персоне, а скорее к тому занятию, которым я должен был предаваться, не жалея сил в госпитале, дескать, что это за фрукт такой - переводчик и с чем его едят. Поэтому я, распушил хвост, надул щеки и пошел этаким павлином, рассказывая, какая это исключительно героическая и в то же время очень важная и нужная для страны, какая это интеллектуальная и страшно интересная профессия. Как порой важен бывает для нас даже намек, мелькнувший в чужих глазах, на интерес к твоей личности.

Их было пятеро. Пятеро бойцов из так называемых «национально-прогрессивных сил», которые включали в себя ливанскую компартию Жоржа Хауи, суннитскую организацию «Мурабитун», Сирийскую социально-националистическую партию и Прогрессивно-социалистическую партию Ливана, которую возглавлял лидер ливанских друзов Камаль Джумблат. Союзниками НПС выступали палестинцы, перекочевавшие сюда из Иордании после «черного» сентября 1970 года. Им всем противостояли Ливанские Силы под руководством Башира Жмайеля, которые объединяли вооруженные отряды различных партий и организаций христиан-маронитов: «Катаиб», «Марада», «Танзим», «Стражи кедра».

Сейчас уже не помню, к какой группировке принадлежали те раненые ребята. Но точно это не были палестинцы или друзы. Вряд ли они это были сунниты из «Мурабитун». И судя по тому, с каким остервенением они материли на языке Корана сирийцев, незадолго до этого вошедших в их страну якобы с миротворческой миссией, а на самом деле поддержавших правых христиан, то вполне можно исключить их принадлежность к отрядам Сирийской социально-националистической партии. О движении «Амаль» как и о «Хезболлахе» в ту пору еще никто не слышал. Они выйдут на политическую арену и заявят о себе, как о влиятельных военно-политических игроках много позже. Скорее всего, мои раненые боевики относились к Ливанской компартии.

У одного бойца враги отрезали уши. Хорошо, что не убили. На то она и гражданская война. Сегодня ты мирно живешь с соседями, а завтра оказываешься по разные стороны баррикад или окопов. Насилие порождает ответное насилие, кровь требует новой крови. Никто сегодня не сможет найти первотолчок, первопричину, кто кого обидел первым, кто кого первым убил. У Каина с Авелем все было просто. В Ливане все было намного сложнее. Мусульмане в очередной раз убили в Бейруте несколько молодых христиан. Те в отместку вырезали сотни три-четыре мусульман. Наш безухий герой как раз попал под ту раздачу. Его остановили где-то на улице, возле разбитой парикмахерской, стали издеваться, потом, не долго думая, опасной бритвой резанули по бокам головы.

Парень взял автомат, пошел воевать, чтобы мстить за свои отрезанные уши и за своих товарищей, единоверцев, однопартийцев. Дыры в черепе он прикрывал длинными, специально отпущенными волосами. Он поднял их руками, показывая мне затянутые нежной еще розоватой кожей места, где еще недавно красовались хрящи ушных раковин. Зрелище, должен сказать, так себе, что-то напоминающее жертву из вампирско-дракульских фильмов не самого высокого пошиба. В Москву ливанский герой из отрядов ПСП прилетел в полной уверенности, что здесь наши чудо-врачи смастерят ему новые ушки, краше прежних. Вообще вера тех арабов в советскую медицину, была практически абсолютной, и тому парню всерьез казалось, что стоит нашим докторам чуть ли не произнести волшебное заклинание, в крайнем случае, дать ему проглотить пару пилюль и новые уши отрастут сами по себе. Тем сильнее будет постигшее его потом разочарование.

Другому бойцу осколком ракеты снесло полчерепа. Ему тоже повезло. Он тоже остался в живых. Со временем то место, где должна была быть теменная кость, затянулось кожей, и даже отросли довольно густые волосы. Он тоже надеялся, что врачи помогут ему «заштопать» череп, вмонтируют какую-нибудь пластину. Ходить с незащищенной головой с мозгами почти наружу было крайне опасно. Любой удар, любая даже незначительная травма могли окончиться для него весьма печально.

Этот ливанец даже гордился своей раной. Она казалась ему значительной и как бы свидетельствовала об особом вкладе в общую борьбу. Он с важным видом взял кисть моей руки в свою, хотя я его об этом и не думал просить, поднес к своей голове и осторожно опустил на череп. Я не почувствовал под пальцами привычной жесткости, какую мы обычно ощущаем дотрагиваясь до головы, не важно своей или чужой. Я ощущал лишь какой-то провал и пульсирующую где-то там в недрах черепа жилку. Мне представилось, что палец мой касается его мозгов, наверное, как думал я, бледно-розовых и в извилинах. Хотелось убрать руку с чужой головы как можно скорее.

Похожее желание возникнет у меня много лет спустя уже в Израиле. В 1992 году вместе с делегацией российских журналистов я окажусь в центральном госпитале израильской пенитенциарной системы. Госпиталь был, да и сейчас, наверное, находится там же (куда же ему еще деваться), на территории одной из израильских тюрем , что примерно на полпути из Тель-Авива в Иерусалим. И если в целом в Израиле «на четверть бывший наш народ», то среди тюремных медиков еврейского государства бывшие наши люди составляют минимум три четверти – врачей, медсестер, санитаров. Своеобразную экскурсию по главной тюремной больнице, которая, кстати, обслуживает не только обитателей одной той тюрьмы, но и вообще практически всех обитателей израильских тюрем, проводил выпускник симферопольского мединститута, дослужившийся до звания полковника МВД и должности главного врача пенитенциарной системы Израиля.

Больница была оборудована, что называется, по последнему слову медицинской техники. Были там и аппарат искусственная почка и УЗИ и томографы, и барокамеры и прочая медицинская невидаль. Оборудование и квалификация врачей вполне позволяли проводить довольно сложные операции здесь же в «застенках». Кстати, совсем не мрачных. В самых сложных случаях больного зека могли отвезти в какую-нибудь в гражданскую больницу, отвечающую самым крутым мировым стандартам. Без проблем. В общем, все как-то по-людски. И с персоналом, и с наличием медикаментов и лекарств, и с техникой и отношением медперсонала к осужденным. Иногда создавалось впечатление, что находишься не за колючей проволокой, а где-то в хорошем госпитале, который вполне соответствует уровню госпиталя Бурденко или Красногорского в лучшие их годы, конечно, а может даже, и Кремлевских больниц.

Мы шли по коридорам, переходили с этажа на этаж. На одном палаты для женщин. На двух-трех других – для мужчин. Днем больные осужденные вполне свободно перемещаются по этажам, на ночь расходятся по своим палатам, которые, однако, не запираются. Запирается сразу целый этаж.

За разговором с главным врачом подошли к отдельному отсеку в конце коридора. За глухой и тяжелой железной дверью и еще одной, решетчатой, узкий коридор. Это еще что такое, особо опасные рецидивисты? Главврач проходит вперед. Ему навстречу из глубины комнаты поднимается высокий худой изможденный мужик в больничной пижаме. Они обмениваются рукопожатием, врач обнимает пациента за плечи. Они о чем-то перебрасываются на иврите. Видно, что худой мужик не просто рад врачу, он ему доверяет.

- А здесь у нас лежат больные, - главврач на несколько секунд запнулся, вспоминая, как звучит на русском название болезни, - AIDS – главврач произносит английскую аббревиатуру СПИД. Где-то глубоко внутри как ток пробегает. Мысли начинают слегка скакать. Вспоминаю, не порезался ли я, когда утром брился, не содрал ли где руку, нет ли свежих царапин. Вроде нет.

А высокий израильтянин уже делает шаг в мою сторону, уже протягивает руку, которую мне совсем не хочется пожимать. Сейчас бы в самый раз отработать полный задний ход, но сзади уже напирают ребята-журналисты. Мое мгновенное замешательство не осталось незамеченным. Израильтянин чуть улыбается. И в улыбке той перемешались снисходительная грусть и понимание, что теперь от него, как в былые века от прокаженных, шарахаются другие. И мне становится неудобно перед ним, по сути, доходягой, вынужденным встретить свои последние дни в неволе и, быть может, уйти в мир иной от неизлечимой болезни в этих чужих стенах. Они снова о чем-то переговариваются с главврачом, у них свой мир, свои дела, а мы, приехавшие из Москвы, чувствуем себя совершенно лишними, как может чувствовать себя любой имеющий совесть человек, оказавшийся вдруг рядом со священником и исповедующимся ему, и нам нужно скорее отсюда прочь.

На прощание нас везут вдоль высокого бетонного забора, которым обнесен «казенный дом». С внешней стороны забор разукрашен «веселыми картинками». Здесь и крокодилы со слонами, синие реки с кисельными берегами, плывущие по небу облака-барашки, яркое солнце. Строго говоря, солнышек на заборе было много, поскольку забор длинный. Что видел художник, о чем он думал, о чем мог мечтать лишенный свободы человек, то и рисовал (разумеется, кроме обнаженных женщин и других неприличных картинок, кто же такое разрешит в религиозном Израиле). Времени на обдумывание сюжетов у художника было в более чем достаточно, поскольку сидел он за целый букет тяжких преступлений, и судья одарил его чуть не пожизненным сроком.

Однажды сиделец уговорил-таки тюремное начальство разрешить ему расписать забор. День за днем, месяц за месяцем, год за годом он занимался прикладным творчеством и образцово себя вел. Сначала его выводили под конвоем, потом стали доверять все больше и больше, и выпускали за забор без охраны. Он все равно возвращался строго ко времени, не нарушал дисциплину, убаюкивая бдительность охраны. И убаюкал. До такой степени, что ему практически разрешили свободный выход за ворота тюрьмы с красками, кисточками (наверное, все-таки это были большие малярные кисти, а может быть, и валики). Он не спешил, потому что спешить было некуда, и когда работа подходила к концу, и оставалось дорисовать, буквально, несколько метров тюремного забора, художник исчез. Навсегда.

Беглеца хватились не сразу. А когда хватились, было уже поздно. Случилось это, может, в семидесятые, а может, в восьмидесятые годы. С тех пор забор так и стоял недорисованным. Не знаю, может быть, в последние лет двадцать или краски пожухли под жарким израильским солнцем, а может быть все опять покрасили в серый скучный цвет. Думаю, что новых экспериментов с художниками израильтяне не проводили.

Третий раненый боевик родился в рубашке. Его тоже где-то поймали и сразу повели расстреливать. Поставили у стенки и выстрелили. В упор. Целились в сердце и должны были парня отправить на тот свет, не причиняя особых мучений. Если, конечно, не считать за мучения те минуты или часы перед расстрелом, переполненные ужасом скорой и неотвратимой смерти. Но выпущенная из М-16 пуля оказалась со смещенным центром тяжести. Она пробила грудь где-то напротив сердца, влетела внутрь, а дальше по каким-то абсолютно непонятным правилам и законам пошла куролесить внутри грудной клетки удивительным образом, может быть, и затрагивая, но смертельно не повреждая жизненно важные органы. Потом где-то под левой лопаткой пуля уже хотела вырваться из тела и улететь не знамо куда, но в последний миг, видимо, передумала и практически опоясала, прошла, оставляя под кожей, подобно кроту, бугристый след.

Совсем рядом от входного отверстия пуля снова потерялась, ушла в глубь тела, чтобы выйти окончательно где-то у задницы бойца ПСП. Зачем в Москву из далекого Бейрута привезли этого «недостреленного», никто не знал, и не понимал. Мало того, что он был в полном порядке, ни один орган, ни одна кость не требовали какого-либо пусть даже минимального «ремонта», он и сам не мог сказать, чего хочет от врачей в госпитале Бурденко. Думаю, что в Союз его послали не столько для лечения, сколько для приятного отдыха и по большому блату. Зато для меня он оказался самым ценным кадром.

У другого парня миной оторвало ступню, но арабский хирург на месте отхватил ногу почти по колено. Бойцу надо было срочно подобрать и поставить хороший протез. И, наконец, последний в пятерке доставленных в Москву боевиков из ПСП оказался раненым на всю голову. Поскольку у ребят с собой не было ни рентгеновских снимков, ни историй болезней, то есть вообще ничего, никто из его товарищей не мог со всей определенностью сказать, то ли бедолагу сначала тяжело контузило в боях, а потом уже переклинило, то ли он был переклиненный еще до начала гражданской войны. На все наши вопросы его боевые товарищи только крутили пальцами у виска, дескать, ну что с него, а заодно и с нас возьмешь, все мы под Аллахом…

Короче говоря, из той великолепной пятерки в госпитальной помощи по-настоящему нуждался только парень с дырой в голове.

Подполковник медицинской службы Романов деликатно справился, могу ли я прибыть в госпиталь на следующий день, дабы принять участие в назначенном на десять утра врачебном консилиуме. Николай Владимирович искренне расстроился, узнав, что у меня до двух-до трех часов пополудни будут занятия. Ему и так стоило немалых трудов согласовывать время консилиума с медицинскими светилами первой величины. Рабочие графики докторов наук, профессоров, членов Академии медицинских наук, руководителей крупнейших клиник, редчайших талантов были расписаны по минутам. Подполковнику Романову казалось, что все трудности позади, он смог утрясти графики, упросить кого-то перенести консультацию, кого- отменить операцию, передвинуть очередь, назначить новое время для защиты чьей-то диссертации. И вдруг такой облом. Из-за курсанта третьего курса ВИИЯ Мустафина, для которого занятия по тактике и семинар по марксистско-ленинской философии оказались дороже врачебного консилиума.

Делать нечего. Пришлось Николаю Владимировичу перезванивать светилам и передоговариваться вместо десяти часов утра на четыре или даже на пять. Конечно, случись такое сегодня… Хотя… Кто знает, кто знает…

Консилиум, консилиум…до сих пор слово это все никак не приживется в моей голове. Все время вместо него вылезает то коллоквиум, то симпозиум.

На следующий день в просторной ординаторской 25-го отделения собрались человек пять светил по разным болезням. Остальные светила в силу большой занятости отсутствовали. На самом деле, светил можно было бы и не собирать. Вопросы, связанные с лечением ливанских бойцов, были пустяшные и вполне решались на уровне заведующих отделениями.

Началось знакомство с прибывшими ливанцами. Их вызывали по одному, внимательно осматривали, укладывая на кушетку, переворачивая, кого выстукивая, кого выслушивая, или нагибая, заставляя присаживаться. Кому-то сгибали ноги, выворачивали их так, что глаза залезали на затылок. Светилы перебрасывались мудреными словечками на латыни и еще на каком-то своем, птичьем языке, что-то вроде специального кода, шифра, только для своих, для посвященных, задавали через меня вопросы арабам.

- Молодой человек, - подчеркнуто почтительно обращается ко мне седовласый заслуженный эскулап с аккуратной бородкой. Ему бы еще пенсне, был бы настоящий Чехов. - Не могли бы вы спросить у нашего пациента, что привело его в наш госпиталь и что бы он хотел здесь получить

Как правило, начинающие переводчики, даже заканчивающие третий курс, люди не сильно гордые. Я не был исключением и часто переспрашивал, что означает тот или иной термин, где находится та или иная кость, или что-то еще. Цвет нашей медицины, прежде всего военной, сконцентрированной в том числе в госпитале Бурденко, с удовольствием объяснял все для меня непонятное.

Осмотрев раненых бойцов, врачи перешли к обсуждению тактики и стратегии лечения с тем, чтобы через несколько дней, сверившись с результатами новых анализов и исследований, объявить свой вердикт, то бишь уточненный диагноз. Меня отпустили, сказав, что свяжутся со мной через институтское начальство.

- Равиль, а вам я, как врач, настоятельно советую, - с выражением произнес на прощание подполковник Романов, понимая в душе, что вряд я последую его совету, - больше двух кружек пива в день не употреблять.

Кто же из нас в молодые годы прислушивается к врачам? Здесь же в двух шагах от госпиталя, напротив небольшой церквушки стояла «стекляшка», насквозь провонявшая прокисшей мочой. Высокие столы, покрытые красным пластиком, местами залитые пивом, загаженные очистками от воблы, еще каким-то мусором. Назойливые мухи, завсегдатайная пьянь и пиво по двадцать пять копеек за кружку. Почти неподвижная очередь. Неоспоримое преимущество социализма.

Первые несколько больших глотков пива. Самые желанные, самые-самые. Верхняя губа в пене с горчинкой. Полкружки уже нет. Небольшой передых. Пролетает один бутерброд с «заплаканным» сыром, другой. И снова залп. С первой кружкой покончено, как с враждебным классом. Теперь можно и сигаретку закурить. Первая затяжка, глубокая, сладкая до самого нутра. За соседним столиком мужики, уже здорово навеселе, достают бутылку, добавляют водку в кружки, делая пиво «фирменным». Кра-со-та!

В воздухе висит табачный дым, стоит гул мужских голосов. Баба Зина (или баба Клава, или баба Мотя) двигает впереди себя коляску с двумя коробами. В один она смахивает пустые кружки, в другой – грязные тарелки. И при этом сипло матерится: «Нажралися уже, итить-твою…

А что если… - царапает голову мысль, пока еще совсем слабая. На то у меня и вторая кружка пива, чтобы, не торопясь, все обдумать, по крайней мере дать мыслишке мало-мальски пробежать по мозгам, окрепнуть, более-менее внятно оформиться. И вот уже мысль ширится и крепнет, она растет с каждым новым глотком пива. Идея уже не царапается жалкой потаскухой, она цепляет сильными пальцами, настойчиво вопрошая, а почему бы и впрямь не попробовать. Быстро допиваю вторую кружку и почти бегом возвращаюсь к своим бойцам в госпиталь.

Раненые ливанцы в шоке. Не может быть! К ним обращаются с довольно странной, на первый взгляд, просьбой. Они подозрительно косятся на меня, но все-таки обещают подумать и что-нибудь к нашей следующей встрече изобразить на бумаге.

На следующий день в институте предлагаю неожиданную тему для курсовой работы и сразу же и, в общем-то, довольно неожиданно получаю «добро» от нашего преподавателя речевой практики майора Осипова.

Через пару дней новая встреча в госпитале. Первым делом интересуюсь, как идет моя работа. Почти никак. Бойцам глубоко до лампочки. Придется заняться разъяснительной работой. Но это чуть позже. Сначала раненым оглашают вердикт, объясняют, что с ними собираются делать наши военные эскулапы в ближайшее время.

С подорвавшимся на мине и лишившимся ноги ливанцем нам предстоит в ближайшие дни съездить на протезный завод. Тогда он располагался на Ленинградском шоссе в районе станции метро «Аэропорт», в сторону Сокола. Там снимут мерку и скажут, что ждать придется месяца два. Ливанец начнет причитать, что это совершенно невозможно, поскольку недели через три его уже будут ждать в Ливане. Начнутся долгие и нудные переговоры с протезистами. Поездки на завод, сиденье в коридорах, противно провонявших то ли специальным клеем, то ли еще какой еще какой химией. Упрашиванья, ломанья. А надо было с самого начала просто дать взятку. Любую. Не обязательно деньгами. Можно было и «борзыми щенками». Но это я понимаю сегодня, когда на взятках и только на взятках стоит страна и строится жизнь, которая должна, в конце концов, рухнуть. Хотя, с другой стороны, страна и тогда стояла на взятках… Заколдованный круг: чем больше нам хочется чего-то большого и чистого, тем глубже падаем в помойку.

«Недостреленному» лечить было нечего. Он был абсолютно здоров. Волшебная пуля со смещенным центром тяжести, попутешествовав по организму, вылетела, не причинив особого вреда. Рана затянулась, зарубцевалась. Остались только небольшие шрамы, да кротовый след пули под кожей. Боец было заикнулся о том, чтобы убрать такие рубцы, но его сразу же и решительно осадили, популярно объяснив, что лучшее враг хорошего. Так, для порядка прописали какие-то витамины. Пусть спасибо скажет, что не попал к нам в ВИИЯковскую санчасть, которой много лет бессменно командовал майор Харченко или попросту Паша-понос, этакий доктор Пилюлькин, из всех болезней знавший только сифилис, а из всех лекарств - одну касторку.

Бойцу с полуунесенной крышей, в смысле с проломом в голове повезло больше всех. Его быстренько подготовят к операции и аккуратно вмонтируют в оставшиеся кости черепа пластину из какого-то чудо-металла, позаимствованного из космической отрасли. Затянут все кожей. Через пару дней прооперированный боец будет весело барабанить пальцами по пластине в голове, извлекая на свет божий отчаянные арабские ритмы. Он радовался, как ребенок и целовал руки врачам и сестрам.

Парню, который был не совсем в себе, точнее совсем не в себе, повезло меньше. В принципе в то время лечение таких больных не соответствовало профилю госпиталя. Его следовало бы положить в специальную лечебницу. Но для этого надо было согласие родственников, которые, то ли еще оставались в Ливане, то ли уже превратились в беженцев и куда-то уехали. Потом нужна была масса согласований с кучей наших инстанций, в том числе, и по линии МИДа, МВД, Минздрава. Связываться, понятное дело, никто с этим не хотел. Парня подержали месяц-полтора в госпитале и при первой оказии отправили на родину. Хлопот особых он никому не причинял. Был приветлив, всем улыбался, и все время думал о чем-то своем.

И уж совсем не повезло безухому парню. Как не повезло, впрочем, врачам и младшему медицинскому персоналу с этим парнем. Он долго всех упрашивал, то впадал в истерию, в слезы, то ругался, грозился. Короче, достал всех. Разве что один я втихомолку радовался его ругательствам.

Наши врачи, будучи людьми честными, не стали ничего перед ним скрывать, поставив перед дилеммой, которая при ближайшем рассмотрении оказалась вовсе не дилеммой, поскольку выбирать было не из чего. Первый вариант решения проблемы отсутствия ушей заключался в том, чтобы срезать у нашего героя в каком-то месте его организма кусочек хряща, из которого со временем можно было бы сформировать ушную раковину. Разумеется, голый хрящ нуждался в кожном покрове, иными словами кусок хряща нужно было сразу же упаковать в кожу и подтаскивать хрящик в коже так называемым пошаговым способом.

Представьте себе кусок кожи длиной сантиметров десять-пятнадцать. Сначала он срезается с одного места, переворачивается и как бы приживляется к другому месту. После приживления, если оно пройдет благополучно, нужно будет по новой срезать, переворачивать и приживлять, и так снова и снова. На последних двух этапах нужно прикрутить руку с помощью разных хитрых медицинских приспособлений таким образом, чтобы потом с руки кусок кожи «перепрыгнул» сразу на голову. Это значит, что тому парню надо было месяца три-четыре ходить с поднятой рукой, прижатой и прикрученной к голове. Поза не самая легкая, да еще в течение такого срока.

Врачи оценивали вероятность успеха примерно в пятьдесят процентов. Не более. Поэтому никакого желания у наших эскулапов рисковать, мучить парня и растягивать лечение на год, а может, и больше, не было. Нет бы, нашим светилам сразу поведать парню о другом способе или просто молчать в тряпочку о пошаговом методе пересадки хрящей и кожи. Так нет, они сначала все по-честному рассказали, зажгли пламень желания во что бы ни стало обзавестись собственными ушками из своего же хряща и своей же кожи страсти, а потом это пламя хотели сразу же потушить. Но было уже поздно.

Напрасны были попытки наших талантливых врачей, а потом и лучших медсестер госпиталя имени Бурденко убедить героя гражданской войны в Ливане, что уши для молодого полного сил мужчины далеко не самое главное. Он же не слон, в конце концов, и не лох, чтобы на них навешивать лапшу. Другое дело, если бы отсутствовало или было серьезно повреждено, скажем, пещеристое тело. Тогда да. Это была бы настоящая трагедия достойная шекспировского пера и скальпеля хирурга статусом не менее Окочурина и Недобейки. Вот тогда еще можно было бы оправдать страдания, сопряженные с пошаговым методом лечения.

Тем более, что существовала альтернатива. Она была прямой и простой, как дубина народной войны. Нужно было всего-то съездить в ВТО (Всесоюзное театральное общество) и там заказать набор ушек. Или даже купить несколько таких наборов, про запас. Мастера из ВТО издавна славились своим умением изготавливать различные по цвету, размеру, конфигурации и весу уши. Любые уши на любой вкус. В качестве одного из основных материалов в обязательном порядке присутствовало папье-маше, а также краски и лаки. Уши приклеивались к голове с помощью специального клея. Причем, приклеить ушки можно было на вечер, на день, на несколько дней и даже недель, вплоть до полутора-двух месяцев. Врачи предупреждали, что время от времени и чем чаще, тем лучше, уши надо было снимать, чтобы дать коже отдохнуть от клея, а голове – от ушей, поскольку спать, мытья с приклеенными, да еще «не родными» ушами дело чрезвычайно неудобное и мало гигиеничное. К тому же с течением времени с искусственных ушей начинала сходить или терять цвет краска, уши начинали как бы облезать от излишнего загара.

Но зато какие полноценные, какие полновесные матюки выдавал на-гора борец с правыми христианами. Ему я обязан процентов на 80 курсовой работы. Образность, сочность, метафоричность, неожиданные повороты, смелость и крутизна сравнений, полет мысли, - все это и многое другое, до поры мертвым грузом лежало в сознании ливанского «пьера безухова». Спровоцированный отказом наших медицинских светил смастерить ему настоящие, из собственной плоти, а не из папье-маше уши, этот груз вырвался наружу и стал достоянием моих записей, которые я лихорадочно вел, готовя курсовую работу по речевой практике.

Довольно быстро я заполнил целый блокнот. Какие-то места были понятны сразу, какие-то требовали дополнительных пояснений или даже комментариев. Хуже было, когда комментировали или поясняли сразу пятеро ливанцев.

Этот материал я собрал примерно за неделю с небольшим и на его основе быстро написал курсовую. Хотя, если уж совсем честно, никакой курсовой как таковой не было.

Был, по сути, только список слов, словосочетаний и выражений с плохо отредактированным переводом, потому что, как всегда, не хватало времени и все делалось в последний момент.

Это не были ругательства в обычном понимании этого слова. Это была лексика, слова, с помощью которых между собой и с противником общались ливанские боевики, здоровые молодые мужики, стреляющие и убивающие друг друга на гражданской войны. Я бы назвал это повседневной баррикадно-окопной лексикой. С ее помощью они общались, травили анекдоты, рассказывали байки о своих подвигах и о трусости и подлости врагов. Врагов было больше чем друзей и союзников. Потому что сегодняшние союзники могли держать и действительно держали камень за пазухой. Друзья часто становились врагами. Реже враги обращались в союзников, и то лишь во временных. И почти никогда - в друзей.

Раненые ливанцы были моими ровесниками, может быть, чуть постарше. Чем больше мы общались, тем откровеннее они становились. Не стесняясь в выражениях, они подкалывали друг друга, сыпали солеными шутками, поливали «тихим добрым словом» сирийские войска, которые войдя первыми в Ливан в июне 1976 года, сразу же ударили по ПНС, в поддержку правых христиан. Хотя летом 1975 года Хафез Асад направил несколько тысяч палестинских бойцов из так называемой Армии освобождения Палестины в Ливан, которые и остановили наступление Ливанских Сил во главе с Баширом Жмайелем. Сирийцы будут творить в Ливане свою политику, проводя политику «Великой Сирии». Они будут поддерживать то одну сторону, то другую в зависимости от собственных интересов. Сначала организуют убийство лидера друзов Кемаля Джумблата, а после визита Садата в Иерусалим и подписания Кэпм-Дэвидских соглашений сирийцы снова переориентируются и начнут поддерживать ливанских мусульман и палестинцев.

В ответ правые христиане начнут дружить с Израилем, и первое боестолкновение между маронитами и сирийскими войсками произойдет уже в феврале 1978 года. Под самый занавес войны правые христиане порвут с еврейским государством и переметнутся к Саддаму Хусейну, чтобы сыграть на иракско-сирийских противоречиях.

Внутри правохристианского лагеря начнется вражда. Сулейман Франжье и его клан не поддержат своих единоверцев и не осудят сирийское военное присутствие. И тогда Башир Жмайель полностью уничтожит семью Тони Франжье вместе с женой и детьми. И Сулейсман Франжье всю жизнь будет мстить за сына и взаимодействовать на севере Ливана с Валидом Джумблатом, сменившим убитого отца, и даже с ливанскими коммунистами Хауи. Вместе они создадут Фронт национального спасения. Но здесь же на севере «Марада» Сулеймана Франжье будет воевать против палестинцев и сирийской социально-национальной партии.

Потом убьют, точнее, взорвут Башира Жмайеля, незадолго до этого избранного ливанским президентом.

Расколется ливанская армия. Одна ее часть перейдет на сторону мусульман, другая – будет воевать за христиан.

Появится зона безопасности на юге Ливана и возникнет Армия Южного Ливана, вся состоящая из местных отморозков и не понятно кого. Возникнет Джезинский коридор, который потом превратится в палец, прикрывающий мирное христианское население, брошенное уже Амином Джмайелем.

Обострится борьба внутри мусульман. Сунниты с мечом пойдут на шиитов. Набих Берри, лидер движения «Амаль» с марта 1988 года начнет войну против «Хезболлаха», который поддерживается Ираном. Друзы объединятся с компартией и движением «Амаль», чтобы нанести поражение отрядам «Мурабитун». Одно время сирийцы и часть ливанской армии будут поддерживать набирающее силу движение «Амаль», а друзы, компартия и Сирийская социально-национальная партия – будут помогать палестинцев.

Ливан переживет израильское вторжение летом 1982 года, дикую резню в лагерях Сабра и Шатила и изгнание вооруженных отрядов палестинцев, в которых многие видели одну из основных причин всех ливанских бед.

Валид Джумблат, Набих Берри и примкнувший к ним Илие Хобейка, сирийский агент, ставший во главе Ливанских Сил, но подпишут тройственное соглашение, за что его уберут с поста командующего ЛС, а к их руководству придут Амин Жмайель и Самир Джааджаа.

Потом будут Таиффские соглашения и почти всеобщее, в смысле вселиванское разоружение. Победителей в войне не будет. Будут одни проигравшие. Все долгих восемнадцать лет страна будет находиться за гранью лицемерия, предательства, подлости, Все восемнадцать лет ударов в спину, эгоизма, озверения, жестокости.

Их было пятеро. Пятеро бойцов из так называемых левых, прогрессивных сил Ливана. Что с ними сталось, теперь уже не узнать никогда. Остались ли они живы, или погибли, уехали из Ливана, спасая себя и свои семьи. На память о них остался блокнот с пожелтевшими страницами и с торопливыми записями, зафиксировавшими крепкие арабские словечки, табуированную лексику, которая легла в основу курсовой, когда-то оцененную на «отлично».

Равиль Зиннатуллович Мустафин Восток – 77:

Крепче за баранку держись, курсант…

На втором курсе нас стали учить водить автомобиль. «Автодело» моментально превратилось в одно из самых любимых занятий, особенно, когда дело касалось непосредственно езды за рулем. Сентябрь 1973 года. Стоят погожие осенние деньки, еще тепло и ветер кружит по плацу первые еще редкие пожелтевшие листья и воздух постепенно наполняется их чуть горьковатым осенним ароматом. На плацу выстроилась дюжина машин. Газ-69 в грузо-пассажирском варианте. Впереди сиденья водителя и пассажира, сзади две скамьи вдоль бортов.

У каждой машины ждет инструктор-прапорщик. И только один газик стоит одинокий, как брошенный супруг, которому предварительно наставили большие развесистые рога. Значит, это машина Володи Кайгородова. Сам Володя сидит внутри машины бухой в хлам. Мало того, что он не может стоять на ногах, даже сидеть ему удается, затрачивая немалые усилия. Он упирается в спинку сиденья и, как любой травмированный большим количеством алкоголя индивид, теряющий способность координировать движения, пытается зацепиться пальцами за баранку.

По этой причине нам с Сашей Фроловым, моим напарником по вождению предстоит сначала бережно переместить тело наставника с водительского сиденья на пассажирское. Причем, сделать это нужно, как можно более скрытно, чтобы ни у кого из лиц начальствующего состава, если вдруг таковые окажутся на плацу, не вызвать никаких подозрений. А потом уже выехать за институтские ворота и самостоятельно определиться с дальнейшим «полетом». В любом случае ясно, что сегодняшний маршрут полностью исключает посещение штучных, или чтобы было понятнее, вино-водочных отделов продуктовых магазинов, разбросанных по ближним и дальним окрестностям Института. Нам также ясно, что, несмотря на формальное присутствие водителя-инструктора, фактически мы представлены самим себе. Страховать нас некому и значит – никакого лихачества за рулем.

Скорее всего, сегодня мы со всеми предосторожностями прокатимся по Волочаевской улице до площади Прямикова. Там немного покрутимся, чтобы взять курс к заводу Ильича, потом переместимся на шоссе Энтузиастов, развернемся, доедем до госпиталя Бурденко, а потом прокатимся по набережным Яузы. Ну а дальше, как получится. Потом поменяемся за рулем, и снова будем колесить по Москве, наслаждаясь сухой и ясной погодой. Володя будет мирно посапывать рядом, иногда просыпаясь на несколько секунд. Каждый приход в себя будет сопровождаться безуспешными попытками приподнять веки, чтобы бросить тяжелый взгляд на спидометр – не слишком ли быстро мы ведем «газон». Веки окажутся слишком тяжелыми. Зато вверх взметнутся брови, собирая складки на лбу.

Бывали, впрочем, дни, когда Володя Кайгородов находился вполне в кондиции и вписывался в строй машин и инструкторов. Тогда путем консенсуса мы решали, по какому маршруту нам следовать. Маршрут № 1 предусматривал обязательное посещение магазина при «ликерке» и приобретение поллитровки, или, что случалось значительно реже, чекушки, то есть четвертинки. Если шефом объявлялся маршрут № 2, мы направляли стального коня куда-нибудь в магазин за бутылкой портвейна. Близлежащие магазины, например, такие как на Танковом проезде, из «маршрутного листа» исключались и объезжались за тридевять земель, дабы не обнаружить себя покупающими выпивку, поскольку иногда по причине Володиной «усталости» это приходилось делать нам. Маршрут № 3 был учрежден на случай, если у нашего инструктора «горели колосники» и ему страсть как хотелось пивка, например, после бурно проведенного вечера накануне. Пиво приобреталось в бутылках и распивалось в автомашине, чтобы не дразнить гусей, а пуще всего, случайный патруль, который мог абсолютно случайно оказаться рядом с пивной точкой, торгующей в разлив.

Отоварившись «горючим» и нехитрой закуской, Володя обычно предлагал нам присоединиться к выпивке. Приглашение носило риторический характер, звучало скорее из вежливости. Володя наперед знал, что его предложение мы с благодарностью отклоним. И из той же шоферской деликатности Володя никогда не настаивал, не давил на сознательность, не вопрошал, уважаем его или не уважаем, а если уважаем, то почему не выпиваем вместе с ним. Пьянство за рулем вещь очень нехорошая. Мы все это очень хорошо понимали.

Володя был нормальным мужиком, добрым малым и, как мог, старался передать нам свой водительский опыт. Последнее у него получалось очень неплохо. Как и многие добрые люди в армии, да и вообще в жизни, Володя был человеком «малопьющим». В том смысле, сколько бы он не пил, ему все было мало. Угнаться за ним было невозможно, да мы и не стремились к этому.

Но бывали исключения, когда Володю надо было «уважить». И не когда-нибудь потом, и не где-нибудь «высоко в горах и вообще не в нашем районе». А именно здесь и сейчас, вот под этими тенистыми деревьями, не дожидаясь увольнения, отпуска, следующего раза или другого подходящего случая. Иначе была бы страшная кровная обида. Володя видел в нас членов экипажа своей боевой машины. Всякий экипаж, как известно, должен быть не только подготовлен, но и слажен, притерт друг к другу. Какое же слаживание может быть без смазки?

Иногда нас это напрягало. Когда больше, когда меньше. Приходилось принимать в расчет многие факторы, прогнозировать, как может сложиться дальнейшее развитие событий. Кто из преподавателей и какой предмет будет вести у нас сразу же после вождения. Одно дело, если по расписанию шла общая лекция для всего курса, на которой можно затеряться на задних партах и слегка покемарить. Совсем другой расклад, если по рядам будет разгуливать какой-нибудь принципиальный «нюхач» и неистовый борец за воинскую дисциплину. Сможем ли мы вообще «свинтить» при необходимости куда-нибудь в укромное местечко и отсидеться «на дне» пару часов, пока не пройдет запах.

Водка в таких случаях была полностью для нас исключена. Залудить стакан водяры и ездить по Москве – это, право, уже слишком. Сначала нужно совсем лишиться башни. Другое дело пропустить бутылочку пивка или стакашек «протвишку». И хотя Володя принципиально поддерживал «тяжелые ликеры», в таких случаях перевес был на нашей стороне.

Как у любого уважающего себя профессионала, машина Володи была полностью укомплектована «аварийным комплектом» - острым ножом, граненым стаканом, парой вилок, солонкой, салфетками. Мы выбирали какую-нибудь тихую тенистую аллею, где под сенью деревьев предавались немножко пьянству и приятному разговору по душам, тщательно соизмеряя количество выпитого портвейна или пива (мы старались не мешать напитки) и наличие времени до следующих по расписанию занятий. Пол-литровую бутылку можно было купить в пределах одно рубля тридцати семи копеек – рубля сорока семи копеек. Пиво двух основных сортов «Московское» и «Жигулевское» продавалось по 37 и 48 копеек.

На закуску обычно брали граммов триста любительской колбаски, которую продавщицы нарезали тонкими ломтиками, откликаясь на просьбу ребят в форме. Народ в те годы уважал военных. Уже в машине мы разворачивали серую бумагу, на которой розовела, источая аппетитный аромат, свежая колбаса с белыми вкраплениями жирка. Еще покупалась половинка буханки черного хлеба. Его нарезали Володиным ножом. От булки белого хлеба, «внахлест» за семь копеек отрывали небольшими кусками. И не было слаще и вкуснее той нехитрой закуски на свежем воздухе. Иногда вместо любительской колбасы брали докторскую по два двадцать за килограмм. Несколько раз мы разнообразили меню «российским» или «голландским» сыром. Даже когда Володя принимал на грудь в одиночку, мы все равно бежали в гастроном, чтобы в машине перекусить чего-нибудь вкусненького.

Володя, несмотря на частые встречи с Бахусом и порой глубокие и жестокие «уколы», свое дело знал туго. Он учил нас, трогаться с места на подъеме, сдавать задним ходом, ездить «змейкой», учил всяким шоферским тонкостям и хитростям. Кроме того, он решительно отсекал наши робкие попытки ездить за рулем в перчатках. Время от времени устраивал «провокации».

- А ну-ка поверни здесь налево, - говорил Володя в тот момент, когда машина приближалась или даже поравнялась со знаком, разрешающим поворот только направо.

- А сейчас останови здесь машину, приказывал Володе одному из нас, едва машина миновала знак, запрещающий остановку.

- Все мужик, провалил экзамен, - подводил итог Володя. – Вылезай из-за руля!

Обычно, когда Володя с утра был почти в адеквате, или чуть под шафе, он чертит на стекле спидометра завалявшимся не понятно по какой причине в кармане шинели тюбиком губной помады черту напротив отметки «30».

- Видите черту? - спрашивает Володя. – Так вот, скорость сегодня, да и вообще всегда, не более тридцати километров в час.

На самом деле, часто скорость у нас была и сорок и пятьдесят, и больше. Это только поначалу Володя тщательно контролировал нашу скорость и, бывало, жал на педаль сдвоенного тормоза. Потом контроль ослабевал. Конечно, многое зависело от того, как курсант умел водить, как он чувствовал машину, руль.

Однажды Володя преподал нам практический урок решения конфликтных ситуаций с водителями-лихачами. Дело было в районе завода «Серп и Молот», где сегодня находятся выходы со станции метро «Римская». Какой-то водила на грузовике подрезал нас. Володя возмутился.

- А ну, давай, быстро за ним. – подобравшись скомандовал наш шеф. – Обходи его и перед ним поворачивай. Не робей. Я помогу.

Володя, действительно, помог. Он практически взял управление на себя. Подруливал, взявшись левой рукой за баранку и жал на педали. Водитель грузовика, теперь уже сам подрезанный, прижался к тротуару и остановился.

- А теперь смотрите, как надо таких мудаков уму учить, - бросил, выходя из машины наш прапорщик. – Сами оставайтесь в машине.

Володя не спеша подошел к кабине грузовика, олицетворяя своей походкой роковую неотвратимость наказания. Открыл дверцу и, схватив за шиворот водителя, вытащил того из-за руля. Короткий вопрос, обращенный к водителю грузовика, касался, видимо, причин, по которым тот так плохо себя вел. Такой же короткий ответ, очевидно, с прямым предложением пойти по известному адресу. Далее еще более короткий удар, совсем малозаметное движение, и водила-нахал виснет на руках Володи. Он бережно опускает обмякшего «коллегу» на подножку и спрашивает, проявляя братскую заботу о поверженном противнике.

- Ты понял, за что я тебя приложил?

- Понял, - мотая головой, отвечает водитель грузовика.

- Смотри, больше так не делай. Ладно? – обращается Володя к водителю грузовика.

– Ладно, - кивает головой мужик.

- Поехали, - это уже к нам обращается Володя.

«Теорию» вождения, то есть правила дорожного движения преподавал нам майор автотракторной службы Золотарев с черными автобатовскими петлицами. (имя и отчество, к сожалению, не помню, с фамилией, могу ошибаться, может, кто поправит.) Было ему лет сорок пять, если не больше. Коренастый, здоровый мужик. Было видно, что хлебнул он и дальних гарнизонов, и тягот военной службы. А вот перед дембелем оказался в Москве на «непыльной» работе, наверное, и сам того не ожидая.

Преподавал он обстоятельно, добиваясь, чтобы мы особо не балбесничали, а учили ПДД. Разбирал с нами по схемам разные ситуации, объясняя, кто может быть прав, чье и где преимущество и кто кому обязан уступить дорогу. На наших оценках он особенно не зацикливался, считая, что самым главным результатом должно стать получение водительских прав. Потом, уже когда мы прошли все Правила, раздал нам карточки и стал натаскивать нас по ним, как натаскивают опытные охотники своих молодых собак. Кого на водоплавающую дичь, кого на кабана и прочую живность.

Экзамен по ПДД мы в общем-то сдали неплохо. Из сотни бойцов нашего курса было, по-моему, всего несколько человек, провалившихся на карточках. Хуже было с вождением. Здесь потери были более ощутимы. Самое неприятное было в том, что провалившиеся на вождении ребята, как бы попадали в своего рода колею невезения, из которой потом выбирались кто со второй, кто с третьей попытки, а некоторые даже с четвертой попытки. Все, кто учился ездить у Володи Кайгородова, сдали вождение с первого раза.

Мне попался красномордый гаишный старлей. В нашу коробчонку набилось человек шесть-семь таких как я. За рулем я проехал от клуба завода «Серп и Молот» до Красноказарменной улицы. Один раз по требованию экзаменатора я остановился, чтобы тронуться на подъеме. Второй раз - где-то у трамвайного депо. И все. Мне объявили, что я сдал.

Другие были времена, другие люди, нравы. Раньше профессиональные водители, уважавшие и себя и правила дорожного движения, могли до бесконечности драть глотку в отчаянных до хрипоты спорах о том, у кого преимущество проезда есть, а у кого его нет. Могли и в «тыкву наварить». Метод, конечно, чуждый педагогу Макаренко. Но сегодня так иной раз хочется… Нельзя. Можно налететь не на кулак, а на «маслину» в лоб из травматики или даже из боевого ствола. Да и кто их сегодня разберет. Надел фуражку – мент. Снял фуражку – бандит. Товарищ полицейский. Господин милиционер…

Лучше бы не названия меняли – куртизанку на путану, а девочек – старых на новых.

Равиль Зиннатуллович Мустафин Восток – 77:

IN MEMORIUN

Мне кажется, будет большой несправедливостью, если мы в своих воспоминаниях забудем, обойдем молчанием наших преподавателей, учивших нас профессии, «делавших из нас людей». О них хотелось бы вспомнить особо. Одних мы любили больше, других чуть меньше. Кто-то прошел Великую Отечественную, за плечами был большой жизненный и преподавательский опыт, имена, звания, степени, и даже витали легенды. Кто-то начал учить нас через год-другой после окончания нашего института, или других вузов. Но все они заслуживают нашего глубочайшего уважения. Без них не было бы ни ВИИЯ, ни нас, таких, какими мы стали, проучившись в институте, кто пять, кто чуть меньше, кто больше лет.

Здесь всего несколько зарисовок, что-то вроде этюдов. Не судите слишком строго и простите за возможные неточности, ошибки в хронологии, именах, все-таки с тех пор прошло немало времени. Я писал об этих людях с большой симпатией, любовью, уважением. Я писал о них, какими они запомнились мне, со своими достоинствами, манерами, даже причудами – все мы люди. Я никого не хотел обидеть и никакого специального «отбора» не делал. Просто эти люди отпечатались в моей памяти сильнее других. Очень хочу надеяться, что наши ребята поддержат меня и напишут о других наших замечательных преподавателях и наставниках. Низкий им всем поклон. Доброго здоровья и долгих лет жизни ныне живущим. Светлая память ушедшим.

ВЛАДИМИР ИВАНОВИЧ ШВАНЕВ

«В НАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО…»

Из множества конспектов, которые мы писали в институте по различным дисциплинам, у меня до сегодняшнего дня дожил один-единственный. Тот, который я писал на втором курсе на занятиях по страноведению. Их вел у нас Владимир Иванович Шванев. Человек, которого мы безгранично уважали и любили, которому верили. Учитель, который щедро делился с нами своими обширными знаниями, богатым житейскими опытом, мудростью.

Высокий, подтянутый, с черными артиллерийскими петлицами, он быстрой походкой входил в класс, принимал рапорт дежурного или командира арабской учебной группы старшины Димы Токарева. Коротко бросал: «Исстарих» («вольно»), доставал из недр кожаного портфеля карточки. Их у Владимира Ивановича было великое множество, на них хранилась обширная информация, главным образом различные цифры и цитаты. Да и нам Шванев советовал заводить карточки. Он считал их весьма удобными и практичными и для учебы, и для работы.

Как ни странно, знакомство с полковником Шваневым на первом курсе, первые встречи с ним в памяти не отложились. Видимо, потому, что мы, желторотые первокурсники на занятиях по страноведению, главным образом, занимались раскраской контурных карт и чем-то еще не самым интересным, да и Шванев редко вел занятия с нами. Но на втором курсе, когда началось серьезное изучение арабских стран, нашему удивлению не было конца. Владимир Иванович предстал перед нами такими гранями, такими яркими сторонами и своего характера, и души, и интеллекта! Человек исключительной порядочности, глубочайших знаний, много повидавший на своем веку, немало испытавший. Когда он начинал рассказывать, вся наша группа замирала, боясь пропустить хоть одно слово Учителя, испытывая перед ним какой-то щенячий восторг. Спокойный, рассудительный, справедливый, он моментально стал одним из самых уважаемых и любимых преподавателей.

Владимир Иванович родился в Архангельской губернии и через всю жизнь пронес любовь к своей малой родине и своим землякам поморам. Каждый отпуск ездил в родные края, собирал северную ягоду морошку. Как-то раз, уже после окончания института Владимир Иванович пригласил меня к себе домой. Он жил тогда у метро «Полежаевская» на улице Куусинена. Угощал этой северной ягодой. Прошел Великую Отечественную, закончив ее артиллерийским капитаном. Потом учеба в ВИИЯ, работа в ГРУ. Разумеется, о тех годах своей деятельности Шванев не рассказывал. Может быть, именно поэтому о Шваневе среди нашего брата ходили настоящие легенды.

Говорили, например, о том, что Владимир Иванович долгие годы работал в облике странствующего монаха, даже дервиша. На моей памяти лишь однажды Шванев чуть-чуть приоткрылся, рассказывая о супружеской паре ливанцев, работавших у него в Бейруте в пресс-бюро переводчиками. Собственно, рассказывал Владимир Иванович об очень простой процедуре развода, принятой тогда во многих арабских странах. Достаточно было одному их супругов произнести троекратное «талак, талак, талак» (развод, развод, развод) и супруги могли считать себя свободными от уз Гименея. И именно поэтому каждый раз, провожая супругу из дому на работу или в магазин, ливанский муж, дабы развеять всякие сомнения жены относительно намерений сохранить семью, обязательно повторял: «Уходи, но возвращайся», как бы подстраховываясь, подтверждая свое желание сохранить семью.

Наверное, свою негативную роль в судьбе и карьере Владимира Ивановича, как и многих других людей, которые потом попали в наш институт и работали преподавателями, внес предатель Родины Пеньковский. Не было бы нам счастья учиться у Владимира Ивановича, знать его, общаться, да не несчастье - измена Пеньковского – помогло.

Однажды в сентябре или в самом начале октябре семьдесят третьего года полковник Шванев вошел в класс и сказал:

- Так, ребята, открывайте свои тетради и готовьтесь записывать, все, что услышите, самым аккуратным образом. Не потому что я считаю себя умнее всех. Просто ничего подобного вы ни от кого сегодня не услышите, а вам, арабистам, это очень нужно. Все, остальное, что необходимо знать по программе, вы прочтете в книгах, благо их много и читать вы умеете.

И начал с самого начала. От сотворения мира.

Нет, это не были уроки Закона Божьего. Мы ни в коем случае не углублялись в богословские вопросы. Скорее, это было что-то вроде обзорного, или даже вводного курса по истории человечества в библейской трактовке.

Владимир Иванович рассказывал о том, как были изгнаны из рая Адам и Ева, как Каин убил Авеля. Как Ной строил ковчег и носился по водам во время потопа до тех пор, пока голубка не принесла в клюве зеленую ветку. Он рассказывал о сыновьях Ноя Симе, Хаме и Яфете, от которых пошли соответственно семито-хамиты и яфетическая группа языков и народов. Мы слушали истории об Аврааме, готовом из любви к Богу принести в жертву своего сына Измаила, о том как, обманув своего брата Исава, получил право первородства Исаак, как он пас коз у своего дяди Лавана, добиваясь в жены его дочь Рахиль, а ему подсовывали то ее старшую сестру Лию, то вообще рабыню. Мы узнавали, как были уничтожены нечестивые города Содом и Гоморра, и в соляной столб превратилась слишком любопытная жена Лота. Нам рассказывали об общих для иудеев, мусульман и христиан пророках и святых.

Пройдет совсем немного времени и многие из нас, писавших конспекты, окажутся в тех благословенных местах, о которых рассказывал Владимир Иванович, и где чуть ли не каждый камень был свидетелем тех или иных библейских историй или легенд. И гора Касьюн, на склоне которой, по преданию, совершилось первое братоубийство, а сегодня у ее подножия раскинулся истекающий кровью Дамаск. И город трех религий Иерусалим, яблоко раздора арабо-израильского конфликта. И Синай, по которому долгие годы водил свой народ Моисей, прежде чем привел его в землю обетованную, И развалины Вавилона с его висячими садами, и многое, многое другое, о чем нам впервые поведал Владимир Иванович.

Не знаю, как умудрялся Владимир Иванович читать нам такие лекции в институте, который готовил, прежде всего, «бойцов идеологического фронта» со знанием иностранных языков. Шел ли на риск или как-то смог убедить институтское начальство в том, что такие знания нам просто необходимы и при этом они никак не смогут поколебать атеистических устоев курсантов. В свое время я не спросил об этом Шванева, о чем жалею сегодня. Хотя, может быть, даже лучше, если в этой истории останется некий флер, загадка, таинственность, какими были окружены в наши институтские годы многие преподаватели.

Думаю, что благодаря таким людям, как Шванев, мы впервые почувствовали свою принадлежность к нашему виияковскому содружеству - сообществу - товариществу, почувствовали гордость за свою причастность к нему. Попав однажды в это сообщество, мы все, как в огромном котле, варились и продолжаем вариться, независимо от того, вышел ты в запас или продолжаешь носить погоны, сменил ли ты специальность и профессию или по-прежнему зарабатываешь на хлеб трудом толмача. Приехав куда-нибудь на край земли, даже не в служебную командировку, а уже «на отдых и лечение», ты и сегодня можешь встретить человека, которого не видел пять, десять лет, четверть века… Из этого нашего сообщества выходили переводчики и журналисты, ученые-историки и политологи, дипломаты и разведчики, военные наблюдатели ООН и бортпереводчики, офицеры генштаба… Все они честно служили Родине, вносили свой, пусть скромный, вклад в общее дело укрепления обороноспособности и мощи Отчизны, зарабатывали твердую валюту для великой страны, ныне рухнувшей, разворованной и преданной, разорванной на части и униженной, оболганной.

Мы часто заходили к Владимиру Ивановичу на кафедру и на четвертом, и на пятом курсе, когда экзамен по страноведению был уже далеко позади. Просто так попить чайку, выкурить по сигарете, поболтать, что-то обсудить, посоветоваться. Владимир Иванович, откладывал один из последних номеров «Бюллетеня экономической информации» с ценами на нефть и другое сырье, которую обычно просматривал, доставал пачку «Пегаса», одно время он курил эту марку, заваривал чай.

К моей тогдашней большой радости, во время учебы на четвертом курсе меня достаточно часто привлекали для работы с арабскими военными делегациями по линии ГУВУЗа (Главного управления военно-учебных заведений Министерства Обороны). Уж лучше поработать переводчиком, чем ходить в караулы и наряды по кухне, тем более, что Катышкин вел дело к тому, чтобы все пять курсов посадить на казарму со всеми присущими ей прелестями, и мы одними из первых должны были пасть жертвами катышкинского волюнтаризма.

Поэтому каждый раз, когда меня вызывал к себе начальник факультета, чтобы сообщить «пренеприятное», как он, вероятно, полагал, известие об очередной командировке и предстоящем, хоть и коротком, на неделю-другую, расставании с Альма-матер, мне приходилось изо всех напрягаться, чтобы на расплыться в довольной улыбке. К тому же к четвертому курсу, как правило, у большинства наших людей вырабатывались навыки сдавать экзамены и зачеты по принципу «подход - пять, отход – пять, упражнение - три, а лучше четыре; общая оценка – четыре». Если работа с делегацией намечалась перед сессией, я договаривался с преподавателями и часть экзаменов и зачетов сдавал заранее, благо в «зачетке» у меня стояли пятерки и четверки.

Прежде чем отправиться работать с арабской делегацией, я забегал к Владимиру Ивановичу, чтобы получить от него своего рода благословение, проконсультироваться, что могут из себя представлять наши очередные гости, каковы особенности диалекта, каких можно ожидать «сюрпризов». Наконец, какими столовыми приборами пользоваться, поскольку правил этикета нам не преподавали (и очень даже напрасно!)

Насчет этикета Владимир Иванович отвечал предельно кратко и доходчиво.

- Смотри, как поступают другие, какими вилками и ножами орудуют за столом, и мотай на ус.

Так я и делал.

Иногда мы приходили к Шваневу поплакаться в жилетку на темы крепчавшего при Катышкине маразма. Был и такой грех.

Нас особенно коробило решение начальства начать ремонт многих помещений в институте во время зимней сессии в самом начале 1974 года. Вместо того, чтобы готовиться к экзаменам и зачетам, нас заставляли циклевать паркетные полы в красных двухэтажных казармах и учебных классах в восьмиэтажном учебном корпусе, красить стены, белить потолки в туалетах. Это был настоящий идиотизм, не поддающийся здравому смыслу. Мы не понимали, зачем это все делалось. Доходило до того, что преподаватель утром входил в пустой класс. Вся группа после ночных работ отправлялась спать.

Неужели, думали мы, для Катышкина, бывшего в Египте каким-то большим советником, и принявшего институт в 1973 году от генерал-полковника Андрея Матвеевича Андреева, деда, как уважительно называли его все в ВИИЯ, и в самом деле главным врагом были военные переводчики, а уже потом израильтяне, американцы и прочие натовцы.

Владимир Иванович не одобрял наше нытье и всегда в таких случаях напоминал, что мы люди военные.

- Никто вас сюда на аркане не вел, - говорил Шванев.- А раз так, то должны стойко переносить все тяготы и лишения. Не надо ныть. Будьте мужчинами!

Хотя сам Шванев отрицательно относился к дуболомству и самодурству нового институтского начальства. Оно претило ему, раздражало.

- Да, вы – военные и должны знать и уметь все, что должен знать каждый военный человек. Вы должны пройти школу молодого бойца, даже в более жестком варианте, чем проходят этот курс в институте сейчас. Нужно познать все прелести службы, чтобы она вам не казалась медом, походить в караулы, поработать на кухне. Пусть этому будет посвящен весь первый курс. Но начиная со второго курса, вы должны заниматься только учебой, прежде всего, по специальности. Учить языки, может быть, не два, а три языка, как это делается, например в Институте восточных языков при МГУ (потом переименован в Институт стран Азии и Африки). Изучать историю, культуру, политику. Нельзя все пять лет ходить в караулы. Вам надо сидеть в читальных залах библиотек, ездить в Ленинку, ходить в театры, на концерты, в музеи. Вас должны учить танцам, правилам этикета, это тоже наука и многим из вас это очень пригодится. Конечно, и тактику тоже нужно знать и другие военные науки. Но зачем вам на государственных экзаменах принимать решение на наступление или оборону за командующего общевойсковой армией, даже за командира дивизии? Не понятно. У нас много военных академий, где учат командиров, будущих полководцев. Та же академия Фрунзе, бронетанковая академия. В конце концов, есть Академия Генерального штаба. Там учат и на командиров дивизий и на командующих армиями. Вам-то это зачем? Военных училищ и академий много, наш институт единственный, где готовят военных переводчиков.

Ореховый зал ресторана «Прага». Банкет по случаю выпуска. До нового, 1978 года остается дня два-три. Обмываем лейтенантские звездочки, дипломы, расстаемся с институтом, с преподавателями. Тосты один за другим, пожелания друг другу, слова благодарности преподавателям, напутствия выпускникам. Слово Владимиру Ивановичу Шваневу.

- Ребята, - начал Шванев, - вы выпускаетесь в большую жизнь. Помните, что жизнь очень сложная штука. Будьте готовы к тому, что далеко не всем вы придетесь по душе, далеко не все примут вас с распростертыми объятиями. Будут и зависть, и подлость, и палки в колеса. Берегите себя и друзей, дорожите дружбой.

Заканчиваю и ловлю себя на мысли: в ту пору Владимиру Ивановичу было лет меньше чем мне сейчас. Как непостижимо время...

P.S. Году в семьдесят шестом или семьдесят седьмом на восточный факультет нашего института поступил младший сын Владимира Ивановича Иван. Нас несколько ребят с четвертого курса назначили кем-то вроде шефов над первокурсниками. Наше «шефство ограничилось тем, что мы раза три-четыре забегали к ним на курс просто поговорить по душам, потрепаться. Последний раз мы виделись с Иваном осенью восемьдесят первого. Мы вместе работали несколько месяцев в колледже ПВО в Таджуре, пригороде Триполи. Иван приехал в Ливию на стажировку с четвертого, если не ошибаюсь, курса. А жили рядом в довольно ухоженном тургородке с зелеными лужайками и тенистыми пальмами.

Выходишь из коттеджа, и метрах в сорока плещется море… Казалось, что так будет всегда.

БОРИС ТАРАСОВИЧ СЕМКИН

ВЫСШИЙ ПИЛОТАЖ

Мы называли его Боб или Тарасыч. В нашей девятой языковой группе он вел на втором курсе, то ли речевую практику, то ли общий перевод, который потом переименовали в общественно-политический.

Боб был свой в доску. Весельчак, хохмач, любитель «поприкалывать», знаток массы анекдотов, он весь светился изнутри радостью, непреходящим оптимизмом, которым заражал и нас, второкурсников. Рядом с ним тоже хотелось радоваться жизни, веселиться, дышать полной грудью. В свои сорок с небольшим Тарасыч легко крутил на перекладине «солнышко», хотя сам заканчивал не нашу Альма-матер, а ИВЯ.

Мы ждали занятий с Тарасычем, как ждешь лучей солнца в пасмурную осеннюю пору. В отличие от иных преподавателей он никогда не «лютовал», не обижал нашего брата. Даже если кто-то из нас начинал пускать пузыри и выдавать несусветные перлы типа «лязим устуванат фи йеллоу ривер», смешивая арабские и английские слова в дикий коктейль, даже тогда Боб предпочитал мягкий юмор злой сатире. Для нас это был самый приятный во всех отношениях человек и преподаватель.

Об абсолютной грамотности Бориса Тарасовича, как арабиста, ходили легенды. Боб, когда переводил арабам, не делал ни одной ошибки, ни грамматической, ни лексической, ни стилистической, чему я лично был однажды свидетель, когда года через три, на четвертом курсе, приехал с иорданской военной делегацией на курсы «Выстрел». Арабские генералы и офицеры, в основном выпускники Сандхерста, поначалу высокомерные и неприступные, а потом, после того, как их в хлам упоил дважды Герой Советского Союза генерал-полковник Давил Абрамович Драгунский, помягчавшие и утратившие былую спесь, признавались мне, что специально очень внимательно следили за переводом Бориса Тарасовича и к своему удивлению, смешанному с разочарованием, так и не смогли обнаружить ни единой погрешности. И это при том, что Боб никогда не был за границей. Говорили, что у нашего Тарасыча в самом начале переводческой карьеры был какой-то «залет».

Тогда на «Выстреле» я внимательно вслушивался в перевод Тарасыча. На первый взгляд, все казалось легко и просто. Большинство слов и выражений, оборотов, терминов были знакомы. Речь Бориса Тарасовича была спокойна и размеренна, журчала как горный ручей, не прерываясь, без всяких пауз, «эканий» и блеяний. Иногда он что-то выделял, подчеркивая такие места интонацией. Какие-то очень сложные предложения он с элегантностью, присущей только большому мастеру, трансформировал, препарировал их таким образом, что они превращались в простые и понятные. Это была песня! Высший пилотаж, шедевр переводческого искусства. Передо мной стоял даже не великий мастер – это был Титан! На губах играла едва заметная чуть ироничная, чуть снисходительная улыбка мэтра словно говорившая: «ну, это все семечки, ничего сложного. Вот вы мне предложите орешки потверже…» Было заметно, что Тарасыч испытывает удовольствие от своей работы, что все у него получается.

Я мысленно сравнивал перевод Боба с тем, как бы перевел я.

- Да, - шелестели в голове мысли, - здесь все понятно, и здесь тоже не было бы проблем. Это мы все проходили занятиях в институте. Конечно, мой перевод был бы не таким гладким, причесанным. Не обошлось бы и без пауз необходимых для поиска в памяти нужных терминов. Вот здесь я бы скорявил, запнулся... А в этом месте пришлось бы крутиться, как ужу на сковородке, используя какие-нибудь описательные средства. Ну а здесь я бы просто пошел на дно, сел в лужу, вместо того, чтобы вывернуть фразу, как носок, наизнанку.

Разумеется, за видимой легкостью, элегантностью стоял огромный труд, богатый опыт и незаурядные способности.

Это был замечательный практический урок, который преподал мне Борис Тарасович и который я помню до сих пор. И не только с точки зрения собственно перевода. Я видел, как должен твести себя, держаться переводчик. Скромно, но с достоинством, с уважением к тем, кого и для кого переводишь, но без пафосного пиетета перед начальством. Уверенно и спокойно.

Занятия с Тарасычем начинались с того, что он первым делом сообщал нам какую-нибудь совершенно потрясающую новость.

- Вот вчера новый костюмчик пошил, – лучась улыбой, произносил Боб и, как модель, демонстрировал на себе новенький китель из сукна, положенного исключительно для старших офицеров. Или рассказывал пару только что услышанных им анекдотов или прикалывал.

С началом очередной арабо-израильской войны в октябре 1973 года, вошедшей в историю на арабский манер как «харб рамадан» или «йом-киппур, - на манер израильский, Боб стал выполнять для нас функции своего рода специнформбюро. Он обязательно рассказывал нам какую-нибудь новость с полей сражений, с дипломатических переговоров, или что-то еще, о чем в те годы нельзя было ни прочесть в газетах, ни посмотреть на экранах телевизоров.

Занятия с Бобом пролетали интересно, увлекательно, незаметно. Нам даже на перерыв не хотелось выходить, и мы продолжали точить лясы с Бобом.

Однажды Борис Тарасович, узнав, что второй язык у нас английский предложил попробовать себя в переводе с арабского языка на английский и наоборот. Было довольно забавно. Вместо английских слов из нас выскакивали арабские. Это было так, между делом. Никакая программа институтская этого не предусматривала, и наши упражнения были скорее игрой, развлечением, очередным приколом.

Тогда я даже не мог предположить, что через несколько лет окажусь на строительстве крупнейшей на Средиземном море военно-морской базы в Тобруке, небольшом городке в сотне с небольшим километров от ливийско-египетской границы, известном тем, что в ходе второй мировой войны много раз переходил из рук в руки. Там во время рабочих совещаний мне придется переводить нашим и болгарам, западноевропейцам и арабам, - всем, кто так или иначе был связан со строительством. И здесь уже нельзя было путать арабские и английские глаголы и существительные. Переводить приходилось с русского сначала на арабский, потом на английский; с английского - на арабский и потом на русский; с арабского - на русский и на английский. Превратности переводческой судьбы…

Во второй половине восьмидесятых годов, когда я работал военным наблюдателем ООН на Ближнем Востоке, мне снова пришлось переводить с арабского на английский и наоборот. Там наши ребята-арабисты, носившие голубые береты ООН, пользовались особым уважением и авторитетом и у местных властей, не говоря уже о простом населении, и у ооновского начальства.

Уже работая международным обозревателем «Красной звезды», (иногда и сегодня, уже в качестве «свободного художника»), мне приходилось в один день давать интервью или участвовать в прямом эфире в телемостах и для арабских, и для западных телеканалов. Занятие интереснейшее, но труднейшее, выматывающее, требующее полной отдачи сил, физического и морального напряжения…

Сидя перед телекамерой в московской студии какого-нибудь телеканала с наушником в ухе, из треска помех вылавливая смысл вопросов, реагируя на них, ведя дискуссию с невидимым собеседником, вот так же сидящим где-нибудь в Каире, Эр-Рияде, Вашингтоне или Париже, я вспоминаю мастер-классы наших преподавателей. Я вспоминаю те наши с Борисом Тарасовичем, тогда несерьезные, ради прикола, упражнения в переводе с одного иностранного языка на другой, тоже иностранный. Воистину, неисповедимы пути военного переводчика, выпускника ВИИЯ.

P.S. C сыном Бориса Тарасовича Иваном мы учились на одном курсе. Вместе были в первой командировке, на стажировке в Ираке, куда нас направили после двух с половиной лет учебы в институте. Какое-то время жили в Багдаде вместе в холостяцких гостиницах, среди нас известных как «Альвийя «сухопутная» и «Альвия «набережная». Последняя располагалась на набережной Тигра и осталась в памяти, благодаря огромной крысе, обитавшей в недрах унитаза и появлявшейся, точнее, выныривавшей из воды, в самый неподходящий момент.

В этих гостиницах оттачивалось наше кулинарное мастерство. Третьим в нашей комнате был Саша Дворников. Начинали мы с минимумом кухонной утвари и таким же минимальными поварским стажем. Поначалу меню ограничивалось яичницей из двух, максимум, трех яиц и супом «из пакетика». Потом мы научились нормально варить вермишель (она же макароны, они же лапша, она же спагетти, они же рожки и т.д. и т.п.) тушить овощи, жарить мясо, рубить котлеты. К концу стажировки фирменными блюдами Вани Семкина стали шашлык по-карски и жаркое на ребрышках.

Золотое было время! Вся жизнь была впереди…

АНАТОЛИЙ ЛАВРЕНТЬЕВИЧ СПИРКИН

ПЕРВЫЙ УЧИТЕЛЬ

Со старшим лейтенантом Спиркиным, выпустившимся из ВИИЯ года за два-три до нашего поступления, мы познакомились в сентябре 1972 года. Это был наш самый первый учитель арабского языка. С ним мы делали первые шаги. До встречи с нами Анатолий Лаврентьевич успел поработать в Судане. До встречи с ним арабский язык для многих из нас, свежих первокурсников, казался вещью в себе, недоступном для понимания простых смертных.

Помню, как на самом первом его уроке он вывел на доске какое-то слово по-арабски. По-моему, это было имя Мухаммед и попросил каждого подойти к доске и попытаться повторить начертание. Потом мы сравнивали, чья копия оказалась более удачной.

С Анатолием Лаврентьевичем наша девятая языковая группа прошла весь первый курс. От него мы узнали, что в арабском алфавите 28 букв и каждая имеет от двух до четырех написаний, что уже производило на нас огромное впечатление. Он учил нас произносить гортанное «айн», прикладывая ребро ладони к кадыку, эмфатические «та» и «дад», различать легкое, больше похожее на английское «ха», и хриплое «ха». Он показывал, как надо затачивать косой «лопаточкой» карандашный грифель, чтобы добиться нужного каллиграфического эффекта. С ним мы запоминали первые арабские слова, постигали элементарную грамматику и учились правильно соединять «червячки», буковки, чтобы из них получались написанные диковинной вязью слова, а из слов складывались предложения.

Он объяснял нам, что такие буквы как «ра», «даль», «заль» могут иметь соединения с другими буквами только с правой стороны, с левой - это сделать ну просто никак невозможно. Он знакомил нас с породами арабских глаголов, учил находить разницу между предложением и словосочетанием, заставляя бесконечно долбить:

- Ма хазихи? – Хазихи мадрасатун.

- Хазихи аль-мадрасату кябира. – Хазихи аль-мадрасату аль-кябира.

- Аль-бинту аль-джамиля – Хазихи аль бинт джамиля.

На занятиях с Анатолием Лаврентьевичем мы, чей словарный запас едва превышал тогда несколько десятков слов, разыгрывали какие-то сценки. Я помню, как это делали мы с Сашей Фроловым, с которым одновременно призывались и служили солдатами еще в РОУП (роте обеспечения учебного процесса), а потом два с половиной курса сидели за одной партой в институте, пока не разъехались по разным командировкам. Один из нас изображал официанта, другой – посетителя кафе, или доктора и пациента. Спиркин говорил, что ремесло переводчика требует определенного артистизма, «умения делать» нужное лицо в подчас очень непростых обстоятельствах. Нужна выдержка, сметливость, должна работать переводческая догадка.

Покончив с вводно-фонетическим курсом, как с классовым врагом, и текстом о Виктории Муценко, жившей на Котельнической набережной, Анатолий Лаврентьевич с началом второго семестра стал приносить нам арабские газеты, основном это была египетская «Аль-Ахрам». Мы разбирали первые короткие, в несколько строк, сообщения, постоянно копаясь в барановском словаре (арабско-русский словарь Харлампия Карповича Баранова). Каждый раз, когда не могли сразу найти там нужное слово, потому что еще путались с пустыми и недостаточными глаголами, а также с глагольными породами, слышали от Спиркина: «Значит, это слово не арабское». И действительно, бывало так, что мы имели дело с калькой, заимствованием.

Анатолий Лаврентьевич запомнился, как человек очень правильный, педантичный, немногословный, весьма сдержанный, даже суховатый, редко позволяющий себе проявлять эмоции.

Две другие арабские языковые группы на первом курсе вели капитан Ильдус Мухаррамович Юсупов и капитан Лебедев, к сожалению не помню его имени и отчества.

В январе 1978 года уже после выпуска из института, мы с Сашей Калюжным снова встретились с Анатолием Лаврентьевичем Спиркиным. На этот раз в учебном центре войсковой ПВО в туркменском Мары.

О своем назначении мы с Калюжным узнали неожиданно и в последний момент, когда получали офицерские погоны и дипломы. К погонам, естественно, полагалось удостоверение личности офицера. Открываю маленькую книжечку - глаза лезут на затылок. В графе «место назначения» стоит совершенно незнакомый пятизначный номер воинской части. Никто ничего не знает и не говорит. Начальник курса посылает в отдел кадров. У других ребят-выпускников проставлены номера части в белорусской Зябровке или «десятки». Такой же незнакомый номер части, как у меня, находит в своем удостоверении Саша Калюжный. Вместе идем в кадры. И там узнаем от кадровиков, что это номер части принадлежит учебному центра войсковой ПВО в туркменском Мары, одном из мест ссылок для нашего залетного брата. Но мы-то не залетчики, никаких претензий к нам не было. Больше того, прошли гуковскую комиссию, Сашу Калюжного распределили в Ирак, меня – в Ливию. Ну, дела!!!. И ведь едем туда не в качестве командированных, нет, - в постоянный состав. И прибыть надо к новому месту службы уже через две недели. Вот где высший пилотаж кадровиков, иезуитский, тихушный.

В это время в Мары готовили ливийскую бригаду ПВО «Куб»-«Квадрат». Своих штатных переводчиков-арабистов не хватало. Им в помощь из Москвы прислали группу наших курсантов с четвертого курса. Старшим группы приехал Спиркин.

Анатолий Лаврентьевич в то время уже работал над кандидатской диссертацией и обычно свободное время проводил в научных трудах, предпочитая кропотливую работу обычным развлечениям офицеров, попавших или сосланных за грехи в какую-нибудь дырявую и далекую тьмутаракань.

Спиркина часто приглашали в офицерскую компанию. Но он, как правило, деликатно отнекивался, отказывался, ссылаясь то на занятость, то на что-то еще. Правда, «уйти в отказ» у него получалось не всегда, особенно, когда в дело вступала «тяжелая артиллерия» в лице начальника бюро переводов, тоже арабиста. Майор Александр Иванович Кристя служил в Мары уже достаточно много лет, и конца-края его службе не было видно.

Обычно искушение Анатолия Лаврентьевича, его «осада» происходила так. К Спиркину, сидевшему в своей комнате в двухэтажной офицерском гостинице с какой-то книгой или учебником, подсаживался Кристя и начинал:

- Толь, да брось бы на хрен свои книжки. Давай, с ребятами махнем.

Анатолий Лаврентьевич, опустив голову, продолжал листать раскрытую книгу.

- Толян, я же не водку эту паршивую местную крепостью 30 градусов предлагаю пить, продолжал Кристя. - Вчера «Палинку» венгерскую в город привезли, целый вагон. Чистая, как слеза, а запах… черешневая…

Спиркин продолжал листать книгу.

- Толь, ну ты че? Давай с рабочими…

В ответ молчание и шелест страниц.

- И ребята все нормальные в компании. Ты че, ребят не уважаешь? Ты и в прошлый, когда тебе предлагали, нас продинамил. А ведь тогда был «Рислинг»! Это же не наша «Сахра» или «Чэмен»… А, Толь?

- Я ребят уважаю…, - робко начинал Спиркин, - но я хотел позаниматься..

- Да от занятий голова пухнет. Побереги себя, старик! - наседал Кристя. – Давай, ну чисто символически…

- А-а-а-а-а…- наконец, вырывалось из груди Анатолия Лаврентьевича, понимавшего, что лучше сдаться. Книжка летела в сторону, и наш первый «муаллим» капитулировал под напором настойчивого товарища.

ВИКТОР ФЕДОРОВИЧ КОВТОНЮК

«…ЧЕТЧЕ АРТИКУЛИРУЙТЕ «УВАУВ…»

- Прошу раз и навсегда запомнить мою фамилию – Ков-то-нюк, - четко по слогам произнес вошедший в класс высокий худощавый капитан. – Обыкновенная хохляцкая фамилия продолжал наш новый преподаватель. Фамилия не имеет никакого отношения ни к кофте, ни к кафтану. Разумеется, курсанты-арабисты между собой давно окрестили Виктора Федоровича просто и понятно - «Кафтан». После возвращения из загранстажировки он вел у нас речевую практику.

Первым делом Виктор Федорович повел решительную и жесткую борьбу и с нашими диалектизмами, которых мы вдоволь нахватались во время работы в Ливии и Ираке, а заодно и сбивая с нас некоторую нашу самоуверенность, что теперь мы и так довольно знаем язык, проработали же год с арабами у них в стране и ничего, все нормально.

- Это что за слово такое «джай»? – издевался над кем-нибудь из наших «Кафтан». - Ах, это все-таки «джа’а. А что такое «гичи-гичи- гичи? Да? Это переводится как «так-так-так». Интересно, где вы нахватались этого мусора? Ах, в Ираке.. Ну-ну. А что такое «таувва»? Ах, это по-ливийски означает «сейчас». Значит так, советую всем вспомнить литературное слово и впредь употреблять «альан»!

Если Борис Тарасович Семкин, встречаясь с нашими «перлами» использовал мягкий юмор, то Виктор Федорович Ковтонюк предпочитал выжигать курсантские огрехи, диалектизмы и откровенные глупости раскаленной сатирой. И в этом ему не было равных. Он очень любил разыграть кого-то из нашего брата, начинавшего «зависать» или заплывать куда не надо.

Однажды кому-то из наших надо было перевести в общем-то совсем простую фразу о визите в Вену министра иностранных дел одной из арабских стран.

-Амс увасаля ас-сейид увазиру аль-хариджийя аль-масри иля мадинат фина, асымат аувстрия… (Вчера в Вену, столицу Австрии прибыл министр иностранных Египта господин…)

Наш товарищ не успел закончить предложение, прерванный ударом ладони по столу.

- Четче, четче артикулируйте звук «уваув» в слове «аувстрия», - прервал нашего товарища Кафтан.- Давайте попробуем вместе: итак, «ував»…

- Уваув.

- Нет-нет, еще четче.

Ув-ва-увв, - изо всех сил напрягалась ничего не подозревавшая жертва Кафтана, скругляя губы, чтобы выдать из себя звук, как две капли, похожий на английское W.

- Так, ну что ж, уже лучше, но все равно недостаточно хорошо. Давайте с вами вместе, еще раз…

И оба заголосили, завыли по-волчьи, стараясь перещеголять друг друга в артикуляции WAW.

Минуты через две-три сильный удар кулаком по столу прерывает дуэт.

- Как по-арабски будет Австрия? - неожиданно обращается к классу Кафтан.

- Нимса, - отвечают сразу несколько человек.

- Вот именно: Нимса! – негодует, мечет громы и молнии преподаватель, - Нимса! Нимса! Нимса… Садитесь! Два!

Ковтонюк любил и другие «приколы». Иногда он рассказывал или зачитывал нам какой-нибудь анекдот или короткий смешной рассказ на арабском и потом требовал перевести. Было мало просто понять и перевести, надо было еще уловить «соль» анекдота или юморески. И здесь начинались «заплывы в соляной кислоте» на короткие и длинные дистанции. Мы опускали глаза, тупо пялясь на парту, в напрасной надеже, что «чаша сия» минует нас. Мы замирали, как замирают мышки, отданные на съедение удаву и уже парализованные взглядом его холодных глаз. Виктор Федорович обводил взглядом языковую группу, выбирая на заклание первую жертву.

Бывало, кто-то набирался борзости и пытался переиграть преподавателя в гляделки. В таких случаях делался «жим лицом», в попытке изобразить полное понимание только что услышанной истории, дескать, ваша байка для меня, да «как два пальца об асфальт», и демонстрировалась ревностная готовность сейчас же перевести или пересказать своим словами текст. Но провести, обыграть Кафтана было практические невозможно. Он, как рентгеном просвечивал нас, и почти безошибочно определял, кто понял, а кто нет. И горе было тому, кто не понял. Тогда начинался спектакль, в ходе которого каждому из нас доставалась та или иная роль. Редко кому удавалось отсидеться статистом или изобразить из себя шкаф. Часто Ковтонюк задавал «наводящие» вопросы, которые, на самом деле, еще дальше уводили нас от смысла рассказа и заводили в полный тупик.

Однажды нам рассказали что-то типа анекдота про «Панталоны Чарли», соль которого заключалась в игре слов. «Панталоны Чарли», как название определенной модели женских брюк типа бриджей обыгрывалось с брюками, принадлежащими некоему Чарли. Мы строили самые фантастические сюжеты, рисовали немыслимые фабулы, вводили в качестве действующих лиц какие-то фантомы. Кто-то рассказывал о немыслимом путешествии через океан на пароходе с погруженным на него паровозом, о бравом капитане Чарли, прожегшем белоснежные капитанские брюки. Другой наш товарищ поведал историю поездке в зоопарк и обезьяне по кличке «Чарли», который расхаживал в модных штанах. Третий рассказывал небылицы из жизни животных, делая акцент на ослах и ишаках. Мы расписывались в полной профессиональной непригодности, демонстрировали абсолютную переводческую импотенцию. Это был день массового получения «пар».

Нас спас звонок на перерыв, который, как известно, всегда для преподавателя, но не для нашего брата. Тем не менее, мы начали доставать из своих модных кейсов типа «Samsonite» или «Psident», привезенных из первой командировки, пакеты с молоком, бутерброды и… коробки с доминошными фишками. На четвертом курсе у нас была такая фенечка - мы все поголовно, как заправские доминошники, стучали на перерывах костяшками, забивая «козла», к изумлению и ужасу преподавателей и начальников. Они не знали, как с этим бороться (да и нужно ли?) и часто махнув на нас рукой, оставляли в покое. В крайнем случае, ограничивались глухим ворчанием. Виктор Федорович здесь не был исключением.

НИКОЛАЙ АФАНАСЬЕВИЧ МАЙБУРОВ

«Я – СЫН НАРОДА КОМИ»

На пятом ускоренном курсе, который начался для нас в середине августа семьдесят седьмого года, он преподавал у нас общественно-политический перевод. Выпускник Ленинградского университета, среднего роста, коренастый, блондин со светлыми волосами, он представлялся довольно своеобразно.

- Я – крестьянский сын. Сын народа коми, - говорил Николай Афанасьевич, - прошу этот факт учесть!

Впрочем, некоторая эксцентричность нашего преподавателя, была, скорее всего, напускной, демонстративной, своеобразной манерой преподносить себя и преподавать. Как опытный полководец уверенно ведет свои войска к победе, так же уверенно Николай Афанасьевич вел к государственным экзаменам нас, неожиданно получивших «ускорение» и перешедших в разряд выпускников, которым была уготована судьба виияковских «декабристов». По этой причине он очень часто устраивал нам различные контрольные работы, диктанты.

- Дети мои, - обращался к нам Майбуров, едва переступив порог класса, - сегодня пишем «имляа», что значит диктант!

При этом голос преподавателя к концу предложения усиливался и последнее слово уже не произносилось, оно прокрикивалось со всей силой, на какую были способны голосовые связки нашего «муаллима».

- В этой связи, - продолжал Николай Афанасьевич, - требую от каждого отгородиться от соседа с помощью привезенных из-за границы шикарных атташе-кейсов, и не подсматривать.

Сам Николай Афанасьевич забирался с ногами на преподавательский стол, как капитан на мостик, вооружался большими ножницами или другим предметом, который можно было использовать в качестве метального оружия против любого, кто осмелился бы подсматривать у соседа. Сверху он орлиным взором следил за порядком. И были случаи, когда разгневанный преподаватель не только замахивался «дротиком», но и прицельно запускал им, дабы пресечь попытку подглядывания и списывания.

- Я-ррафик такой-то, - обращался к курсанту Николай Афанасьевич, - как будет по-арабски «предусматривать, «содержать в себе»? Все три варианта.

- Ахуа, ихтауа, икта..

- Нет! Нет! Нет! – благим матом кричал моментально багровевший Майбуров. – Садитесь! Два! Сколько раз можно повторять, «ахуа» всегда используется с предлогом «би»; «ихтауа» - с предлогом «аля», и только «иктада» употребляется без предлога, поскольку этот глагол восьмой породы прямого управления. Итак, «ахуа би», «ихтауа аля», но «иктада». Запомнили? – Николай Афанасьевич со всей силы колотил кулаком по столу, словно загоняя в наши головы несчастные предлоги.

- Курсант такой-то, швырните мне борисовский «камус», - однажды на занятиях потребовал Николай Афанасьевич.

Наш товарищ, однако, посчитал, что запускать в преподавателя здоровенным русско-арабским словарем В.М. Борисова, который выходил в те время в одном томе и весил килограмма два, будет как-то нехорошо по отношению к Майбурову, да и словарь жалко. Поэтому курсант такой-то встал из-за стола, подошел к муаллиму и протянул ему фолиант.

- Я же сказал: «Швырните»! Вы что по-русски не понимаете, или мои указания манкируете?! – заголосил Николай Афанасьевич, - Я не просил вас принести словарь. Я сказал, чтобы вы мне его швырнули!!!

Делать нечего. Наш товарищ вернулся на место, сел на стул, размахнулся, и что было сил запустил двухкилограммовый том в цель. «Цель» в это время сидела, раскачиваясь на задних ножках своего стула в состоянии несколько ослабившегося внимания. Поэтому запущенный от души снаряд произвел сокрушительное действие, опрокинув стул вместе с седоком.

Николай Афанасьевич вложил-таки в наши головы нужные предлоги к глаголам и благополучно довел нас до государственных экзаменов, которые мы успешно сдали в декабре 1977года.

НАТАЛЬЯ ДМИТРИЕВНА ФИНКЕЛЬБЕРГ

«… ЭТОТ ЕВРЕЙ - ПЕРЕД ВАМИ…»

В 1976 году в институтской типографии вышел новый учебник по общественно-политическому переводу арабского языка. Написали его Наталья Дмитриевна Финкельберг и Николай Афанасьевич Майбуров. Наталья Дмитриевна была единственной женщиной, работавшей тогда на кафедре арабского языка. На четвертом курсе она преподавала у нас этот предмет. Очень миловидная, тактичная, уравновешенная, интеллигентная, мягкая, но когда надо, могла быть и довольно требовательной.

Этот случай (а, может, и вовсе никакой не случай, а просто байка) произошел не с нами, а, по-моему, на курсе Лоскутова, но о нем в свое время много говорили на восточном факультете. На первом занятии, когда обычно преподаватели знакомятся с группой, в которой должна были вести свой предмет, Наталья Дмитриевна не назвала своей фамилии, а ограничилась именем и отчеством. Она говорила, какими учебниками нужно будет пользоваться, что взять в библиотеке. Назвала и новое учебное пособие, которое написала в соавторстве с Николаем Афанасьевичем.

- В библиотеке, - говорила Наталья Дмитриевна, - вам надо взять только что вышедший из печати учебник…

- Знаем, знаем, - не дав договорить, перебил ее кто-то из курсантов. – Майбуров написал вместе с каким-то евреем.

- Этот еврей стоит перед вами, - невозмутимо произнесла Наталья Дмитриевна, чем ввела того парня в несказанный конфуз.

***

Взяться за перо, то сесть за компьютер, на этот раз меня сподвигли очень интересные, на мой взгляд, воспоминания нашего коллеги Владимира Юрьевича Добрина о работе и службе в Марах. В тех краях мне довелось побывать дважды – в 1978 и в 1984 году.

Откликаясь на его предложение продолжить эту тему, представляю на ваш суд свое сочинение. Заранее приношу извинения за возможные неточности или путаницу в именах, фамилиях, датах. Все-таки с тех пор прошло много лет, а специальных записей я не вел, о чем сейчас жалею. Так что, не судите слишком строго.

Cледуя переводческой традиции, и полностью соглашаясь с коллегой Добриным, я взял на себя смелость продолжить склонять несклоняемое слово «Мары». Они того стоят. Думаю, на фоне всеобщей потери грамотности, углубляющегося невежества и потока чудовищных ошибок, который ежеминутно обрушивается на нас, мне простят эту вольность.

Равиль Зиннатуллович Мустафин Восток – 77:

МАРЫ ИЛИ ХОЖДЕНИЕ ЗА КАРАКУМЫ В СТРАНУ АРА-ПАЦАНОВ

«Меньше взвода не дадут, дальше Кушки не пошлют»

За окном вагона темнело. Заканчивались первые сутки пути в Мары. Поезд миновал Волгоград и приближался к Астрахани. Но города увидать не придется. Чуть не доезжая до Астрахани, поезд свернет в сторону и помчится к Гурьеву и дальше на восток через казахские степи, через Каракумы и еще только через пару суток привезет нас в Мары.

- У, черти, наглые, - через полуоткрытую дверь купе раздается сердитый голос проводницы. – Все, как только Волгу переехали, сразу себя хозяевами почувствовали. Теперь проходу от них не будет… руки распускают…

По вагонному проходу туда-сюда сновали люди в пестрых полосатых халатах и домашних туфлях с загнутыми носами. Хотя в Москве все садились в вагон вполне по-европейски одетыми. Теперь в вагоне стоит неприятный запашок запревших от мокрой зимней обуви носков. Смуглые люди о чем-то переговариваются на ходу, громко хохочут, демонстрируя золотые фиксы, иногда беспардонно заглядывают в купе, всем своим видом давая понять, что теперь они хозяева положения, что теперь здесь начинается их земля, их вотчина.

В купе кроме нас с Сашей Калюжным еще двое туркменов. Отец с сыном, молодым парнем лет девятнадцати. Едут из Москвы в Ашхабад. У сына какие-то проблемы со здоровьем. Ездили к московским врачам и возвращаются не очень довольные результатами путешествия в первопрестольную.

Несмотря на выставленную нами и уже приконченную, не спеша, бутылку водки, разговор с туркменами не очень клеится. Старший туркмен лишь чуть-чуть размяк, но смотрит оценивающе, как бы прикидывает, что с них взять, с этих двух лейтенантов из Москвы, могут они ему пригодиться ли нет. Какая-то отчужденность витает в воздухе, чувствуется настороженность, холодок. На все наши вопросы – односложные ответы. Непринужденного, а то и откровенного разговора, какой обычно завязывается в поездах между случайными попутчиками после выпитого, не получается. Может быть, обычная восточная сдержанность, желание сохранить достоинство. Молодой туркмен прежде смотрит в рот отцу и только, когда тот делает едва заметный знак, давая добро, что-то мямлит в ответ.

- Ну, а что Мары, хороший город? - спрашиваем у туркменов.

- Хороший город. Большой. Первый раз едете к нам? – интересуется отец.

- Да уж… - переглядываемся мы с Сашей.

Как так получилось, что оформлялись с Калюжным в Ливию и в Ирак, уже прошли комиссию в ГУКе, а через две недели после выпуска из ВИИЯ оказались в поезде Москва –Ашхабад, что ждет впереди, надолго ли едем в Мары, да еще в постоянный штат – не в командировку – все это для нас тогда оставалось загадкой, разгадать которую мы сможем позже.

Скучные пейзажи за мутным от грязи окном сменяются пейзажами еще более тоскливыми. Почти ровная степь, заросшая шапками какого-то, то ли кустарника, то ли травы. Чем дальше к югу, тем меньше снега, а потом он и вообще пропал, обнажая голую землю. Как писал Бунин, «а потом пошел бесконечный простор нагих равнин». В вагоне душно, спать уже не хочется. Взятое из Москвы чтиво прочитано. Мелькают убогие станции и полустанки. Иногда останавливаемся среди пустыни и пропускаем встречный состав. На долгих остановках набрасываем шинели и выходим из вагона размять ноги. Чувствуем, как от долгого и нудного безделья наваливается тяжелое отупение.

Где-то здесь лет сто назад вел войска покорять Туркестан генерал Скобелев. Потом Семен Михайлович Буденный гонял по пескам басмачей, тянул через пустыню железную дорогу, чтобы быстро перебрасывать войска, боеприпасы, провиант и добиваться превосходства над «воинами ислама», чьи ахалтекинцы оказались более приспособлены, более выносливы в условиях пустыни, чем конница легендарного пролетарского полководца.

После Чарджоу останавливаемся чуть ли не каждом полустанке, разъезде. Несколько сарайчиков, загаженные пути, вонь…

А вот и Мары. До Кушки, самой южной точки СССР примерно 120 километров. Про эти места еще с царских времен среди офицеров пошла гулять известная поговорка: «Дальше Кушки не пошлют, меньше взвода на дадут».

Первым делом ищем военную комендатуру на станции, чтобы спросить, как добраться до места.

- Сейчас выйдите на привокзальную площадь, а там - на автобусе, - дежурный капитан назвал номер автобуса, - если конечно повезет. Автобуса здесь можно ждать и полчаса и час и два… Или берите такси.

- А какой адрес назвать водителю?

- Да никакой. Скажите: «Арабская часть». Здесь любой знает.

Местный водила на «Жигулях» срубил с нас червонец, хотя красная цена, как потом сказали нам ребята, была рубль.

И через минут пять мы оказались возле «офицерской» гостиницы. Трехэтажное здание с лоджиями и довольно широким крыльцом было специально построено для иностранных офицеров, прибывающих в учебный центр войсковой ПВО. В то время на втором и третьем этажах размещались ливийские офицеры из бригады, которая осваивала в Марах зенитно-ракетный комплекс «Квадрат». ( На самом деле, это был уже модернизированный комплекс, получивший название «Куб», но, видимо, из соображений секретности, его по-прежнему называли «Квадрат»).

На первом этаже жили наши офицеры-«холостяки», в основном переводчики, как виияковские выпускники, так и ребята из других вузов. Разумеется, в разряд «холостяков» попадали не только те ребята, у которых не было соответствующего штампа в документах, но и офицеры, жены которых по разным причинам не могли или не хотели сюда ехать.

Несколько офицеров у входа курили, о чем-то разговаривали. Едва мы вышли из машины, у них в неподдельном изумлении вытянулись лица. Это были Паша Вакуленчик, с которым учились до марта 1976 года, и Серега Царьков с курса Лоскутова и кто-то еще.

- Что в командировку к нам? – спросил Паша

- Да нет, в штат, - отвечали мы с Калюжным

- Вы что залетели, что ли? На чем или на ком? За что вас-то сюда? Просто так в Мары в постоянный состав не посылают – вопросы сыпались один за другим.

- Да мы сами не знаем. Пока

Да, ладно заливать… Давай, колись, мужики, здесь все свои, такие же, залетные. Если в постоянный штат, значит, был залет.

- Да честно не знаем.

- Наш брат залетает только на бабах или на водке или на том или другом сразу.

- Да, вроде, нет.

- Неужели Родине изменили? – у Паши Вакуленчика вверх взлетают брови и он делает изумленное лицо.

- Типун тебе на язык, - обрывает его Серега. - Ну, ладно, не хотите колоться, не надо, хрен с вами. Давай поможем с вещами…

Условия в гостинице хоть и спартанские, но вполне приличные. В комнате две кровати, тумбочки, шкаф, ванна с горячей водой. После трех суток пути по железной дороге это самое главное. В следующий раз, когда я снова приеду в Мары через шесть лет, жить придется в заброшенной караулке, где зимой замерзала вода в кранах, а принимать душ после поезда – в загаженной, заросшей жиром и грязью городской бане. Вот тогда офицерская гостиница покажется недоступным отелем с пятью звездами и тремя плюсами. Гостиница будет забита иностранными офицерами сразу двух бригад – иорданской, осваивавшей наш ЗРК «Оса», и какой-то другой, уже не помню точно. Понятно, что многих наших «холостяков» из гостиницы попросили.

Но в январе 1978 года гостиница довольно гостеприимно распахнула свои двери и дала нам, двум свежеиспеченным лейтенантам приют и кров.

Первым делом старые знакомые стали учить нас уму-разуму, наставлять и предостерегать от опасностей, которых в Марах было несть числа.

Так, мужики, - говорили ребята, - вы, конечно, можете идти на принцип и бросить вызов местному, скажем так, антиобщественному мнению, которое не видит и не желает видеть разницу в оттенках красного цвета. Аборигены здесь почти все страдают неизлечимым дальтонизмом, негативно влияющим на психику. Никто не понимает разницы между кирпичным цветом петлиц и погон конвойных войск МВД и благородным алым цветом мотострелковых частей. И то, и другое действует на местных ар, или уркаганов как на разъяренного быка где-нибудь на корриде в далекой Испании. В этом плане они неизлечимые дальтоники. Поэтому наш вам дружеский совет: скорее перешивайте петлицы и приобретайте фуражку с черным «артиллерийским» околышем. Хотя, по большому счету, если шпана захочет вам намять бока, грабануть, а то и воткнуть перо под ребра, ни черный цвет, ни голубой, ни любой другой не помогут.

В город по одному лучше не высовываться, - наставляли ребята, - особенно по вечерам, в темное время. Это не Багдад, где мы могли разгуливать по городу практически в любое время суток, заходить в любой район, где другим иностранцам появляться категорически не советуют. Там мы знали, что отношение к советским хорошее, полиция всегда на нашей стороне. Здесь другое дело. Помните, наверное, в ЦК вам давали читать инструкцию, как вести себя за рубежом. «Если попали в одно купе с женщиной, немедленно требуйте, чтобы вас перевели в купе к мужчинам», чтобы она, не дай бог, вас не соблазнила, или не устроила провокацию. Эта мудрость не для нас, не для здешних мест. А вот совет не высовывать носа по одному, передвигаться по городу группами, в крайнем случае, по двое, как нельзя лучше подходит для Маров. Старайтесь, хотя бы поначалу, ходить на почту и в город вместе с какой-нибудь нашей компанией. Все-таки группой легче отбиться. И если уж, что случится, так, по крайней мере, будут знать, где вас искать.

Когда пойдете в патруль, не зевайте по сторонам. Смотрите, особенно, ночью, чтобы обязательно по бокам вас прикрывали солдаты-патрульные Один справа, другой слева, а еще лучше чтобы если у вас будет еще третий солдат, чтобы прикрывал сзади. Как стемнеет, ночью по тротуарам сходите с тротуаров и идите лучше посередине улице. У нас многие ребята перед заступлением в патруль, передергивают затвор и кладут ПМ во внутренний карман шинели. Так удобнее. В случае чего можно быстро выхватить пистолет. Пока кобуру расстегнешь, пока достанешь ствол, тебя уже на небо отправят, а так держи руку за пазухой и в случае чего… Хотя, в случае чего, могут затаскать по военным прокурорам, дескать почему стрелял, да какое ты имел право применять оружие, в городе, да против мирного населения. Как будто местное население здесь мирное. Ну, это в крайнем случае. Кто-то наоборот считает, что пусть его потом затаскают по следователям, зато останется в живых. Здесь уж каждый решает сам. Ну, а пока, давайте, мужики… С приездом!

«Квадрат», превратившийся в «Куб», «Оса», «Шилка» и другие

Учебный центр войсковой ПВО создавали в Мары специально для обучения иностранных военных. За годы его существования через центр прошли многие тысячи специалистов, солдат и офицеров из стран Азии, Африки, Америки, Восточной Европы. В отличие от стратегической и объектовой, войсковая ПВО непосредственно защищает войска на поле боя, прикрывает их от воздушного противника.

В 1978 году мне пришлось работать с ливийской бригадой, осваивавшей зенитно-ракетный комплекс «Квадрат». На самом деле, его уже модернизировали и он получил название «Куб». Но нам почему-то, видимо, из соображений секретности, а скорее из-за перестраховки, было велено по-прежнему называть его «Квадратом».

Через шесть лет мне довелось работать в Марах уже с иорданцами. Посланцы хашимитского королевства постигали основы боевой работы на ЗРК «Оса». Между «Осой» и «Кубом-Квадратом» чувствовались «две большие разницы». Даже с первого взгляда, по внешнему виду, не говоря уже о тактико-технических характеристиках. Было видно, что наша промышленность шагала вперед. Вместо тяжелых и громоздких электронных блоков, применяемых на «Кубе-Квадрате», на «Осе» устанавливались легкие, почти изящные блоки с множеством усовершенствованных микросхем. Технический прогресс повлиял на тактику боевых действий, боевой порядок, штатную организацию частей и подразделений, на вооружение которых имелся ЗРК «Оса»

На одной боевой машине смонтированы несколько антенн, телевизионная установка и шесть ракет в контейнерах – по три с каждого борта. Да и внутри, в кабине места для экипажа было чуть побольше. Операторы обнаруживают цели, «захватывают» и сопровождают их. Идет команда «пуск» и над головами расчета открываются контейнеры и оттуда с шумом и грохотом устремляются в небо ракеты. В хорошую погоду на экране телевизора можно было увидеть, как приближающаяся к низколетящей цели ракета взрывается, вспыхивает мишень, ее обломки летят вниз. Не надо выстраивать в боевой порядок пусковые установки, тянуть от них провода к СУРНу. Все делает одна машина. Мощная, на колесном ходу, трехосная. Приехала на позицию, сориентировалась-загоризонтировалась на местности, поймала цель, да не одну, пальнула и сбила супостата. Если не промажет и если супостат первым не оставит от «Осы» и экипажа одно воспоминание.

Промазать было трудно, потому что вероятность попадания была высокая. В крайнем случае, если обстановка позволяет, можно было шарахнуть по одной цели двумя ракетами. Ну а дальше уж, какой стороной фортуна повернется.

С арабскими ракетчиками вероятность промаха резко возрастала. За несколько месяцев сделать из «спецконтингента» полноценную боевую единицу, скажем, ракетно-зенитную бригаду, обучить личный состав, иногда совсем неграмотный или малограмотный, работе с ракетами, котороых никто до этого в глаза не видел, «сладить» экипажи в батареи, а батареи - в дивизионы, настроить механизмы взаимодействия – дело очень непростое.

На первых же занятиях с ливийцами я заметил, как один лейтенант, командир батареи все время что-то черкает в своей тетрадке, как школяр, закрывая ладошкой написанное. «Чего он там прячет,- подумал я, - неужели рожицы рисует вместо того, чтобы постигать военную науку.»

Улучив удобную минутку, я подошел к ливийцу и попросил тетрадку. Оказалось, лейтенант с трудом владел грамотой. Ошибки были почти в каждом слове, особенно когда речь шла о технических терминах. Парню было тяжело записывать услышанное, он все время отставал, зачеркивал написанное и пытался записать вновь, пропускал буквы. У других офицеров и даже сержантов, его подчиненных таких проблем не было. Если я начинал переводить быстрее, создавая некоторый дискомфорт для записи, они деликатно меня осаживали, хотя деликатность далеко не самая характерная черта ливийцев.

Говорили ливийцы быстро, отрывисто, в их речи не было той напевности, музыкальности, которой отличаются египтяне, такие же, кстати «скорострелы», или слегка деревенских интонаций иракцев, плавности речи сирийцев, ливанцев и иорданцев. Посланцы Джамахирии часто почти полностью «проглатывали», опускали или максимально ослабляли гласные звуки, приближая свою устную речь к той же коносантности, какая характерна для письменного арабского языка. На письме, как известно, арабы пишут только согласные буквы, гласные фонемы – «а», «у», «и» - обозначаются специальными значками – огласовками - «фатха», «дамма», «кясра». Причем, эти огласовки пишутся довольно редко, как правило, в учебниках и в коранических текстах, а в обыденной жизни - почти никогда.

Понадобилось какое-то время, чтобы привыкнуть к ливийским «скороговоркам» типа «зр-шгиль-жбари», что должно было звучать по-арабски как «зир ат-тащгыль аль-иджбари» и означать «кнопку принудительного срабатывания» или «рс-тожг-зати» - соответственно «ра’ас ат-тауджиг аз-зати» - или «головку самонаведения».

До начала февраля занятия с ливийцами проходили только в учебных классах. Потом джамахирийцев стали вывозить на практические занятия в поле, километрах в 25-30 от города сначала один, потом два раза в неделю. Туда пригнали необходимую технику – СУРНы, пусковые установки, РЛС, транспортно-заряжающие машины (ТЗУ) и прочий «реквизит».

Разбиваемся на дивизионы, батареи, расчеты. Внутреннее пространство СУРНа рассчитано на экипаж из четырех человек: командира батареи, оператора разведки, оператора наведения и механика-водителя. В гусеничную машину нас набивается человек восемь с учетом преподавателя, который будет работать с ливийским комбатом, нашего комбата, которому предстоит опекать операторов, нашего механика-водителя и меня в качестве переводчика.

Чтобы не испытывать то, что чувствует килька в консервной банке, я забираюсь на «облучок» над левой гусеницей. Это почти штатное место переводчика во время передвижения на СУРНе.. Усаживаюсь на какой-то выступ, хватаюсь рукой за раму ограждения. Машина, дернувшись корпусом и взревев мощным движком, берет курс на позицию. Каждая батарея – на свою. Под носками сапог завораживающе мелькают, отшлифованные траки гусеницы.

Прибываем на определенную нам позицию, разворачиваемся по заданной схеме. Ориентируемся, привязываемся на местности. Солдаты тянут провода между СУРНом и пусковыми установками. Они располагаются по душе на некотором удалении от СУРНа . Разворачиваем антенны, радары. Включаем рацию, настраиваемся на нужные радиоволны, проверяем связи с КП, с пусковыми установками. Натужно гудит газотурбинный двигатель. Вспыхивают и быстро притухают экраны РЛС, по ним мечется, описывая окружность линия развертки, высвечивая неяркими вспышками «местники» - местные предметы.

По рации сообщают, что сейчас пойдут цели. Нужно их обнаружить, отсечь от помех с помощью системы СДЦ (селекция движущихся целей), определить азимут, высоту, скорость и главное – захватить цель. Цель захвачена и вот теперь ракеты с головками самонаведения будут самостоятельно поворачиваться на пусковых туда, где находится цель. Цель уйдет выше – круче станет угол подъема ракет. Цель повернет правее или левее – ракета соответственно изменить азимут. Но в любом случае острие ракет будет направлено на цель. Всегда.

В СУРНе полумрак, чтобы легче всматриваться в экраны радаров, душно, пахнет маслом, шумит, грохочет газотурбинный двигатель, нагреваются блоки, температура ползет вверх к сорока, к пятидесяти и выше градусам. Из-под шлемофонов капли пота. Кто-то из наших офицеров раздевается до пояса, демонстрируя голый торс, остается в шлемофоне и в ватных штанах. Вот он, какой ратный труд. Повседневный. В СУРНе не повернуться. На первых порах, да и на вторых, и на третьих порах ливийцы теряются, пропускают цели, не могут определиться, зевают. Нужны навыки, опыт, грамотность, психологическая устойчивость. Ничего этого у ливийцев пока нет. И их тренирую снова и снова, снова и снова, и снова натаскивают, объясняют. Внезапно пропадает связь по радио. Оказывается ливийский механик-водитель небрежно соединил разъем. «Ах, ты, разымбай…» - ворчит наш комбат и связь снова появляется в наушниках.

Прошло несколько недель, и над полигоном в качестве мишени появился вертолет Ми-2. Маленький, шустрый, с одним пилотом, на борт может взять человек восемь, не больше. И началось настоящее авиашоу. Летчик выделывал над полигоном такие финты, крутил такие кренделя… Мне на раз приходилось и бывать на различных авиационных шоу и в Тушине и на МАКСе, да и самому летать (разумеется, в качестве пассажира на разных вертолетах), в том числе с арабскими пилотами, ребятами лихими и безбашенными, любящими «поколотить понты», но то, что выделывал тот наш капитан в далеких Марах, такого я не видел больше нигде и никогда.

Летчик, может быть, знал, что никто из его авиационного начальства за ним не наблюдает, а наблюдающим за ним с земли пэвэошникам он своими воздушными кульбитами только доставляет настоящее удовольствие, и старался для них и для себя. «Вертушка» со всей своей вертолетной силой взмывала вверх, на полном ходу разворачивалась. Как следует разогнавшись, вертолет резко, по крутой дуге шел вверх, потом замирал на мгновение, и начинал, разворачиваясь, так же резко снижаться. Он подныривал под высоковольтными проводами ЛЭП, потом снова уходил вверх, с максимальным креном делал правый вираж, потом решительно перекладывал ручку управления влево. Вертушка то зависала в какой-то точке, то начинала крутиться, как будто ввинчивалась в небо. Иногда летчик описывал полудугу и потом на скорости, едва не касаясь земли, уходил за ближайшие барханы.

Завораживающая карусель продолжалась минут двадцать. Когда правым бортом вперел, когда левым, когда пятясь хвостом назад, насколько ему позволяли технические возможности винтокрылой машины. Пилот испытывал кайф от совей работы, радость от того, что может и умеет. А у нас на земле, у тех, кто не был занят работой, перехватывало дух, мы пребвали в полном восторге. Вертолетчик приземлился и еще через полчаса, получив задание с КП, снова ушел в полет, давая зенитчикам возможность обнаруживать, захватывать и сопровождать себя на экранах радаров.

«Товарищи офицеры… и переводчики»

Мары, как и многие другие «дыры», дальние гарнизоны издавна, еще со времен царя Гороха считались местом ссылки «залетных» офицеров – дуэлянтов, выпивох, гуляк, растратчиков казенных денег и имущества, тех, кто не мог или не хотел поладить с начальством, и прочих нарушителей дисциплины. В советские времена к ним добавились еще «морально неустойчивые» офицеры, которых таким образом наказывали за развод с женами. На самом деле, все было не так однозначно и просто

Для нашего брата, военного переводчика Мары в советские времена действительно были настоящей ссылкой, куда отправляли в наказание за разные грехи. Оступившиеся должны были здесь крепко задуматься о своей дальнейшей судьбе, раскаяться и встать на путь исправления. Искупать вину – действительную или мнимую – нужно было честным трудом, безупречной службой и примерной дисциплиной, что подразумевало по минимуму хотя бы отсутствие новых залетов, скандалов, чрезвычайных происшествий и взысканий. Отсутствие на службе по неуважительным причинам. Сроки исправления напрямую зависели от тяжести грехопадения и их частоты. Предполагалось, что через определенный срок пребывания в тяжелых природно-климатических условиях и среди враждебного населения вина искупалась полностью, если, конечно, не появлялась новая, свежая. Тогда из Москвы приходил долгожданный вызов и искупивший вину товарищ переводился куда-нибудь ближе к центру, или вообще начинал готовиться к загранкомандировке.

«Залетных», то есть на чем-то «залетевших» было немало и среди других офицеров гарнизона. Но не они составляли большинство офицерского состава в тех краях. Помимо нашей «арабской части», учебного центра войсковой ПВО в Марах и окрестностях дислоцировались и другие воинские части – танкисты, летчики, пограничники и многие другие.

Для них этот город был не только местом, куда отправляли провинившихся, проштрафившихся, имевших те или иные грехи. Таких мест в Советском Союзе было немало, и по сравнению с ними Мары был далеко не самым гиблым, не самым диким местом для службы. Все-таки областной город, а не удаленная точка в среди тайги, тундры или пустыни.

Многие молодые офицеры попадали сюда по распределению после училищ, люди постарше - даже после академий. Причем, распределяли сюда, в учебный центр войсковой ПВО и тех ребят, которые во время учебы проявили себя вполне толковыми и дисциплинированными. Не могут же учить иностранцев сплошь одни троечники, как не могут быть целые части сплошь состоять из непросыхающих пьяниц. Должны быть и нормальные вполне люди. В начале 1984 года я работал с одним таким преподавателем. Вместе мы вели одну группу иорданцев, обучавшихся на ЗРК «Оса». Он тогда был майор, я -капитан. К сожалению, не помню его имени. Очень эрудированный, грамотный, дисциплинированный офицер и специалист, отлично разбиравшийся в технике, закончил училище с красным дипломом. Да и как человек он был на высоте, скромный, отзывчивый, порядочный. У нас с ним сложились очень хорошие, добрые отношения. Тем более, мы были почти ровесники. Потом наши пути пересеклись в конце восьмидесятых годов уже в Сирии, где я был военным наблюдателем ООН на Ближнем Востоке, а он готовил арабских пэвэошников.

Были и такие офицеры, которые ехали сюда по замене, в порядке ротации или для того, чтобы получить должность и соответствующее звание, поскольку в других местах должности оказывались уже занятыми, а без должности у нас, как известно, не видать очередных воинских званий. Но это уже больше относилось к выпускникам академий, особенно к тем, кто не мог похвастаться обилием связей или наличием «родственника-инвалида» с накачанной рукой, то есть «мазы». . Но это уже вещь обычная для всех времен. Чем дальше от Москвы, тем меньше блатных, тем больше залетных и «безродных». Хотя все правила хороши своими исключениями.

Говорили, что именно за званием сюда в Мары приехал начальник учебного центра и получил-таки здесь погоны генерал-майора. Большой любитель преферанса и человек в общем справедливый. За глаза подчиненные звали его «барином». В положенный срок получил полковника начальник штаба части, прозванный «в народе» «Марчелло» за свою схожесть с известным итальянским актером Марчелло Мастрояни, носившим такие же щегольские усики. Некоторые офицеры, не имея ни возможности, ни желания уезжать в другие места, обрастали бытом, друзьями, связями, оседали в этих краях, дослуживали до выхода в запас и оставались навсегда. Кто-то любой ценой стремился уехать отсюда, перебраться поближе к центру, к местам, где родился или учился, где оставались родственники.

Бывало и так, что человек, когда-то на чем-то залетевший, находил в себе силы, завязывал с выпивкой, подтягивался, собирая волю в кулак, и выбирался из Маров. Ему возвращали звания, которых он предварительно лишался, скатываясь вниз. Были и другие случаи. Какому-нибудь бывшему майору сначала «дробили» большую звезду старшего офицера на четыре маленьких капитанских, а потом снимали по одной и их - до «мамлея». Недаром в Марах говорили, что по-настоящему старшим офицером становишься лишь тогда, когда получаешь звание подполковник. Тяжелым оказывался путь снова вверх. К лейтенанту, старлею, капитану… Иные где-то по на полпути снова оступались, горько и безвылазно запивали или уходили в безоглядный «гульбарий», и снова кувырком катились вниз.

В штатном расписании отделения переводов было нас человек тридцать, в основном арабисты, но были ребята с первым английским, французским или другими языками. Командовал отделением, то есть был нашим непосредственным начальником майор Кристя. Александр Иванович принадлежал к марыйским старожилам, был своего рода дуайеном переводческого корпуса. Когда я впервые приехал в Мары в 1978 году, он уже прослужил там, по крайней мере, года три-четыре. В 1984 году я снова застал его в тех краях.

С одной стороны, ему приходилось отстаивать своих подчиненных переводчиков, защищать их, делая все возможное и невозможное, чтобы смягчить в недобрую минуту гнев отцов-командиров. С другой, - отдуваться за своих подчиненных, далеко не ангелов, выстаивая перед начальством на ковре, зачастую первым принимая удар на себя. Понятно, что никто его должности не завидовал. Александра Ивановича в части уважали все – и наш брат переводчик, и офицеры-преподаватели, и начальство. Тем не менее, частенько его подставлял под неприятности. Конечно же, не по злой воле – больше по недомыслию, пагубным пристрастиям и вредным привычкам, слабоволию.

Как известно, между нашим братом, переводчиком и специалистами, которых в арабских странах мы часто называли «хабирами» существовали определенные противоречия, бывало, что и вспыхивали конфликты. Причин было достаточно. И зависть со стороны некоторых спецов. Он презжал в страну, если повезет на год-другой, реже на три года, а потом снова должен был или возвращаться в свой дальний гарнизон или ехать еще дальше. Переводчик, если не залетал на чем-нибудь, после одной загранкомандировки и небольшого - два-три года - перерыва, снова мог отправиться на работу за рубеж.

И не отросшие до нужного размера мозги иных наших коллег, порою слишком высоко задиравших нос, демонстрировавших снобизм, свое превосходство в том числе и интеллектуальное, подчеркивающих своего рода аристократизм, принадлежность к особой касте.. Спору нет, некоторые отцы-командиры и специалисты действительно уступали нам по целому ряду каких-то вещей, по общему уровню. Иногда дело доходило до анекдотических ситуаций. Когда какой-нибудь полковник на лекции вдруг начинал считать количество слов, которые произнес он, и сколько произнес переводчик.

Тем не менее, среди специалистов было немало очень интересных, порядочных людей, настоящих профессионалов, начитанных, образованных. Со многими из таких людей мне посчастливилось познакомиться, с кем-то подружиться на всю жизнь. С годами к людям приходит жизненный опыт, уходит зазнайство, становится легче избегать конфликтных ситуаций.

В Марах такие противоречия между переводчиками и специалистами тоже существовали. Но они никогда не носили особо острого характера. Вообще в таких дальних, на отшибе гарнизонах, как мне кажется, люди становятся ближе друг к другу, добрее. Они меньше обращают внимание на промахи других, не замечают их. Всем приходится тянуть одну лямку. Надеяться надо только на себя и на друзей, на товарищей.

И все же время от времени на собраниях и совещаниях из уст начальства продолжало звучать: «Товарищи офицеры… и переводчики». Как будто мы относились к разряду неполноценных офицеров. Происходило это не по злому умыслу, не из желания лишний раз кольнуть нас, унизить. Так уж повелось. Возможно, из-за того, что относились к переводчикам как к не очень серьезной профессии. Дескать, кто такой переводчик? Закрыл рот – убрал рабочее место. С другой стороны, это было признанием нашей особости, в том числе и по части дисциплины. Наши ребята могли такое учудить… Короче, к таким обращениям все давно привыкли, почти не обращали внимания. И все равно было обидно.

Между тем, некоторые наши ребята-переводчики со временем переходили на преподавательскую работу. Я помню одного нашего коллегу, старшего лейтенанта, который самостоятельно читал лекции по топографии, учил арабов работе на топопривязчике. Фамилия его была Куликов или Куликовский, если не ошибаюсь. Сначала он просто переводил этот курс занятий, а потом, когда отчитал его несколько раз с преподавателем, и почти выучил наизусть, так, что слова, буквально выскакивали из него, как из пулемета, он написал рапорт начальству, сдал какие-то экзамены и его допустили преподавать самостоятельно. Но такое случалось нечасто.

Когда приезжала какая-нибудь иностранная бригада, а то и две сразу, штатных переводчиков все равно не хватало. Тогда на усиление к нам направляли других переводчиков. Это могли быть группа курсантов из родного института под командованием кого-то из офицеров-преподавателей. В начале 78–го года в Марах работала группа наших ребят во главе с майором Анатолием Лаврентьевичем Спиркиным. Он преподавалсвлова в нашей языковой группе на первом курсе. Это был наш первый учитель, знакомивший с арабским языком.

В 1984 году на усиление бросили группу студентов-таджиков из Душанбинского госуниверситета. В отличие от наших виияковцев таджики с трудом ориентировались в арабском языке, на них все время жаловались арабы. Да и по-русски они плохо понимали. Короче, толку от них было не больше, чем… Ну в общем, вы понимаете. Часто многие из них просто не приходили на службу, точнее на работу, срывали занятия. Однажды на работу не вышло человек двенадцать, если не больше. Начинался большой скандал.

Как-то так получилось, что первым, кто в тот момент попался под руку Александру Ивановичу Кристя, оказался я.

- Давай, быстренько сбегай к ним в общагу, разберись, что там случилось, - сказал наш непосредственный начальник, -. Может отравились чем или перепились.

В большой комнате на солдатских кроватях мирно посапывали наши таджикские коллеги, укрытые с головой одеялами и шинелями. Приподнимаю край шинели, одеяло самого первого ближе всех ко мне оказавшегося парня.

- Хамро, что случилось, заболел?

Нет ответа. Как в «Томе Сойере». Наконец, Хамро с трудом разлепляет заспанные глаза, очумело смотрит на меня.

- Ты, что, заболел?

- Кажется, да

- А что болит?

- Ох, кажется, все болит.

- А температура есть?

- Кажется, да.

- А может, отравились?

- Кажется, да.

На концерте самодеятельности по случаю 23 февраля тот самый Хамро исполнил настоящий хит.

Аккомпанируя себе на национальном струнном инструменте, по-моему, на дутаре, он долго и заунывно выводил какую-то свою песню. Он то пощипывал три струны на длинном грифе, то яростно бил по ним кончиками пальцев. Слов никто не мог разобрать. Все думали, что он поет на родном языке. В той песне был всего один короткий куплет. Пропев его, исполнитель проигрывал несколько тактов на дутаре и снова начинал тот же куплет. Он повторял его снова и снова. Так продолжалось минут пять-семь. Публика в зале стала позевывать, нервничать. На восьмой или на девятой минуте зал стал захлопывать Хамро. Кто-то свистел, пытаясь оборвать акына, согнать его со сцены. Начальник клуба из-за кулис показывал кулак, крутил пальцем у виска. Ничего не помогало. Казалось, Хамро ничего не видел и не слышал, весь ушел в песню без начала и конца. Наконец, он словно опомнился, пришел в себя, как-то весь подобрался на стуле и вполне отчетливо на русском языке пропел тот единственный куплет:

Ку-рица, ку-рица, ни ххади на улица,

А то пит-тух паймает, туда-суда таскаит.

Народ в зале сползал со стульев, корчился, давился от душившего хохота.

Судьба - индейка

Бывали случаи, когда наши ребята, «искупившие вину» и дождавшиеся вызова из Москвы, чтобы поехать в загранкомандировку, снова залетали или оказывались на грани залета. И тогда все их усилия, все терпение в мгновение ока обесценивались и они снова срывались в глубокий штопор.

В начале марта 1978 года учебный центр готовился к выезду на боевые стрельбы в Ашулук. По такому случаю командир части, он же начальник учебного центра собирал в клубе весь офицерский состав на инструктаж. По стечению обстоятельств в этот же день пришел вызов на нашего виияковца, которого все, даже иностранцы и наше начальство звали «Джексон». Не могу сказать точно, откуда пошло такое прозвище. Наш товарищ на это нисколько не обижался.

Понятна та радость, которую испытывал Джексон, получив долгожданное известие. Тем не менее, ему предстояло сначала вместе со всеми отправиться с эшелоном в Ашулук, после стрельб вернуться в Мары, и уже потом улететь в Москву. Джексона переполнял душевный подъем, распирало желание разделить благую весть с каждым встречным, не говоря уже о знакомых и приятелях, угостить их на радостях рюмкой водки, бокалом шампанского или бутылкой пива. Поэтому на сбор офицеров он немного опоздал, чем вызвал легкое недовольство начальника центра. Поскольку в зале свободными оставались только места в первых двух рядах, нашему товарищу пришлось присесть как раз напротив только что получившего генеральское звание командира части. И все было ничего, но Джексон по причине некоторой дозы принятого в себя спиртного заснул. Самым нелепым образом пред светлы очи новоиспеченного генерал-майора.

И вот тут-то поначалу легкое недовольство быстро перешло в бурный гнев. Джексона самым брутальным образом разбудили, уловили шедший от него аромат перегара, обругали и в сердцах сказали, что ни в какую Москву он не поедет, а останется в Марах на веки вечные. Было от чего расстроиться.

Последующие двое суток, пока наш воинский эшелон тащился из Маров через Каракумы в Ашулук, Джексон клял судьбу-индейку и заливал горе немереным количеством спиртного.

Между тем, оставшийся специально для этого в Марах Кристя предпринимал титанические усилия по реабилитации Джексона перед командиром части. Никому не ведомы те слова, аргументы и обстоятельства долгих приватных бесед начальник отделения переводов и командира учебного центра. Но чудо свершилось. Только что получивший погоны генерала начальник учебного центра решил помиловать Джексона. Только что разверзшаяся пропасть, куда он стал проваливаться, тихо захлопнулась.

Оставалось только сообщить отчаявшемуся Джексону о положительном решении его вопроса. Беда заключалась в том, что сообщить благую весть в ползущий через Каракумы эшелон не было никакой возможности. О существовании мобильных телефонов еще никто не подозревал.

В это время перебравший с горя Джексон, еще не подозревавший о своем искуплении, начал задираться с офицерами. Многие, понимая состояние Джексона, старались с ним не связываться, уходили от разборок. И все-таки драки избежать не удалось. Джексон сцепился с одним подполковником, начальником цикла. Его, человека, спокойного, уравновешенного, никому не делавшему зла, Джексон достал и по-настоящему обидел. Для Джексона дело запахло судом офицерской чести.

Приехавший через пару дней на обычном пассажирском поезде Кристя с видом победителя сообщил Джексону о прощении. Кислая реакция подчиненного сначала всерьез озадачила Александра Ивановича, а потом и расстроила. Его талант переговорщика явно отставал от реакции Джексона. Слишком быстро радость сменялась грустью и наоборот. И каждый раз Джексон напивался то от радости, то с горя. Уговорить старшего офицера, обиженного, оскорбленного Джексоном в присутствии других офицеров, было не легче, а может быть даже труднее, чем генерала. Но Кристя не отступился от своего подчиненного и повел себя не хуже Генри Киссинджера, автора и главного исполнителя челночной дипломатии на Ближнем Востоке. Он в зависимости от обстоятельств прибегал то к политическому маневрированию, то к легкому нажиму на участников конфликта, демонстрируя чудеса гибкости и изворотливости, то являл миру образцы твердости и принципиальности. Так или иначе, дня через три стороны пришли к примирению, Джексон раскаялся и попросил прощения, его извинения были великодушны приняты, инцидент исчерпан. Дорога из Маров была вновь открыта.

Последнее действие разыгрывалось у нас, соседей Джексона по комнате в офицерском общежитии в Ашулуке, на глазах. В один из вечеров дверь нашей комнаты распахнулась и в нее ввались Джексон со своим дружком Володей. Несмотря на обещание Джексона в Ашулуке больше не брать в рот ни капли, два друга-товарища все же решили слегка спрыснуть удачное окончание драматической эпопеи. Было уже далеко за полночь, и мы, укрытые кроме пары одеял еще и шинелями, успели слегка согреться в своих постелях. Дело было в первой половине марта, температура ночью опускалась до минус 15-20 градусов, батареи чуть грели, а окна с разбитыми стеклами приходилось затыкать старыми бушлатами.

И вдруг в комнате зажигается свет, звучит бодрая команда: «Мужики, подъем!»

Джексон с Володей проходят к столу, достают из карманов шинелей пару бутылок водки, минеральной воды, куски хлеба, два сморщенных яблока. Сдвигают граненые стаканы, наливается в одни - водка, в другие – минералка. Джексон с Володей подходят к Саше Калюжному, Паше Вакуленчику, ко мне с предложением присоединиться к нечаянной радости. В другое время мы бы с удовольствием присоединились, но сейчас так не хочется вылезать из теплой постели на холод, тянет в сон.

- Ну, наше дело – предложить… - говорит Джексон чуть обиженно.

Подходит к Володе и торжественно вручает налитый стакан. Чокаются, выпивают. Джексон - сразу, залпом, потом прихлебывает пару глотков минералки, смачно занюхивает куском черного хлеба.

Володя пьет не сразу. Сначала подносит стакан к носу снизу, рот у него при этом полуоткрывается, уголки рта опускаются книзу и все лицо его передергивает гримаса, какая бывает только у конченых пьяниц, профессиональных алкоголиков. Эта гримаса как бы выражает безграничное отвращение к спиртному и в то же время свидетельствует о неистребимой жажде выпивки, о горящем внутри негасимом огне, о невозможности отречь искушение.

И с этой гримасой Володя выпивает стакан. Выдыхает из себя с шумом, как бы прислушивается к себя, принюхивается. И вдруг громко ставит на стол, чуть не разбивает только что опорожненный граненый стакан, и взрывается: «Ну, Джексон, я думал ты – друг настоящий! А ты… Не ожидал от тебя…» И с этими бросается вон из комнаты.

Джексон нюхает Володин стакан.

- Вот же дурак, минералку выпил… - произносит он и бросается вслед.

Мы понимаем, что это не со зла, что Джексон не какой-нибудь наперсточник, «кручу-верчу». Просто перепутались стаканы, когда предлагали нам выпить, а Володя, наивная душа все принял за чистую монету, обиделся.

В учебном центре служил майор З. Было ему лет за сорок, и уже не за горами было время увольняться в запас. И здоровье было уже не то. Сказывались тяжелый климат, беспрерывные таскания по дальним гарнизонам, выпивки, курение без остановок, скандалы с начальством, потому что был своенравен и неукротим и характером не прост. Часто прикладывал руку к сердцу, особенно когда курил после выпивки. Майорские погоны не один раз менял на капитанские. Потом тяжело восстанавливался в званиях и снова нырял вниз, то в пьяном угаре, то из-за невоздержанности языка и страстном желании рубить начальству в глаза правду-матку. Потом в Марах решил, как это бывает с людьми уставшими от самих себя, начать новую жизнь. Если не окончательно завязал дружбу с Бахусом, то во всяком случае резко снизить количество потребляемой огненной воды. По службе замечаний тоже не было и воинское звание майора ему вернули. А ему очень хотелось перед выходом в запас перевестись куда-нибудь поближе к тем местам, где родился, в европейскую часть России. И начальство шло ему навстречу. Единственное, что оставалось сделать – восстановиться в партии. Ничто не предвещало беды. Но дня за два до партсобрания наш майор З. не устоял перед искушением. Выпил с двумя своими закадычными дружками и решил поведать им страшный секрет.

- Вы знаете, зачем я снова вступаю в партию? – спросил он у своих приятелей. – Ни хера вы не знаете. Я вступаю для того, чтобы развалить ее изнутри… Надоели мне все эти партрабочие

Надо ли говорить, что очень быстро крамола стала известна начальству, прежде всего, партийному. Майора долго и по полной программе имели те самые партрабочие и снова выгнали его из кандидатов. Каждый раз, когда среди офицеров учебного центра речь заходила о том случае, неизменно выводилась одна и та же мораль. Если хочешь по пьяни поделиться сокровенными мыслями, пить надо только вдвоем. По крайней мере, будет ясно, кто тебя заложил. Или вообще ни с кем не делись сокровенным, если по пьяни. Бедолага-майор да и все мы даже в страшном сне не могли себе представить, что для того, чтобы развалить такую страну и партию нужно было сначала дорасти до должности генсека или члена политбюро, стать Горбачевым, Яковлевым, Шеварднадзе… Далее продолжать не имеет смысла, да и бумагу жалко марать. Каждый может этот список продолжить по своему усмотрению, в зависимости от своих симпатий и антипатий, предпочтений и взглядов.

СТРАНА АР И ШМАР

Местное население условно можно было поделить на две большие группы: «мирное», более или менее законопослушное и «немирное», криминальное и полукриминальное. Связано это было, прежде всего, с особенностями исторического развития города и его окрестностей за последние полтора-два столетия. Мары еще в царские времена был местом ссылки не только проштрафившихся военных – дуэлянтов, горьких пьяниц, растратчиков казенных денег и имущества и прочих забубенных головушек.

Сюда эшелонами отправляли и тех, кто попадал в разряд «врагов внутренних» - уголовных преступников самых разных мастей и специализаций. При Сталине население Мары и его окрестностей пополнялось политическими ссыльными, «лишенцами» и «выселенцами». Для них здесь строились просторные «зоны». Со временем часть заключенных, в основном уголовников, освобождалась, но многие оставались здесь же, не имея ни прав, ни возможности, а то и желания куда-либо уехать.

Поскольку тюрьма, как известно, не столько лечит («лечить» она может только в учебниках для юристов), сколько еще больше калечит, многие из отбывших наказание уголовничков, вскоре вновь оказывались за решеткой. Недаром в Марах о Марах ходила такая поговорка: «Одна половина города сидит, а другая ждет своей очереди на посадку». Выражение, конечно, несколько гипертрофированно отражает суть происходивших тогда процессов. Но не очень сильно.

Повышенная концентрация уголовного элемента на единицу марыйской площади сыграла свою роль в формировании и настроениях туземного населения. Оседавший на более или менее постоянное жительство криминалитет начинал вариться в собственном соку, в огромном котле. Бывшие зеки женились на таких же бывших зечках, знавших в былые времена лучшую долю, например валютных проституток. Рождались дети, подрастали и втягивались в дела своих родителей, или родители сами втягивали детишек в криминал, передавая им свои навыки, опыт и квалификацию.

К восьмидесятым годам прошлого века в Марах выросло три-четыре, а то и пять поколений таких людей. Со своими традициями, преданиями, субкультурой, псевдоромантикой «ножа и топора с большой дороги». В этом котле варились как представители русскоязычных национальностей, так и других народов, попадавших в эти края разными дорогами и при различных обстоятельствах. Здесь же крутились и довольно многочисленные – несколько десятков тысяч – неучтенные, «беспашпортные» «персы», к которым причисляли и пуштунов, и другие приграничные кочующие племена неизвестно кого. На зиму они куда-то уходили, говорили даже, что и за кордон, прятались в зимние «норы». Весной с наступлением тепла они, как змеи и скорпионы, выползали на свет божий, чтобы превратить его в ад и вот тут-то и начиналась основная «веселуха».

В этом огромном криминальном тигле, переплавлялись люди разных племен и народов – русские и татары, украинцы и азербайджанцы, армяне и грузины, молдаване. Сюда же, скрываясь от следствия или суда, бежали преступники из других регионов Советского Союза. Формировалась особая философия, замешанная на воровской и бандитской морали, духе и принципах безбрежного восточного базара. В то время, когда на просторах Советского Союза складывалась особая общность людей – советский человек, в далеких Марах также шло формирование особого человека, имя которому ара-пацан.

Самые опасные ара-пацаны были в возрасте до 20 лет, в основном, призывного и допризывного возраста. Молодая генерация, с молоком матери всосавшая в плоть и кровь уголовные понятия, повадки, манеры поведения и ненависть к «красным фуражкам»¸ с отросшими мускулами и неокрепшими мозгами были готовы на любые «подвиги». Абсолютно неуправляемые, предоставленные самим себе «безбашенные», одичавшие от безделья подонки могли спокойно, даже с любопытством первооткрывателей вогнать тебе заточку в бок и спокойно смотреть, как ты будешь истекать кровью и дергаться в конвульсиях. Именно молодежь становилась жертвой криминальной морали, пополняла ряды шпаны, использовалась криминалитетом.

Однажды вечером несколько наших ребят-переводчиков пошли на почту позвонить домой. Когда возвращались назад в узком проходе между каким-то дувалом и бетонным забором военного госпиталя, в двух шагах от нашей гостиницы их окружила стая таких сопливых ублюдков. Вперед выступил их главарь, лет восемнадцати, вытащил кинжал.

- Ну, что, военные, попались. Давай подеремся…

- Зачем же нам с вами драться? - оценивая обстановку и понимая, что перевес на стороне ара-пацанов, отвечали наши ребята. – Вас человек двадцать, а нас – трое.

- Так это хорошо. Мы вас будем резать, как баранов. Знаешь, как здорово, когда чувствуешь, как нож входит в человеческое тело, как ты у меня будешь дергаться, истекать кровью…

- А зачем вам все это надо, ребята?

- Э-э-э-й, ара-пацан, ты пойми, мне восемнадцать, делать совсем ничего, скоро в армию заберут. А так зарезать тебя – кайф, ты че…

Ребятам повезло. Каким-то чудом им удалось отбиться, перемахнуть через забор госпиталя и там уже позвонить в часть. На их выручку прислали свободную смену караула с оружием.

Обе группы местного населения – «мирные» и «немирные» были по-настоящему интернациональны. Каких-либо особых противоречий или межнациональных конфликтов со стрельбой, поножовщиной, с лозунгами типа «Бей оранжевых, потому что они бьют наших, сиреневых», по большому счету. Подонков и людей нормальных, порядочных хватало среди туркмен или татар, русскоязычных или азербайджанцев. В этом плане тогдашняя марыйская действительность лишь подтверждала формулу о том, что преступность не имеет национальности.

Взять хотя бы титульную нацию – туркменов. Многие из них вполне благополучно интегрировались в советское общество, в советский образ жизни. Получали образование, становились хорошими специалистами, делали успешную карьеру и относились к «старшему брату» более или менее доброжелательно. Немало наших офицеров дружило с туркменами, что называется семьями, помогали друг другу, вместе ездили на рыбалку, на охоту. Я помню, хирургическим отделением военного госпиталя в Мары заведовал подполковник-туркмен, замечательный человек, отличный врач.

Тем не менее, по сравнению с другими среднеазиатскими республиками туркменское общество оставалось наиболее консервативным, традиционным и даже закрытым. Здесь стойко сохранялись архаичные традиции, а, перемены, привнесенные несколькими десятилетиями советской власти в повседневную жизнь, в культуру и в сознание людей, оказались намного менее заметными, чем, например, в Казахстане или Узбекистане. Местная интеллигенция была слаба, малочисленна. Многие туркмены в той или иной степени исповедовали национализм, относились к нам с холодком, неприязнью, а то и с враждебностью. В их глазах читались досада и сожаление, что они не могут чувствовать себя полновластными хозяевами в собственном доме. Все разговоры и аргументы о том, что дала туркменам советская власть – образование, здравоохранение и прочая, прочая, прочая, - оставались как бы за скобками реальных отношений между людьми. Разумеется, в советские времена многие старались скрыть свои подлинные чувства, понимая, что с силой им не совладать. Тем не менее, довольно часто такие настроения все же прорывались наружу.

На выезде из города находилось что-то вроде приемного или заготовительного пункта хлопка-сырца. Вокруг больших гор серого по цвету хлопка сновали женщины-туркменки, бойко орудуя граблями, вилами. В длинных до пят темно-бордового, зеленого или синего цвета сарафанах, из-под которых чуть-чуть выглядывали скрывавшие ноги узкие штанишки с вышитым незатейливым узором, они выполняли самую тяжелую, самую низкооплачиваемую работу.

Не только здесь на заготовках хлопка, а вообще по жизни туркменские мужчины выполняли обязанности исключительно начальствующего состава. Ничего не могу сказать относительно демографического состава, сколько хотя бы примерно было в той солнечной республике мужчин и женщин, зато начальников, знаю точно, в тогдашнем туркменском обществе было не меньше, чем подчиненных. Каждый мужчина не просто занимал какую-то руководящую должность. У каждого даже самого мелкого начальничка была еще куча помощников. У бригадира, весовщика, кладовщика, заведующего базой, магазином, киоска могло быть неопределенно большое количество помощников.

Более того, в разряд начальников также попадали шофера, повара, нарядчики, учетчики, счетоводы, нормировщики и прочая, прочая, прочая. И у каждого были свои помощники, и звучали эти должности не менее гордо – помощник шофера, помощник повара и так далее… Все эти начальники или мужчины, что в данном случаев было почти одно и тоже, а в некоторых случаях мужчины были дважды а то и трижды начальниками над своими и над чужими женами, если, например один и тот же туркмен был начальником весов или бани и одновременно отцом семейства.

В Марах в то время с нами служил один переводчик, офицер – двухгодичник. Он безуспешно пытался устроить на работу в школу свою жену, которая была у него учительницей русского языка и литературы. При общем дефиците таких преподавателей в Марах, ее нигде не хотели брать на работу. Дело было обычное. Надо было дать взятку. Делов-то! Но наш парень оказался человеком упрямым, принципиальным, верившим в высшую справедливость.

В ее поисках он дошел до второго секретаря обкома, который буквально срезал офицера своей откровенностью. Напомним, в советские времена должности первых секретарей обкомов КПСС в национальных областях занимали представители титульных наций. Русские (в смысле русскоязычные, то есть еще и белорусы и украинцы), как правило, сидели в креслах вторых секретарей обкомов.

То был тертый, проживший много лет в Туркмении человек. Он не стал грузить молодого офицера пустыми разговорами об отдельных недостатках страны развитого социализма, дружбе народов и прочих подобных вещах. Просто, без всяких обиняков он посоветовал парню оставить попытки трудоустроить супругу.

- Ты думаешь, здесь у нас советская власть и я смогу тебе помочь. Даже если я сейчас отдам распоряжение принять твою жену в ту или иную школу, это ничего не решит. Ее потом сожрут с потрохами. Работать не дадут. Так что, бросай это дело. Тебе сколько осталось здесь трубить? Меньше года? Вот дослужишь и уезжай к себе домой, в Россию, или еще куда, вот там и устраивай ее. – Откровенно говорил партработник. – Здесь у нас советская власть только здесь в здании обкома, над которым развевается красный флаг, и в ваших воинских частях. Больше ее нет. И не ищи - не найдешь.

К «мирному» населению относились многие представители русскоязычных и других национальностей – дипломированные специалисты, высококвалифицированные рабочие приезжали сюда работать, строить промышленные предприятия, ирригационные системы, двигать науку, учить, делиться опытом - кто по распределению, кто за заработком. Но не они, к сожалению, определяли атмосферу жизни в Марах. Многие дети из вполне благополучных семей со временем оказывались втянутыми в криминальный оборот.

Время вот времени, местные бандиты и шпана отправлялись на гастроли по другим городам и весям необъятного Союза, а потом возвращались и отлеживались на своих малинах, схронах и просто легальных квартирах. В тех краях находили себе убежище и махровые бандюганы, отпетые преступники, настоящие изверги, по локоть запачкавшие себя в крови. В начале восьмидесятых годов, когда Марыйская область стала по сути тылами введенной в Афганистан Сороковой армии, город значительно почистили. Это, разумеется, не была та «зачистка» которую потом практиковали наши войска в Чечне со стрельбой, привлечением крупных танковых, артиллерийских, авиационных и десантных частей.

Город чистили аккуратно и тихо, без стрельбы и лишнего шума. Снесли дувалы, потеснили целые кварталы частного сектора, основного рассадника воровских малин, притонов и прочих злачных мест. В одном из коллекторов на окраине города нашли схрон, в котором обитало настоящее чудовище, объявленное во всесоюзный розыск еще с конца сороковых годов. Про убийц, на чьей совести несколько загубленных человеческих жизней, обычно говорят «у него руки по самые локти в крови». Про того дядьку можно было говорить, что весь он от пяток до затылка был в крови десятков людей. Мужик промышлял в основном в Ленинграде, но засветился и в других регионах. Бандит скрывался от правосудия и от людей более тридцати лет. Состарился. Никто, встретив его на улице, и подумать на мог, что старичок был настоящим злодеем, душегубом.

Схрон его скорее напоминал небольшую квартирку. Стены коллектора обшиты фанерой с наклеенными обоями, светили несколько лампочек. Провел воду, устроил туалет, канализацию. Так бы он и дожил здесь до своего последнего часа, но военная контрразведка основательно почистила город и область от всякой нечисти. И когда ровно через шесть лет, отработав спецкомандировку в Ливии, я снова оказался в этих краях, уже капитаном, обстановка в городе во многом изменилась. Но это будет потом, после восьмидесятого года. Не изменилась она в главном. К людям в погонах отношение местных ара-пацанов останется по-прежнему волчьим.

Местная милиция особенно не докучала шпане и прочему уголовному элементу. Она или закрывала глаза на их проделки, или крышевала братков. А бывало, и сама не брезговала выходить на большую дорогу, но уже не с кистенем, как в старые времена, а со штатным оружием, смачно поплевывая на законы. Во всяком случае, я ни разу не слышал, чтобы доблестная марыйская милиция расследовала какое-то дело, связанное с ограблением, разбоем, избиением, а то и убийством наших и иностранных военнослужащих, похищением оружия. Более того, иногда, увы, очень редко, творила такие дела…

Пропал человек. Для славного града Мары случай не редкий. Пропал и пропал. Мало ли пропадает народу. Что же теперь милиция должна каждого искать. Никто его искать не собирался. Тем более, что человек тот был самый обычный, самый рядовой гражданин, без связей в кругах VIP. Единственным родственником пропавшего оказался настоятель русской православной церкви. Батюшка дошел со своей просьбой разобраться в деле чуть ли до Патриарха. И тогда, несмотря на не самые лучшие отношения между государством и церковью, к расследованию подключился КГБ. И раскрутил-таки дело.

Приехавшего к батюшке и слегка выпившего в тот день человека вечером остановили два местных милиционера, отвезли в отделение. Там избили, ограбили, а потом и убили, поскольку тот начал возмущаться. А чтобы скрыть следы отвезли труп к какому-то котловану, нашли экскаваторщика. Тот вынул ковш земли – могила готова, Еще ковш – и нет человека. Нет проблем. Но тот случай - редкое исключение из марыйских правил.

В то время тлен разложения правоохранительных органов еще не очень коснулся центрального аппарата в Москве, других крупных городов страны. Пройдет еще с десяток лет и эта мутная волна предательства, сращивания криминалитета и госаппарата захлестнет всю страну и разорвет ее на части. Уголовная субкультура будет пропагандироваться на каждом углу, в жизни возобладают принципы стяжательства, обогащения любой ценой, а в стране будут действовать два законодательства – одно для простых граждан, другое для граждан VIP, вчерашняя грязь назовет себя князьями.

«Благими намерениями…»

В этой тьмутаракани кому-то из высокого начальства пришла в голову мысль устроить в Марах учебный центр войсковой ПВО для иностранцев. С одной стороны, для того чтобы обучение военному делу протекало в природно-климатических условиях, максимально приближенных к странам Азии и Африки, С другой, чтобы за песками Каракумов скрыть от вражеских разведок истинный масштаб нашего военного сотрудничества с «третьим миром» и иными странами.

Аргументы, конечно, весомые. Между тем, существовало огромное количество самых разных «но». Эти «но» не только разбивали подобные доводы в пух и прах, но часто играли контрпродуктивную роль и приводили к результатам прямо противоположным тем, которые ожидали в Москве. Те же природно-климатические условия в Марах по своей суровости подчас превосходили существовавшие во многих арабских странах. Соображения секретности, скрытности выглядят, по меньшей мере, наивными. Любой сопливый ара-пацаненок в Марах знал, что такое «арабская часть, где она находится и кто там в данный период времени учится.

Большинство иностранных военнослужащих ехало в Советский Союз не только для того, чтобы овладеть военной наукой настоящим образом. И офицеры и многие сержанты и солдаты надеялись поближе познакомиться со страной, о которой столько слышали, ходило столько былей и легенд. Хотелось ярких впечатлений, доброго к себе отношения. Наконец кому-то хотелось просто расслабиться, вволю погулять, окунуться в пучину приключений, подставить грудь под стрелы Амура. Они вполне понятно надеялись, что их бытовые условия в СССР, питание будет, по крайней мере. Не хуже, чем было у них в странах.

В Марах их кормили по скромным нормам советских военнослужащих срочной службы или чуть получше. На гарнир каши, которых они отродясь не пробовали, или вермишель, продукт тоже малознакомый для арабского желудка. Многие арабские офицеры и солдаты жаловались: «Здесь же полно овощей, фруктов, зелени. Почему все время одна каша, каша и снова, каша?» Это в Москве и в других крупных городах – «мир, дружба, жвачка». В Марах в ожидании добычи сидят на корточках ара-пацаны с «золотыми» фиксами во рту и финкой за поясом: «Деньги есть? Снимай джинсы!» А в ресторане шмара с букетом известных болезней, за плечом которой маячит ее сощурившийся ара-пацан. Попробуй, положи на такую глаз! Знакомство с достопримечательностями сводилось разве что к одной-двум поездкам для офицеров спецконтингента в Ташкент, Бухару или Самарканд на пару-тройку дней. В Марах как-то и показывать было особо нечего.

Никто не проводил специальных социологических исследований, но потом многие иностранцы, прошедшие подготовку в Мары, в Красноводске, в Янгадже или в других подобных местах становились ярыми антисоветчиками, хотя до этого вполне симпатизировали нашей стране, теперь уже, увы, несуществующей, были настроены очень доброжелательно. Потом в Ливии мне приходилось часто встречаться по делам службы с начальником военно-протокольного управления главного командования, в чьем ведении находились вопросы жилищно-бытового обеспечения советских военных специалистов – их расселение по гостиницам, питание, перемещение по стране и другие. Каждый раз, когда нужно было решить какой-то вопрос, ливийский подполковник, прошедший Янгаджу, вспоминал, в каких условиях он жил, чем его кормили, как бы намекая: как вы относились к нам, так и мы – к вам.

Разумеется, никто не хотел обижать арабов нарочно. Просто так уж сложилось у нас – исторически и психологически, - что о человеке думали в последнюю очередь. Тяготы и лишения, свойственные военной службе, наши люди всегда переносили стоически. Арабы, да и другие иностранцы – по–другому. Но об этом поначалу просто никто не задумывался. Экономия на всем, возведенная в советские годы в государственный принцип очень часто превращалась в примитивное крохоборство. Но тогда мало кто задумывался над тем, что сегодняшняя копеечная экономия завтра приведет к миллионным потерям. А потери моральные, ущерб авторитету страны и нас, людей, ее представлявших, из-за пустяковых, в принципе, причин вообще не поддаются оценке. В этом плане то крохоборство было ничуть не лучше сегодняшнего безудержного казнокрадства.

Арабы, как, наверное, и другие иностранцы проводили четкую грань между нами, офицерами, преподавателями и переводчиками центра и абстрактным советским государством. Наши личные отношения с арабами были вполне нормальные. Они понимали, видели и ценили наш труд. Знали, что мы стараемся научить их. Благодарность арабов была вполне искренней.

Самая большая проблема и для наших военнослужащих, и для иностранных касалась взаимоотношений с местным населением. Жизнь на полуосадном положении, когда ты не можешь выйти за пределы части без риска оказаться ограбленными, обманутыми, раздетыми, избитыми, а то убитыми переполняла чашу терпения иностранцев. Постоянно шли жалобы, требования разобраться и наказать виновных. Но кто же их найдет, кто станет таких искать в замечательном городе Мары? Помню, в начале 1984 года приехала комиссия из Министерства обороны. После того, как в Марах в очередной раз произошла целая цепь преступлений против иностранцев и наших офицеров. Много говорили о том, что надо крепить бдительность, быть крайне острожными, внимательными, меньше бывать в городе, тем более в сомнительных местах и в тоже время соблюдать законодательство, без веских причин не применять оружие. Кто-то из наших задал вопрос о возможном переносе учебного центра в другое более безопасное место. В ответ мы услышали, что в центр вложены немалые государственные средства и поэтому этот вопрос таким образом не рассматривается. Из окон Арбатского военного округа проблема выглядела по-другому.

Мифотворчество: были и небыли.

Время от времени в учебном центре случалась беда. Зверски избивали, а то и убивали кого-то из наших офицеров, чтобы забрать оружие и документы или после очередного праздника к металлической сетке, которой специально перегораживали мутный Мургаб, прибивало несколько трупов, среди которых находили кого-то из иностранных военнослужащих, приехавших в Мары учиться. На третий день после 23 февраля в 1978 году где-то в придорожной канаве нашли нашего переводчика Сашу С., лежавшего без сознания. Его били долго и жестоко, отбили почки, разорвали мочевой пузырь. Ему делали несколько операций, чудом спасли, он потом долго лежал в госпитале, лечился. В ночь на 8 ноября 1983 года зарезали подполковника, дежурного по части. Он вышел из КПП, прошел шагов десять-двадцать в сторону оживленной улицы … Взяли пистолет с запасной обоймой. Иностранцев грабили, «разводили» на деньги, избивали чуть ли не каждую неделю, часто подсовывая в качестве «наживки» какую-нибудь шмару.

Тогда в части начинался глухой ропот.

- Почему мы не можем защитить сами себя? – возмущались офицеры. - Почему не можем применять оружие, когда на тебя идут сразу несколько человек с ножами. Вон, Жуков сразу после войны навел в Одессе порядок за одну ночь. Переодели офицеров в гражданскую одежду и постреляли всех урок.

- Да… Тебя потом самого по судам и прокурорам затаскают, да еще виноватым сделают, а то и посадят…

Возмущение было хоть и искренним, но вполне риторическим. Все прекрасно понимали, случись что - правды, защиты, справедливости искать негде.

Незащищенность служивого люда, их правовое бесправие, отсутствие каких-либо гарантий личной безопасности, безопасности семей перед лицом правившей в городе шпаны и прикрывавшей их местной милиции рождало массу историй и баек – реальных или вымышленных - о том, как «где-то» и «когда-то» «кто-то из офицеров» смог достойно постоять за себя. Многие такие истории носили скорее характер легенд или были своего рода миксом событий реальных и вымышленных, когда событие, действительно имевшее место, со временем обрастало выдуманными подробностями.

Среди военных, служивших в Мары в семидесятые-восьмидесятые годы, ходила одна такая байка, которую часто рассказывали вновь прибывающим офицерам. Сейчас уже трудно сказать, было ли это на самом деле или стало плодом воображения, отражающим подспудное желание военных прекратить творившийся беспредел, навести элементарный порядок в условиях, когда у людей не оставалось никакой надежды на власть, не желавшей вмешиваться в разборки между местным бандитским и полубандитским населением и нашими военными.

У одной из закусочных на въезде в город остановился пропыленный военный «газик». Из-за руля вышел в полевой форме майор, мокрый от пота, такой же пропыленный. Прошел в полупустой зал, сел за столик, сделал заказ. Через столик или два сидела кампания - трое местных неопределенной национальности. Стали задирать майора. Один, самый наглый накалывал на вилку куски шашлыка или помидора и швырял с нее в майора. Офицер не обращал внимания, старался, делал вид, что ничего не происходит, лишь изредка бросая исподлобья колючие взгляды на подонков. Демонстративное безразличие еще больше распаляло подвыпившую компанию. В адрес майора послышались оскорбления.

Майор молча доел, расплатился, встал и пошел к выходу. Пошел не прямо к двери, а чуть наискосок, чтобы пройти мимо столика со своими обидчиками. Столик стоял слева от прохода, и сидевшая там шпана не могла видеть, как, подходя к столику, майор быстро расстегнул кобуру, вытащил пистолет, большим пальцем опустил флажок предохранителя и молча начал стрелять. Первая пуля вошла куда-то между переносицей и глазом того, кто швырял в него кусками мяса. Он дернулся, стал заваливаться набок, а вторая пуля настигла его приятеля она вошла в середину опущенной к столику головы. Третий тоже не успел ни дернуться, ни даже как следует испугаться. Офицер спокойно расстрелял магазин, сел в машину и уехал. Майора не нашли. Говорят, что и не искали.

Что это: быль или сказка, очень смахивающая на известную сцену из «Крестного отца»? Трудно сказать.

Зато о другой истории можно сказать со всей определенностью: она имела место на самом деле.

Однажды у той зловещей запруды нашли бездыханное тело какого-то «ары-пацана». Быстро нашлись свидетели видевшие, как тот накануне скандалил то ли с арабом, то ли с индийцем. Другие говорили, что в скандале был замешаны и наши офицеры. Дня через два возмущенная шпана пошла громить «арабскую часть», куда по мнению местного населения, вели все следы преступления. Сотни две-три разношерстного сброда с обрезками железных труб, с палками, кольями собрались у перекрестка напротив учебного центра. Чтобы подойти к его воротам части толпе, предстояло преодолеть метров сто и перейти мост через Мургаб.

Толпа бесновалась, что-то выкрикивала. О намерениях толпы можно было долго гадать. Хотели ли они просто вручить что-то типа петиции командованию части с выражением своего протеста и требованием найти и сурово покарать виновных, то ли видели виновными в трагедии всех офицеров и хотели расправиться с «русскими» и «арабами» Через какое-то время толпа начала движение в сторону части.

Как это иногда (или, наоборот, часто) бывает, начальство то ли не было готово к такому повороту, то ли растерялось. Как бы то ни было, но в нужное время никого из отцов-командиров, которым должно по их должностям и званиям принимать решения, в части в тот момент не оказалось. На выручку со стороны местной милиции рассчитывать не приходилось. На выручку пришел обычный советский капитан Володя. Был он не из самых лучших и передовых советских офицеров. За полтора десятка лет Володя несколько раз прошел путь от лейтенанта до капитана – туда и обратно. Ему за грехи (в основном, горькое пьянство) то присваивали очередное звание, то снова снимали звездочку-другую, понижали до младшего лейтенанта, а потом он медленно рос снова до капитана и снова скатывался вниз. Испитое лицо со специфическим носом в рытвинах выдавало в нем профессионального алкаша. Стоило лишь поднести к его лицу стакан с водкой, как все оно мгновенно преображалось – кривилось в жуткой гримасе, присущей людям глубоко, сознательно и бессознательно пьющим и уже не умеющим и не могущим не пить. Тем не менее, Володя был хорошим товарищем, горой стоял за друзей и, когда надо, мог отдать последнюю с себя рубаху.

Именно такие пьющие, забубенные и уже не боящиеся ничего потерять в этой жизни, кроме возможности пьянствовать, в нужную минуту приходят на помощь, выручают других, в том числе и тех, кто не очень-то благоволит таким, как он. Именно такие отчаянные русские офицеры оказываются в нужное время в нужном месте и доказывают, что как бы кто ни относился к нему, не обижал бы его умышленно или невольно, взглядом или словами он все равно остался и навсегда останется настоящим мужиком, прямым, правдивым и искренним человеком. И кто знает, возможно, за эту свою прямоту и искренность, за обостренное чувство справедливости, за нежелание гнуть спину перед начальством и лизать ему зад, когда-то, по первости он и оказался наказанным, а потом и потерянным, опустившимся. Теперь терять Володе было нечего, а за правду постоять и «за други свои» он был готов и решительности у него хватило бы на многих.

Толпа горгочущей шпаны уже вступила на мостик через Мургаб. Офицеры загоняли свои автомашины, припаркованные у ворот части, на территорию. «Уралом» на всякий случай перегородили дорогу, заблокировали въезд в учебный центр. Но все равно нужно было командирское решение, а его все не было. Оружие, пистолеты Макарова были только у дежурного по части и у его помощника капитана Володи. Что делать с иностранцами, не хватало еще, чтобы их перебили на территории учебного центра. Вот уж был бы скандал, так скандал!

И тогда вперед вышел Володя.

- Ну что, урюки… Кто хочет попробовать офицерского тела? – переиначивая слова комиссарши из «Оптимистической трагедии», просипел Володя испитым голосом. Расстегнул кобуру, передернул пистолет, поднял его вверх.

- Это вам предупредительный! - крикнул Володя и выстрелил вверх. Толпа дрогнула, остановилась как перед стеной, но не расходилась. Володя навел пистолет на перила и шмальнул. Раз, потом другой, третий. Пули срикошетили с жужжанием, с визгом. Ара-пацаны, не ожидавшие такого отпора, на мгновение замерли, и как тараканы, прыснули в стороны.

Инцидент был исчерпан и остался без последствий. Володю не похвалили, не наградили, никак не поощрили, но и ругать не ругали. А многие офицеры потом долго приглашали Володю в свои компании, чтобы как следует с ним выпить. А еще через несколько недель нашли тех, кто на самом деле прикончил того несчастного молодого туркмена.

Маленькие радости

По большому счету уклад офицерской жизни в Марах, мало чем отличался от того, как жили попавшие в такие же дальние гарнизоны герои Пушкина и Лермонтова, Толстого и Куприна. Если, конечно, не брать в учет достижения технического прогресса. Длинные дружеские посиделки в компании товарищей за бутылкой водки или шампанского, игра в преферанс (кинга, гусарика, дурака, де-бирс, тысячу, очко) обсуждение уже навязших в зубах новостей, визит к приятелю, пригласившего на манты (пельмени, блины, шашлык) по случаю приезда жены. Иногда готовились к занятиям на следующий день, особенно, если надо было разобраться с какой-нибудь малознакомой лексикой. Кто-то читал, или даже писал кандидатскую диссертацию, как это делал, например наш Анатолий Лаврентьевич Спиркин. Время от времени групповые прогулки, больше похожие на пробежки, на почту, чтобы позвонить домой. А кто-то неистово отдавался делам амурным.

Одно время в гостинице нашла приют группа специалистов-гарантийщиков, приехавших с какого-то оборонного завода на Урале. В группе находились и две дамы. Одна совсем юная лет двадцати, другая под тридцать. Надо ли говорить, что они сразу же привлекли внимание наших офицеров и жаловаться на отсутствие мужского внимания никак не могли. Однако для наших орлов ситуация осложнялась тем, что дамы одновременно были объектами настойчивых притязаний и со стороны некоторых посланцев с Урала. Да куда уж им, грубым мужланам, против наших-то гусар!

Негласное, а когда и вполне гласное соперничество перерастало во взаимную неприязнь, отношения между господами офицерами и оборонщиками обострялись и холодная война вот-вот должна была перерасти в горячую.

Однажды вечером мирное течение жизни в гостинице было прервано истошными женскими криками. Выскочившие в коридор на отчаянные призывы о помощи господа офицеры лицезрели отвратительную картину. Пьяный в хлам гарантийщик таскал за волосы представительницу прекрасного пола, свою же коллегу с уральского завода. Ту, постарше. Со стороны могло показаться, что разыгрывается финальная сцена из известной пьесы великого драматурга Островского. Осталось только продекламировать сакраментальное: «Так не доставайся же ты никому! И пальнуть из пистолета.

С пистолетами в советские времена у гражданских было, слава Богу, не очень. С декламацией тоже вышел облом по причине переполненности спиртным, повлекшей утрату способности более или менее членораздельно артикулировать звуки и связывать отдельные слова в словосочетания, не говоря уже о предложениях и фразах. Наши, естественно, быстро отбили даму у того мужлана, который вел себя явно не по-джентльменски, и передали на руки подруге, тоже выскочившей в коридор. Очевидно, тот «кузнец», подвязавшийся ковать оборонный щит страны, потерпев полное фиаско в попытках завоевать благосклонность дамы, решил прибегнуть к последнему аргументу.

Вместо того, чтобы успокоиться, гарантийщик раздухарился еще больше. По-видимому, вообразив себя доминантным самцом, на гарем которого покушаются чужаки, он стал, как ветряная мельница, размахивать здоровенными кулачищами, и даже задел нескольких наших товарищей. И тогда, являя высокий образец воспетой Львом Гумилевым пассионарности, постоять «за други своя» вперед вышел Леня П. Невысокого роста, худощавый, далеко не богатырского сложения против здоровенного амбала, настоящего дегенерата с отвисшей челюстью и скошенным лбом над сизым от пьянства носом.

- А, ну-ка, мужики, разойдись, – произнес Леонид. – Сейчас я его научу правилам хорошего тона.

В свое время Леня работал несколько лет в Египте и не просто занимался карате, быстро меняя цвета пояса. Он был фанат этого вида спорта. С Леней мне довелось познакомиться еще в Ираке. Правда, тогда мы с ребятами с изрядным скепсисом отнеслись и к его увлечению, и к уровню его мастерства. Мало ли кто в то время не увлекался карате, демонстрируя диковинные пассы. У нас на курсе тоже был один каратист. Однажды в магазине на Танковом проезде вышел спор с одним приятелем, полезшим без очереди. Разбираться вышли на улицу. Наш однокурсник долго выписывал руками и ногами какие-то движения перед носом того парня. Тот ошалело, как под гипнозом, глядел, не понимая, что все это значит, и вообще, чего от него хотят. Возможно, они бы так и разошлись. Но наш товарищ как-то нечаянно все же задел своего противника. До того, наконец-то дошло, он мгновенно среагировал и с размаху угостил нашего однокурсника кулаком в ухо, повергнув его наземь.

Но то, что показал тогда в Марах Леня, мгновенно заставило меня изменить свое мнение. Леня разбежался, подпрыгнул, оттолкнувшись ногами от пола и, сложившись как-то пополам, ловко подогнув руки, подломив под себя одну ногу, выставив другую вперед, полетел навстречу амбалу. Это была сжатая до предела пружина, готовая в нужный разжаться и поразить противника. Это был вообще не Леня, а некто еще, такой же, как Брюс Ли, если не лучше. Если бы кто-то оказался в эти мгновения на пути Лени, его пришлось бы потом долго отскребать от поверхностей и потом долго собирать по молекулам.

Дуракам и пьяным, если не всегда, то часто везет. Повезло и уральскому амбалу. В последний момент его сильно качнуло и повело в сторону от траектории Лениного полета. Он сделал заплетающимися ногами два-три шага назад, за что-то зацепился и гулко грохнулся навзничь на дощатый пол гостиничного вестибюля. Попытался подняться, но сил хватило лишь на то, чтобы раза два-три дернуть рукой и ногой. Через минуту уральский гарантийщик заснул сладким пьяным сном. Леня пролетел мимо, никого не задев, и благополучно приземлился.

Через несколько дней гарантийщики уехали домой на Урал.

В выходной день мы с Сашей Калюжным (в 1978 году) и с Сашей Очкасом (в 1984 году) обычно отправлялись на базар у железнодорожного вокзала. Здесь мы проходили по рядам, аппетитно пахнувшим дыней, выбирали фрукты на неделю. Потом брали по шашлыку или кебабу, бутылку вина и с аппетитом здесь же под открытым небом за каким-нибудь хлипким столиков все съедали и выпивали. По дороге в гостиницу заходили в магазины купить колбасы, сыра или каких-нибудь более или менее съедобных консервов. Иногда заходили в ресторан, обедали. Небольшие постирушки обычно устраивали тоже по воскресеньям.

Вообще с едой в Марах, как, впрочем, и во всей стране, была напряженка. В магазинах иногда можно было купить какой-нибудь колбасы, сыра. В основном же полки продмагов были заполнены длинными и стройными рядами консервных банок с килькой в томатном соусе или с «завтраком туриста». Предназначенный для путешествующих по Туркмении «завтрак» являл собой шедевр местного пищепрома. Жестяная банка была наполнена перловой крупой (другая разновидность – рисом), залитой бараньим жиром. Никакого намека не то что на мясо, но даже на требуху, жилы или даже на рога и копыта. Ни мяса, ни масла в магазинах в свободной продаже практически не было. Иногда в часть приходили сливочное масло в виде пайков, но обычно офицеры-«холостяки» (в разряд «холостяков» попадали те, кто находился в Марах без семей, а не те, у которых отсутствовал соответствующий штамп в документах) отдавали свою долю товарищам, у которых были маленькие дети.

Со временем многие офицеры, попадавшие в Мары, приспосабливались к, мягко говоря, не совсем комфортным условиям. Ездили на охоту на кабанов или джейранов. Их часто отстреливали ночью с машин при свете фар и не только из гладкоствольного охотничьего оружия. Кроме мяса ценились и служили предметом охотничьей гордости хорошие рога джейрана. Заводили дружбу или знакомства с туркменами и покупали у них баранину по цене более дешевой. Отправлялись на рыбалку. В арыках и каналах, прорытых для орошения сельскохозяйственных полей в изобилии водилась рыба, особенно тех сортов, которые питались в основном травой и водорослями. Ее специально запускали в каналы, чтобы она их чистила и не давала зарастать травой. По-моему, это был дальневосточный толстолобик с серебристой чешуей и амур. Отдельные особи достигали огромных размеров - до метра и более, и веса в десятки килограммов. Все это не только разнообразило стол, но служило для многих развлечением, любимым занятием.

Офицеры-«холостяки» перебивались на подножном корму. Утром мы обходились парой бутербродов и стаканом кофе или чая. В ходу были электрические кипятильники, с помощью которых кипятили воду. После занятий обед в какой-нибудь забегаловке под названием столовая, или кафетерий, где готовили на «машинном масле» и так, что виияковская курсантская столовая вспоминалась тихим и добрым словом. Особенно сложно было в 1978 году.

Через шесть лет стало полегче. В городе открылось несколько так называемых кооперативных столовых. Здесь уже борщ был более или менее похож на нормальный борщ, мясо было мясом. Причем все нормально приготовлено. Конечно, все было дороже чем в обычном общепите, но оно того стоило. Появился какой-никакой выбор. Можно было пойти и в гарнизонную столовую, которая располагалась рядом с православным храмом, построенным еще в конце позапрошлого века. Правда, она навеки впитала в себя запах прокисших щей и не блистала качеством предлагаемых блюд, да и топать сюда было изрядно.

Кроме того, в 1984 году стало не так опасно ходить в рестораны. Теперь по субботам и воскресеньям учредили особый патруль – «ресторанный». В него назначали исключительно офицеров-переводчиков с парой солдат. Более того. Теперь это был совместный с местной милицией патруль. Это тоже были результаты чистки города, предпринятой после ввода наших войск в Афганистан. В определенный час мы прибывали в один из двух ресторанов, в которых обычно бывали наши зарубежные подопечные. Самые «козырные» и более или менее приличные из всех злачных мест стольного града Мары. Там нас обычно уже поджидал милицейский наряд.

Считалось, что тебе немного повезло, если старшим наряда оказывался офицер. С ними было намного легче, чем с рядовым или сержантским составом, набираемым исключительно из туркмен. Офицеры, кстати тоже почти все туркмены все-таки худо или бедно но учились, а то и заканчивали школы советской милиции, и поэтому, по крайней мере пару раз в своей жизни слышали такие мудреные слова, как интернационализм, дружба народов, социалистическая законность. Другое дело, как они эту законность блюли и осуществляли. Тем не менее с милицейскими офицерами было проще. Во-первых, они понимали по-русски и с ними можно было хоть о чем-то поговорить часов с пяти–шести вечера до самого закрытия ресторанов часов в одиннадцать–двенадцать. Иногда они угощали нас чаем. В ответ мы угощали их. Пить что-либо крепче чая при исполнении да еще и с пистолетом в кобуре… сами понимаете. Оживленной беседы как-то не получалось. Получался исключительно светский раут.

С сержантами и рядовыми было совсем худо. Очень часто ребята ничего не понимали по-русски. Поэтому даже светская беседа за чашкой чая не получалась. Зато сержантский состав здорово надувался от ощущения собственной важности и власти. Не по чину надувался.

Теперь ситуация в городе несколько изменилась. И бывало так, что иные наши курсанты, приехавшие в Мары с четвертого или третьего курса, пускались во все тяжкие. Они, - о, ужас! - частенько снимали в ресторанах себе подружек, уводя девочек из-под носа у ара-пацанов. Представить себе такое еще лет пять-шесть назад было просто невозможно. За такие дела можно было жестоко поплатиться. Зная, что в ресторане сидит милиция с военными, мелкая шпана, фильтровала базар и кипиш не поднимала, затаивая обиду и мечтая отомстить обидчикам позже.

Из ресторанов патруль уходил вместе с последним посетителем из числа иностранных военных. Иногда даже мы возвращались в часть вместе с какими-нибудь подгулявшими иорданцами, иногда одни с солдатами. Тогда мы снова перекладывали пистолет во внутренний карман шинели и шли, стараясь держаться середины улицы. Так, на всякий случай.

С культурными мероприятиями, как и с едой, в Марах было туго. Очень редко кто-то из наших ребят отправлялся в кинотеатр. Сидеть рядом со шпаной, от которой можно было ожидать в любой момент чего угодно, удовольствие намного ниже среднего. В январе 1984 года в Марах проездом оказалась Ирина Понаровская со своим тогдашним темнокожим кубинским мужем. Они возвращались из Афганистана, где выступали перед нашими ребята из состава 40-й армии. В Марах они давали два концерта. Признаюсь, я не большой поклонник таланта Ирины Понаровской. Но, оказавшись в Марах, поддался общему настроению. Певица с супругом выступали во дворце культуры. На концерт собралась едва ли сотня человек, в основном наши военные с семьями. Помещение не отапливалось. На улице градусов пять ниже нуля, но очень промозгло. Вся публика разместилась на балконе. В партере не было ни одного человека. Все сидели в верхней одежде, в шинелях, пальто, куртках. Такая картина живо напомнила фильмы о войнах, когда страна в разрухе, нет продовольствия, нет топлива. Туркменов не было. Они предпочитали своих певцов и музыкантов.

Ирина вышла на сцену в легком платье с глубоким декольте, в туфельках. Она как-то вся замешкалась, когда увидела пустой партер и полупустой балкон. Тем не менее, она стала петь. Было видно, как у нее изо рта идет пар. На сцене ее сменял время от времени кубинский супруг. Ирина переодевалась и выходила в новом костюме. Ее одежды, казалось, становились все легче и тоньше. Концерт продолжался около часа. Редкие хлопки публики должны были окончательно расстроить певицу.

- Бедняга,- подумал я, - так она наверняка простудится.

Так и получилось. Объявленный на следующий день концерт отменили.

… и неприятности

Марыйская роза, она же пендинка

Маленькие радости могли обернуться большими неприятностями. Как в известных философских законах. Противоположности между собой объединяются и борются до потери пульса. Нет, я не о залетах, когда дружеская вечеринка переходит в неумеренное пьянство, ведущее к очередному залету. О них сказано довольно.

Помимо ара-пацанов, представлявших для нас основную опасность, природа населила Мары и окрестности огромным количеством разнообразных тварей и гадов. Смертельно опасных, весьма неприятных и даже отвратительных по внешнему виду для большинства обычных людей. Но в этом царстве кобр, эф, гюрз, прочих ядовитых змей, а также тарантулов и скорпионов водилась еще одна мошка. Тем не менее, мелкое насекомое было настоящее исчадие ада и порождение шайтана.

Говорили, что водилось оно только в двух областях с центрами в Марах и Чарджоу. Называли мошку пендинка. Когда обычный комар откладывал личинки на трупах животных, что-то там на уровне клетки мутировало, и на свет появлялась пендинка с рождения зараженная трупным ядом. Стоило ей укусить человека, дабы напиться кровушки, в организм несчастного проникала зараза. Появлялся нарыв, как после укуса обычного комара. Однако со временем он не только не проходил, а наоборот нарывал все больше, превращаясь в незаживающую мокнущую язву. Кожа расползалась, трескала, и на месте укуса расцветала нечто, похожее по форме на цветок. Не случайно его называли марыйской розой.

Эффективных лекарств в ту пору против пендинки не было. Часто период «цветения» марыйской розы мог длиться несколько месяцев, а то и год и больше. Со временем все же язва начинала подсыхать и тогда на коже оставался безобразный след в виде шрамов или здоровенной оспины. Лица многих местных жителей, особенно туркменских женщин, которым в основном и приходилось работать на полях, собирая хлопок (туркменский хлопок в СССР очень ценился в силу редких природных качеств), были обезображены такими «розами». Для молодых людей, тем более девушек, это было настоящей трагедией.

Но еще большая трагедия ожидала людей, у которых отложенная пендинкой зараза с током крови попадала во внутренние органы и поражала. Как говорят врачи, прогноз в таких случаях был совсем не утешителен.

Двое офицеров поехали порыбачить и одного укусила пендинка. Беда не приходит одна. Укус пришелся в пах. А через месяц с небольшим, когда в столь интимном месте у несчастного офицера раскрылась, расцвела буйным цветом марыйская роза, к нему неожиданно приехала жена. Хотела устроить супругу сюрприз. Сюрприз вышел на славу. И для благоверного и для нее самой.

Женщина вошла в комнату в тот момент, когда ее супруг сидит на табуретке в неглиже перед тазиком, делая прописанные эскулапами ванночки. Жена, понятное дело, живо поинтересовалась, чем это он таким занимается. Пришлось в натуральном виде предъявить к осмотру розочку.

Женщина схватила первый попавшийся в руки предмет, типа молотка и пошла на мужа с той же решительностью, с коей ходили на медведя наши предки.

- Это же пендинка…Понимать надо, - пытался объясниться офицер.

- Это - бляндинка!!! – упорствовала его супруга, намеревавшаяся подавать на развод. – И понимать здесь нечего.

По злой иронии судьбы имевшая пристрастие к сюрпризам жена офицера вскоре сама стала жертвой пендинки. В семью вернулся мир.

НАПИТКИ

Они заслуживают отдельного разговора. Не потому что традиционно играли, да и сейчас играют важную роль в жизни служивого люда, а в силу тех особенностей, которыми славились производимая в Марах, Чарджоу и Ашхабаде алкогольная продукция.

По большому счету проблем с выпивкой в замечательном городе Мары не было. Ее можно было достать практически в любое время суток. Другое дело качество и ассортимент.

Крепость купленной в Марах водки, которая, если не ошибаюсь, здесь же и производилась, редко превышала тридцать градусов. Причем часто в пол-литровой бутылке с «бескозыркой», можно было обнаружить кусок недогоревшей газеты, окурок папиросы «Север» или «Беломор» или здоровенную муху, не утратившую после своей кончины зеленоватый окрас, а то и рыжего таракана. Единственным обстоятельством, хоть немного умалявшим скорбь о безвременно погибших насекомых, была надежда, что таракан сначала напивался и впадал в состоянии абсолютной нирваны, а уже потом уходил в иной мир. Ассортимент тоже не радовал. Как правило, это были «Столичная» и «Московская», которые ничем между собой не отличались.

Водяру, скорее, различали по розливу. Это могла быть местная или привезенная из Чарджоу и, наконец, «Ашхабуля». Последняя иногда радовала чуть повышенной крепостью – градусов до тридцати трех. По всей видимости, напиток бодяжили еще на стадии производства, розлива по бутылкам, добавляя немереное, «на глазок» количество воды из-под крана.

Другим популярным напитком было «Шампанское». Ребята говорили, что оно особенно хорошо утоляет неутолимую летом жажду. Ничего не могу сказать по этому поводу, поскольку мне повезло: я дважды побывал в Марах в зимнее время и уезжал оттуда еще до начала летнего пекла. По-моему, шампанское было вполне нормальным и единственным напитком местных производств, которое можно было потреблять без особого риска для здоровья. Во всяком случае, у него не было противного запаха и вкуса недозревшей браги, которые шибают в нос, если покупаешь это произведение отечественного виноделия в наши дни, особенно перед новым годом. Другие игристые вина, привезенные из-за рубежа и имеющие соответствующие цены, этим недостатком не страдают.

Кроме того, прилавки вино-водочных отделов в Марах были заставлены длинными батареями бутылок местного вина двух сортов. «Чемэн», получившее среди нашего брата название «Председатель» в силу похожести на английское Chairman, и «Сахрэ», «сахарное». (Прошу прощения за возможные неточности в орфографии). Обычные крепленые сорта самых наших дешевых портвейнов, распространенных в годы нашей молодости на необъятных просторах Родины.

Наконец, пиво. Нужно было иметь немалую выдержку и силу воли, чтобы подавить в себе отвращение, брезгливость и подступающую из недр организма тошноту, чтобы заставить себя влить в горло то пойло, которое именовалось здесь пивом. Местный пивзавод брал воду из мутной и илистой речки Мургаб, очевидно, не утруждая себя ни ее отстаиванием, ни фильтрованием, ни, тем более, очисткой. На дне бутылки толщиной в два-три пальца лежал осадок. Нужно было с величайшей осторожностью вылить чистое пиво, которое находилось сверху в граненый стакан. Выливать содержимое дальше не имело смысла, поскольку со дна густо поднимался противный осадок – ил из Мургаба в виде мельчайших хлопьев светло-желтого цвета.

Пиво можно было купить и в розлив, но для этого нужно было иметь при себе некую емкость в виде литровой или пол-литровой банки или какой другой подходящей посудины. Пивные кружки в марыйских пивных отсутствовали, с ними было давно и окончательно покончено, как с враждебным народу классом. В пиве, наливаемом под давлением, илистый осадок был не так заметен, поэтому пить его было как-то легче.

В одном месте, по-моему, оно называлось второй микрорайон, на берегу Мургаба была одна такая пивная под навесом. Заведовал тем хозяйством туркмен, которого мы между собой называли, уже не помню, по какой причине, «Лоуренс» в честь известного английского разведчика, блестяще владевшего арабскими диалектами. Кстати, и ту пивную мы так и называли: «У Лоуренса». Как это иногда бывает в жизни, сам туркмен вообще не подозревал, о том, что носит такой героический псевдоним.

Однажды кто-то из наших ребят-переводчиков, «искупивший вину» перед родиной и наконец-то дождавшийся вызова в Москву, чтобы улететь в загранкомандировку, угощал остававшихся товарищей пивом у «Лоуренса».

- Ну, прощай, Лоуренс, - подошел наш переводчик к ларечнику. – Не знаю, увидимся ли еще.

- Какой такой Лоренс – возмутился туркмен. – Ты чего меня оскорбляешь, понимаешь? Я что тебя ни чем не обидел. Я тебя вообще не оскорблял…

Туркмену популярно объяснили, кто такой был Лоуренс, и тот расплылся в улыбке.

Был еще один напиток туркменского производства, резко отличающийся по качеству, букету и прочим характеристикам от прочих. Коньяк был всем на зависть. Кому-то умному в советские времена пришла удачная мысль завезти из Армении виноградную лозу и посадить ее в туркменскую почву. Эксперимент удался. Армянский виноград не только прижился на каменистой почве предгорий Небит-Дага, но и дал такой виноград, из которого стали делать отличный коньяк, который мог поспорить с лучшими сортами коньяка армянского.

Увы, такой коньяк можно было достать только в Ашхабаде. В Марах его почти никогда не было в продаже. Тем не менее, мне удалось его попробовать именно в этом городе.

В гарнизонном госпитале, куда меня угораздило попасть на несколько дней, в нашей «офицерской» палате лежал уже немолодой и высохший под жарким солнцем и «стриженый под ноль» прапорщик-туркмен. Он служил «вертухаем» в одной из местных «зон» и, судя по огромному количеству сомнительных личностей, чуть ли не круглосуточно сновавших вокруг, был в большом авторитете среди известной части марыйского населения, скорее всего, выполнял почетную роль «решалы». Ему что-то все время приносили в каких-то свертках, что-то уносили, шушукались, бросая на нас косые и полные подозрительности взгляды. Под его кроватью всегда стоял ящик, а то и два ящика отличного туркменского коньяку. На правах гостеприимного хозяина он щедро предлагал нам чудесный напиток.

- Не стесняйтесь, ребята, - с сильным акцентом говорил нам прапорщик, улыбаясь и хитро прищуривая глаза. – Берите, сколько нужно. Мне еще принесут.

Другой раз туркменским коньяком мы с Сашей Калюжным отмечали долгожданный вызов в Москву. Быстро собрав вещи, оформив самые нужные документы, мы чуть не опоздали на самолет в Ашхабад. В столицу Туркмении прилетели поздно вечером и несколько часов, остававшихся до вылета в Москву, мы скоротали в каком-то аэропортовском кафе с шашлыками и свежими овощами под тот самый коньячок. Тогда он казался нам особенно вкусным.

Иногда судьба посылала обитателям города Мары и его окрестностей поистине царские подарки в виде вагона или даже нескольких вагонов какого-нибудь благородного напитка, произведенного в других не менее солнечных советских республиках, или даже в странах, которые в ту пору назывались народными демократиями. Тогда в нашей части, как, думаю, и в других частях марыйского гарнизона стихийно начинался настоящий праздник. Во всяком случае, привычный уклад жизни и службы как бы приостанавливался на час-другой, пока офицеры не отоварятся дефицитными напитками.

Как-то я пришел на службу и застал непривычную суету. Со стоянки перед частью куда-то отъезжали мотоциклы с колясками, в личные «Запорожцы и «Москвичи» набивались человек по шесть-семь. Занимались и перезанимались деньги. До занятий с ливийцами оставались считанные минуты, но никто не спешил в учебные классы, преподавательская была пуста. Неожиданно дверь открылась, и в комнату влетел какой-то офицер, преподаватель.

- А ты чего здесь? – огорошил вопросом

- А где я должен быть? – вопросом на вопрос ответил я.

- Вот чудак! Да в магазины «алиготе» завезли. Сейчас твой преподаватель вернется. Есть портфель? Беги быстрей, пока не разобрали…

Постепенно преподавательская наполнялась довольными офицерами с сумками, портфелями сетками, набитыми бутылками с сухим вином. Здесь же бутылки отрывались, вино разливалось по стаканам, чашкам и с огромным удовольствием на подъеме выпивалось.

- А ты чего, лейтенант, не пьешь? – обратился кто-то ко мне.

- Так сейчас же занятия.

- Ну и что? Занятия обождут. Ты после стакана вина работать что ли не сможешь? Сейчас у нас праздник, можно сказать, по части. Давай, выпивай. Когда еще завезут нормальное вино…

Конечно, я выпил, осушил большую пиалу. Не оставаться же белой вороной, тем более, обижать других офицеров, предлагавших выпить по случаю прихода в часть нечаянного праздника.

Через шесть лет, когда я снова оказался в Марах, примерно такая же картина повторилась. На этот раз в город завезли пару вагонов с венгерской «палинкой» двух сортов – черешневой и абрикосовой. На этот раз я не растерялся. Я знал, что нужно делать в таких случаях.

Ашулук

Для марыйских старожилов была еще одна радость. Не самая большая, но и не такая уж маленькая. Это поездка с эшелоном в Ашулук и стрельбы на тамошнем полигоне. Многие офицеры воспринимали это с подъемом, не скрывали своей радости. Все-таки возможность сменить обстановку, прервать цепочку серых будней. Стрельбы в Ашулуке – реальный экзамен для всей арабской бригады. Они покажут, чему и как мы научили ливийцев, чему и как научились они.

В начале марта 78-го ливийская бригада, наши преподаватели, переводчики, подразделение обеспечения погрузились в воинский эшелон и отправились в Ашулук. В купейных вагонах, как и положено, ехали офицеры – наши и ливийские, в общих – солдаты и сержанты. На несколько платформ загнали грузовики. Боевые машины брать с собой не стали. Предполагалось, что стрелять в Ашулуке будем, используя матчасть одного зенитно-ракетного полка, который сначала отстреляется сам, а потом предоставит свою технику нам с ливийцами.

Нескольких наших переводчиков, в том числе и нас с Калюжным, назначили старшими по вагонам, в которых ехал ливийский личный состав. Строго предупредили: спиртного ни-ни, ну разве что самую малость. Другие офицеры, свободные от каких-либо обязанностей во время поездки, расслаблялись вовсю. В купе резались в преферанс. Проигравшие должны были бежать в вагон-ресторан и на проигранные деньги покупать шампанское и угощать и выигрывших, и себя. На деле же получалось, что особенно проигравших как таковых не было. Сейчас проиграл кто-то один или два, а следующую «пулю» они выиграли. Или проигрыш оказывался таким небольшим, что остальные игроки вынуждены были добавлять из своих, чтобы купить на компанию бутылку-другую шампанского.

Кто-то предпочитал напитки покрепче, а компании преферансистов - оживленную беседу с друзьями за столом вагона-ресторана. Официанты и повара к вечеру валились с ног и дождаться не могли, когда подойдет время закрыть ресторан и отдохнуть. А время все не подходило, потому что пассажиры «пьяного эшелона» настойчиво и неугомонно «требовали продолжения банкета», который затянулся часов до двух-трех ночи. Некоторые ливийские офицеры с удовольствие, не таясь, выпивали с нашими. Другие – тоже с удовольствием, но немножко тихушничая, у себя в купе. Поведение во многом зависело от звания и возраста: чем старше – тем свободнее и даже развязнее. Большинство арабов, все же свято чтило заветы своего вождя Каддафи и строго соблюдали «сухой закон».

Как бы то ни было почти через двое суток, преодолев Каракумы, мы прибыли на станцию Ашулук без потерь. Ровно через шесть лет, когда мне снова пришлось совершить такое же путешествие, но уже с иорданской бригадой, потери были. Двоих наших переводчиков, назначенных старшими вагонов, пришлось высадить в Чарджоу, сдать в комендатуру, откуда их увезли на «губу» суток на трое. Ребята, несмотря на предупреждение начальника эшелона «в рот – ни капли», все же злоупотребили, не рассчитали и перебрали.

Была поздняя ночь или ранее утро – это кому как больше нравится. Эшелон загнали на запасные пути, мы выгрузились, пересели на уже ожидавшие нас автобусы и грузовики, укрытые тентами и нас повезли. Мне досталось место рядом с водителем ГАЗ-66. Колонна машин тронулась и перед глазами замелькали положенные стык в стык металлические плиты с отверстиями, положенные поверх колеи. Они сливались в две сплошные полосы и уходили вдаль, насколько хватало света фар.

Через час с небольшим стало рассветать, из дымки вынырнули несколько четырех- и пятиэтажных зданий – общежития для командированных офицеров, приехавших на стрельбы, антенны, одноэтажные постройки: клуб, столовая, котельная. Ничего лишнего. Только самое необходимое, то, что нужно для жизнеобеспечения ракетно-зенитного полигона, куда съезжались отточить боевое мастерство чуть ли не всего Советского Союза. Обычный военный городок на самом краю России, совсем рядом – Казахстан.

Наличие столовой радует. Теперь не надо бегать по городу в поисках забегаловки, где можно пообедать. Да и кормежка в Ашулуке по сравнению с Марами была в целом нормальная. Все-таки – Россия!

Свободного времени оставалось мало. С утра до обеда занятия в поле, куда добирались на крытых грузовиках из городка минут за тридцать-сорок. Тренировки, так называемое слаживание подразделений, развертывания, свертывания, работа по целям. Потом обед и снова в поле. Занятия заканчивались уже затемно. Тем не менее, время для досуга все же оставалось. Каждый проводил его по своему усмотрению. Арабам крутили кино чуть ли не каждый день, а мы по очереди им переводили экранное действо. Любители преферанса, особенно из числа семейных отрывались по полной, здесь им никто не мешал, и, бывало, компании засиживались до утра.

Ашулук – место, куда со всего необъятного Советского Союза приезжали части и подразделения ПВО. Как-то раз в эти края судьба забросила батальон связи, почти весь укомплектованный женщинами-телефонистками, техниками, радистками. И тогда полигон Ашулук захлестнул девятый вал бурных, хотя и непродолжительных романов, интрижек и прочих сердечных приключений.

Многие военные, служившие на полигоне, и почти весь обслуживающий персонал, жили в поселке возле одноименной железнодорожной станции в нескольких десятках километров и добирались на службу и работу на служебном автобусе. На полигоне работали по-своему замечательные люди. Одной из таких персон была Дюймовочка. Так ее «окрестили» офицеры в пику природе, по своему капризу одарившей женщину весьма избыточным весом. Выглядела она далеко лет за сорок, хотя на самом деле еще не исполнилось и тридцати. Большинство военных, прибывающих на полигон, скорее всего, не знали, кто командует полигоном, какие у него заместители. Дюймовочку знали все, кто прошел через Ашулук.

Она была заядлой преферансисткой и могла просидеть «за пулей» ночь напролет. Причем, играла мастерски и нередко выигрывала даже у игроков, слывших в Марах опытными и везучими на карту. В игре Дюймовочка отличалась выдержкой, хладнокровием, которому бы позавидовала Снежная королева. Сколько бы ни пила Дюймовочка, а выпивала она наравне с мужиками, почти не пьянела. Правда, игроки, допускавшие, по ее мнению, уж совсем глупые ошибки, вызывали резкую реакцию. Особенно, когда такие ошибки допускал вистующий с ней на пару против кого-то третьего.

- Ты зачем полез у него козырей выбивать? Выбил даму, и дальше надо было в трефи его прорезать. Тогда бы его без взятки оставили.

- Тебя что мама не учила? – Под игрока ходи с семака…

Дюймовочка любила рассказывать и часто повторяла на бис, как она лишилась девственности, налетев с размаху на рычаг переключения передач, когда военный УАЗик на полном ходу попал колесами в колдобину на проселочной дороге.

К нашему приезду в Ашулуке уже развернулся полк, который почему-то называют «московским». На технике этого полка предстоит стрелять. Теперь вместе с преподавателями учить ливийцев уму-разуму будут теперь и офицеры полка. С нами работает командир батареи. Нашего комбата зовут Саша. Москвич. Мы с ним соседи. Он жил на Беговой, я – на Полежаевской. Сашка высокий, полноватый, как он поворачивается в кабине… «На улице» минус десять и ниже. В СУРНЕ жарко и душно. Мы с преподавателем снимаем бушлаты, остаемся в полевых кителях. Сашка раздевается до пояса, остается с голым торсом. В СУРНе нас, как селедки в бочке. Комбат, преподаватель, я, и ливийцы: командир, оператор разведки, оператор наведения и механик-водитель. Нашего водителя оставляем за бортом. И так не повернуться.

Ревет газотурбинный двигатель, аппаратура гудит, греется. Капли пота градом катятся по лицу, спине. Включаем «высокое напряжение». Теперь под антеннами СУРНа лучше не стоять. Напряжение и излучение такое, что иногда ребята – ради прикола - ловили какую-нибудь мелкую зверушку, подвешивали ее на чем-нибудь и направляли антенну так, чтобы она попадала в центр, в середину диаграммы направленности. Через две-три минуты несчастное животное поджаривалось и начинало дымиться. Поэтому, когда антенна просто так крутится, ничего опасного в этом нет. Но когда включают высокое напряжение и антенная излучает электромагнитные волны в пространство в поисках целей, или для того, чтобы «подсветить» траекторию ракеты в полете, всегда стоит подумать о возможности продолжения рода и куда-нибудь спрятаться. Главное - не стоять на пути таких волн. Иначе шансы воспитывать чужих детей резко повышаются.

Перерыв. Можно перекурить и слегка передохнуть.

- Сашка! – кричит наш комбат Сашка своему заму, появившемуся на позиции. – Ты хрен ли здесь прохлаждаешься? Лучше сгоняй в полк к зампотеху, привези спирту. На те фляжку.

Заместитель комбата скрывается на УАЗике за барханами. Разгоряченные после СУРНа мы быстро остываем на морозе. Минут через двадцать в руках комбата плещется в армейской фляге технический спирт.

- А че так мало? – возмущается комбат. - Ну ладно, зампотех, жила… А стакана-то нет.

- Да, нехорошо как-то, без стакана, - соглашаемся мы.

- Давай колпачок снимем с ракеты, - предлагает зам.

Через минуту спирт из фляжки льется в черный колпачок, снятый с ракеты. По внешнему виду это обычный конус, чем-то он напоминает обычную рюмку граммов на шестьдесят.

Давай, мужики, не тяните, - поторапливает Сашка, - пока колпачок не начал растворяться от спирта.

Колпачок, в самом деле, может скоро аннигилироваться, потому что сделан, похоже, из одной сажи.

Каждый по очереди опрокидывает в себя по колпачку спирта. Закусывать нечем. Наклоняешься, черпаешь в ладонь снег и подносишь ко рту.

Повторяем – фляжка пустеет.

После обеда снова возвращаемся на позиции и снова тренируем арабов. Через дней десять боевые стрельбы. Реальными ракетами по реальным целям. Чем ближе к стрельбам, тем более напряженными становятся ливийцы. Волнение растет. Во время стрельб оно вырастет просто до неприличных высот. У некоторых командиров, особенно у тех, кому предстояло поворачивать «ключ на старт» и потом давить красную кнопку «пуск», будут трястись руки похуже, чем у героев известного анекдота. Помните, встречаются три алкаша и начинают спорить, у кого сильнее дрожат пальцы по причине смертного пьянства. Один говорит, что дрожь такая сильная, что когда он наливает стакан, половину выплескивает наземь. «Это все ерунда, - говорит другой. – Вот у меня, действительно тремор так тремор. Пока я пью, стаканом выбиваю себе половину зубов.» О третьем говорить не буду, дабы не утомлять читателя и не дай бог, обидеть дам, если вдруг им на глаза попадется этот опус. Кто знает продолжение анекдота, тот вспомнит. Кто не знает, значит, не судьба.

В такие самые ответственные моменты на некоторых переводчиков возложат самую важную задачу. При команде «ключ на старт» ( да простят меня специалисты, если что-то путаю), нужно будет нежно взять руку подопечного арабского командира в свою, ненавязчиво помочь вставить ключ в прорезь замка и плавно повернуть его, снимая таким образом блокировку. К тому моменту, когда поступит команда «Пуск», надо прочно удерживать палец ливийского специалиста, чтобы он паче чаяния не стал тыкать им в красную кнопку раньше времени. («Красная» кнопка – это, конечно же, условное название. На самом деле, она может быть и более темной, почти коричневой, и бордовой, и краповой, и еще многих других оттенков.)

Ну, а если последует команда поразить цель двумя ракетами, ответственность переводчика вырастала ровно в два раза. Дело в том, что если нажать сразу две красных кнопки, то ракеты сойдут с пусковых почти одновременно В этом случае одна ракета «захватит» другую, и через несколько секунд уничтожат друг друга, а не цель. По этой причине ракетчики сначала жмут одну кнопку, а через две-три, а то и четыре секунды - другую. Тогда вероятность того, что обе ракеты достигнут, цели резко повышается. И даже если первая ракета вдруг «промажет», вторая - добьет супостата.

Наступил день стрельб. Развернулись на позиции, включили аппаратуру, проверили связь. Закрутились-завертелись антенны на СУРНах. На КП как сумасшедшие вращаются две-три «бабочки», антенны, чем-то похожие на легкомысленное насекомое, проворачивается вокруг оси здоровенная ощерившаяся штырями антенна-штанга». В наушниках слышны команды с КП.

Наша батарея должна была стрелять третьей или даже четвертой по счету. В ожидании курим с комбатом СУРНа. Остальные наши в кабине прилипли к радарам. Что-то хлопнуло в воздухе раз, другой. В небо полетела одна ракета, следом другая. Довольно круто и почти без звука – та батарея находилась от нас довольно далеко, метрах в пятистах, - ракеты уходили в небо. Не слишком круто и не прямой, а слегка отклоняясь в стороны, словно нащупывая путь в воздухе. Секунд пять – и они уже за густыми облаками. Что с ними было дальше, попали они в цель, промазали, увидеть с земли невозможно. Ответ может дать только радар. Исчезла отметка с экрана – попал, нет – промазал. Позже объявили, что первая батарея отстрелялась на «отлично».

Теперь ждали, как отстреляется вторая батарея. Но что-то там у них пошло не так. Тогда то ли ливийский оператор не смог обнаружить и захватить цель, то ли какой сбой произошел с техникой. С КП - команда стрелять нам. Двумя ракетами. За спиной ливийских операторов устроились комбат с преподавателем. Они будут смотреть за действиями арабов и, конечно же, поправлять, если те начнут «косячить». Я как-то встраиваюсь в пространство рядом с ливийским командиром. Начинается боевая работа, самый волнительный ее этап.

Оператор разведки цель «видит», определяет азимут, высоту. Все делает вроде бы правильно, во всяком случае, пока. А вот другой ливийский оператор никак не может справиться с волнением, что-то у него срывается, цель все не «захватывается».

- Ты че делаешь!, - кричит наш комбат Сашка. – Давай вот так.

Он сам начинает «шуровать» штурвалами. Наконец цель захвачена, начинается ее сопровождение. Теперь ракеты на пусковых нацелены на цель. Куда бы она не повернула, ракеты будут автоматически за ней «смотреть», поворачиваться на пусковых.

Давай ключ на старт – командует наш офицер из Маров. - Скажи ему, что стреляем двумя ракетами. Только пусть не спешит. Сначала жмет на одну кпопку, потом – через раз-два – на другую.

- Мифтах? – переспрашивает ливиец.

- Мифтах, мифтах, - кивает головой наш офицер. Арабы, как и наши, уже давно знают, как звучат основные термины, которые они сотни раз слышали, часто понимают друг друга без всякого перевода.

- Би зоз саварих? – переспрашивает ливиец и выбрасывает два пальца него

- Да, да двумя ракетами.

Прозрачная крышка, с пульта командира давно снята. Она защищает пульт от случайных нажатий или повреждений во время движения. Под ней четыре «замка» по количеству пусковых установок. В два отверстия- скважины ливийский офицер вставляет по ключу, поворачивает их. Блокировка снята и уже ничто не остановит ракету. Остается только нажать кнопку «пуск». Стрелять будем из двух пусковых. Одна ракета сойдет с одной пусковой, другая – с другой.

- Ты у него, на всякий случай убери второй палец, а то, неровен час, он обоими нажмет сразу две кнопки, - обращается ко мне наш преподаватель.

Я аккуратно поджимаю средний палец ливийца, оставляя на свободе указательный. Рука араба подрагивает. Парень волнуется. Еще раз повторяем ему, что сначала надо нажать на одну кнопку, сосчитать до двух и только потом – на другую.

Преподаватель и комбат еще раз сверяются по экранам радаров

- Ну все, давай, - раздается в полумраке СУРНа чей-то голос из наших.

- Итлак - пуск, - кричу я в ухо арабу и на всякий случай дублирую, - идгат – жми.

Палец араба с силой давит кнопку пуска. Моя рука на всякий случай лежит на его кулаке с выброшенным вперед пальцем.

- Вахид-тнейн, раз-два. Идгат! – Палец жмет другую кнопку.

За шумом аппаратуры, за грохотом газотурбинного двигателя мы, закупоренные в СУРНе, не слышим, как сходят одна за другой ракеты.

Теперь все внимание на экраны радаров. Проходят со скоростью черепахи несколько секунд. На экране вдруг возникают какие-то помехи. Потом еще несколько секунд проходят. Наши офицеры переглядываются друг с другом.

- Все. Попали. Скажи им: «Цель поражена!»

Вечером ливийцы затеяли праздник. Они радовались как дети. Жгли костры, на которых поджаривали раздобытых загодя у пастухов-казахов баранов, водили хороводы и очень ритмично, своеобразным речитативом выкрикивали разные революционные лозунги и цитаты из «Зеленой книги» своего лидера Муамара Каддафи. Мне запомнились такие: «Инта Муамар, инта хабиб, ялла бина Тель-Абиб!» «Дыдда ар-раджыйя, иштиракийя». Эти кричалки примерно соответствовали: «Наш любимый Муамар, даешь Тель-Авив!», «Против реакции – За социализм!».

Очень скоро, оказавшись в Ливии, я познакомился с высокими образцами народного переводческого искусства. Наши ребята по-своему переиначивали «Зеленую книгу». Например, лозунг: «Ля дымукратыйя бидуна муатамарат щаабийя», то есть «нет демократии без народных конгрессов» с учетом ливийской специфики удачно трансформировалось в «Ля дымукратыйя бидуна мащрубат рухийя» - «нет демократии без спиртных напитков». Жаль, что с нашим творчеством не были знакомы Горби с Лигачевым.

Ливийцы искренне благодарили наших офицеров. Из четырех или пяти батарей, принимавших участие в стрельбах, официально только одна батарея получила неудовлетворительную оценку, остальные отстрелялись как бы вполне прилично.

Через шесть лет новая встреча с Ашулуком. На этот раз полигон был забит под завязку. Кроме нашей, иорданской, бригады, приехавшей из Мары, на полигон стрелять из ЗРК «Оса», пожаловала еще одна бригада – из совсем далекого Мозамбика. Ей предстояла стрельба из ЗРК «Волга», знаменитого «Семьдесят пятого комплекса»

По «легенде» зенитчики из Мозамбика должны были как бы оборонять от воздушного противника некий крупный объект, имеющий чуть ли не стратегическое значение. Иорданцы как бы прикрывали мозабикцев и другие войска, главным образом, от низколетящих целей на небольших расстояниях, а также от тех целей, которые не были уничтожены «Волгами» и прорвались в глубь нашей воздушной обороны.

Соответственно легенде был выстроен и боевой порядок. Ближе к городку разместились позиции мозамбикцев с «семьдесят пятыми» комплексами. Восточнее, то есть перед ними, дальше в сторону Казахстана поставили нас, вооруженных «Осами». По сути мозамбикцы должны были стрелять, буквально, над нашими головами.

По уровню образования, подготовки иорданцы отличались от ливийцев в лучшую сторону. Ненамного, но отличались. Психологически они были более устойчивы. Они тоже волновались, конечно, но их волнение было в пределах допустимого и они с ним вполне справлялись. Да и техника наша, на которой работали иорданцы, была намного совершеннее и современнее.

Как ни жди войны, ни готовься к ней, она всегда начинается неожиданно. Как ни жди на стрельбах, когда же прозвучит первый выстрел, полетит первая ракета, все начинается внезапно.

Мы стояли в ожидании час, другой, третий. Несколько раз проверили, как работает техника. Хлопка, возвещающего о сходе ракеты, никто из нас не слышал. Сначала мелькнула какая-то тень в воздухе, послышался шум. Как будто чей-то сиплый рев, смешанный с гулом печки с отличной тягой, набитой под завязку сухими и уже наполовину прогоревшими дровами. Над нами, чуть в стороне от боевой машины на высоте метров двадцать не больше проносилась ракета. Длинная с заостренным носом она летела почти параллельно земле, чтобы где-то за горизонтом уйти в небо. Но не резко вверх, а постепенно поднимаясь, в том числе, и за счет кривизны Земли. Поэтому в точке пуска она летит как бы по касательной к поверхности планеты. Лететь ей далеко – за десятки километров и смертельное рандеву с целью назначено на огромной высоте.

Из сопла металлической сигары летели искры, вываливались недогоревшие куски твердого топлива. Пройдут секунды и первая ступень, отработав свое, грохнется на какой-нибудь бархан не так уж и далеко от этого места. Потом настанет очередь второй ступени, а ракета будет лететь все дальше, пошевеливая рулями на задних кромках маленьких крылышек, напоминающих акульи плавники. Она сама скорректирует траекторию, рассчитывая ее на лету таким образом, чтобы цель, как бы она ни маневрировала, ни уклонялась, никуда не ушла от встречи.

За первой ракетой с небольшими интервалом пошла вторая, третья… Невозможно было оторвать взгляд от уходящих за барханы ракет. Зрелище завораживало неукротимой силой, нереальностью происходившего, фантастическим попиранием закона земного притяжения тяжелой ракетой легко летевшей параллельно земле.

«А вдруг она сойдет с ума, перепутает цель с нашей установкой, - прошелестела в голове малодушная мыслишка. – Не хотелось бы!

Отстрелялся один дивизион. Через минут двадцать начал стрельбы другой… Всего в тот день мозамбикские ракетчики выпустили ракет двадцать.

После мозабикцев пришла очередь стрелять нашим иорданцам. Теперь уже по низколетящим целям и на минимальное удаление. Все прошло нормально, без особых проблем. Я по-прежнему должен был следить за пальцами арабского командира, поскольку стреляли опять двумя ракетами. Несмотря на то, что ракеты выходили из контейнеров, установленных непосредственно на боевой машине, то есть у нас над головой, никакого шума, грохота от стартующих ракет, мы почти не слышали. Может быть, мне показалось, как будто что-то лязгнуло наверху и чуть качнулась боевая машина за секунду-другую до того, как мы на экране телевизора на мгновение увидели одну, а потом другую ракету. Они стремительно удалялись вверх в ту сторону, куда был направлен телевизионный объектив, а он всегда направлен в сторону цели. Ракеты скрылись в облаках. Еще через несколько секунд на телевизионном экране мы увидели слабый сполох в густых облаках. Должно быть, наши ракеты, чуть не долетев до мишени, подорвались и двумя кучами осколков поразили цель. А тот сполох – след от взорвавшихся ракет и остававшегося в баках топлива.

Радость иорданцев была много сдержаннее ливийской шестью годами ранее. Все-таки многие иорданские командиры, получавшие военное образование в Сандхерсте, переняли от англичан их сдержанность, а то и высокомерие и снобизм.

На этот раз мне не пришлось вместе с пьяным эшелоном возвращаться в Мары. Вместе с моим напарником, Сашей Очкасом, мы были лишь прикомандированы к учебному центру на время подготовки и стрельб иорданцев. Поскольку стрельбы закончились, свою миссию мы считали законченной. Начальство возражать не стало. Вечером следующего дня мы сели в автобус, отправлявшийся на станцию Ашулук. Ночью сели в поезд и через сутки с небольшим были на Павелецком вокзале. Мары я больше не видел.

Говорят, с тех пор город очень изменился, похорошел, стал другим. Очень даже может быть. Новой власти, тем более такой, как в Туркмении сегодня, при наличии твердой воли, навести элементарный порядок, прижать к ногтю всех тех ара-пацанов, да как два пальца, извините, «об асфальт».

Хотел бы я сегодня снова посмотреть на Мары, куда наш брат, переводчик в свое время так не хотел попасть, стремился убежать оттуда «быстрее лани»? Наверное, да. Но еще больше я бы хотел сегодня снова вернуться в свой лейтенантский возраст.

*** *** ***

Наши ребята в Марах даже начали составлять большой ара-пацанско-русский словарь. Вот лишь некоторые из наиболее употребительных слов. К сожалению, я не вел специальных записей, поэтому за точность «перевода» не ручаюсь.

Мары - столица ар, город – государство ар

Ара – коренной житель Маров

Арык – рассерженный рыкающий ара

Аркебуза - базарящая шмара

Арбуз - разбушевавшийся ара, ара-бузотер

Ара-пацан – обращение к особе мужского пола принятое в стране ар

Шмара – подруга ары

Марафет – любимое лакомство ары

Арка – уважительное, ласковое название шмары, подруги ары

Парапет – место отдыха ар

Парабеллум – мечта ары

Аркан – танец ар

Карандаш – мелкий ара

Каракумы - естественная среда обитания ар

Карапет – мелкорослый ара, ара-малолетка, которого запускают вперед взрослые ары, чтобы спровоцировать конфликт, выступить якобы в защиту карапета

Баран – синоним ары

Варан – квалифицированный ара-вор

Гараж – очень неприятный в общении ара

Арабески – допившиеся, докурившиеся и доколовшиеся до «белочки» ары, беснующиеся ары

Карапуз – особо уважаемый ара с животом, переваливающимся через ремень.

Равиль Зиннатуллович Мустафин Восток – 77:

ОДНАЖДЫ НА СТРЕЛЬБАХ

ИЛИ ПОСЛЕДНЕМУ ЛАГЕРЮ – МАЛЕНЬКИЙ ПУШИСТЫЙ ЗВЕРЕК.

Лето 1974 года. Позади большая часть экзаменов и зачетов за второй курс, в основном, по языкам и общественным наукам. Впереди последний лагерь, где нам предстоит сдавать экзамен по тактике, зачеты по другим военным дисциплинам, рыть окопы и траншеи, бегать в противогазах, участвовать в ротных учениях, стрелять из боевого оружия, жить в палатках и наслаждаться иными прелестями лагерной жизни.

Но самое главное событие, которого мы все с нетерпением будем ждать, - это троекратное скандирование традиционной кричалки. Много лет подряд, покидая окрестности Свердловки, перешедшие на третий курс виияковцы во всю глотку, с неподдельной радостью орали: «Последнему лагерю - …!» дальше следовало короткое, но такое емкое, такое многозначное и многозначительное для нас слово, очень похожее на название маленького пушистого зверька с очень ценной шкуркой. Но до этой сладкой минуты нам еще надо было дожить.

А пока колонна институтских ПАЗиков везет нас в этот самый лагерь. В нашем автобусе начальник курса Николай Кузьмич Деревянко. Ему только что присвоено очередное воинское звание «майор». Он в новенькой полевой форме, хромовых сапогах, затянутый портупеей. Петлицы с эмблемами войск связи, пуговицы, фуражка с кокардой – все защитного цвета. На этом тусклом фоне ярко сияют большие майорские звезды на погонах от повседневной формы. Они хоть и металлические, но отливают «золотом» и кажутся огромными, соперничающими со звездами генеральскими.

Новый день начинается с шипения годами заезженной пластинки. Оно настолько громкое, что его одного уже достаточно, чтобы разбудить лагерь. Тем не менее, секунд через пять раздается сигнал трубы, возвещающий подъем. Зарядка, пробежка по лесу, граничившему со Звездным городком, где жили родители нашего Сереги Демина. Мы учились с ним в одной языковой группе и время от времени человека по три-четыре иногда срывались с маршрута, чтобы по-быстрому забежать к «дяде Леве», Серегиному отцу на чашку кофе. Участник Великой Отечественной войны полковник Демин, в отряде космонавтов был самый старший по возрасту, и мы знали, что он вот-вот должен полететь в космос. Так оно и произошло осенью того же года, когда наш летний отпуск подходил к самому концу.

Потом страна встречала своих героев. Среди встречавших был и наш Серега. Его мы видели по телевизору в новостях. В курсантских погонах и фуражке с тульей, которая, благодаря выгнутой пружине приобрела совершенно неописуемую по своей оригинальности форму, что-то среднее между кавалерийским седлом и велотреком в миниатюре. Естественно, мы все очень радовались и за Серегу, и за «дядю Леву». Пожалуй, единственным человеком, который не очень радовался за своего курсанта, был наш Кузьмич. Вовсе не потому, что не любил космонавтов и не уважал достижения Родины. Ни в коем случае. Дело в том, что Деревянко тоже видел по телеку Серегу и первым делом обратил внимание на отросшие во время отпуска патлы Демина-младшего, торчавшие из-под неуставной фуражки во все стороны. Дня через два-три после встречи новых героев космоса, когда мы вернулись после отпуска в родные пенаты, Николай Кузьмич делал Сереге жесткую выволочку, обещая сурово наказать, «вплоть до гауптвахты». Правда, потом сердце Кузьмича все же смягчилось, и он не стал лишать нашего товарища свободы, пусть даже относительной.

Основное внимание в лагере, конечно же, уделялось тактической подготовке. С этой целью наша третья учебная группа, вся сплошь арабская была разбита на две тактические подгруппы. Одну вел полковник Жаров Александр Иванович. Другой – полковник Александр Иванович Шурыгин. Оба фронтовики, прошедшие через горнило войны, понюхавшие пороха, знавшие почем фунт лиха. Внешне, да и по характерам, манерам поведения, привычкам, по воспитанию они были совершенно не похожи друг на друга. Тем не менее, между собой их связывала крепкая мужская дружба. Дружба с большой буквы, которой можно было только позавидовать, хотя зависть, как известно, не самое лучшее свойство человека.

Когда полковник Жаров «залетел» уже в весьма зрелом возрасте на амурных делах (с кем не бывает), и его стали всячески склонять, разбирать, осуждать, клеймить позором и по партийной, и по служебной линиям, единственным человеком, и на кафедре ОТП, и в институте, который отважился встать на его защиту, оказался полковник Шурыгин. У Жарова отобрали партбилет, что по тем временам было очень сурово, и отправили на пенсию. Вслед за ним свой партбилет положил полковник Шурыгин и тоже вышел в отставку. Они, эти два полковника, два ветерана, были настоящие мужики, а не лицемеры или ханжи. И дружба их была настоящая, мужская.

Полковник Жаров (мы его звали дядей Сашей, конечно, между собой) был братом известного в свое время поэта Жарова (не путать с киноактером Михаилом Жаровым) и любил нам рассказывать о своем звездном родственнике. Слегка располневший, импозантный, вальяжный, сибаритствующий, немного сноб, в манерах что-то от русского барина и от английского джентльмена. К занятиям с нами он относился «творчески», как истый «военный интеллигент».

- Ну что, ребята (иногда – «друзья мои», или «дети мои»), - слегка снисходительно обращался он к нам, - чем бы вы предпочли сегодня заниматься на наших занятиях по тактике: совершить марш-бросок в противогазах километра на три-четыре или, рассыпавшись цепью, как учит нас боевой устав, заняться поиском белых грибов в близлежащей роще?

Ребята, конечно же, выбирали рассыпаться в цепь и прочесывать рощу в поисках благородных грибов. Тем более, что собравшему наибольшее количество боровиков, обычно обещался в качестве приза зачет-автомат по тактике.

Александр Иванович Шурыгин был другим. Настоящий вояка, готовый рвать противника на куски, грызть его зубами, колоть штыком, стрелять из пушек и минометов, взрывать гранатами. О таких, как он, говорят: «военная косточка». Сухощавый, импульсивный, затянутый ремнями, он в любую минуту мог отдать приказ: «Газы!». И тогда нам нужно было, зажав пилотки между ног, натянуть на голову резиновую маску, и с автоматом наперевес нестись на неведомого противника за тридевять земель. И в этом случае он был рад первым, по-чапаевски мчаться вперед, увлекая нас в лихую кавалерийскую атаку. В таких случаях нас часто выручал полковник Жаров.

- Саш, ну куда? Ну, зачем? – вопрошал он, делая страдальческое лицо и пожимая плечами, - давай завтра… и лучше без меня.

Последние слова произносились очень тихо.

Обычные армейские байки, которые любил «травить» полковник Шурыгин, иногда казались нам чересчур своеобразными, даже слегка пугающими своей непосредственностью.

- Помню, как-то на учениях, - начинал очередной рассказ Александр Иванович, - солдатика одного затянуло в гусеницу танковую, под каток. Вот так, - и он рукой показывал, как примерно затащило несчастного, - по самые яйца. Ха-ха-ха! Он орет благим матом, маму вспоминает… Вот была умора… Мораль здесь какая, товарищи курсанты? Не зевай по сторонам на маневрах!

Шурыгин требовал, чтобы у курсантов при ответе на вопрос о порядке работы командира, буквально, от зубов отскакивало: «командир должен оценить обстановку, принять решение, отдать боевой приказ и организовать взаимодействие».

Жарову было интереснее, чтобы мы порассуждали, поразмышляли.

- Представьте себе, вы не успели отдать боевой приказ, - фантазировал «дядя Саша». - Авиация противника в это время нанесла ракетно-бомбовый удар по вашему штабу. Ваши действия?

В один совершенно не прекрасный день мы должны были облачиться в ОЗК (общевойсковой защитный комплект), больше известный среди нашего брата, как «презерватив», напялить противогаз и бегать с АКМ, преодолевая полосу препятствий, а потом еще и разбросанный по травке горящий напалм и выпущенный, как джинн из лампы Аладдина, слезоточивый газ. Поначалу все шло хорошо. Еще бы! Мы же не дураки, выкрутили из противогазных масок «хоботы» и бегали спокойно. Подумаешь, пот струится в три ручья по лицу, зато как дышится – легко и свободно.

И тут нам под ноги бросают шашки с газом, и я вспоминаю, что «хобот» у моего противогаза отсоединен. Сизый газ густыми клубами вырывается из шашки и легкий летний ветерок несет их прямо на меня. Лихорадочно хватаюсь за «хобот» и пытаюсь его закрутить. Не тут-то было! «Хобот» не хочет вставать на место и закручиваться, а клуб дыма совсем рядом… Задерживаю дыхание. Дым проникает через отверстие снизу и моментально разъедает глаза, Здесь уже дыхание не задержишь. Непроизвольный вдох - и получаю «райское наслаждение» глаза режет, слезы, как из ведра, течет из носа, надсадно закашливаюсь. Шатает из стороны в сторону… Кто-то добрый и заботливый выводит меня из дыма подальше.

Зато паршивый запашок я запомнил на всю жизнь. Лет через двадцать, оказавшись в Иерусалиме вместе с делегацией российских уже журналистов, я вспомнил, узнал этот запах на узких улицах Старого города. Вечером мы прогуливались по Виа Долороса, крестному пути Иисуса Христа, и вдруг откуда-то потянуло знакомым запашком. Я заметил, что сопровождавший нас пресс-секретарь израильского посольства в Москве (к тому времени дипотношения уже было полностью восстановлены) Иосиф бен-Дор, лет до шестнадцати живший в Москве и носивший фамилию Драбкин, тоже сделал «боевую стойку» и втягивал ноздрями воздух.

- Слезоточивый газ? – спросил я Иосифа.

- Ты тоже почувствовал? – вопросом на вопрос ответил Бен-Дор. – Тогда за мной.

Он повел нас куда-то за угол, где в узком простенке нашел ступени. Мы поднялись наверх и зашагали по плоским крышам стоявших вплотную друг к другу домов, обходя то нехорошее место Никогда не думал, что вот так по крышам можно пройти чуть ли не половину Старого города, хотя приходилось бывать здесь много раз раньше, когда работал военным наблюдателем ООН на Ближнем Востоке во второй половине восьмидесятых годов. Поднимались мы недалеко от Дамасских ворот, снова спустились вниз на землю уже у ворот Яффских. Не знаю, что там было на самом деле, может быть, израильский патруль разгонял палестинцев, может, палестинцы, хотели насолить израильтянам.

Последний лагерь запомнился одним чрезвычайным происшествием институтского масштаба. Дело было в карауле. В ту ночь охранять лагерь от врагов внутренних и внешних должны были тоже второкурсники, но с западного факультета. Кому-то из них нужно было удрать из караула на свидание с местной подружкой. Как многие, наверное, помнят, пост в лагере были оборудованы «грибками», защищавшими часовых от непогоды. Под одним из таких грибков наш герой повесил плечики с гимнастеркой, застегнув на ней все пуговицы, перепоясав ремнем, приторочил каким -то образом штаны, накинул сверху плащ-палатку, водрузил пилотку, поставил вниз пару сапог и украсил все это сооружение учебным АКМом, приподняв ствол и опустив приклад, таким образом, что создавалось впечатление что воин под грибком как бы «отдает честь с оружием». А сам благополучно убыл к даме сердца.

Поначалу все шло хорошо. В августе светлый день заметно коротает и заступивший на дежурство по лагерю полковник с кафедры оперативно-тактической подготовки, каждый раз проходя в наступившей темноте мимо грибка с муляжом часового, который как бы отдает честь с оружием, отвечал муляжу тем же. Полковник аккуратно прикладывал руку к виску под срез фуражки, одновременно поворачивая голову в сторону «часового», как это и предписывает строевой устав. Не знаю, сколько раз прошел дежурный полковник мимо несуществующего часового. Может, раз, может, пять. Может быть, ему даже нравился этот дисциплинированный часовой, все время отдающий честь с оружием.

Между тем, звезды начали бледнеть, а затем и вовсе исчезать со светлевшего с каждой минутой небосвода. Вот уже стало возможным отличить белую нитку от темной. Как известно, такие минуты являются для правоверных мусульман своего рода временным рубежом, deadline’ом, после которого употребление воды и пищи во время священного месяца рамадан, считается делом весьма греховным. Но даже если ты не мусульманин и вообще не соблюдаешь никаких постов, а простой часовой с игрушечным, то есть учебным, автоматом, да еще оставивший пост, ты тем более должен понимать: самое удобное, темное, время для возвращения на боевой пост и влезания в оставленные под грибком казенные одежды, проходит, и дальнейшее промедление, как учил классик, подобно если не смерти, то весьма неприятными последствиями.

Сегодня уже совершенно невозможно со всей определенностью сказать, почему наш отчаянно дерзкий товарищ не вернулся вовремя на пост. Вероятно, начавшаяся с вечера стратегическая наступательная операция сразу же имела колоссальный успех. Была выполнена не только задача дня, точнее, ночи, но еще и ближайшая задача, и последующая и еще много-много других задач на месяц-другой, а то и на полгода вперед. И теперь изнуренного головокружительным успехом, истощившего все свои силы и средства, нашего героя сморил богатырский сон и он все проспал.

Возможна и другая версия. Дело не заладилось с самого начала. Предпринятое наступление напоролось на отчаянное сопротивление и только к рассвету удалось нащупать слабое звено в обороне и прорубить небольшую брешь. Теперь эту брешь наш часовой расширяет, вводя в бой новые силы и средства из резерва, чтобы развить наметившийся успех. Какой же военачальник бросит развивать успех, когда фортуна повернулась к нему смазливым личиком?

Как бы то ни было, но часов в пять, начале шестого, когда уже довольно рассвело дежурный полковник, проходя в очередной раз мимо грибка с часовым и в очередной раз собираясь ответно отдать честь бравому часовому, но без оружия, вдруг обнаружил что между голенищами сапог и нижним краем плащ-палатки ничего нет. Зияет пустота. Полковник не поверил своим глазам, он долго протирал кулаками глаза, в надежде, что наваждение исчезнет. Не тут-то было. Глаза не подводили дежурного. При ближайшем рассмотрении полковник понял, что он много раз отдавал честь без оружия пустышке, фантому. Что здесь началось…

А где же часовой? Неужели украли, убили, зверски мучили, чтобы под пытками вырвать военную тайну, как вначале предполагал дежурный полковник. К счастью, нет. Оставивший пост часовой остался цел и здоров. К несчастью, парня отчислили из института.

Наша лагерная жизнь шла своим чередом. Мы клеили карты с несуществующими названиями населенных пунктов и преподаватели, озабоченные целостью наших рук, учили разглаживать сгибы склеенных листов карты не пальцами, а офицерской линейкой. «Руки можете глубоко порезать», - предупреждали преподаватели. Но мы все равно их резали, и, действительно, случалось, порезы были довольно глубокими. На картах рисовали передний край, разгранлинии межу полками и дивизиями, позиции первого эшелона, второго, думали, где лучше разместить резерв, Обозначали ближайшую задачу, задачу дня и дальнейшую. Решали, как с марша ударить по противнику, наносили ядерные удары и потом рисовали тремя эллипсами зоны заражения.

Высоко в синем небе гудели новые реактивные военно-транспортные Ил-76, в те дни, наверное, еще даже и не принятые на вооружение, а только проходившие испытания. Мы подгоняли время, считая дни, оставшиеся до окончания лагеря и не внимая преподавателям, твердившим, что «лагерь – это тот же курорт, только бесплатный», и что мы еще будем это вспоминать много раз.

Иногда нас собирали в каком-нибудь большом помещении и читали лекции сразу для целого курса. Высидеть полтора часа в душных классах в летнюю жару было непросто. Тем ребятам, кому удавалось занять места на задних столах, обычно расстегивали не только крючок на кителе, но и пуговицу-другую, расслабляли ремень и погружались в дремоту. Сладкий сон иногда прерывал преподаватель, который считал сон на своей лекции чем-то вроде личного оскорбления.

- Встаньте, товарищ курсант! Вы, вы… Да, я вас имею ввиду, - время от времени раздавался скрипучий голос полковника Зотикова, будившего то одного, то другого нашего товарища.

- Выйдите сюда, к доске.

Человек, пойманный на сне, неохотно выходил вперед, на ходу приводя себя в порядок, застегивая верхние пуговицы, подтягивая ремень, до того висевший «на срамном месте».

Отставить! Отставить, товарищ курсант! Вы зачем застегиваетесь? Сейчас же расстегнитесь… Расстегнитесь, я вам приказываю, - речитативом частил преподаватель. – Пусть на вас товарищи смотрят, какой вы… понимаешь… такой. Это что такое? Это вам не женская ножка, в капроновом чулочке, понимаешь…

Начальники наших вторых курсов западного и восточного факультетов Бойко и Деревянко начали, как всегда ненавязчиво, проводить среди нас разъяснительную работу о недопустимости традиционной после второго курса прощальной массовой «кричалки». В ней, как они искренне считали, совершенно неоправданно увязывается естественная для курсанта ВИИЯ грусть расставания с любимым лагерем со зверьком под названием «песец». Начальство в случае неповиновения и «хулиганствования» стращало нас такими наказаниями, по сравнению с которыми кары типа «песьих мух» и жаб, ниспосланных египетскому фараону за его жлобское отношение к народу Моисея, выглядели детсадовскими забавами.

Видимо, для того, чтобы нас как следует отпрофилактировать (или отпрофилачить) по поводу нарушений воинской дисциплины, прежде всего, «самоходов», наши, казалось, побратавшиеся начальники курсов время от времени устраивали нечто похожее на засаду. У Николая Кузьмича в то время на правах личной собственности имелся автомобиль – «ушастый» «Запорожец», У Александра Васильевича Бойко – «Москвич». При богатырской, хотя и немного оплывшей, фигуре нашему Кузьмичу было очень непросто влезть за руль, да и покинуть свою «Антилопу гну», но он все равно очень гордился собственным авто.

Отцы-командиры вечером расставляли свои транспортные средства где-нибудь в овражке, через который пролегала одна из множества троп самовольщика. При появлении подозрительных теней, начальники курсов включали дальний свет, видимо, надеясь на то, что нарушители дисциплины будут, как испуганные и дезориентированные светом зайцы, метаться из стороны в сторону, попадая в расставленные силки и становясь легкой добычей опытных охотников.

Не тут-то было. Несколько раз, нарвавшись на засаду, борзые курсанты задавали такого стрекача, что за ними не смог бы угнаться самый быстрый ветер, не то что начальники курсов. А однажды, когда засадная ловушка, казалось, надежно захлопнулась, и самоходчиков ждал, по меньшей мере, эшафот с водруженной на нем гильотиной, ребята, видимо, от отчаяния, стали «отстреливаться» подручными камнями и палками, слегка покалечив машины. На этом эксперимент с засадами закончился.

Готовясь к ротным учениям с «боевой стрельбой» холостыми патронами, нас припахали копать окопы. По первоначальным планам кафедры ОТП, мы, по-видимому, должны были не только отрывать одиночные окопы и соединять их между собой ходами сообщений, но и оборудовать укрытие, оно же землянка, она же блиндаж, а также капонир для БТР, если позволит обстановка, копать и другие траншеи. Вооруженные лопатами, мы раздевались до трусов и дружно налегали на лопаты.. Результатом первого дня работы стали наши обгоревшие на солнце конечности и те части тела, которые оказались не прикрытыми сапогами и нижним бельем.

В ходе последующих работ объемы вынутого грунта день ото дня сокращались, что означало только одно: мы работали с затухающими темпами. В этой связи преподаватели тактики ежедневно вносили коррективы в планы и графики работ. В конце концов, на третий или четвертый день работ все усилия были брошены на один-единственный объект – строительство, точнее рытье капонира под БТР. На тех местах, где мы начинали рыть одиночные окопы, осталось несколько неглубоких ямок. Зато рытье капонира стало чем-то вроде возведения вавилонской башни, или сооружения пирамиды Хеопса с той разницей, что строители пирамиды и башни поднимались вверх, а мы заглублялись вниз. Наконец, бруствер обложили свежим дерном, в капонир торжественно въехал бронетранспортер, который мы тут же, сломав несколько юных березок, замаскировали ветками.

На следующий день начались учения. Не помню, то ли наш курс наступал на наших коллег с западного факультета, то ли мы вместе наступали на общего условного противника, да это и неважно сейчас. Ребята бежали в атаку, на ходу стреляя из автоматов и даже из двух-трех ручных пулеметов, которые нам по такому случаю выдали. Наступление огнем – из башенного крупнокалиберного пулемета, – броней и маневром поддерживал БТР с десантом на броне, тоже из нашего брата. По бокам полосы наступления взрывались заложенные заранее взрывпакеты, а на безопасном удалении, по-моему, даже рванул «ядерный взрыв». В качестве «заряда» использовали канистру-другую с бензином и несколько взрывпакетов.

Наша девятая языковая группа играла роль дезактиваторов, дегазаторов и дезинфекторов, то есть отделения химзащиты. Поскольку коварный условный противник применил оружие массового поражения (сейчас его называют оружием массового уничтожения), нам предстояло замерить степень заражения и загрязнения радиоактивными веществами как отдельных бойцов, так и боевой техники. Для этого мы быстро облачились в уже упоминавшиеся ОЗК, швабрами драили зеленые борта БТР, поливали их водой из шлангов.

До отъезда из лагеря остается совсем немного дней. Как всегда, на «десерт» остается самое приятное: боевая стрельба на полигоне дивизии внутренних войск. Теперь уже самыми настоящими боевыми патронами. Из автоматов и пистолетов. Занятия по огневой подготовке у нас ведет Александр Иванович Мурысин, недавно получивший звание «полковник». Осенью он должен уехать куда-то на стажировку в войска командовать полком и ждет этого с нетерпением и нескрываемым удовольствием. Мы знакомы с Александром Ивановичем еще с 1970 года, когда я первый раз поступал в ВИИЯ и «срезался» на английском. Тогда он «командовал» нами, «гражданской абитурой», ребятами, которые поступали с гражданки. У нас с полковником очень хорошие отношения. Мурысин знает, что я отлично стреляю из «Макарова» и всякий раз, когда есть возможность, он «подкладывает» мне «хороший», не разбитый долгой стрельбой ПМ, из которого я выбиваю 27, 28, а то и 29 из 30. Стрельба из АКМ у меня получается хуже, на «четверку», может, потому что близорукость, ношу очки с седьмого класса.

Пока в лагере идет «теоретическая» подготовка. Разбираем и собираем автоматы, пистолеты и даже пулеметы. На щиты прикрепляем мишени, по очереди берем в руки пистолеты и начинаем прицеливаться. Так, поднимаем ствол, стараясь, чтобы он не гулял влево-вправо. Наводим на мишень, под яблочко, задерживаем дыхание и как можно мягче нажимам на спуск.

- Выстрел должен прозвучать неожиданно для вас, - учит подполковник Мурысин. – Ни в коем не спешите, не дергайте пальцем. Дерните – пуля уйдет в «молоко». Но и слишком медлить нельзя: рука устанет.

Он специально заставляет нас без всякого пистолета потренировать указательный палец. Мы встаем друг против друга, направляя сжатую в кулак руку с оттопыренно-скрюченным указательным пальцем в нос товарищу, и начинаем тренироваться. Возможно, со стороны мы выглядели, как группа сбежавших из лечебницы психов, решивших с помощью согбенного пальца рассмешить других.

- Жать на спусковой крючок надо второй фалангой, - наставляет полковник Мурысин. – Рука должна быть вытянутой, прямой…

Рядом наши товарищи тренируются с «калашами». Тоже собирают-разбирают. Отрабатывают порядок действия, выход на рубеж стрельбы. «Раздатчик патронов» раздает пока еще холостые патроны, ребята снаряжают магазины, укладываются на землю, имитируя стрельбу лежа. Сухо щелкают затворы. Потом каждый докладывает: «Курсант такой-то стрельбу закончил», отсоединят магазин и оттягивает затвор, показывая руководителю пустой патронник.

Другой полковник вдалбливает в наши головы правила безопасности: «Ни в коем случае не направлять стволы в сторону человека! Каждое ваше действие должно выполняться только по команде».

Перед стрельбами, как известно, оружие нужно пристрелять. Опять же благодаря «протекции» Мурысина, попадаю в число трех-четырех счастливчиков, которым доверено ехать на пристрелку на полигон МВД, километрах в тридцати от нашего лагеря в Свердловке. В «газик» (ГАЗ-69, грузо-пассажирский вариант с продольными вдоль бортов откидными сиденьями, на которых, кстати, мы и сдавали экзамены на водительские права,) загружаем несколько ящиков с оружием, цинки с патронами.

Груза много, а места в машине мало. То есть, его совсем нет. В «газике» рядом с водителем-прапорщиком сидит другой прапор, отвечающий за сохранность оружия. Несколько старших офицеров с кафедры ОТП едут на стрельбище в собственных авто. А нам, «нижним чинам» надо исхитриться и протиснуться-просунуться в искривленное пространство газика между бортами, ящиками с автоматами, пулеметами и пистолетами, затянутой брезентом крышей и цинками с патронами.

Мне приходится забираться наверх и устраиваться в узкой щели между брезентовой крышей газона и крышкой выкрашенного в грязно-зеленый цвет ящика с автоматами. Ящик, хоть и длинный, но все равно ноги в сапогах у меня вылезают наружу, а голова свисает и болтается у лобового стекла. Развожу руки и хватаюсь ими за каркас тента. «Неужели, - проносится в голове совсем не веселая мысль, - мне вот в таком распятом, распластанном виде, изображая препарированную лягушку, придется трястись до самого полигона.»

Водитель обходит машину, осматривая, не выпирает ли что-нибудь за габариты. Выпирают мои ноги в сапогах. Из-за них он не может закрыть брезент сзади.

Эй, мужик, - обращается ко мне прапорщик, - ты бы, это… ноги подобрал бы, что ли…

Я и сам был бы рад их подобрать, только куда?

- Ну, ладно, попробуем так доехать, - вслух рассуждает водитель.

– Только ты смотри, не прорви мне своим задом крышу снизу – заканчивает водитель под хохот моих товарищей.

- Да хрен с ней, с твоей крышей, - вступает в разговор другой прапорщик. - Пусть он лучше смотрит, как бы не расколотить свое «хозяйство» на ухабах …

Новый взрыв хохота.

Минут через десять шея затекает, голова падает вниз, и я подбородком упираюсь в торцевую стенку ящика. На поворотах ящики наклоняются и вот-вот упадут. Стараюсь подтянуться на руках, чтобы как то сбалансировать груз, частью которого являюсь сам.

Другим ребятам тоже несладко. Им приходится завязываться узлом, да и не одним. Но все же чуть полегче. Чтобы как-то отвлечься, обмануть время, начинаем травить анекдоты.

Вот и полигон, наконец-то! Останавливаемся у бетонного забора с навесом, разгружаемся. Преподаватели уже здесь. Извлекаем из ящиков оружие, патроны, снаряжаем магазины. Навес длинный, метров шестьдесят. Места всем желающим пострелять хватит с избытком. Распределяем мишени – кому куда стрелять. Расстилаем на бетонном полу привезенные с собой плащ-палатки, укладываемся на них, под автомат мешочек с песком – для упора и начинаем отводить душу. Для этого стоило трястись по дорогам, испытывая, некоторые, мягко говоря, неудобства.

Палим в белый свет как в копеечку. Короткими очередями и одиночными выстрелами. Патронов не мерено, их приказано не жалеть. Красота!

Время от времени делаем паузы, подходим к мишеням, установленным на рельсах. Рельсы все пробитые пулями от «калашей», вывернутые, искореженные. За мишенями высокая насыпь, чтобы пули далеко не разлетались.

И вдруг… Откуда ни возьмись налетела маленькая тучка. Даже не тучка, так, одно недоразумение, даже солнца не закрыла. Оно продолжало светить. Первые крупные капли дождя. Казалось, обычный летний «грибной дождичек». И тут началось.

Тучка-недоразумение стала стремительно разрастаться, закрывая все больше неба, вот и солнца куда-то исчезло, все потемнело вокруг. Первые редкие и крупные капли «грибного дождичка» сменились настоящим потопом и, ладно бы, лившиеся из тучи потоки воды падали отвесно, тогда можно было короткую непогоды переждать под навесом. Так нет. Дождь под сильными порывами ветра пошел почти параллельно земле. Казалось, ливень шел не с неба, а прилетал со стороны мишеней. Маленькие неровности в бетонном полу мгновенно превратились в лужи, стали темными намокшие плащ-палатки. Как будто природа обиделась на нас, только что расстреливавших ее. С каждой секундой шквалистый ветер крепчал, гнул, ломал, выворачивал с корнем небольшие деревья, поднимал с земли какие-то палки, мусор, камни, гоня их, швыряя в нашу сторону. И все эта резкая смена погоды произошла, буквально, в считанные минуты.

Мы бросились было складывать автоматы в ящики, - оружие не должно мокнуть. И сейчас же услышали чье-то зычное: «Всем быстро в укрытие!»

А как же оружие…, - где-то в извилинах головы промелькнул вопрос. На плащ-палатках в лужах воды оставались лежать еще три-четыре ствола, по которым с силой барабанил крупный и частый дождь, вспенивавший, пузырящий воду. Я уже было направился к ним, уже согнулся, чтобы подобрать… И тут ветер срывает на дальнем конце навеса лист шифера, легко поднимает его, как игральную карту и швыряет куда-то за бетонную стену. Звучит новая команда, повторившая предыдущую: «В укрытие!!! Всем в укрытие!!!»

- Хорошо бы еще знать, где оно, это самое укрытие, - подумал я, выскакивая со всеми из-под навеса и забегая на другую сторону бетонного забора, туда, где стоял наш разгруженный газик. Увидев машину, я рванул было к ней.

- Ты куда?… И-й-ептыть… Убьет!!!

Чья-то рука хватает меня за шиворот и тянет назад. Это один из наших полковников, ветеранов, прошедших Великую Отечественную. (Господи, прости меня, что не помню его фамилию). Полковник вдавливает меня в забор, прижимает толстым животом. Справа и слева от нас, так же прижавшись к бетонному забору, стоят все, кто приехал на стрельбы Головы у нас повернуты вправо, откуда только что сорвало с навеса и унесло кусок шифера. Вслед за первым листом, срывает, другой, третий, еще, еще…

И вдруг сильнейший порыв ветра сначала загибает кверху правую часть, а потом ставит дыбом, поднимает и весь навес, перебрасывает его через нас. Груда разбитых листов шифера, смешанных с кусками металлического уголка, только что бывшая навесом, из-под которого мы еще пару минут назад стреляли, падает в трех-пяти метрах позади нас. А один здоровый кусок уголка с кусками шифера бьет с размаху по нашему газику, по поперечной перекладине каркаса. Брезентовая крыша газика складывается пополам до самой спинки пассажирского сидения.

Через несколько минут все стихло так же внезапно, как и началось. Снова, как ни в чем не бывало, засияло солнце.

Мы протерли оружие от воды, уложили все в ящики. Пришлось повозиться, помогая водителю кое-как выпрямить погнутую перекладину каркаса, чтобы вместить в кузов наш груз. Нас, нескольких курсантов рассадили по личным машинам преподавателей с кафедры ОТП и мы, довольные стрельбой и счастливые тем, что все остались не только живы, но даже не получили ни одной царапины, вернулись в лагерь.

- Ну, сынки, - сказал нам вечером, уже в лагере тот самый полковник, который в последний момент остановил меня на пути к газику, - по такому случаю нам с вами сейчас хорошо бы дернуть граммов но двести. Но вам нельзя. Служба! А я сейчас пойду…

Через день-другой мы все отстрелялись на том же полигоне дивизии МВД. Полковник Мурысин по старой дружбе указал мне на «правильный» пистолет и я выбил на «отлично» Из автомата получилось хуже.

А еще через день мы уезжали из последнего лагеря. Поравнявшись со шлагбаумом, мы все же остались верными виияковской традиции и «прокричали»: «Последнему лагерю – «песец!» Но тихонько-тихонько. С нами в автобусе ехал майор Деревянко, наш «Кузьмич».

P.S. Большое спасибо Володе Галахову, с которым мы вместе учились в девятой языковой группе. Он предостерег меня от некоторых досадных неточностей и ошибок. Кстати, по его версии, у полковника Жарова брат был не поэт, а именно артист Михаил Иванович Жаров. Вполне может быть, что меня подвела память.

ЗАПИСКИ ПЕРЕВОДЧИКА

ОДНАЖДЫ В АВГУСТЕ

О тридцатом НИИ, особняке Василия Сталина, странном полковнике, облитых борщом брюках и чудесных свойствах соли

О тридцатом НИИ, некогда сверхсекретном учреждении нашего военного ведомства, широкой публике в России, да и за рубежом стало известно совсем недавно в связи с сердюковским скандалом. Как ни странно, он напомнил мне о тех днях, когда тридцать лет тому назад, вашему покорному слуге впервые довелось переводить начальнику Генерального штаб, Герою Советского Союза, Маршалу Советского Союза Николаю Васильевичу Огаркову, начальнику Главного оперативного управления ГШ генералу армии, Герою Советского Союза Валентину Ивановичу Варенникову, заместителю министра обороны по строительству и расквартированию Герою Социалистического труда генерал-полковнику Николаю Федоровичу Шестопалову, генерал-полковнику Махмуду Ахметовичу Гарееву, другим военачальникам. Это люди, которые олицетворяли мощь и славу великой страны, которая в то время находилась на пике своего военно-политического могущества. Работая в те дни с сирийской военной делегацией, мне приходилось бывать и в тридцатом НИИ. Тогда, разумеется, никто не мог предположить, какая судьба постигнет этот во многом уникальный институт.

В начале февраля 1983 года я вернулся в Союз после окончания почти пятилетней командировки в Ливию. Через неделю после приезда в Москву я поскользнулся у своего дома и сломал ногу, видимо, за пять лет работы в Северной Африке порядком разучившись ходить по московскому гололеду. Дежурный хирург в госпитале Бурденко удачно сложил сломанные кости, на два месяца замуровав ногу в гипс от ступни до колена. Еще месяц я проходил курс реабилитации, разрабатывая поврежденную конечность в генштабовской поликлинике. А потом получил еще почти три месяца свободного времени, поскольку не использовал отпуск в течение предыдущих двух с половиной лет.

В августе, ожидая назначения в ГУКе, я попал в категорию так называемых «волонтеров», таких же офицеров-переводчиков, направляемых в ожидании назначения на временную работу, как правило, в «десятку». Это ни в коем случае не было командировкой и никак, никакими бумагами не оформлялось. Просто, чтобы офицер не слонялся в ожидании назначения, а оно могло затянуться на долгое время, и не мучился от безделья, его занимали временной работой, особенно, если надо было преодолеть очередной аврал, побыть «на подхвате», в связи с наплывом командированных.

В десятке мы «волонтерили» вместе с Мишей Голованем, от тогда носил майорские погоны и тоже маялся в ожидании назначения то ли после командировки в какую-то африканскую страну, то ли, наоборот, ожидал, когда оформят визу, чтобы по этой визе уехать из Союза. Мы как-то быстро подружились, казалось, что были знакомы много лет. Мы рассказывали друг другу массу анекдотов, разных курьезных историй, о своих приключениях. И до сих пор поддерживаем отношения, правда очень редко, перезваниваемся, вспоминая те дни, когда вместе «волонтерили» в «десятке».

Каждый день часам к десяти утра мы приходили в «десятку» и начинали помогать кадровикам, направленцам. Лето – пора отпусков, когда поток командированных офицеров и членов семей заметно возрастает, причем в оба направления: и за рубеж, и в Союз. Мы помогали выписывать командировочные предписания, проездные документы, перебирали выездные дела, работали с картотекой. Однажды нам с Мишей поручили сжигать отслужившие свой срок служебные паспорта в синих обложках с тисненным фольгой гербом. Мы набивали ими видавшие чемоданы и переносили вниз в подвал. Там была самая настоящая печь. В тот день она поглотила несколько сот. Мы, как заправские кочегары, шуровали длинными кочергами, тщательно переворачивая в печном чреве бланки «документов строгой отчетности», следя за тем, чтобы ни одного клочка бумаги не осталось не сожженным – все, что было принесено в «кочегарку» должно было обратиться в пепел. Иногда печка нещадно дымила, чадила. К концу дня мы насквозь провоняли дымом и смрадом.

В один из дней мы перебирали старые учетные карточки. Попадались и такие, что были заведены еще в двадцатые-тридцатые годы на наших военных специалистов, убывавших в Китай, Испанию, тот же Афганистан. Артиллеристы, танкисты, летчики, пехотинцы. Небольшие на серо-желтой плотной бумаге карточки хранили сведения о тех людях, командированных в Испанию, Афганистан, Китай, чтобы выполнять свой «интернациональный» долг. Не всем суждено было вернуться из тех командировок. Бесценные свидетельства первых шагов международного военного и военно-технического сотрудничества с армиями зарубежных государств. Под пальцами шелестели, словно ожившие, страницы истории.

Но самое печальное, самое скорбное, с чем пришлось столкнуться в те дня, - выездные дела, наших специалистов и переводчиков, погибших в Афганистане в первые дни после ввода советских войск в Афганистан. Тогда в ночь на новый 1979 год во многих афганских частях вспыхнул мятеж. Наших убивали зверски. Расстреливали из РПГ, сжигали, взрывали, резали, расчленяли. Многие личные дела читать без содрогания невозможно. Все, что осталось от человека, все, что потом на месте трагедии удалось найти и собрать – коленная чашечка, да фрагмент височной кости черепа. И не важно, кто это был – специалист или переводчик, офицер или курсант, выпускник нашего института или студент другого ВУЗа. Вечная им всем память!

Отношение к нам в «десятке» было самое благожелательное, тем более, что мы не были здесь новичками, крутились в этой кухне уже не первый год. Нас знали, как облупленных», да и мы сами знали многих офицеров. С кем-то даже вместе работали в той или иной стране. С полковником Валентином Ивановичем Огурцовым в одно время были в Ираке, потом вместе работали в аппарате старшего группы советских военных специалистов в Ливии. Полковник Сергей Георгиевич Миронычев еще в марте 1975 года отправлял нас в Ирак на стажировку. Его дочь году в 75-м или в 76-м поступила в наш институт и окончила его. У полковника Кожеурова сын учил арабский язык и с ним мы пересекались в Ливии. Валерий Николаевич Сайгин, полковник Дегтяренко, позже в 1986 году он отправлял меня на Ближний Восток в качестве военного наблюдателя ООН. Все они были нормальные мужики, достойные люди, как правило, выпускники военных академий, гордившиеся своей принадлежностью к офицерам Генерального Штаба. До конца семидесятых- начала 80-х годов в «десятке» работало много ветеранов Великой Отечественной войны, в том числе и вышедших в отставку. Многие из нашего брата наверняка помнят Григория Ивановича Дугина, небольшого роста, худенького, необычайно энергичного живого, много курившего и не признававшего сигарет с фильтром. Он занимался проездными документами.

Однажды, видимо, съев что-то не то, у меня заболел живот, стало крутить-вертеть, подташнивать. В тот день мы помогали полковнику Спиридонову Геннадию Ивановичу, которой в «десятке» следил за тем, чтобы «награды находили своих героев», то есть отвечал за наградной отдел, а также за своевременным прохождением представлений на присвоение очередных воинских званий. Заметив мою позеленевшую и посеревшую физиономию, выражавшую скорбно-страдальческую мину, Геннадий Иванович с участием спросил, в чем дело.

- Наверное, отравился чем-нибудь, - отвечал я. – Нет ли у вас каких-нибудь таблеток?

- Таблетки, наверное, есть, - задумчиво молвил полковник Спиридонов. – Но я бы тебе посоветовал воздержаться от пилюль…

Он открыл сейф, достал оттуда початую бутылку коньяка, граненый стакан. Дунул в него, сдувая невидимые пылинки, плеснул коньяку.

– А ну-ка дерни, - полковник протянул мне стакан с коньяком. – Не бойся, не бойся. Никто тебя обнюхивать не будет. И вообще, иди домой, я тебе отпускаю…

Я не стал долго себя упрашивать. Тотчас же «дернул» полстакана обжигающей жидкости, закусил какой-то конфеткой, типа «Ласточки», сказал «спасибо» и поехал домой. Действительно, очень скоро мне стало легче.

В один прекрасный день раздался звонок из ГУКа. Через пару дней в Москву приезжала сирийская военная делегация во главе с заместителем начальника сирийского генштаба генералом Али Асланом. Мне предстояло с этой делегацией работать. Моим напарником оказался Саша Дворников, с которым мы вместе учились, вместе были в первой командировке в Ираке, вместе выпускались из Института., Он тоже оказался в то время, как и я между работ. То же откуда-то то ли приехал, то ли куда-то улетал в очередную длинную командировку. Такова уже судьба ВИИЯковцев. Однажды попав в общий ВИИЯковской котел, вариться в нем, пересекаясь то с одним товарищем, то с другим.

К «десятке» на Гоголевский бульвар подъезжает колонна черных, сияющих лаком черных волг. «Чайка», четыре «Волги» и машина сопровождения – «раковая шейка» из московской комендатуры. Тоже «Волга», но выкрашенная в характерную расцветку с красной полосой по зеленому фону с надписью «военная комендатура и «иллюминацией» на крыше – синим и красным фонарями. За рулем прапорщик, как оказалось потом, водила-ас, настоящий волчара на дорогах.

Рядом лейтенант из той же комендатуры. Весь ушитый, наглаженный, в кителе, по длине превосходящем любую мини-юбку и стремящемся на правах миди прикрыть лейтенантские колени в чуть расклешенных брюках. В руках не обычный гаишный полосатый жезл, а похожий на те, с которыми расхаживают дежурные по платформам станций метро, этакие кругляши, с одной стороны красные, с другой - зеленые. Голову «стиляги-литёхи» из комендатуры венчает фуражка с высоченной тульей. Чтобы добиться такой высоченности и изогнутости, нужно было долго и особой изощренностью надругаться над пружиной фуражки.

Среди водителей на «Волгах» из генштабовского гаража старые знакомые. По крайней мере, с двумя из них мне приходилось встречаться раньше, еще до командировки в Ливию, и даже еще когда учился в ВИИЯ. Ребятам в основном лет по тридцать-сорок, они уже успели набраться достаточного водительского опыта. Встречаюсь с ними как со старыми знакомыми. А вот и Яша, весельчак, балагур, анекдотчик, душа любой компании, шустрый и немного плут. Каждый раз, когда Яше приходится возить арабские делегации, он, опасаясь, что арабы признают в нем сына великого и «богоизбранного» народа и потребуют заменить водителя, предупреждает переводчика: «Если будут вопросы, кто я, отвечай, что грузин». У Яши сегодня праздник. Его снова допустили к работе с иностранными делегациями. Года два он находился «в простое» в качестве наказания за грешки

У Яши была мечта купить в «Березке» ондатровую (а может, еще какую, уже не помню) шапку. Отчаявшись купить головной убор в обычных магазинах, Яша стал потихоньку собирать доллары. Как правило, уезжая, гости собирали остававшиеся у них деньги и передавали водителям через переводчика или непосредственно сами из рук в руки. Иногда расщедрившаяся судьба посылала ребятам-шоферам довольно пухлые конверты. Как правило, это были наши «деревянные» советские рубли. Но бывало и так, что в конверте оказывались и иностранные купюры. Большинству водителей, дороживших своей работой в генштабовском гараже, где какая-никакая, но, все же выплачивалась определенная надбавка, это было ни к чему. А вот Яша валюту «коллекционировал» и со временем у нашего «грузина» оказалась сумма, вполне достаточная, чтобы воплотить свою давнюю мечту в действительность – купить дорогую и довольно дефицитную по тем временам шапку в долларовой «Березке».

В один совсем не прекрасный день Яша вошел в валютную «Березку», ту которая размещалась тогда на углу ныне разрушенной гостиницы «Россия». Подошел к прилавку и, изображая из себя иностранца, жутко коверкая и мешая в кучу едва знакомые слова из совершенно разных языков, стал примеривать шапку. Выбрав нужную по размеру, цвету и цене, с выписанным чеком Яша проследовал к кассе. Но едва он достал из кармана доллары, к нему подошли двое неприметных граждан.

- Товарищ, вы по-русски говорите?, - спросил Яшу неприметный гражданин.

Яша, как профессиональный глухонемой, стал бекать и мекать, давая знать, что по-русски он совершенно «нихт ферштейн».

- Переводчик…, - с повышающейся интонаций, полуобернувшись к такому же незаметному второму гражданину, обратился первый.

- Да, говорю…, конечно же, г-говорю…а в чем дело, товарищи? - моментально вспомнил родной язык Яша.

- Откуда у вас валюта? – тут же последовал другой вопрос, на который бедный Яша так и смог найти ответа.

В качестве наказания Яшу на несколько лет отстранили от работы с иностранцам. И только теперь его простили за хорошую работу, примерное поведение и, видимо, за успехи в политучебе.

В Шереметьево вместе с нами отправился встречать делегацию Махмуд Ахметович Гареев, тогда еще генерал-полковник. От Министерства Обороны он должен был курировать делегацию.

В Шереметьево-2 наша колонна, состоявшаяся из «Чайки», четырех черных «Волг» и комендантской «раковой шейки» домчалась минут за двадцать. Впереди шла «раковая шейка» со включенной «иллюминацией» и завывавшей сиреной. Ее вел оказавшийся лихим асом прапорщик. Он «врубался» в шедший поток, втираясь в такие узости между впереди идущей машиной и бордюрным камнем, что захватывало дух. Обойдя очередную машину, он каким-то невообразимым образом вилял задом своей «Волги» с форсированным движком. Только что обойденная и подрезанная прапором-хулиганом машина улетала куда-то в сторону. В проделанную брешь тотчас влетали следовавшие колонной машины. Проделывать коридор в сплошном потоке помогал комендантский лейтенант. Он затянул под подбородком узкий незаметный шнурок от фуражки, до пупа высовывался из окна и вовсю размахивал своим жезлом с красным кругляшом, словно хотел напугать водителей. Там, где позволяла дорожная обстановка, колонна с включенными фарами выстраивалась в шахматном порядке, занимая сразу две полосы. Иногда, машины выстраивались одна за другой, сжимаясь в узкую змею. Были моменты, когда столкновение казалось неизбежной. К счастью, все обошлось благополучно.

Основную часть сирийской делегации разместили в гостинице Министерства Обороны на Мосфильмовской, что рядом с Институтом военной истории. С ними работал мой сокурсник Саша Дворников.

Для главы делегации генерала Али Аслана с семьей, он прилетел вместе с дородной и весьма объемной, как большинство арабок женой и рослым сыном, лет восемнадцати, выделили гостевой особняк на Гоголевском бульваре, совсем рядом со станцией метро «Кропоткинская». В этом маленьком особнячке в два этажа и небольшим совсем крохотным газоном с клумбой и какими-то кустами, когда-то жил Василий Сталин, сын вождя и командующий авиацией Московского военного округа. Все за высоким глухим забором, скрывавшим от лишних глаз все, что за ним происходило. На первом этаже просторная гостиная с длинным столом человек на двенадцать. Стены закрыты массивными деревянными панелями с вырезанными на них виноградными лозами, напоминание о Кавказе. Дальше не менее просторный кабинет, которым мог пользоваться глава делегации. На втором этаже - две небольшие спальни.

Мне было приказано находиться с главой делегации неотлучно. Поэтому пришлось взять из дома чемодан со сменой белья, свежими рубашками и прочим необходимым. Спать приходилось в единственной большой комнате, устроенной в цокольном этаже, точнее в подвале дома. Вместе со мной здесь же ночевали кастелянша, повариха и солдат срочной службы. Облаченный в черный казенный костюм он с утра до вечера исполнял роль официанта. Никаких перегородок или закутков в подвале не было. Пожилые женщины, отгородившись ширмой, укладывались одна на каком-то колченогом топчане, другая – на старом видавшем виды диване с потертой обивкой. Нам с солдатиком-официантом стелили в разных углах на полу. Женщины были уже в годах, и иногда из-за чьего-то храпа было довольно трудно уснуть.

Но бывало и так, что, когда на дежурство заступала одна словоохотливая кастелянша, спать не хотелось вовсе. Настолько было интересно послушать ее рассказы-воспоминания о похождениях и приключениях иных высокопоставленных зарубежных военных. Чего только и кого только не видели эти стены, в которых некогда обитал Василий Иосифович Сталин, а затем служившие приютом министрам обороны, начальникам генштабов многих азиатских и африканских стран. Сколько женских и девичьих слез было здесь пролито. Как жаль, что я не догадался тогда хоть что-нибудь записать из тех рассказов.

По-разному складывались судьбы тех, кто побывал гостем того особняка. Казалось, полная трагизма судьба сына вождя народов, висевший над ним рок, распространялся и довлел на многих глав делегаций, которых размещали здесь на время визитов. До сих пор смутно помню рассказы той кастелянши о бравых похождениях министра обороны Ирака, которого потом, вскоре после возвращения из Москвы собственноручно застрелил иракский же министр внутренних дел. В то время Саддам Хусейн настойчиво убирал на второй план тогдашнего иракского президента Хасана Абу Бакра, отодвигал других, расчищая себе путь на самый верх иракской пирамиды власти, готовя себя к роли диктатора.

Сирийцы настойчиво просили, чтобы их принял начальник Генерального Штаба. Однако Маршал Советского Союза Огарков то ли был слишком занят и не мог выкроить в своем рабочем графике ни часу времени, то ли не считал необходимым встречаться с делегацией, полагая, что можно ограничиться аудиенцией с начальником Главного оперативного управления генералом армии Варенниковым. Поэтому первые два дня были заняты протокольными, «рутинными» визитами в военную академию имени Фрунзе и бронетанковую академию. Знакомство с нашими кузницами военных кадров никакого особого впечатления на арабов не произвело, было обычным проходным мероприятием, да и мне тоже не запомнилось. Мне уже не раз приходилось бывать и в академиях, работая с другими делегациями.

На третий день с утра нас ждали в Военно-инженерной академии имени Куйбышева. Туда мы приехали вместе с генерал-полковником Гареевым. После не продолжительной беседы с начальником академии нас повели по классам, показывая учебную базу, рассказывая об истории академии, ее буднях, учебных планах. Кстати, ее заканчивал и Маршал Советского Огарков – всего за несколько дней до начала Великой Отечественной войны. Посещение академии было рассчитано до самого вечера. Неожиданно нам сообщили, что Маршал Огарков готов принять делегацию. Программу сразу же свернули и повели нас на обед, на котором присутствовало все академическое начальство.

Усаживаемся за длинный стол. И здесь со мной приключается беда. Не секрет, что нормально пообедать или поужинать во время совместного обеда, работая с делегацией, переводчику удается очень редко. Пока говорит начальник академии, в которую ты приехал вместе с делегацией, ты стоишь и внимательно внемлешь тому, что говорит хозяин, встречающий гостей. Не будешь же ты с набитым ртом мямлить потом перевод.

Приветственная речь может быть, краткой и потому талантливой, а может быть и менее талантливой, то есть длинной, витиеватой и даже слегка запутанной и развесистой, как клюква. Как правило, приветственная речь завершается тостом (бывает и так, что гости, например, по соображениям религиозным не пьют вообще). В этом случае последние фонемы твоего перевода напрочь тонут, заглушаемые звоном бокалов или рюмок (а также стопок, лафетников, кружек, стаканов и т.п.). Но едва переводчик успевает устремить свой взгляд на нечто такое, что можно положить себе в рот, быстро прожевать и проглотить, как ответное слово берет глава делегации, на то он и глава. Переводчик снова обязан внимательно слушать и переводить в то время как другие сидящие за столом могут себе позволить начать закусывать. Далее слово берет следующий по старшинству, то есть по должности и по воинскому званию.

И так может продолжаться и час, и два, и даже более, особенно если начавшийся как строго официальное мероприятие обед или ужин со временем и если опять же позволяют обстоятельства, незаметно и быстро переходит в неофициальное дружеское застолье. Часто бывает, что отсидевший, а точнее отстоявший обед с рюмкой минеральной воды переводчик, покидает стол совершенно голодный. Хорошо, если нашему брату удастся исхитриться и незаметно проглотить маслинку, ломтик огурца, а еще лучше, как удаву, заглотить или просунуть прямо в пищевод самый «переводческий» продукт в мире – банан.

Таков удел переводчика. Роптать бессмысленно. Это часть нашей профессии.

Но жизнь наша прелестна исключениями из правил. Бывает, и, кстати, не так уж редко, что на переводчика тоже обращают внимание, вспоминают о нем, не как об автомате, некоем механизме, выдающем на гора перевод, а как о человеке, которому тоже хочется есть и пить. Разумеется, многое зависит от воспитания, душевной чуткости того или иного начальника и опять же от обстоятельств. Такую чуткость и заботу в тот день проявил ко мне Махмуд Ахметович Гареев. Казалось бы мелочь, но из таких мелочей складывается мнение о человеке. Я до сих пор об этом помню с большой благодарностью.

Официантки стали разносить первые блюда, предварительно интересуясь, что желает тот или иной военачальник. Понятное дело, руководствовались они, прежде всего, количеством и величиной звезд на погонах. На фоне ярчайших созвездий мне, пытавшемуся блистать капитанскими звездочками, принесли бы в последнюю очередь. Первым оценил ситуацию сидевший рядом со мной Махмуд Ахметович.

А ну-ка, попроси ее, чтобы тебе принесли в первую очередь, - сказал мне Гареев, кивая на официантку. – Скажи, что ты переводчик, тебе надо в первую очередь. Остальные подождут. Им к Огаркову не надо.

- Будьте любезны, - я обратился к первой же официантке, которая несла полную, до краев тарелку с дымящимся борщом. – Принесите, мне, пожалуйста…

- Чего, милок? - Полная, уже немолодая женщина явно не расслышала в общем гвалте, что я ей говорил. – Не слышу…

Держа в руках полную тарелку с дымящимся борщом, она наклонилась ко мне, чтобы лучше расслышать. Вместе с ее наклоняющимся туловищем, опасно наклонилась и тарелка с борщом в ее руках.

- А, чего?... – она снова подалась вперед и наклонилась еще ниже.

Дальнейшее осталось в моей памяти как в замедленном кино. Я понимал, что уже ни словом, ни жестом не смогу остановить поток дымящегося борща, готового перелиться через край тарелки и хлынуть на меня. Я только успел разинуть рот, как выброшенная на берег рыба. Мгновение – и горячая жижа насыщенного бордового цвета полилась на мои брюки, обжигая правую ногу.

Хорошо еще, что это был не кипяток. Было больно, но все же терпимо. Хуже было с брюками. Правая брючина выше колена потемнела, пропитанная борщом и украшенная ломтиками капусты и свеклы. Подо мной, как под обмочившимся алкашем, натекла красноватая лужица. А ведь через час-полтора мне нужно переводить маршалу Огаркову. Хорош я буду, если предстану пред светлы очи в таком затрапезном виде.

- Зина, зычно позвал официантку Гареев, - неси скорее соль.

- Да вот же она, - официантка схватила со стола солонку.

- Да нет же, это не годится. Неси пачку соли. Целую пачку соли, - распоряжался Махмуд Ахметович.

- Сыпь на брюки соль, как можно больше, и стряхивай почаще. Не дрейфь. Ничего страшного.

Принесли пачку соли, я надорвал край килограммовой упаковки и сыпанул на себя изрядно соли. Она мгновенно пропиталась жидкостью, потемнела. Стряхнул, снова насыпал на колено и снова стряхнул.

- Почаще меняй. Вот увидишь, - и следа не останется, - успокаивал Гареев.

- Может быть, я съезжу домой, переоденусь, - предложил я.

- Исключено, - отрезал Гареев. – Не успеешь. Чаще меняй соль на колене.

Обед был скомкан. Правда, минут через десять после того, как официантка пролила на меня борщ, все снова стало входить в привычное русло. Произносились речи, тосты за дружбу между обеими странами, за победу справедливого дела арабов над сионистами. В перерывах между тостами и речами я снова сыпал соль на темное пятно на брюках, которое к концу обеда слегка посветлело.

Генерал-полковник Гареев был абсолютно уверен в полной победе соли над борщом. Я такой уверенности, признаюсь честно, не испытывал и представлял, с каким позором буду светить жирными разводами перед начальником ГШ.

В машине по дороге в особняк на Гоголевском я продолжал обсыпаться солью из прихваченной из академии пачки. Пятно, к моему удивлению стало еще бледнее.

В особняке дежурила кастелянша, которая поняла все без лишних слов. Быстро включила утюг и прогладила мои брюки, наведя идеальные стрелки. Но самое главное – к моей вящей радости, на брюках не осталось и следа от пролитого борща. Никаких разводов, никаких пятнышек.

- Ну, что я тебе говорил… - победно молвил Махмуд Ахметович Гареев.- Молодежь… все вас учить надо.

Минут за десять до назначенного времени наш кортеж подъехал к зданию Министерства Обороны, остановился у подъезда, выходящего на улицу Фрунзе, нынешняя Знаменка и мы вошли в приемную начальника Генерального Штаба. В просторном помещении генералы, маршалы, начальники главных управлений, командующие родами войск, заместители министра обороны, - все, кто будет принимать участие в переговорах с сирийской делегацией. Разбившись на небольшие группы, что-то обсуждают между собой. Сирийцев «опекает» Махмуд Ахметович Гареев, «жинираль Махмуд, как зовут его между собой арабы.

По лицам сирийцев было видно, что они не просто волнуются и переживают целую гамму чувств от подавленности, до гордости и почти благоговения. Самое главное, наиболее рельефно, ясно проявлявшееся ощущение - это робость. Они робели перед тем, куда попали – в святая святых Великой Сверхдержавы. Здесь в этих стенах выковывалась Великая победа в Великой войне. В этих стенах разрабатывались стратегические планы. Их выполнение приводило к глобальным изменениям на политической карте мира. Эти стены помнили Маршалов Жукова, Василевского, Рокоссовского, Малиновского…

Отсюда руководили строительством вооруженных сил уже после второй мировой войны. И если бы, не приведи Бог, началась третья мировая, отсюда бы снова шло управление гигантской военной машиной. Казалось, сирийцы, физически ощущали мощь и могущество советской страны. В других местах арабы могли сколько угодно надувать щеки, распаляться, грозить кулаками в сторону Израиля, грозиться стереть еврейское государство в пыль, но здесь, в этих стенах, овеянных легендами, они прекрасно понимали, чего стоят на самом деле, сами по себе, без нас.

- Вы что-то, товарищ капитан, не стрижены, - неожиданно обратился ко мне какой-то полковник. – Маршал вам сделает замечание.

Я ничего не ответил полковнику, делая вид, что занят делегацией. Полковника, видимо, это стало заводить.

- Товарищ капитан, - полковник явно повысил голос. – Я к вам обращаюсь. Вы хоть знаете, с какой стороны должен стоять переводчик?

- Конечно, знаю.

- Ну, и с какой – слева или справа от маршала? – не унимался странный полковник.

Если эта заноза в заднице ставит вопрос таким образом, - думал я, - значит, забияка-полковник вообще не в курсе, не знает элементарных правил. Переводчик всегда стоит там, где удобно тому, для кого он переводит. Все зависит от конкретной «диспозиции». Полковник или явно дурил, или провоцировал на скандал. Вот только зачем? Ладно, сыграем с ним в его игру и по его же правилам.

- С правой, - ответил я.

- А вот и нет, а вот и нет, - забубнил полковник. - Переводчик всегда должен быть слева.

- Нет, справа, - возражал я, добавляя куражу.

- Нет слева, - горячился полковник.

- Нет, справа. А не верите, спросите сами у маршала.

- А я вот сейчас пойду и спрошу у маршала.

- Ну и спрашивайте, - я пожал плечами.

Полковник одарил меня злым взглядом и неожиданно для всех, а может быть, и для себя повернулся и в мгновение ока скрылся за дверью, ведущей в кабинет начальника генштаба.

Не прошло и пары минут, как полковник выскочил оттуда красный, как ошпаренный рак.

- Ну и что сказал маршал? - поинтересовался генерал Гареев, видимо, понявший по внешнему виду скандалиста-полковника, что тому только что вставили по самые «не балуйся».

- Маршал сказал, что переводчик сам знает где, ему стоять, – тихо, словно нашкодивший школьник, отвечал полковник, едва скрывая свою досаду и позор унижения и вызывая усмешки у всех, кто стал свидетелем нашей перепалки.

Еще через несколько минут из двери показался Маршал Советского Союза Николай Васильевич Огарков. На кителе сияла золотом звезда Героя Советского Союза. Высокий сухощавый он подошел к сирийцам, с каждым поздоровался за руку.

- Вы будете переводить? – спросил маршал, протягивая мне руку.

- Так точно, товарищ Маршал Советского Союза.

- Хорошо. Приглашайте наших сирийских гостей за стол переговоров, - сказал маршал и первым вошел в смежную комнату. Я проскользнул следом. Маршал указал рукой на кресло в торце стола.

- Это ваше место, - маршал рукой указал мне на кресло в торце длинного стола, а сам занял место слева.

Рядом с ним занял место начальник Главного оперативного управления генерал армии Варенников, другие наши генералы. Сирийцы рассаживались по правую сторону стола. Напротив маршала Огаркова сел глава сирийской делегации генерал Али Аслан.

Я открыл прихваченный с собой блокнот, достал ручку. Блокнот в любом случае пригодится, хотя бы для того, чтобы потом не перепутать какие-нибудь цифры, наименования, названия. На чистом листке бумаги я поставил жирную точку, уставился на нее, вспомнив, как нас на занятиях в институте учили концентрировать внимание на одной точке. Я тоже волновался. Конечно, не так, как сирийцы. Да и причины наших волнений были совершенно различны. Все-таки, не каждый день приходится переводить начальнику генерального штаба. На таком уровне я работал впервые. Мое волнение было связано с профессиональной честью. Не ударить в грязь лицом, не растеряться, не наломать дров. Вовремя среагировать, правильно подобрать нужные слова, ничего не упустить. Нужно не только все правильно понять, но, если понадобится, то и правильно расставить акценты.

Волнение сирийцев лишь подчеркивало величие нашей страны. Это была робость вассала, пришедшего к патрону с просьбой. Вассала, которого приняли не в обычной людской, а допустили в барские покои. И этот вассал, чтобы получить помощь, должен не просто произнести слова-заклинания о своей верности, но и доказать преданность на деле.

- Я Рафик Аль-Мушир, - едва слышно начал Али Аслан.

- Товарищ Маршал Советского Союза – переводил я, чеканя каждое слово, полностью произнося воинское звание начальника Генерального Штаба. Я смотрел прямо в глаза Огаркову, стараясь придать голосу некую патетику, чтобы отметить им торжественность момента, окрасить его в левитановские тона, и в то же время не сбиться не перейти на скороговорку.

К моему счастью, все было довольно просто и понятно. Пустых дискуссий и уж, тем более ссылок ни на священный Коран со стороны сирийцев, ни наших ссылок на классиков марксизма-ленинизма, какие мне иногда случалось переводить, не было. Разговор носил исключительно деловой характер. Что нужно поставить, что уже поставлено, что нужно сделать в ближайшее время для развития двустороннего сотрудничества, каковы новые просьбы по поставкам, обучению специалистов. К тому же сирийцев предупредили, что у маршала Огаркова не так много времени.

Минут через пять-десять волнение ушло, вытесненное работой. Я почувствовал себя увереннее. Единственное неудобство, которое я испытывал – это очень тихий голос Али Аслана или кого-то еще из членов сирийской делегации.

- Ирфа’а соувтак ляув самахт. Ирфа’а соутак. – Громче, пожалуйста, громче, - я постоянно обращался к сирийцам с такой просьбой.

Время от времени Николай Васильевич, прежде чем ответить на тот или иной вопрос сирийской делегации, обращался за пояснениями или уточнениями к кому-нибудь из наших генералов. Помню, сирийцы подняли вопрос о задержке с поставками определенных радиостанций.

- Белов, - обратился Огарков к начальнику войск связи, - в чем дело? Маршал Белов быстро встал со своего места, вытянулся, как солдат-первогодок, в струнку.

- По моим сведениям, данные радиостанции отгружены в срок, - четко отвечал главный связист страны. – Возможно, что задержка с поставками связана с морским транспортом.

- Разберитесь с этим вопросом и доложите мне в течение двух дней. Нужно сделать все, чтобы сирийские товарищи получили их в срок. А пока, садитесь, – спокойно, но, как мне показалось, довольно строго, произнес маршал Огарков.

В одном месте пришлось напрячься, столкнувшись с совершенно неожиданной трудностью. Обсуждая какой-то вопрос, Начальник Генерального Штаба довольно завуалированно стал ссылаться на некие ранее достигнутые договоренности. При этом не назывались ни конкретные даты, ни имена, ни суть вопросов. Сплошные намеки, недосказанности. Было ясно, что маршал Огарков не хотел, чтобы определенная информация стала известна всем присутствовавшим на переговорах, прежде всего, из состава сирийской делегации.

От меня требовалось перевести то, что я сам до конца не понимал. Коллеги знают, насколько трудно бывает нашему брату добиться полного понимания твоего перевода, если сам не улавливаешь смысла, не знаешь сути вопроса, всего бэкграунда. Тысячу раз был прав Омар Хайям, писавший:

Все, что видим мы, - видимость только одна.

Далеко от поверхности моря до дна.

Полагай несущественным явное в мире,

Ибо тайная сущность вещей не видна.

Приходилось оценивать каждое сказанное маршалом слово, правильно и быстро подбирать нужные эквиваленты, взвешивать их, улавливать по выражению лица Али Аслана, как и все ли из сказанного, точнее, переведенного, он понял. Это требовало максимального внимания, концентрации, мобилизации всех сил. Это была самая трудная и самая опасная для меня часть работы с Начальником Генштаба в тот день. Что-то вроде прогулки по минному полю или плаванию в незнакомых подводных течениях.

Маршал пристально всматривался в лицо Али Аслана, пытаясь понять, как тот понял мой перевод. Потом переводил внимательный, оценивающий взгляд на меня. Я тоже «буравил» взглядом главу сирийской делегации, когда переводил на арабский, и «ел глазами» маршала Огаркова, переводя на русский. Глава сирийской делегации кивал головой в знак понимания и отвечал Николаю Васильевичу, к счастью для меня, уже без особого использования «эзопова языка».

Черкес по национальности Али Аслан, благодаря своим деловым качествам, в сирийской армии поднялся до уровня заместителя Начальника Генерального Штаба. Наше высшее военное руководство считало его, если не самым, то одним из самых способных сирийских военачальников. Его ценили, как человека работящего, обязательного, умеющего держать слово, довольно искреннего по отношению к нашей стране и нашим военным.

Беседа продолжалась около часа. Высшее военное руководство Советского Союза снизошло до просьб сирийцев и решило многие из них удовлетворить. Думаю, произошло это во многом благодаря Али Аслану, и его определенному авторитету, уважению к нему со стороны наших военных.

- Спасибо и Вам, - сказал маршал и пожал мне руку.

На следующий день состоялась встреча с начальником Главного Оперативного управления Героем Советского Союза, участником Парада Победы генералом армии Валентином Ивановичем Варенниковым. Он показался мне немного посуше и построже, чем Николай Васильевич Огарков. Встреча с начальником ГОУ ГШ носила, скорее, протокольный характер, поскольку основные и самые важные для сирийцев вопросы были решены накануне. Но так как в программе визита изначально была запланирована такая встреча и зарезервировано время, отменять ее не стали. Ничего особо примечательного о ней в моей памяти не сохранилось.

После встреч с Огарковым и Варенниковым работа делегации приобрела более интенсивный, более наполненный и динамичный характер. Сирийцам решили показать то, что не показывали раньше, по крайней мере, никому из наших арабских друзей.

К работе с сирийскими военными подключился заместитель министра обороны по строительству и расквартированию генерал-полковник, доктор технических наук Николай Федорович Шестопалов. Над внушительным «иконостасом» орденских планок звезда Героя социалистического труда. Думаю, не трудно догадаться, за что могут дать в мирное время военному строителю присвоить такое звание. Скорее всего, за шахты для наших первых межконтинентальных баллистических ракет.

В тот же день после обеда нас отвезли на аэродром в Тушино. Там уже стояли «под парами» два МИ-8 с красными звездами на бортах и на хвостовых балках. Командир одного из вертолетов, майор докладывает о готовности, потом о чем-то шепчется с генералом Гареевым над картой, видимо, уточняют маршрут полета.

Обе «вертушки» одновременно отрываются от земли, на минуту-другую зависают в воздухе и плавно, не спеша, взмывают в небо, закладывая крутой вираж, берут курс «на объект». Через какое-то время замечаю, что вертолет по второму, по третьему разу пролетает над одним и тем же местом. Сирийцы тоже не слепые, понимают, что мы крутим-вертим. Подмигивают мне, крутят пальцем в воздухе круги, дескать, нам все ясно – пытаетесь запутать «следы», но нас не проведете.

Приземляемся в каком-то лесном массиве. Дальше для сирийцев начиналось кино про приключения Синдбада, Али-бабы, сказки Шехерезады и похождения Джеймса Бонда. Не понятно, откуда к вертолетам подъехал большой «Икарус». По внешнему виду, совершенного обычный автобус, на каких в то время возили интуристов. И не совсем обычный внутри. Вдоль бортов по одному креслу в ряд. Большому, удобному, широкому, с подлокотниками. Можно вытянуть ноги. Сверху над каждым креслом закреплены телевизоры. Наушники, какие-то кнопки… «Икарус» увозит нас вглубь леса.

Где-то в лесу останавливаемся у малозаметного холмика, каких раньше по Подмосковью, да по всей стране, было разбросано великое множество. Перед нами совершенно глухая дверь.

- Ифтах я сим-сим, - Сезам, откройся, - говорю я для сирийцев.

И дверь действительно неожиданно открывается изнутри. Разумеется, не потому, что я произношу волшебные слова. Проходим внутрь и останавливаемся у следующей двери. Первая дверь за нами закрывается, и мы оказываемся в своеобразном шлюзе, некоем подобии «накопителей в наших аэропортах, ожидая, когда откроется новая, на этот раз массивная металлическая дверь.

- Ифтах я сим-сим, - произносит шутливое заклинание теперь уже кто-то из арабов.

Спускаемся дальше вниз. Наши сирийские гости оказываются в святая святых – защищенном командном пункте. В их глазах читается если не «шок и трепет», то изумление, смешанное с восхищением, завистью, что такого нет у них, уважением к нашей стране, ее армии. И даже некая радость, смешанная с гордостью, что к ним снизошли, уважили их просьбу и показали-таки то, что они хотели увидеть.

Разумеется, КП оказался недействующим, скорее, запасным, резервным. Внизу нас ждали всего несколько офицеров и генералов. Они рассказывают то, что можно рассказать, и показывают то, что можно показать зарубежным друзьям. Не больше. А может быть, и меньше. Переходим по выкрашенному краской бетонному полу из помещения в помещение. Столы с пультами управления, консолями, массой переключателей, кнопок, телефонов, мониторов. Системы защиты на случай применения оружия массового поражения, переименованного сегодня в оружия массового уничтожения. Системы жизнеобеспечения, очистки воздуха и так далее и тому подобное… Сирийцы задают вопросы. И снова видно, что они слегка робеют, вопросы звучат довольно сбивчиво. Спеси, заносчивости, которые, бывает, так характерны для иных арабских делегаций, нет и в помине.

Экскурсия под землю закончена. Икарусы подруливает к вертолетной площадке. Снова путаем следы, выписывая в воздухе большие восьмерки. В Тушино пилот доворачивает «вертушку» прямо над бетонным пятачком. В иллюминатор вижу, как рядом, метрах в пятидесяти садится другой МИ-8. Обе машины зависают в нескольких сантиметрах над бетонкой. Проходит минута, другая, третья… Пилоты рады показать свое мастерство, Они готовы вот так крутить над землей хоть вечность. Для них это кураж, профессиональный кайф, удовольствие и забава. Молодцы, ребята!

Следующий день начался с визита к замминистра по строительству и расквартированию. Его «офис» находился тогда в двухэтажном особняке с поскрипывавшей при ходьбе деревянной лестницей. Сейчас этот особняк и просторную площадку между ним и желтым зданием Министерства Обороны «прихватизировали» Сердюков и его «дамы с собачками», отгородили со стороны Знаменки высокой чугунной оградой.

Генерал-полковник Шестопалов Николай Федорович высокий, дородный, слегка располневший, заметно припадавший на одну ногу и потому ходивший с палочкой. Где-то в Сибири, на Дальнем Востоке, в крайне тяжелых условиях строил ракетные шахты, разрабатывал и применял новые технологии строительства, руководил огромными коллективами строителей. От него и его работы зависела обороноспособность страны. Он всего добился своим трудом, был награжден звездой Героя Соцтруда, но оставался простым, порядочным мужиком. Очень скоро я в этом убедился.

После рандеву с генерал-полковником едем все вместе в проектный институт, тот самый, который стал известен стране да и всему миру из-за громкого скандала с сердюковской шпаной, разворовывавшей имущество минобороны. Серое невзрачное здание «из стекла и бетона» на Садовом кольце, почти напротив высотки МИДа, было тогда сверхсекретным учреждением.

В проектном институте глава делегации и прочие более-менее высокопоставленные сирийские как бы отошли в тень, на второй план. На первый план вышли офицеры-инженеры, строители. Теперь настал их час. Сирийцев интересовали вопросы, связанные, прежде всего, с созданием защитных сооружений различного назначения, заводов железобетонных изделий различных конструкций. Им было важно познакомиться с советским опытом создания спецобъектов. Перед сирийцами разворачивали какие-то схемы, диаграммы, графики, перечисляли марки бетона, объясняли, какая должна быть оснастка, инструмент. Наши и сирийские специалисты незаметно переходили на свой «птичий язык», используя специфическую терминологию.

Но я чувствовал себя, как рыба в воде. Это была моя стихия. Дело в том, в Ливии я проработал со строителями в общей сложности года два с половиной, то есть половину своей ливийской командировки. С нашей помощью в бывшей Джамахирии создавались десятки, если не сотни различных объектов. Первый год в Ливии я проработал в Тобруке, маленьком городке в 120 километрах от египетской границы. Там мы строили одну из крупнейших на Средиземном море военно-морскую базу. В так называемой точке «Д», расположенной в 300 километрах к югу от Сирта, родины Каддафи строилась «под ключ» военно-воздушная база с гигантской взлетно-посадочной полосой километров пять. На нее могли садиться не только самые тяжелые транспортные самолеты или стратегические бомбардировщики, но и космические «челноки». Посещая такие объекты, я объездил на джипах, облетел на самолетах и вертолетах всю страну. С востока на запад от Туниса до Египта и с севера на юг – от побережья Средиземного моря и до середины Сахары и даже дальше, один раз попав на нагорье Тибести, где солдаты Каддафи воевали с Чадом за контроль над богатейшими месторождениями урана. Причем в некоторых местах пришлось побывать по несколько раз.

Для меня все было знакомо, никаких неясностей, вопросов, заминок, никакого напряжения. Для меня это была песня. Как опытный водитель ведет машину, не напрягаясь, слегка расслабившись, спокойно, уверенно, но в то же время внимательно следя за дорогой, так же уверенно переводил я, уже предчувствуя, предугадывая, что в следующую минуту скажет тот или иной специалист, которого я переводил. Я даже иногда чуть опережал события, начиная свой перевод, не дожидаясь окончания фразы. Я получал настоящее удовольствие от своей работы. Да и обстановка в институте, очень доброжелательная и в то же время деловая, располагала к тому. Так часто бывает, когда люди вокруг настоящие специалисты, мастера своего дела и сообща работают над одним большим делом. Здесь не до формальностей, не до паркетного этикета и показной субординации.

В институте я встретил несколько наших офицеров, которых знал еще по Ливии. Кто-то работал на объектах, кто-то приезжал в краткосрочные командировки. Был среди них и один полковник, только что получивший погоны генерал-майора и широкие лампасы на брюки. Он часто приезжал из Москвы в Ливию и у меня с ним сложись очень хорошие отношения. Забегая вперед, скажу, что я чуть было не «залетел», обмывая его очередное воинское звание, когда, как мне казалось, моя работа с делегацией уже благополучно завершилась.

- Молодец, быстро переводишь, бойко, – похвалил меня кто-то из начальства. Понятно, что человек тот, конечно же, был далек от «лингвилистики и филолохии», как иногда говорили в ВИИЯ на кафедре оперативно-тактической подготовки, и был не в курсе настоящих критериев оценки работы переводчика. Но, как известно, доброе, и уж тем более, искреннее слово и кошке приятно.

Два-три дня работы в проектном институте промелькнули незаметно. Визит делегации подходил к концу. Результатами работы были довольны все – и наши, и сирийцы. Вечером следующего дня арабы улетали в Дамаск. А утром в Доме приемов на улице Воровского должно было состояться подписание рабочего протокола. Потом прощальный обед и отъезд в аэропорт.

Утром в особняк на Гоголевском бульваре вместе с сирийцами, ночевавшими в гостинице министерства обороны, приехал тот самый новоиспеченный генерал-майор, знакомый мне по Ливии.

- Ты знаешь, Равиль, - уже с порога обратился ко мне генерал-майор. - У меня есть предложение. Давай, отправим на подписание протокола Сашу Дворникова. Он же поедет потом в Шереметьево провожать сирийцев. А мы с тобой здесь немножко выпьем за встречу и заодно за мои новые погоны. Ты молодец, хорошо отработал. Да и я с этой делегацией совсем замотался. Думаю, теперь мы имеем право слегка расслабиться. Если ты не возражаешь, конечно…

Я, конечно, не возражал. Не теряя времени, мы усадили сирийцев вместе с Сашей Дворниковым в машины и отправили их в дом приемов. А сами устроились за длинным столом, за которым некогда сиживал Василий Иосифович Сталин. Солдатики-официанты быстренько убрали чашки с недопитым чаем и кофе, протерли стол и снова накрыли его, водрузив на середину стола бутылку запотевшей «Столичной». Выпили по-первой за встречу, по-второй за очередное воинское звание, разговорились, вспоминая общих знакомых, Ливию, и незаметно для себя прикончили пол-литра. Внутри потеплело, расслабилось, куда-то ушла напряженность, стало легко и приятно Официант принес еще бутылку. Накатили за друзей. Закусить помешал телефонный звонок.

Судя по тому, как внутренне стал подбираться сидевший напротив генерал-майор, начавший застегивать верхние две пуговицы форменной рубашки и односложно бросавший в трубку: «есть», «так точно», «есть», я понимал: что-то пошло не так.

- Равиль, старичок, - трагически произнес генерал-майор, опуская уголки губ, - обстановка резко изменилась. Тебе приказано срочно прибыть на подписание, а Сашка Дворников поедет с вещами в аэропорт.

- На какое подписание? – тихо молвил я, - мы же с вами грамм по триста «съели».

- А что делать? – отвечал мой собеседник и собутыльник. – Приказы не обсуждаются… Соберись, как следует… Над собраться.

- Я хотя бы в душ успею?

- Какой душ? – Тебя машина у ворот уже ждет. Если только лицо умыть и рот прополоскать…

- А вы?

- А я к себе на работу, - отвечал генерал, окончательно разрушая мою хлипкую надежду хоть на какое-то прикрытие.

Легко сказать «соберись»! Конец августа, на улице под тридцать. Надо хотя бы в рот что-то положить, зажевать. Хороша будет картина маслом: перед назначением из ГУКа так залететь на выпивке. А ведь как все хорошо начиналось и как хорошо все шло…Теперь назначение будет или в Мары опять, или еще в какую-нибудь дыру похлеще.

Ладно, собраться, так собраться!

Поднимаюсь на пятый этаж массивного, сталинской постройки здания. В просторном зале длинный стол, сидят сирийцы с нашими. Из большого начальства один только генерал-полковник, замминистра по строительству. Рядом с ним свободный стул. Это для меня. Как бы этот стул не стал для меня плахой.

Так, рабочий протокол подписали без меня. Уже легче. Генерал Гареев приедет провожать делегацию прямо в Шереметьево. Тоже хорошо. Подхожу к столу, делая «жим лицом», изображая крайнюю озабоченность и серьезность, занимаю свое место. Замминистра подозрительно косится на меня. «Какой-то он сегодня суровый, хмурый. Неужели унюхал?» - проскакивает мысль.

Генерал-полковник наливает себе в рюмку водки. Сейчас начнет говорить тост. Я наливаю себе боржоми. И снова скошенный взгляд из-под вскинутых вверх в изумлении бровей. Выпиваем, бросаю в рот из того, что требует минимальных жевательных усилий. Тост следует за тостом. Довольные сирийцы с удовольствием отвечают на наши тосты своими. Пьем за царицу полей пехоту, за бога войны артиллерию, за связь – нервы армии, за мозг армии – Генеральный Штаб и его начальника, за строителей и летчиков, министерство обороны, за советско-сирийскую дружбу и справедливую борьбу арабов против сионистов и империалистов. Я постепенно, как водяной, накачиваюсь минеральной водой. Замминистра недовольно хмурит брови.

- Слушай, сынок, - Николай Федоровчи неожиданно берет меня за локоть, слегка разворачивая лицом к себе, - ну, не держи ты на меня сердца. Ну, не знаю я этих ваших всех этикетов. Ну, прости ты меня за это… Я простой мужик, политесам не обученный. Не расстреливать же меня теперь, - говорит расстроенным тоном генерал-полковник.

До меня медленно доходил смысл только что услышанного.

- Неужели переиграл сам себя, «пережал лицо», - промелькнула мысль, - и вместо серьезного лица получилась зверская физиономия.

- Я тебе сегодня вообще не узнаю. Такой веселый парень, и рюмку можешь пропустить. И вдруг на тебе… Пьешь один боржом. И смотришь на меня волком. Ты чего? Давай, лучше выпьем с тобой. – И он налил мне водки.

- Товарищ генерал-полковник, да я... С вами, да с огромным удовольствием. Просто я сегодня уже с утра немножко принял…

- И что, испугался, что? Вот чудак человек… Да по тебе не видно ничего, - рассмеялся генерал-полковник.

- То-то я смотрю, ты, прямо, свирепеешь. - Хохотал замминистра. - Думаю, что такое, может, что не так делаю... Ну, давай!

Через несколько часов военная делегация рейсом сирийской авиакомпании улетела в Дамаск.

Прошло тридцать лет с тех пор. Я иногда проезжаю мимо зданий, в которых раньше размещались академия инженерных войск имени Куйбышева, бронетанковая академия имени Малиновского, академия химзащиты, другие академии. Многие здания проданы, академии или переведены куда-то подальше от Москвы, или реформированы, слиты с другими, что значит почти уничтожены, вообще слиты. На всем лежит печать запустения, заброшенности, разорения. Почему-то у нашего поколения многое хорошее осталось в прошлом, а многое плохое оказалось в настоящем.

И, тем не менее, жизнь удивительна и прекрасна. Потому что она прекрасна и удивительна!

ТОБРУК

О Тобруке я, как и большинство виияковцев, впервые услышал на занятиях по военному страноведению, которые вел у нас Владимир Иванович Шванев, и на лекциях полковника Ионченко по истории военного искусства. Городок этот обычно упоминали в связке с другим населенным пунктом – Эль-Аламейном, у которого произошел окончательный перелом в ходе военного противоборства в Северной Африке между союзниками и немецко-итальянскими войсками. Но тогда, конечно же, я и подумать не мог, что довольно скоро окажусь в этом городе и проработаю там более года.

ЗДРАВСТВУЙ, ДЖАМАХИРИЯ!

Мы улетали в Ливию в конце мая 1978 года. Саша Евдаков, Юра Синицын, ваш покорный слуга и еще один наш товарищ, имени которого, к сожалению, уже не помню. Улетали из «старого» еще Шереметьево с «рюмкой», через которую пассажиры выходили на перрон аэродрома, а потом их а автобусах развозили к самолетам на стоянках.

В девять вечера еще светло, ни намека на сумерки: солнце, сияя, висит над горизонтом, на небе легкие золотистые облачка. Самолет отрывается от бетонки, плавно набирает высоту, разворачивается, берет курс на Будапешт. Прямых рейсов в Триполи не было. Лететь предстояло сначала в столицу Венгрии, потом в Тунис и только потом в Триполи. В Ливии экипаж менялся, и самолет уже с новыми летчиками летел дальше на юг, в совсем «черную» Африку.

Budapest tower, Budapest tower. This is Aeroflot … Over, - вертится в голове много раз слышанное в институте на занятиях по радиообмену, вспоминается полковник Кузнецов со второй английской кафедры, наш Colonel Smith. Через Будапешт тогда шли наши воздушные мосты на Ближний Восток, в Африку, летали бортпереводчиками наши виияковские ребята. Будапешт в то время это часть Варшавского Договора, самый его передний край. Дальше начиналась зона НАТО. Сегодня «эта» НАТО уже у Пскова, Питера, Бреста и уже раскрыла зубастую пасть, облизываясь на Украину. И где она будет завтра? Такова цена предательства и идиотизма наших былых правителей.

На аэродроме в Тунисе душно, пахнет морем и водорослями. Остается час лета до Триполи. Бросает в сон, все-таки уже шесть часов в пути. У нас по московскому времени дело к рассвету самый сон. Ладно, сейчас еще с часик подремлем на борту. Не тут-то было!

Eще не набрав нужной высоты, самолет попадает в жуткую болтанку. Нас бросает из стороны в сторону, кренит то вправо, то влево. Мы проваливаемся вниз и снова взмываем вверх. Самолет трещит и скрипит так, что, кажется, он вот-вот сложит крылья. Скорее всего, мы попали туда, где высоко в небе встретились мощные воздушные фронты и обойти зону турбулентности мы никак не могли. Думать о том, чтобы провалиться в сон, не приходится. Несколько секунд относительного затишья сменяются очередным шквалом и тряской.

Как ни странно на аэродроме в Триполи царит абсолютное спокойствие. Ни дуновения ветерка, ни легких отголосков того, что творилось с нами в небе несколько минут назад. Полный штиль. В Триполи скорее глухая ночь, чем раннее утро. По местному времени часа три, начало четвертого. Сказываются южные широты и разница во временных поясах.

Ну, здравствуй, Джамахирия! Интересно, какая ты, как встретишь?

Входим в одноэтажное обшарпанное здание аэропорта, похожее на большой сарай. Новое здание аэропорта вступит в строй еще только через год. Быстро проходим таможенный и паспортный контроль. Кажется, сонным ливийцам до нас нет никакого дела. А вот и первая «нечаянная радость»: в аэропорту нас никто не встречает. Немногих пассажиров, наших соотечественников, прилетевших вместе с нами в Триполи, быстро разобрали «свои» встречающие и увезли в город. Мы остаемся одни. Нет ни телефона, чтобы позвонить, ни местной валюты в карманах. Хорошенькая перспектива застрять здесь на неопределенное время.

Выручили наши аэрофлотчики.

- Вы, наверное, военные? – спрашивает нас человек в аэрофлотовской форме. – Ну да ладно, не бросать же своих. Давайте попробуем. Если все поместимся в автобус, довезу вас до вашего офиса.

Кое-как втискиваемся в небольшой микроавтобус, который сразу же приседает на рессоры. Рассчитанный человек на десять, то есть на перевозку одного экипажа, на это раз он везет раза в полтора больше. Все свободное пространство до потолка заполнено чемоданами и сумками. Сидим друг у друга, буквально, на плечах, ни повернуться, ни вздохнуть. Вот уже действительно: хоть в тесноте, да не в обиде.

- Ваше начальство все надеется на ливийцев, ссылается на контракт, - объясняет нам добрый аэрофлотчик. - А ливийцам все до лампочки. Какой уважающий себя араб, тем более ливиец, будет наших людей встречать да еще по ночам.

Фары выхватывают из вязкой темноты асфальтовую полоску дороги. Примерно через полчаса сворачиваем с аэропортовского шоссе на грунтовую дорогу. Еще поворот и останавливаемся у одной из многоэтажных башен.

- Ну, вот и приехали, - объявляет аэрофлотчик. - Это место называется Тарик аль-Матар. Здесь ваши живут, военные. А вот здесь офис, на втором этаже. Ну, удачи, ребята! Еще увидимся.

Года через полтора я не только снова увижусь, но и начну работать в тесном контакте с представительством нашего Аэрофлота в Триполи.

Сидим на чемоданах у подъезда офиса, курим, подгоняя время и наслаждаясь предрассветной свежестью. Наконец, начинает бледнеть небо, тускнеют звезды. Из многоэтажек появляются люди, в которых легко узнаются соотечественники. Изредка подъезжают автобусы, легковушки и увозят наших куда-то к месту работы.

Первым знакомым, которого встретили в Триполи, стал Сергей Демин. С ним я учился в одной языковой группе два с половиной курса. В тот день он был помощником дежурного и шел открывать офис, занимавший тогда пару трехкомнатных квартир на втором этаже жилого двенадцатиэтажного здания. Потом появились начальник оперативного отдела Валентин Иванович Огурцов, полковник из «десятки», которого я знал еще по работе в Ираке, Виктор Паршин, занимавший должность старшего переводчика в ВС Ливии.

Еще через час подошел генерал-майор Тараненко, старший группы советских военных специалистов в вооруженных силах Социалистической Народной Ливийской Арабской Джамахирии (СНЛАД). Именно так официально называлась его должность.

Мы представились генералу. Узнав, что у одного из нашей четверки трое детей, Тараненко решил оставить того в Триполи.

- Ну а вы втроем через пару дней должны вылететь в Тобрук, - сказал генерал. – Нужно срочно заменить ребят-переводчиков. Они там уже более двух лет без отпуска сидят в бригаде ПВО. Пережили в прошлом году войну с Египтом. Очень достойно себя вели. Так что вещи пока можете особо не распаковывать.

Далее генерал Тараненко поведал нам о том, что на ливийско-египетской границе по-прежнему «тучи ходят хмуро» и нельзя исключать ни новых вооруженных провокаций, ни даже повторения прошлогоднего конфликта. И это несмотря на то, что тогда, летом семьдесят седьмого с нашей помощью египетскому агрессору вломили по первое число. Вламывала та самая бригада ПВО, куда нас посылали.

- Интересно, что представляет собой этот самый Тобрук? – как бы в никуда задал вопрос Юра Синицын, когда мы вышли от генерала Тараненко.

- Дыра, конечно, - ответил Саша Евдаков, - но жить можно. Сто двадцать километров от границы с Египтом. Дикости там не больше, чем в Триполи. Правда, был я там всего месяца полтора, два года назад.

Мне сразу вспомнился славный город Мары. Тоже дыра, и тоже живут люди. Вообще, нет, наверное, на свете такой дыры, где бы не мог жить наш человек.

- Ну, да ладно, - думал я. - Все равно первый год мне так и так предстоит провести без семьи. Ну а дальше видно будет.

Нас долго везли через весь город, и поселили на последнем этаже нового здания, превращенного в некое подобие гостиницы для «холостяков». Радовало наличие в нашем прибежище столовой, где нас кормили более или менее сносно. Несмотря на то, что «высотка» была недавно построена и даже отделана мрамором, лифт не работал. Тяжелые чемоданы, обливаясь потом, пришлось тащить на себе.

Внутреннее убранство радовало меньше. Три комнаты и холл квартиры, в которую нас заселили, были заполнены сломанной и уже не поддающейся ремонту мебелью – стульями, столами, тумбочками, шкафами и чем-то еще. Единственной пригодной мебелью оставались три кровати с голыми матрацами. Предпринятые нами попытки найти где-то в доме хоть какое-то постельное белье и подушки не увенчались успехом. Но где наша не пропадала?

Жара за окном вполне позволяла обойтись не только без одеял, но даже и без самого легкого покрывала. Если бы не мухи. Настырные злые, они постоянно барражировали в воздухе и с противным звуком пикировали на обнаженные и ничем не защищенные тела. Не только укус, но даже прикосновение противных крылатых насекомых вызывало весьма неприятные ощущения.

Первым не выдержал Юра Синицын.

- Вот приеду в Союз после командировки, - мечтательно произнес он, - поймаю нашу родную русскую муху и расцелую ее в задницу. За ее доброту и мягкий кроткий нрав, за гуманизм, за то, что никогда не кусает так, как эти местные жуткие твари.

Пару дней нас никто не трогал, и мы предавались вынужденному безделью, поскольку не могли оставить гостиницу в ожидании отправки в Тобрук. С утра в пятницу, которая считается в арабском мире выходным днем, мы отправились в долгое путешествие по Триполи, чтобы поближе познакомиться со столицей Джамахирии и встретиться с кем-нибудь из наших ребят-переводчиков.

Наш путь лежал в Нади-Дуббат, где мы рассчитывали встретить наших ребят-переводчиков. Для этого нам предстояло преодолеть пешком немалое расстояние, по сути, пересечь весь город вдоль побережья. Шагая по набережной, я невольно сравнивал Триполи с Багдадом. И симпатии мои все больше склонялись в пользу последнего. И дело было не только в наличии или отсутствии архитектурных изысков, исторических памятников, лучшей или худшей городской планировки, ухоженности или замусоренности улиц и площадей. И в Багдаде, и в Триполи хватало и того, и другого. Может быть потому, что Ирак был моей первой зарубежной страной, куда я поехал в командировку.

Из нас троих только Саша Евдаков более или менее ориентировался в Триполи. Для нас с Юрой Синицыным это был совершенно незнакомый город. Несколько раз мы останавливали ливийцев, чтобы уточнить дорогу, и каждый раз нас посылали в разные стороны. Пришлось немного поплутать, прежде чем мы нашли улицу Гыргырш в начале квартала, с более благозвучным для нашего уха названием «Хай Андалус». В районе «Андалусия» жили представители так называемого среднего класса. К таковому, во всяком случае, они принадлежали до прихода к власти Каддафи в сентябре 1969 года.

Когда-то «Нади дуббат» действительно было самым настоящим офицерским клубом. Арабисты знают, что именно так он переводится на русский язык. Но, видимо, это было очень давно, скорее всего, даже не при царе Горохе, то бишь первом ливийском короле Идрисе Сенусси, а еще во времена итальянского владычества. Ливийцев, в том числе офицеров, никогда особо не прельщали водные забавы, а уж представить себе плещущихся в набегающей волне ливийских дам, да еще прикрытых совсем небольшими кусочками ткани и вовсе невозможно. Это не Сирия и не Ливан, тем более не Тунис, где многие женщины не только свободно сидят в уличных кафе, выкуривая с подружками по сигаретке и потягивая винцо, но и спокойно демонстрируют свои прелести на пляжах в ультрасовременных купальниках.

Скорее всего, именно по причине своей ненужности Нади Дуббат постепенно приходил в упадок и запустение и со временем стал временным приютом, перевалочным пунктом для многих наших специалистов и переводчиков, приезжавших в Ливию без семей и потому попадавших в категорию «холостяков». На большом с футбольное поле участке пара двухэтажных бараков с небольшими комнатками, выходившими окнами на море. Обстановка более чем спартанская. Две-три железных солдатских кровати, покрытых солдатскими же одеялами из колючей грубой шерсти, пара стульев, небольшой столик, шкаф. Бетонные ступени вели вниз на песчаный пляж. В летнее время по выходным он плотно, почти как у нас, где-нибудь в Сочи, плотно заполнялся специалистами, переводчиками, женами и детьми.

Через год с небольшим, уезжая в отпуск, меня поселят в Нади Дуббат, и тогда только до меня дойдет, что место это обладало одним несомненным достоинством, которое с лихвой перекрывало все возможные и невозможные недостатки. Морской прибой. Под него засыпали и с ним просыпались. Шум моря от чуть слышного ласкового плеска в тихую погоду до глухих ударов, сливающихся в непрерывное грозное ворчание стихии. Светящаяся даже в безлунные ночи пена от накатывающих на берег и разбивающихся о песок волн. Мерцание ярких звезд в небе. Голос моря, его дыхание, свет, - что может быть лучше, чтобы задуматься над жизнью, утонуть в раздумьях, грезах. Неужели это все когда-то было со мной. И как этого не хватает сейчас.

В субботу утром за нами пришли. Не для того, чтобы отвезти в аэропорт. Сказали, что нам не хватило места, и теперь придется подождать еще несколько дней. Сашу и Юру отвезли в какую-то часть, где срочно потребовались переводчики, а меня - в порт на разгрузку нашего транспорта, доставившего в Ливию очередную партию боевой техники.

Огромный кран подводил клюв стрелы к кораблю, извлекал из его стального чрева танки, переносил их через борт и аккуратно опускал на пирс. Подъезжали мощные ярко-желтые тягачи, за рулем которых сидели водители в желтых комбинезонах и таких же желтых бейсболках, поверх которых красовался логотип западногерманской фирмы Caeblo. Ничего себе! Нашу технику вывозят западные немцы! А как же святая военная тайна? А по барабану была ливийцам наша военная тайна.

Танки на платформы тягачей сначала пробовали заводить своим ходом ливийские механики-водители. Но уже первая машина, ведомая бравым ливийским танкистом, чуть было не рухнула с платформы. В последнее мгновение ливийцу удалось остановить танк. Машина «клюнула носом и, чуть качнувшись, замерла. Казалось, толкни его рукой и он свалится на бетон. Наши танки оказались чуть шире немецких платформ. Слегка перетрухнувший ливийский боец осторожно выбрался из танка. Арабские друзья впали в задумчивость, немцы сохраняли невозмутимость, давая понять, что они вообще не при делах, их дело крутить баранку.

К делу подключились наши специалисты-«сдатчики», сопровождавшие технику и прибывшие на том же корабле. Обычные наши работяги в плетеных сандалиях, легких матерчатых кепочках. Один из них достал «беломор», пристукнул папиросой по пачке, дунул, забросил в рот и пережал мундштук. «Сдатчик» погонял незажженную папиросу во рту из угла в угол, обошел танк вместе с другими нашими ребятами, оценивая ситуацию, примеряясь, прицеливаясь, с чего бы начать и как половчее поставить танк на спине тягача. Потом вскочил на платформу, оттуда – на броню танка и залез внутрь.

Танк, взревев мотором, чуть отпрянул назад. Совсем чуть-чуть, буквально, на считанные сантиметры. Стопоря то одну гусеницу, то другую, машина вертелась то влево, то вправо. Снова подавалась вперед, немного доворачивала, опять откатывалась назад. Наши ребята страховали своего товарища, подсказывали. Сидевший за рычагами сдатчик ерзал танком по платформе минут десять до тех пор, пока тяжелая машина не заняла почти идеально ровное положение. Наконец, танк замер. С каждой стороны траки гусениц сантиметров на пять выступали за габариты платформы. Сдатчик спрыгнул на землю под восхищенными взглядами немцев и ливийцев, по достоинству оценившими мастерство и филигранную точность наших спецов. Сдатчик выплюнул так и не зажженную папиросу со сжеванным мундштуком, закурил новую.

О ЛИВИЙСКИХ ЛЕТЧИКАХ, ПАССАЖИРАХ И ВРЕДЕ ЧАЯ

Через два дня нас увезли в аэропорт. По выпущенному из хвоста самолета трапу мы поднялись на борт Боинга-727, раскрашенного в золотисто-белые цвета ливийской авиакомпании. Семьсот двадцать седьмой внешне во многом напоминает наш Ту-154: такое же расположение трех двигателей в задней части фюзеляжа – два движка по бортам и один встроен в киль. Это был так называемый военный рейс специально для военнослужащих и членов их семей, да разве что каких-нибудь крупных гражданских чиновников. Других, то есть обычных, гражданских рейсов в Тобрук не было. Мало того, что город всегда был приграничным, с прошлого года он стал еще и прифронтовым. Нам предстоял полуторачасовой полет в самолете, на три четверти заполненном пассажирами.

Мы не стали проходить вперед, а заняли места здесь же в хвосте самолета. Шла обычная предполетная подготовка. Симпатичные стюардессы и стюарды, они же штатные и нештатные мухабаратчики и мухабаратчицы (контрразведчики, сотрудники спецслужб, - прим. автора), рассаживали пассажиров, считали и пересчитывали их, помогали разместить ручную кладь, раздавали мятные конфеты и напитки, разумеется, безалкогольные, снова пересчитывали пассажиров, чтобы теперь уже сравнить их численность с количеством посадочных купонов; подгоняли ремни безопасности, разносили свежую и не очень свежую прессу, принимали на борт питание и выполняли прочую, часто не заметную для постороннего глаза работу.

Мое внимание привлек сидевший через проход ливийский дед, обликом напоминавший легендарного героя Омара Мухтара, каким он был изображен на многих ливийских денежных купюрах. В двадцатые годы прошлого века Омар Мухтар возглавлял вооруженную борьбу ливийцев против итальянских колонизаторов, был схвачен и казнен.

Пока два моих товарища о чем-то оживленно беседовали, я краешком глаза изучал колоритный костюм престарелого бедуина. Как и положено истинным ливийцам, на нем были традиционные светлые штаны – «сирваль», представлявшие собой нечто среднее между кавалерийским галифе и солдатскими кальсонами. С учетом сухого жаркого климата «сирвали» шьют из легкой ткани, а собственно сами штанины начинаются где-то на уровне колен, поскольку ливийцы свято верят, что именно мужчине предстоит родить на свет нового мессию.

На ногах красовались остроносые полуботинки, в свое время с легкой руки нашего брата переводчика получившие название «абу-сарух». Длинная светлого полотна рубаха навыпуск, доходящая до колен. На нее сверху накинута расшитая цветными нитками жилетка. Бедуинский костюм завершает обычное одеяло грубоватой верблюжьей шерсти. Такое одеяло хорошо согревает бедуина холодными ночами в пустыне и служит плащ-накидкой днем. Никаких рукавов, прорезей или пуговиц на одеяле нет, кроме разве что единственной пришитой петельки. Вместо пуговицы – маленький камешек. Закрутил его в одеяло – вот тебе и пуговица. Перекинул одеяло через плечо, вдел самодельную пуговицу в петельку – вот тебе плащ-накидка. Очень практично и остроумно. С точки зрения бедуина. На голове небольшая шапочка, смахивающая на турецкую феску. Упакованных в такие наряды бедуинов мы между собой называли «узелками».

Дедушка по-хозяйски оккупировал сразу целый ряд кресел. Два из них он завалил каким-то барахлом, а в третье, ближе к проходу, уселся сам и, отвернувшись к иллюминатору, стал что-то искать в своих узелках. Судя по позвякиванию, доносившемуся до меня через проход, дедушка искал что-то из металлической посуды. Пожилой бедуин извлек на свет божий литровую бутылку с питьевой водой, пару металлических чайников, в которых арабы обычно варят чай, еще одну небольшую бутылку с прозрачной жидкостью, пачку чая коробок спичек и… я не поверил своим глазам - самый настоящий керогаз.

В голову робко закралось подозрение: неужели этот почтенный шейх решится приготовить в самолете свой бедуинский чай, прямо сейчас, во время взлета, на открытом огне… Да нет, такого не может быть, я пытался прогнать от себя мысль, от которой повеяло ужасом. Он же не совсем… того…

Пилот между тем запустил двигатель, погонял его на «холостых» и начал выруливать. Мы докатились до конца рулежки, повернули на взлетную полосу и, не останавливаясь, даже не притормаживая, начали разбег. Наши летчики, как правило, перед разбегом ставили самолет на тормоза, «раскочегаривали» движки и после того, как крылатая машина начинала от напряжения ерзать хвостом, отпускали тормоз и самолет, подобно резвому жеребцу, срывался с места. Говорят, что таким образом можно экономить горючее. Ливийские летчики топливо не экономили, очевидно, полагая, что нефти у них в стране и так достаточно.

С левой стороны от меня сидел Юра, который то ли не хотел, то ли забыл, увлеченный беседой, пристегнуться ремнем и привести спинку своего сиденья в вертикальное положение. С правой, - через проход, чудаковатый ливиец, решивший не только проигнорировать элементарные требования безопасности, но и вообще поступить против всякого здравого смысла. Желание отхлебнуть горячего чайку, приготовленного на керогазе во время взлета, окончательно переклинило старческие мозги, прочно блокировав участок серого вещества, отвечающий за инстинкт самосохранения, чувство опасности. «Омар Мухтар» достал из мешочка небольшую пачку чая, изрядно сыпанул из нее в чайник, долил воды из заранее припасенной бутылки, подкачал насосом керогаз и чиркнул спичкой.

Приготовление чая, как и смакование этого напитка, значит для бедуина намного больше, чем просто утоление жажды. Это почти священнодействие, важнейшая церемония для людей, рожденных и живущих в суровых условиях пустыни. Жизнь бедуина без чая теряет смысл, превращается в прозябание, сплошную тоску и печаль. Отсветы небольшого костерка, на котором готовят чай, превращают безлюдную дикую пустыню в обжитый уютный уголок, подобно тому, как огонь в камине аристократа преображает сырой и заселенный фамильными привидениями замок в комфортное жилье. Глоток горячего чая согревает в холодную ночь в пустыне, туманит взор, погружает в грезы, настраивает на философский лад.

Настоящий араб, тем более бедуин, житель пустыни наверняка останется равнодушным к «чаю из пакетика» и пройдет мимо известного всем нам с детства варианта с предварительным ополаскиванием кипятком заварного чайника, и разбавлением заварки горячей водой. Гордый араб предпочтет чай собственного приготовления. По сути, чай варят, делают самый настоящий чифирь, засыпая в небольшой чайник очень много чая и заливая водой. Доведя до кипения, чайник не снимают с огня, а дают возможность покипеть некоторое время. Затем достают другой чайник и начинают переливать содержимое одного чайника в другой. Причем, чайник, из которого переливают содержимое, сначала держат очень близко к другому чайнику, чуть не касаясь его, а потом поднимают кверху, таким образом, чтобы темно-коричневый напиток падал с высоты, подобно водопаду. Благодаря такой хитрости бедуины «пузырят» воду, взбивают пенку. И так по очереди, сначала из одного чайника, потом – из другого.

При наличии закадычных друзей-товарищей и задушевной беседы с ними переливание из чайника в чайник может продолжаться неопределенно долго. Наконец, оценив на глазок качество чайной пенки, бедуины разливают побуревший напиток по маленьким стаканчикам, насыпают немереное – так чтобы ложка стояла - количество сахарного песку, слегка отбивающего вяжущий вкус полученного чифиря. Разве может с таким напитком, настоящим бедуинским чаем, сравниться что-то из пакетика.

Бедуин никогда не будет ждать милостей от природы, хотя и вверяет всего себя воле Всевышнего. Внутренняя самодостаточность предполагает постоянное наличие при нем всего самого необходимого. Все свое бедуин носит с собой, в крайнем случае с помощью верного друга верблюда. С ним всегда то, что может застать его в пустыне: одеяло, которое закроет от палящего солнца днем и холода ночью, запас воды в бурдюке, горсть фиников, лепешка, узелок с мукой, спички, немного керосина. Это минимум, который не даст пропасть, умереть с голоду, или от жажды. Для иностранцев это экзотика, которой нам иногда так не хватает, и о которой мы так порою мечтаем. Но избави нас Бог встретиться нос к носу с такой экзотикой на борту взлетающего самолета.

Я наблюдал за этой картиной с непонятной мне даже сегодня отстраненностью, почти безразличием законченного фаталиста или мышонка, загипнотизированного холодным взглядом змеи. Я не верил в реальность происходившего на моих глазах. Все было как в замедленном кинофильме. Единственная надежда как-то связывалась со стюардом, стоявшим в трех шагах от нас. Но тот был занят уговорами какого-то упрямца, не желавшего убирать объемистый баул с коленей под сиденье. А самолет все бежал вперед, набирая нужную для отрыва скорость. И вот уже пилот потянул штурвал на себя и наш «Боинг», резко и круто задрав нос, с ускорением пошел навстречу небу.

Согласно законам физики Юру потянуло назад, и он чуть было не перелетел через спинку своего сиденья назад, в последний момент успевший уцепиться руками в Сашу и в меня. А я, даже не успевая холодеть от ужаса, - настолько стремительно разворачивались события, - видел, как опрокинулся зажженный керогаз с чайником, как стала выливаться вода, смешанная с керосином, как на синтетическом покрытии пола вспыхнул и потек к хвосту самолета горящий ручеек, распадавшийся на отдельные лужицы.

Много лет спустя я узнал от опытных летчиков, что самолет при таком пожаре выгорает за сорок секунд и все пассажиры к этому времени уже успевают наглотаться продуктов горения и отдать Богу души. А тогда я даже не успел, как следует испугаться, как будто это было не со мной.

Наконец, в нашу сторону обернулся стюард, видимо, его внимание привлекло звяканье металлического чайника о керогаз. Он мгновенно оценил ситуацию, в один прыжок подлетел к нам, как будто у него за спиной выросли крылья ангела-спасителя, на ходу срывая с себя фирменный блайзер. Он накрыл им горящий ручеек, похлопал сверху руками, сбивая пламя. Потом осторожно приподнял пиджак, убедился, что огня больше нет. На всякий случай сходил за водой и пролил то место, где только что плясало небольшими огоньками пламя. Все произошло за считанные секунды. Никто из пассажиров кроме деда, стюарда и меня ничего не видел и не заметил.

Ливийский стюард очень спокойно, тихим, даже как будто извиняющимся голосом объяснял деду, что нельзя в самолетах разводить огонь. В ответ старый бедуин недовольно что-то пробурчал, но потом быстро успокоился и задремал.

Молодой и горячий командир решительно ввинчивал воздушный лайнер в небо. Через пару минут погасло табло, запрещавшее курить на борту, а еще примерно через такой же временной интервал можно было расстегнуть ремни безопасности. Обратный путь с небес занял примерно столько же времени. Самолет лег в крутой вираж и буквально свалился с неба, как будто пикируя на аэродром. Мы прильнули к иллюминаторам, пытаясь отыскать глазами Тобрук, но ничего кроме скучной серой пустыни не нашли.

Приземлились на военно-воздушной базе Аль-Адем, в тридцати километрах от города. Из ангаров виднеются хвосты французских «Миражей». Два обшарпанных сарая и здоровенные амбарные весы в конце полосы. Мысль о том, что здесь, в этом диком и суровом краю придется провести по меньшей мере год, не радовала.

ТОБРУК: ОТ РОМУЛА ДО НАШИХ ДНЕЙ. ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Большинство небольших городков на Арабском Востоке во многом похожи друг на друга. Тобрук, насчитывавший в то время около сорока тысяч жителей, не был исключением. Более или менее ухоженный центр, как правило, ограниченный главной площадью и несколькими примыкающими к ней улицами. Несколько десятков пальм в центре, заботливо поливаемые газоны с изумрудной травкой и роскошными цветами. Построенная еще при итальянцах католическая церковь, превращенная Каддафи в музей второй мировой войны, попасть в который было невозможно, потому что на двери постоянно висел замок. Подкрашенные и подштукатуренные здания, в которых располагались муниципалитет, банк и еще какие-то учреждения.

И остальной городишко, пыльный, с выбоинами в асфальте, выщербленной плиткой на тротуарах, торчащими из земли камнями и забытой арматурой. Серые, обшарпанные здания, недостроенные домишки, мастерские, сараи, склады. И на всем толстый слой пыли. На витринах магазинов, в лавках, на бытовой технике, на радиоаппаратуре, рулонах ткани, - на всем, что можно продать и купить. Последствия частых пыльных бурь, которые здесь называют «гибли», и лени местных торговцев, философски оправдывающих свою капитуляцию перед силами природы простым принципом: если кому-то нужен товар, он его и так купит, даже покрытый толстым слоем пыли и грязи.

В отличие от большинства арабских стран, где можно и нужно торговаться, иначе тебя просто не будут уважать местные жители, в Ливии действовали фиксированные цены. Там не торговались. Не устраивает цена – проходи мимо, не мешай другим, а главное - не мешай продавцу или хозяину лавки вновь погрузиться в праздное безделье, в приятную дрему, в пустое созерцание мира. Это в Ираке, Сирии или Ливане, не говоря уже о Египте, продавец сначала ставит за свой товар чуть ли не тысячу динаров, или лир, а покупатель в ответ предлагает всего один динар или лиру, и, в конце концов, они сходятся на «справедливой» цене в полтора или два динара или лиры и расходятся довольные сделкой. В большинстве других арабских странах продавец клянется, что лучше и дешевле его товара не может быть в мире. В других странах покупатель уходит, или порывается уйти, а точнее делает вид, что навсегда уходит от «жадного» продавца, но снова и снова возвращается к нему после очередного дискаунта. В Ливии все по-другому, все не так, как у других арабов.

В Тобруке Великая Пустыня вплотную подступает к Средиземному морю. Зеленый пояс, получивший название «Аль-Джебель-аль-Ахдар» («Зеленые горы») и дугой протянувшийся от предместий Бенгази заканчивался у Дерны, примерно в сотне километров к западу от Тобрука. Оттуда же, из Дерны, по хилому и тонкому водопроводу в Тобрук подавали и пресную воду. Вода из построенных в Тобруке опреснителей сохраняла привкус соли и чего-то еще, тоже неприятного, и годилась разве что для технических целей.

Городок приткнулся в самом дальнем и укромном уголке Тобрукской бухты. Она прорезала кусок североафриканского побережья с востока на запад. Получившийся полуостров как бы нависает над африканским континентом и скрывает населенный пункт от посторонних глаз со стороны моря. Удобство и глубина бухты были по достоинству оценены еще в древности. Ученые полагают, что Тобруку менее двух с половиной тысяч лет. Первое селение под названием Антипиргос было основано здесь еще древними греками, выходцами с острова Крит. На древнегреческих картах IV века до н.э. поселок назывался Плиний.

Никаких материальных следов, памятников тех времен ни в Тобруке, ни в его окрестностях не сохранилось, возможно, и по причине того, что никто и никогда здесь археологических раскопок не проводил в отличие, скажем, от древних Кирены или Сабраты. Название «Тобрук» было присвоено арабами, захватившими город в 622 году. В начале XIV века вся Ливия попала под власть турок-османов. А в 1911 году Рим грубо посягнул на владения одряхлевшей Османской империи. Тобрук стал одним из первых городов, захваченных итальянцами в Киренаике, опять же в силу удобства его порта и стратегической важности. Город взял штурмом отряд под командованием еврея-итальянца Анжело Франка.

Итальянцы столкнулись с ожесточенным сопротивлением ливийцев. При Каддафи ливийцы очень гордились своим национальным героем Омаром Мухтаром, возглавлявшем движение сопротивления до 30-х годов прошлого века. Кстати, родился герой в 1862 году в окрестностях Тобрука.

По ливийским меркам Тобрук городок совсем не маленький, в конце семидесятых годов прошлого века он входил в десятку крупнейших населенных пунктов Джамахирии. Пройти его пешком вдоль побережья от гостиницы «Аль-Джебель аль-Ахдар у въезда в город до уютного «дикого» пляжа с чистым светлым песком сразу же за военно-морской базой можно было минут за сорок.

Наши специалисты, работавшие в бригаде ПВО, размещались в двух самых крупных и приличных по местным меркам гостиницах города. Одна из них «Аль-Джебель аль-Ахдар» или «Зеленая гора» располагалась у самого въезда в город и радовала взгляд ухоженным садиком с пышной для местных условий растительностью. Скорее всего, при короле Идрисе, а может и раньше, «Зеленая гора» была самым настоящим публичным домом. Каждый номер являл собой крохотную комнатку, куда с трудом втискивалась кровать и небольшой платяной шкаф с парой стульев, и большую ванную комнату. Когда-то в Тобруке располагалась летняя резиденция короля Идриса. Монарх любил бывать в этом городе.

Ближе к центру Тобрука находилась другая гостиница - «Атлас». Она занимала большую часть безликого, напоминающего куб шестиэтажного здания. Похоже, оно, действительно, задумывалось, как гостиница. В Тобруке были и другие отели, правда, поменьше и похуже. В одной из них недалеко от «Атласа» жили несколько чехословацких офицеров-танкистов и их переводчик с английским, который просил называть его Мишей. Чехословаки работали в танковой бригаде километрах в десяти от города в сторону египетской границы. С Мишей у нас сложились неплохие отношения. Поначалу мы ходили друг к другу в гости, обменивались записями и даже иногда выпивали. Обычно после второй Миша начинал клясться, что он агент ЦРУ, после третьей - резидент американской разведки в Тобруке. Очень быстро интерес к Мише иссяк, да и он скоро уехал на свою родину.

В отличие от других приморских городов в Тобруке никаких набережных с дорожками, кустами цветов, кофейнями и закусочными не было и в помине. В иных местах к морю вплотную подступали дома, чередуясь с захламленными пустырями. Морской порт и военная база были зажаты между городскими кварталами и нетронутыми дикими скалами. На противоположном берегу залива располагался нефтеналивной порт. В огромные танкеры день и ночь закачивали «черное золото», которое по трубопроводу поступало из недр пустыни.

Узкая улочка вела от «Атласа» к единственному городскому кинотеатру, грязному и зачуханному. При входе на балкон надо было согнуться в три погибели и, размазавшись по стене, пройти дальше в зал, чтобы подвешенный, разумеется, не по злому умыслу, а в силу обычного раздолбайства, вплотную к двери вентилятор не рубанул своими лопастями голову вновь вошедшего зрителя. Билеты, как и водится в большинстве арабских стран, иностранцы покупали только на балкон. Сидеть в партере в дешевых арабских кинотеатрах было опасно. Сверху могли швырнуть окурок или пустую бутылку из-под пепси, а то и вовсе учудить что-нибудь совсем нехорошее.

Самым лучшим местом в Тобруке для просмотра кинофильмов был, конечно же, клуб на военно-морской базе. Чистый, по-военному опрятный, с удобными мягкими креслами. Но клуб предназначался для военных моряков, и только потом, когда между командиром базы и руководителем группы наших специалистов-строителей, создававших, по сути, новую современную базу, установились по-настоящему деловые и уважительные отношения, в клуб дважды в неделю стали организованно привозить на автобусе наших людей.

Недалеко от «Зеленой горы» находилась волейбольная площадка, пожалуй, единственное в то время в Тобруке спортивное сооружение. Как это часто бывает, кто-то из наших ребят случайно оказался на площадке. Своих игроков у ливийцев не хватало, и они предложили нашим поиграть за их команды. Дальше – больше. Очень скоро наши пэвэошники сколотили команду и начали раз за разом выигрывать у местных. Нашу команду включили в чемпионат города и они, к большой досаде соперников, этот чемпионат выиграли. Страсти вокруг последних игр кипели нешуточные.

Как-то вечером мы прошлись по городу. Зашли в одну кофейню. К нам подлетел ливийский мальчишка лет четырнадцати, спросил, что нам принести. Мы попросили чего-нибудь попить. Не успел официант от нас отойти, его сразу же подозвал к себе высокий ливиец лет тридцати с пышной шевелюрой. Несмотря на шум в кофейне, мы сумели расслышать их короткий разговор

- Что они тебе сказали? – бросая на нас подозрительные взгляды, спросил верзила.

- Попросили попить пепси, - отвечал мальчишка.

- Больше ничего?

- Нет, больше ничего

- Ладно, неси.

С ливийской подозрительностью, шпиономанией, доходящей до маразма, мы сталкивались очень часто, чуть ли не на каждом шагу. Потом постепенно стали к ней привыкать, не обращать внимания. Таковы уж были ливийцы. Особенности поведения во многом кроются в новейшей истории этого народа. Слишком жестоко и бесчеловечно вели себя итальянцы. Отравляли воду, сгоняли непокорное население в концлагеря, травили газами. Более четырех с половиной тысяч ливийцев были казнены, около 142 тысяч человек были замучены, погибли от болезней, от голода. Не считая убитых в ходе боев. Это при том, что население страны в начале двадцатого века едва превышало миллион человек. Недоверие к иностранцам у ливийцев сложилось на генетическом уровне.

За базой ВМС между двух скалистых кряжей спрятался небольшой пляж с пологим входом в воду и белоснежным песочком. Любимое место отдыха для наших соотечественников, да и некоторых иностранцев. После шторма море выбрасывало на берег небольшие кругляши свернувшейся нефти. Наступишь на такой серо-коричневый «окатыш» в песке голой ступней и потом приходится долго оттирать подошву. Увы, Средиземное море уже тогда начинало погибать. Жизнь в виде рыб и прочих морепродуктов все дальше отступала от берегов вглубь. Хотя тогда нам в принципе этой живности хватало и рядом с Тобруком.

ЭХО ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ

Отсутствие в Тобруке исторических памятников, дошедших к нам из глубин веков с лихвой компенсируется большим количеством мест, связанных с длительными и жестокими боями времен Второй мировой войны. Это прежде всего военные мемориалы. В окрестностях Тобрука находятся, по крайней мере, три военных кладбища, на которых покоятся солдаты и офицеры из стран Британского Содружества, бойцы «Свободной Франции» и немцы.

На выезде из города, уже на противоположном высоком берегу залива стоял глухой и мрачный квадратный форт с башнями по углам. Военный мемориал с захоронениями немецких солдат из корпуса генерала Роммеля, командовавшего сначала Африканским корпусом, а потом и армией. Отсюда открывается вид на город. Для Роммеля, получившего прозвище «Африканский лис», этот город – ворота для дальнейшего продвижения вперед, для покорения Египта, всего Ближнего и Среднего Востока, а, может быть, для продвижения в Индию.

Я побывал здесь дважды за год с небольшим, пока работал в Тобруке. Один раз из любопытства, когда знакомился с местными достопримечательностями, другой, - когда «проводил экскурсию» для кого-то из нашего начальства, приехавшего из Триполи. Большой железный ключ от двери в подножии одной из башен хранился у смотрителя, местного жителя, обитавшего рядом в скромном одноэтажном домишке, и всегда без лишних вопросов вручался любому желающему посетить мемориал.

Внутри темные стены с торчащими факелами, ступени крепостных лестниц. Воплощенный в камне вероломный тевтонский дух с неугомонной, ничем не вышибаемой жаждой реванша. Казалось, вот-вот зазвучит продирающая до мороза по коже тревожная музыка, пронзительные трубные призывы захватчиков из нашего старого фильма «Александр Невский», снятого за год до начала Великой Отечественной войны, а из стен выступят призраки псов-рыцарей в рогатых шлемах.

От форта дорога, извиваясь, круто идет вверх на невысокое плато, возвышающееся над городом. В нескольких километрах другой военный мемориал - наших бывших союзников по Второй мировой войне. Широко раскинувшееся, открытое солнцу, из светлого камня, утопающее в зелени деревьев и кустов, кладбище по-военному четко спланировано, разбито на участки, сектора. Ряды могил, как шеренги подразделений, готовых к параду. Выровнены в длину, ширину, по диагонали. В центре мемориала высокая стела с высеченным в камне мечом и словами, уместными для подобных мест, - о вечной памяти героев, отдавших жизни за свободу и независимость…

Видно, что за мемориалом ухаживают. Все вокруг очень чисто, травка выполота, полита и подстрижена. Благоухают цветы. За все платит министерство обороны, точнее, соответствующее его управление, которое занимается содержанием военных мемориалов по всему миру. В этой ухоженности, чистоте и опрятности, а не только в словах, пусть очень правильных, чувствуются забота и уважение, дань памяти тем, кто погиб за свою родину пусть и далеко за ее пределами.

У каждого своя могила. Простые каменные надгробия в виде скромной плиты, никакой разницы между рядовыми, сержантами или офицерами. Все равны перед Богом. Дата рождения, дата смерти, имя, фамилия, звание, иногда часть.

Эпитафии. Это вообще особый жанр. Все они разные, интересные для нашего брата переводчика, для любого, кто интересуется языком, от простого «покойся с миром» до очень поэтичных, по-настоящему, глубоко трогающих. Всех их объединяет искренняя скорбь по погибшим близким и родным людям. Кто-то был единственным сыном или отцом семейства, мужем, братом.

Лежат солдаты из Великобритании - англичане, шотландцы, ирландцы. Могилы британцев, переброшенных из Индии. Отдельно лежат австралийцы, новозеландцы. Места, где покоятся поляки, чехословаки, югославы. Лежат южноафриканцы. С десяток могил с шестиугольными звездами Давида. Несколько безымянных могил, на которых выбито «Soviet soldier» и дата смерти, и еще три-четыре могилы с русскими именами. Ни фамилий, ни дат рождений.

Еще один британский военный мемориал, поменьше, находится километрах в тридцати к западу от Тобрука по дороге на Дерну, у поворота на Акрому. Там похоронены те военнослужащие, которые сражались у Эль-Газаля во время первого и второго наступлений Роммеля. Каждый раз, когда мы отправлялись из Тобрука в древнюю Кирену, по имени которой получила название одна их трех основных частей Ливии, мы проезжали мимо.

Развилка дорог, на господствующих над Тобруком высотах, за которые дрался Роммель, понимая их значение для взятия города-крепости. Налево продолжается североафриканское шоссе вдоль моря. Направо путь на военно-воздушную базу Эль-Адем. В годы войны это место в военных документах проходило под названием King’s Crossing. Где-то здесь находился южный участок обороны союзников, в этом месте и разворачивались ожесточенные бои. Оборона Тобрука в 1941 году растянулась по периметру более чем на 55 километров.

Снова военное кладбище. Место упокоения солдат и офицеров из «Свободной Франции». В разное время они обороняли изолированные, не имеющие прямой связи с союзниками позиции у населенного пункта Аль-Адем и одноименной базы ВВС. Там был важный для удержания Тобрука опорный пункт. Роммель понимал его значение и делал все, чтобы уничтожить. Французы здесь стойко оборонялись и потом с трудом прорывались из окружения на соединение с союзниками.

Через километров двадцать, чуть не доезжая до базы ВВС, на самом повороте к штабу бригады ПВО, метрах в пяти от асфальтового полотна на небольшом камне стоит в холщовом чехле что-то похожее на консервную банку. Противопехотная мина. Чья она, немецкая ли, или союзников, кто и при каких обстоятельствах ее поставил, как долго стоит здесь обдуваемая пустынными ветрами, заносимая песком, поливаемая редкими зимними дождями, никто в бригаде не знал. Еще одна метка войны, гостья из прошлого. Никто не трогал той мины. У ливийцев не было своих специалистов. Кто знает, может быть, так и стоит до сих пор та «консервная банка».

На самом деле, таких гостей из прошлого вокруг Тобрука хватало с избытков. Десятки, а может, сотни тысяч противотанковых и противопехотных мин было установлено противоборствующими сторонами в ходе боев в Северной Африке. Самое печальное, что почти все карты минных полей были утрачены.

Когда говорят о боевых действиях в Северной Африке в годы Второй мировой войны, прежде всего имеют в виду Эль-Аламейн, где произошел коренной перелом в ходе Североафриканской кампании. Действительно, Эль-Аламейн стал последним рубежом, к которому откатились войска наших бывших союзников под напором Роммеля. Из-под Эль-Аламейна союзники уверенно и практически безостановочно погнали немецко-итальянские войска на запад в сторону Туниса, навстречу наступавшим из Марокко и Алжира американским войскам. От Эль-Аламейна началось окончательное освобождение Северной Африки от войск стран оси. Тем не менее, несмотря на ожесточенность боев у этого египетского городка, сражение под Эль-Аламейном было лишь одномоментным событием, хотя и несколько растянутым по времени. Борьба же за Тобрук и вокруг него продолжалась с переменным успехом более двух лет. По своей ожесточенности, по количеству погибших с обеих сторон солдат и офицеров, бои за Тобрук если не превосходят, то, во всяком случае, не уступают Эль-Аламейну. Тобрук стал основным яблоком раздора, главным призом в противоборстве между немцами и итальянцами, с одной стороны, и союзниками, - с другой.

Город несколько раз переходил из рук в руки. Для англичан и союзников Тобрук стал своего рода североафриканским Сталинградом, символом стойкости и героизма. Город выдержал почти восьмимесячную осаду. Его защитники сражались в полном окружении. И победили. А потом, очень скоро, Тобрук сдали почти без боя. И он стал символом безволия и малодушия, а то и трусости и предательства некоторых генералов. Не случайно Черчилль, который считал, что город-крепость можно было отстоять, вскоре после бесславной сдачи Тобрука стал менять генералов и, в конце концов, назначил главнокомандующим решительного и талантливого Монтгомери.

Разумеется, по накалу и напряженности сражений, их масштабности, по количеству войск, сил и средств, по героизму и стойкости воинов Советской Армии сражения в Северной Африке не могут идти ни в какое сравнение с тем, что происходило на советско-германском фронте. Именно здесь ковалась Великая Победа. Именно здесь Гитлеру вырвали ядовитые зубы, перебили хребет. И успехи или неуспехи союзников или Роммеля в Северной Африке напрямую зависели от обстановки на советско-германском фронте. Гитлер, не успевавший латать дыры на своем Восточном фронте, был не в состоянии помочь Роммелю ни живой силой, ни танками, ни горючим или боеприпасами. И еще неизвестно, чем бы могло закончиться сражение у Эль-Аламейна, если бы события на советско-германском фронте развивались иначе.

НЕМНОГО ИСТОРИИ

Начало боев

Боевые действия на ливийско-египетской границе начались сразу же после вступления Италии во Вторую мировую войну 10 июня 1940 года. Итальянские войска насчитывали 236 тысяч человек, а также1800 орудий и 315 самолетов, в основном устаревших и значительно уступавших английским по своим боевым возможностям. Группировка союзников в Египте едва насчитывала 66 тысяч человек, почти половина из которых были египтяне, и 168 самолетов, однако, со вступлением Италии в войну англичане стали быстро наращивать свои силы и средства.

Одной из первых VIP-жертв войны стал генерал-губернатор Ливии маршал Итало Бальбо, имевший печальную славу палача ливийцев. Его самолет сбили над Тобруком 28 июня 1940 свои же итальянцы. То ли зенитчики перебрали кьянти, то ли каждый самолет принимали за вражеский.

Назначенный на место погибшего Бальбо маршал Рудольфо Грациани планировал отбросить англичан за Суэцкий канал. 13 сентября 1940 года он выдвинул итальянские дивизии вперед и нанес удар. Итальянцам удалось незначительно продвинуться вперед и занять приграничный Сиди-Баррани. Но уже 16 сентября Грациани перешел к обороне. Англичане закрепились у Мерса-Матрух. Разрыв между передовыми позициями противников составил около 30 километров. Следующие три месяца итальянцы укрепляли оборонительные позиции, англичане готовились к контрнаступлению.

Утром 12 декабря 1940 года началась операция «Компас». При поддержке 72 орудий англичане атаковали Нибейву с фронта и взяли ее. 16 декабря пали Эс-Саллум, Халфайя и еще несколько фортов, выстроенных вдоль границы ливийского плато.

Наступление союзников развивалось настолько успешно, что 21 января 1941 года к сильно укрепленному еще в предвоенные годы Тобруку вышли 6-я австралийская и 7-я английская бронетанковая дивизии. Они атаковали город-крепость и уже вечером следующего дня итальянский гарнизон под командованием генерала Петасси Манеллу капитулировал. В плен попало около 30 тысяч итальянцев, 28 танков, большое количество боеприпасов, горючего.

Получив пинка под Тобруком, деморализованные итальянцы, почти не оказывая сопротивления, стремительно откатывались на запад. Высокие темпы наступления союзников позволяли быстро обходить и окружать итальянские части и подразделения. К 10 февраля англичане остановились у Аль-Агейлы, освободив почти всю Киренаику и полностью разгромив итальянцев. Их потери составили до 135 тысяч человек, 400 танков около 1300 орудий. Были полностью разгромлены восемь итальянских дивизий. Однако развивать наступление дальше у союзников не было сил.

Кроме того, наиболее боеспособные части союзников, в том числе 6-я австралийская, 2-я новозеландская дивизии, всего около 100 тысяч солдат и офицеров были срочно переброшены в Грецию, где нужно было расширять завоеванный плацдарм. 7-я британская дивизия была отведена в Египет на пополнение и на некоторое время практически перестала существовать.

В Киренаике осталась 2-я английская бронетанковая дивизия и 9-я австралийская пехотная дивизия. 6-я британская дивизия еще только формировалась и не имела достаточно артиллерии. Польская Карпатская бригада также была не полностью боеспособна.

Первое наступление Роммеля. Осада Тобрука

От полного разгрома итальянцев спас Африканский корпус Роммеля, спешно переброшенный из Европы. 22 февраля 1941 года немецкие части встретились с англичанами под Аль-Агейлой. 31 марта, не дожидаясь завершения переброски всего корпуса, «Африканский лис» силами одной 5-й легкой танковой дивизии нанес удар с линии Марада – Мерса-Брега и почти полностью уничтожил английскую бригаду.

Прорвав фронт, Роммель отказался от преследования англичан вдоль прибрежного шоссе. Эту задачу он доверил итальянским частям. Сам же, совершив почти 300-километровый труднейший марш через пустыню, вышел частями 15-й танковой дивизии глубоко в тыл союзникам, окружил Дерну и пленил там шесть английских генералов.

4 апреля практически без боя пал Бенгази. 10 апреля Роммель подошел к Тобруку и на следующий день полностью окружил этот город. Еще в течение нескольких дней немецкие войска отбросили англичан к египетской границе, заняв Бардийю, Эс-Саллум, Халфайю. За пять дней Роммель захватил то, что отвоевывали англичане в течение 50 дней. Начиналась героическая восьмимесячная осада города-крепости, одна из по-настоящему славных страниц в военной истории Великобритании.

Тобрук обороняли 9-я австралийская пехотная дивизия генерал-лейтенанта Лесли Моршида в составе 20-й, 24-й и 26-й бригад, 18-я бригада 7-й австралийской дивизии и еще примерно 12 000 английских солдат и офицеров из артиллерийских частей и служб снабжения, а также штаб 3-й бронетанковой бригады (60 танков и броневиков), 1500 индийских военнослужащих и ливийский батальон. Кроме того, в городе находились около 36 тысяч итальянских пленных и беженцы.

Генерал Моршид получил приказ удерживать город хотя бы в течение восьми недель, чтобы дать возможность англичанам собраться с силами, достаточными для того, чтобы остановить Роммеля . Войска под командованием Лесли Моршида обороняли город в течение пяти месяцев, пока не произошла замена защитников Тобрука.

В августе 1941 года австралийские части были выведены из Тобрука. Их, а также 18-й индийский кавалерийский полк заменили Польской Карпатской бригадой в составе 6 000 солдат и офицеров, 11-м Чехословацким (восточным) пехотным батальоном, а затем, в сентябре-октябре - 70-й британской дивизией, включавшей в себя 32-ю танковую бригаду. Некоторые австралийские подразделения, тем не менее, вывезти из Тобрука не сумели и они оставались до конца осады. Командование обороняющимся гарнизоном принял командир 70-й дивизии генерал Рональд Сноуби.

30 апреля начался главный штурм Тобрука. Немцы сосредоточили основные силы в составе 5-й легкой и 15-й танковой дивизий в районе Рас-Мудаввара, где находились наиболее укрепленные позиции союзников. Прорыв оборонительных позиций на этом участке и захват господствующих над городом высот, привели бы к падению Тобрука. Роммель рассчитывал рассечь фронт и ударить по Тобруку с запада навстречу наступавшим на город с востока, со стороны Дерны итальянским дивизиям «Ариете» и «Брешиа». С огромным трудом немцам удалось вклиниться в оборону 26-й австралийской бригады на глубину до трех километров. Но дальше они не прошли.

Прилетевший к Роммелю генерал Паулюс, будущий фельдмаршал, сдавшийся советским войскам под Сталинградом, считал, что нужно остановиться, перевести дух, закрепиться на позициях и готовиться к длительной осаде. Роммель придерживался другого мнения. Он вводил в бой все имевшиеся в его распоряжении резервы, чтобы расширить прорыв и развить успех. Но и союзники ввели в бой свои резервы. Ожесточенные бои продолжались вплоть до 4 мая, когда Роммель остановил штурм Тобрука, обвинив во всех неудачах итальянцев. Противники зарывались в землю, готовясь к продолжительной борьбе.

Вплоть до снятия блокады в декабре 1941 года Роммель таких ожесточенных и кровопролитных попыток захватить Тобрук более не предпринимал, надеясь на подход свежих сил и истощение запасов у осажденного противника. Но запасы у осажденных в Тобруке союзников не истощались во многом за счет подвоза на военных кораблях и транспортных судах в удобную и глубоководную гавань Тобрука огромного количества боевой техники, боеприпасов, снаряжения, топлива, продовольствия и воды.

Обратными рейсами эвакуировались раненые и больные, вывозились пленные. А вот к Роммелю подкрепления и запасы поступали все реже и все в меньших количествах. Гитлеру было не до Роммеля. Судьбы планеты решались на советско-германском фронте. Даже когда во второй половине 1942 года над армией Роммеля нависла катастрофа, фюрер отказал ему в помощи, по сути, бросил своего генерала и его войска на произвол судьбы. Многие исследователи полагают, что это предательство Гитлера стало одной из причин участия Роммеля в заговоре против бесноватого фюрера в 1944 году.

Попытка Роммеля взять с ходу Тобрук не удалась, как не удалась и попытка захлопнуть в мышеловку войска союзников. Значительной их части удалось прорваться к египетской границе. Образовалось, по сути, два фронта. Один - по линии Бардия – Эс-Саллум, другой – вокруг Тобрука протяженностью около 55 километров. Для Роммеля существовала реальная опасность, что два фронта могут соединиться и нанести совместный удар по немецко-итальянским войскам

Именно в этот период в окрестностях Тобрука шли наиболее кровопролитные бои. Были случаи, когда немецким танкам на отдельных участках удавалось прорвать оборону, и они устремлялись к городу. Но очень скоро попадали в ловушки – на минные поля, в засады. Часть танков уничтожалась союзниками, а остальные с тяжелыми потерями отступали.

15 июня союзники начали операцию «Боевой топор» с целью прорвать немецкие позиции, закрывающие проход из Египта в Киренаику и деблокировать Тобрук. Они должны были соединиться с войсками, осажденными в Тобруке, и дальше наступать совместно. 12 августа 1941 года успешно завершилась масштабная морская операция по эвакуации 9-й австралийской дивизии во главе с генералом Моршидом. На кораблях были вывезены 34 тысячи солдат и офицеров, а также еще семь тысяч раненых, и семь тысяч пленных итальянцев. В Тобрук доставлено более 34 тысяч тонн различных грузов.

Роммель понимал уязвимость своего положения и полагал, что в случае нового наступления союзников он вряд ли сумеет удержать сразу два фронта. Поэтому в августе немцы начали готовить новое наступление на Тобрук, надеясь на прибытие свежих сил и главное артиллерии, танков, боеприпасов и горючего. От этого зависела дата начала наступления. Между тем, ситуация на море для немцев и итальянцев только ухудшалась. Немецкие транспорты все чаще шли на дно в результате активных действий флота союзников.

Операция «Крусейдер»

18 ноября 1941 года союзники начали операцию «Крестоносец» – «Крусейдер». Поначалу операция развивалась по плану союзников. Но 23 ноября в ходе танкового сражения Роммель нанес большие потери союзникам. Однако вместо того, чтобы развить успех, фашистский генерал направил войска к египетской границе, чтобы отрезать, а потом и окружить наступающую 8-ю английскую армию. Не получилось. 27 ноября 2-я новозеландская дивизия соединилась с 70-й британской дивизией. Осада Тобрука закончилась. Теперь уже над войсками Роммеля нависла угроза окружения.

Героическая борьба Красной Армии заставляла Гитлера бросать на восточный фронт все новые части и соединения. Это во многом спасало союзников от окончательного разгрома в Северной Африке.

«Африканский лис» быстро отступал к заранее подготовленным и хорошо укрепленным позициям у Эль-Агейлы, нанося потери наступавшим войскам союзников, обладавшим значительным перевесом в силах и средствах.

21 января 1942 года Роммель силами трех танковых и одной пехотной немецких дивизий начал наступление. 28 января немцы отбили Бенгази и к 7 февраля вышли на линию Аль-Газаля – Бир-Хакейм и остановились там из-за нехватки горючего.

На этой же линии удалось закрепиться и войскам союзников. Соотношение сил по пехоте и самолетам было примерно равное - по 130 тысяч человек, по 600 самолетов. Зато по танкам союзники примерно в два раз превосходили группировку стран оси: 1270 против 610

Второе наступление Роммеля

В ночь на 27 мая началась операция «Тезей». Итальянские танкисты ударили по позициям англичан в районе Бир-Хакейм, отвлекая союзников от главного удара, который наносил Роммель двумя танковыми немецкими дивизиями южнее, где у союзников не было никаких укреплений, и внезапно появились в тылу британских войск. 29 мая у немецких танкистов кончилось горючее, почти не оставалось боеприпасов. Прорвавшиеся немецкие войска сами оказались блокированными. Удача оборачивалась поражением.

Положение спасла авиация и полководческий талант Роммеля. Генерал оказался хитрее, изворотливее, умело сочетал гибкость и жесткость, проявил настойчивость и находчивость и, в конце концов, обыграл британских генералов. 30 мая немцы продолжали развивать наступление. Им удалось отрезать английские опорные пункты укрепрайона. В районе Бир-Хакейм в окружение попала пехотная бригада «Свободной Франции» под командованием генерала Кенига. Впервые с 1940 года французы снова оказались лицом к лицу с немецко-фашистской армией. Они оказали мощное сопротивление и с боями сумели вырваться из окружения.

19 июня немецко-итальянские войска подошли к Тобруку и осадили его. Город обороняла 2-я южноафриканская дивизия, 11-я индийская бригада, 201-я бригада, 32-я танковая бригада и пять артиллерийских полков. Тем не менее, уже 21 июня командир 2-й южноафриканской дивизии генерал Клоппер приказал сдать город немцам. В плен попали свыше 33 тысяч солдат и офицеров, 30 танков и 1400 тонн горючего.

Черчилль был взбешен сдачей Тобрука. Они считал, что город можно было удержать, тем более город уже стал символом стойкости и героизма британских солдат и имел уже не столько стратегическое, сколько политическое значение.

Что двигало Клоппером, да и другими, в том числе английскими генералами, поддержавшего своего южноафриканского коллегу. Желание спасти побольше солдатских жизней, якобы здравый смысл, или просто нежелание воевать, или трусость и предательство? Не секрет, Южно-Африканский Союз очень долго не желал вступать во Вторую мировой войну, и только под сильным давлением Лондона руководство страны приняло решение послать свои войска на помощь англичанам.

Один интересный факт. Попавшие в плен южноафриканские генералы и офицеры потребовали от Роммеля, чтобы их, белых, в лагере для военнопленных содержали отдельно от чернокожих африканцев. Даже Роммель, фашистский генерал, возмутился: «Как же так, - негодовал «африканский лис», - Ваши чернокожие солдаты вместе с вами проливали свою кровь, умирали на поле боя вместе с вами. А теперь? Нет, сидеть в лагере вы тоже будете вместе!» – отрезал Роммель.

Немцы продолжали наступление. 28 июня они овладели Мерса-Матрух и через два дня подошли к позициям англичан у Эль-Аламейна.

А дальше был Эль-Аламейн

Дальше был Эль-Аламейн, кровопролитные, упорные бои. Отчаянные телеграммы Роммеля в Берлин с просьбой о помощи и короткий ответ фюрера, по уши занятого надвигавшейся катастрофой под Сталинградом, о том, что помощи не будет, что выкручиваться надо имеющимися в наличии силами.

23 октября 1942 года англичане прорвали оборону Роммеля под Аль-Аламейном и, развивая наступление, быстро освободили от немецко-итальянских войск территорию Египта, перешли границу Ливии. 13 ноября 1942 года заняли Тобрук. Теперь уже окончательно.

Через две недели была освобождена Аль-Агейла. 23 января 1943 года – Триполи. В ноябре 1942 года в Алжире и Марокко высадились американцы под командованием генерала Эйзенхауэра. Немцев и итальянцев, как в мышеловку, загнали в Тунис. 13 мая 1943года остатки их войск капитулировали на мысе Бон.

НАШИ В СЕВЕРНОЙ АФРИКЕ

Наши соотечественники тоже воевали в Северной Африке в рядах союзников. Они сражались и в Эль-Аламейне, и в Тобруке, и в других местах. Кем они были, как попали сюда, как сложилась их дальнейшая судьба? По-разному. Это были прежде всего военнопленные, попавшие в концлагеря, расположенные в Европе. Кто-то бежал, добрался до Англии, а потом оказался в Северной Африке.

На территории Ливии и Туниса находилось от 60 до 80 тысяч наших советских граждан, работавших в том числе и на урановых рудниках. Возможно, в эту цифру входили 30 тысяч военнопленных и гражданских лиц, угнанных на работу в европейские страны по линии так называемой организации Тодта. Их могли использовать на вспомогательных и фортификационных работах. А потом по запросу Роммеля из них отобрали наиболее сильных и выносливых людей и перебросили в Северную Африку сначала двадцать тысяч, а потом еще десять тысяч человек.

Фашистскому генералу было жалко использовать на тяжелых работах белокурых арийцев, и без того с трудом переносивших африканский пустынный климат, нехватку воды и продовольствия. Большая часть наших людей погибла от нечеловеческих условий: недоедания, обезвоживания, болезней. А еще говорят, что боевые действия в Северной Африке велись чуть ли не по рыцарским правилам, без особых зверств. Очень может быть, если речь идет о союзниках и странах оси. Но только не по отношению к нашим пленным, которые почти все погибли, или к ливийцам.

Доктор исторических наук Анатолий Егорин, много лет проработавший в Ливии и в других арабских странах, пишет о том, что в рядах англичан действовала разведывательно-диверсионная группа Владимира Пенякова, насчитывавшая 23 человека. На ее счету смелые вылазки, в том числе уничтожение более 20 самолетов на базе Аль-Адем под Тобруком. Однажды он отправил письмо-предупреждение итальянскому генералу Патти. За каждого зверски замученного араба Пеняков обещал расстреливать итальянского офицера. Чернорубашечники особенно зверствовали в отношении ливийцев, заподозренных в сотрудничестве или симпатиях к англичанам. Таких бедуинов подвешивали на крюках за челюсти и те мучительно умирали. Письмо подействовало. Зверства прекратились.

Всего в боях за Тобрук во время третьего наступления РОммеля в апреле-мае 1942 года принимали участие около 200 советских воинов из числа бывших военнопленных. Их свели в отдельную роту под командованием майора Натарова и они сражались в составе Колдстримского полка.

Кроме того, советские граждане воевали против фашистов и в составе Польской Карпатской бригады. Она была сформирована по приказу главы Польского правительства в эмиграции генерала Сикорского от 12 апреля 1940 года на территории Сирии, а после капитуляции Франции в мае 1940 года переброшена на территорию Палестины. В начале 1941 года бригада переведена в Египет, потом, заменив австралийскую дивизию, обороняла Тобрук.

В боях против фашистов в Северной Африке сражались и другие наши соотечественники. В православном храме, построенном в столице Туниса в 1956 году, когда эта страна обрела независимость, установлены две мемориальные доски. Одна в память о наших соотечественниках, потомках тех, кто покинул Родину с черноморской эскадрой осенью 1920 года, сражавшихся и погибших в рядах «Свободной Франции». Другая мемориальная доска – в честь наших военнопленных и гражданских лиц, угнанных в рабство и погибших в Северной Африке.

После изгнания немецко-итальянских войск через Северную Африку прошло еще несколько тысяч наших сограждан. В 1944 году из Италии по мере освобождения этой страны от фашистов пошел новый поток советских военнопленных, содержавшихся в концлагерях на территории этой страны. В Египет из Италии доставили более пяти с половиной тысяч бывших советских военнопленых и разместили их в восьми транзитных лагерях. Часть их находилась в пустыне между Каиром и Александрией, а также в зоне Суэцкого канала. Планировалось отправлять их дальше через Сирию, Ирак и Иран в СССР.

Как-то в конце восьмидесятых годов, работая военным наблюдателем ООН на Ближнем Востоке, я, можно сказать, случайно попал с одним канадским подполковником наткнулся еще на один военный британский мемориал. Он находится на восточном, синайском берегу Суэцкого канала неподалеку от Горьких озер и утопающей в буйной тропической растительности Исмаилии. Там я нашел десятка два могил наших соотечественников. Больше всего тогда меня удивили даты смертей. Наши люди умирали там уже после окончания второй мировой войны. На надгробиях выбиты годы с 1946 по 1950. Скорее всего, это были, те самые бывшие наши военнопленные, попадавшие в транзитные лагеря и умиравшие от ран и от болезней. Судьба большинства выживших трагична. Никто не отменял сталинского приказа № 270 от 16 августа сорок первого года, ставившего знак равенства между пленным и предателем, изменником Родины. После концлагерей немецких и итальянских начинались лагеря магаданские и воркутинские.

Как ни странно, но в официальных ответах на запросы наших исследователей англичане отвечают, что захоронений наших граждан, сражавшихся в рядах союзников погибших в годы Второй мировой войны на их военных мемориалах в Северной Африке, нет. Недавно я наткнулся в недрах интернета на ссылку на такое письмо Комиссии по военным захоронениям стран Содружества от 9 декабря 2003 года (CommonWealth War Graves Commission Nu CW/1203). Как же так? Наши военные сражались и погибали. Я собственными глазами видел их могилы. А официальных захоронений, получается, нет. Другое дело, что часто могилы безымянные. Точнее, имена иногда есть, нет фамилий, отчеств, дат рождений, воинских званий. Понятное дело: в круговерти боев не всегда уследишь за учетом потерь. И тем не менее. Какая-то здесь недосказанность, загадка, если не сказать белое, а то и темное пятно.

Cо временем окопы зарастают. Их, как раны, затягивает время. У нас в средней полосе их заливают дожди, они прорастают травой, кустарником, пронизываются корнями деревьев. В пустыне, где дожди редкость, окопы задувают ветры, заносит песком.

Сегодня, если бы я снова попал в Тобрук, наверняка попробовал если бы не реконструировать, то хотя бы частично спроецировать, привязать некоторые события вооруженной борьбы за Тобрук к рельефу местности, где пришлось работать, зацепиться за наиболее значимые высоты, перекрестки дорог, тригонометрические пункты. А ведь тогда еще наверняка были живы свидетели тех боев, старики, «шейхи», пережившие и бомбардировки и артобстрелы, и кто знает, быть может, даже участвовавшие в боях. Ведь когда я впервые приехал в Тобрук, прошло всего лет тридцать пять, после боев в Северной Африке. Почти столько же лет, даже меньше, сколько разделяют нынешний день от того, когда я впервые приехал в Тобрук.

Но тогда мне, только что встретившему свое двадцатипятилетие, эта мысль даже не приходила в голову. К тому же при гиперподозрительности ливийцев, их зашкаливавшей за рамки шпиономании думать о том, чтобы свободно прокатиться по пустынным местам былой боевой славы наших прошлых союзников и противников, не приходилось. Легче было бы заставить пройти через игольное ушко упитанного верблюда, чем доказать ливийцам, что ты не верблюд, то бишь не шпион. Кроме того, дело касалось передвижений действительно по приграничной зоне, в которой ливийцы наверняка прятали свои военные секреты после только что отгремевшего военного конфликта с Египтом, хоть и небольшого.

Недавно просматривал космические снимки Тобрука, и не нашел того немецкого кладбища в виде мрачного квадратного форта. На его месте выросли новые кварталы шагнувшего далеко в пустыню города. Теперь он вполне освоил противоположную сторону залива, вытянулся вдоль североафриканского шоссе, растворил в себе многие объекты военно-морской базы, которую мы когда-то строили для ливийцев. Да и численность города сегодня выросла в два раза по сравнению с тем, что было в конце семидесятых годов, перевалив за сотню тысяч.

Неужели Каддафи снес тот мемориал, который красовался на многих почтовых открытках в качестве одной из достопримечательностей? Что ж, такое вполне в его духе. Он в свое время уничтожал кладбища итальянцев по всей стране, в том числе и в Триполи. Вообще, последнее это дело воевать с покойниками, выбрасывать их из гробов, осквернять памятники. Ни к чему хорошему оно не приводит.

В БРИГАДЕ ПВО

Каждый день в половине шестого утра большой и неповоротливый фиатовский автобус, с трудом вписываясь в узкий переулок, подъезжал к гостинице «Атлас». Мы по-быстрому загружались в еще не нагревшийся на солнце автобус, заезжали в «Зеленую гору» за второй половиной нашего дружного коллектива специалистов-зенитчиков-ракетчиков и брали курс на штаб бригады ПВО. «Every day in the morning on my way to the office…» Приятный женский голос из динамиков бодрит и настраивает на позитив.

Примерно через полчаса мы уже на месте. Штаб ракетно-зенитной бригады располагается вместе с командованием сектором ПВО Восточного округа. Народ расходится-разъезжается по рабочим местам. В составе бригады несколько дивизионов, оснащенных семьдесят пятыми и сто двадцать пятыми комплексами, известными также как «Волга» и «Печора», парой дивизионов ЗСУ-23-4 «Шилка», радио-технические подразделения, технический дивизион. Дивизионы свободно рассредоточились на обширной территории. Бригада должна прикрывать базу ВВС Эль-Адем, расположенную в полукилометре от штаба, а также Тобрук с его нефтеналивным портом и базой ВМС и другие объекты, разбросанные вокруг города.

Летом 1977 года бригада прошла боевое крещение, успешно отразила налеты египетской авиации, сбила около 30 самолетов противника. Их обломки потом свозили на тягачах со всей пустыни и складывали в большую кучу перед штабом бригады для того, чтобы продемонстрировать иностранным и своим журналистам мощь ливийского оружия, профессионализм ливийских воинов и твердость политического курса лидера революции. На самом деле, сбивали самолеты в основном наши ребята в скромных званиях от старлея до майора.

Напряжение в отношениях меж ду Египтом и Ливией стало расти после того, как Садат резко сменил курс, отвернулся от СССР, пошел на сближение с США и Израилем. Каддафи, претендовавший на лидерство в арабском мире, обвинял в египетского президента в предательстве общеарабского дела. Садат, подозревал Триполи в заговоре с целью смены режима в Каире. 20 июля 1977 года артиллерия сторон обстреляла территорию друг друга. 21 июля египетские части перешли в наступление, заняли несколько ливийских населенных пунктов на границе.

Ливийцы по своему обыкновению шифровались, имеющейся информацией с нашими специалистами не делились, темнили, с упоением предавались шпиономании. Все чувствовали, что собирается гроза, но когда именно раздастся гром, не знал никто. К тому времени Тобрук покинули почти все иностранные специалисты, как гражданские, так и военные. Уехали в том числе французские летчики-инструкторы, работавшие на «Миражах», и пэвэошники - на «Кроталях». В Тобруке из иностранцев оставались только наши, советские, пакистанцы обслуживавшие западную радиотехнику, да еще болгарские строители.

Мухабаратчики спешно зачищали город от множества египтян, которые были заняты в основном в сфере обслуживания: работали, поварами, уборщиками мусора, официантами. Среди египтян было немало и военных специалистов, работавших во многих частях округа, в том числе в ПВО, у танкистов, на военно-морском флоте. Они – каждый на своем месте - немало потрудились для того, чтобы скомпрометировать перед ливийцами нашу технику и специалистов. Да и мелкими пакостями не брезговали: подбрасывали в кастрюли в гостинице тараканов, мелких ящериц или сыпали немереное количество соли и перца в готовящуюся пищу.

22 июля 1977 года около шести часов вечера несколько групп египетских самолетов с полуминутными интервалами на предельно малых высотах подошли к базе ВВС и нанесли бомбовый удар. В налете участвовали несколько египетских «Миражей» и МиГ-21, заходивших на цели с трех направлений. Они прошли вдоль ВПП, сбросили бомбы на парашютах, уничтожив несколько автомашин-заправщиков и спортивных самолетов. Боевые и транспортные машины, такие как «Миражи», Миг-21, МиГ-23, Су-22, «Геркулес» находились в железобетонных укрытиях и не пострадали. Кроме того, несколько бомб упали на технический дивизион, проломив бетонный забор и изрешетив осколками транспортно-заряжающую машину. Еще одна бомба разрушила двухэтажный коттедж. К счастью, никто не пострадал. Коттедж оказался пустым, никто там не жил. Зато в соседних коттеджах проживали семьи наших и пакистанских специалистов.

В первый день египетского налета у ливийцев вышел большой конфуз. Они даже не смогли завести дизель-генераторы, которые должны были вырабатывать электричество. А без него, как известно, не могут крутиться радары, взлетать ракеты, работать связь.

Каддафи в Триполи негодовал. Он вызвал к себе советского посла и, топая ногами, брызгая слюной, ругался на чем свет стоит. Лидер Джамахирии обвинял наших специалистов в некомпетентности и невежестве, орал, что советское оружие никуда не годится, грозил разорвать все отношения с Москвой.

В ТОбруке ливийцы подогнали к коттеджам большой автобус для эвакуации наших семей. Мише Шергилову и еще одному нашему переводчику, к сожалению, ни имени, ни фамилии его я не помню, но, по-моему, он был выпускник Ленинградского университета, выдали по автомату Калашникова. Ребятам нашим пришлось для острастки дать пару коротких очередей в воздух, поскольку выделенный для наших семей автобус сразу же пытались штурмовать пакистанцы. Надо было навести с этим делом порядок и поддерживать его. Наши люди собирались наспех, брали только самое необходимое для себя и детей. В любую минуту египтяне могли повторить налет.

Надо отдать должное болгарам из «Промэкспортстроя». Их руководство быстро связалось со своими строителями в Бенгази, и те устроили наши семьи в своем жилом городке. Устроили на время, примерно на сутки, пока за нашими людьми из Софии не прилетел болгарский самолет. Он доставил советские семьи в болгарскую столицу, а потом и в Москву.

Между тем, египтяне в тот день всего лишь проведи разведку боем. Довольные тем, что не встретили никакого противодействия со стороны ливийской ПВО, египетские летчики готовились к основному, массированному налету на следующий день. Готовились и наши ребята.

На следующий день с самого раннего утра за экранами РЛС, за пультами управления в батареях сидели уже советские специалисты. Они определили, «разобрали» между собой секторы обстрела, завели дизель-генераторы, проверили технику, полностью подготовились.

Ждать пришлось недолго. Египтяне снова заходили с моря, чтобы потом вдоль длинной лощины, которая вела к ракетно-зенитным позициям и к базе ВВС, подлететь к целям. Около 10 часов утра на экранах радаров появились четыре отметки. Как только два первых самолета приблизились к дальней границе зоны поражения, по ним выпустили «Печоры». Один египетский летчик, заметив ракеты, попробовал совершить противоракетный маневр, другой сразу катапультировался. Ракеты поразили оба самолета. Два других летчика развернулись и ушли к границе.

За этой четверкой шла другая, потом третья. Кого-то сбили, кто-то улетел. Примерно в 16 часов наши радары заметили два самолета-разведчика, которые шли на высоте полутора километров. По одному выпустили сразу две «Волги» и сбили. Другой развернулся назад, но тоже был сбит ракетой, пущенной вдогонку. Катапультировавшийся египетский летчик оказался полковником, командиром эскадрильи. Всего за один день 23 июня было сбито 8 египетских самолетов.

24 июля египтяне вновь попытались склонить военную удачу в свою пользу. В полдень на экранах РСЛ появились сразу 16 целей – «Миражей» и МиГов-21. Летели парами на низких высотах, заходили на цели с трех направлений. С пусковой сходит «Печора» и сбивает сразу… два самолета. Получилось так, что пилот одного самолета, заметив ракету, попытался уйти от нее, поднырнув под ракету. Но видимо, что-то в горячке боя не рассчитал. Ему пришлось катапультироваться, а направленный вниз самолет врезался в землю. Оператор станции наведения цель «потерял», но уже через секунду, «качнув» лучом радара, обнаружил новую цель и перенаправил на нее ракету. Второй самолет, теряя обломки, рухнул вниз.

В тот день наши сбили примерно столько же самолетов египетских ВВС. Где-то над пустыней, чуть в стороне от базы Эль-Адем наши «завалили» тяжелый Ту-16.

На следующий день боевой дух египтян резко пошел вниз. Они уже не приближались близко к ракетным позициям бригады ПВО и базе ВВС, а барражировали где-то у ливийско-египетской границы. Но около четырех часов пополудни египтяне все же решили снова попытать счастья. Около десяти самолетов разделились на две группы. Одна явно отвлекала внимания, а вторая - в составе четырех машин ринулась на наши позиции. Ракетный залп – и два самолета догорают на земле, еще два разворачиваются и уходят к границе. На том, собственно, июльская война 1977 года, вполне вписывающаяся в параметры конфликтов малой интенсивности, и закончилась.

Потом, в ходе допросов сбитых египетских летчиков выяснилось, что многие из них еще во время войны 1973 года работали инструкторами на базе ВВС Эль-Адем. Они учили своих же египетских пилотов и досконально знали рельеф местности вокруг базы и бригады ПВО.

Каддафи быстро сменил гнев не милость. Щедро награждал своих офицеров, жал руку нашему послу, говорил хорошие слова в адрес наших специалистов, хвалил боевую технику советского производства и был доволен, что сумел утереть нос «хаину» (предателю, по-арабски – прим. Авт.) Садату.

Как и водится в таких случаях, обломки самолетов числом около тридцати собрали у штаба бригады ПВО, соорудив из них некое подобие пирамиды из искореженного металла, привезли толпу иностранных и местных журналистов, щелкавших фотоаппаратами и шуршавших кино- и видеокамерами.

Наших же ребят, настоящих героев, одолевших «супостата», на всякий случай настойчиво попросили куда-нибудь спрятаться. Самым подходящим местом оказался недостроенный капонир, превращенный по этой причине в стихийный общественный туалет. Ребята просидели там почти целый день, пока ливийское начальство и работники СМИ лицезрели обломки самолетов.

Благодарность ливийцев ограничилась выдачей виски из расчета по пять литровых бутылок на нос. На каждый праздник старший группы выдавал по бутылке великолепного янтарного напитка. Всего выдали по четыре бутылки. Пятая ушла якобы на представительские нужды.

Зато героизм и мужество наших офицеров растопили лед в отношениях между ливийцами и нашими советскими людьми, причем на всех уровнях, начиная от рядового солдата, офицера, командования ПВО и заканчивая отношением Каддафи к нашей стране и нашим людям. Наших по-настоящему стали уважать - и как людей, и как специалистов.

Родина тоже по достоинству оценила выдержку и доблесть офицеров. Старший группы полковник, которого звали Иван Игнатьевич (фамилии не помню) и главный инженер Валерий Семенов были награждены орденами Красной звезды. По иронии судьбы такими же орденами они были отмечены за работу в Египте во время Октябрьской войны 1973 года. Тогда они защищали небо над Египтом, занимая позиции на Суэцком канале и тоже участвуя в боевых действиях. Прошло четыре года и теперь уже они защищали ливийское небо от недавних наших друзей и союзников египтян. Таковы превратности судьбы многих военных. Других офицеров, принимавших участие в тех событиях, наградили медалями.

Разумеется, те события потом обрастали всякими слухами, былями и небылями. Приехав через год в Тобрук, я, например, слышал еще и такую байку. За достоверность ее поручиться не могу, тем не менее, она представляется мне довольно интересной, забавной.

В июле семьдесят седьмого, когда ракеты советского производства сшибали в небе над Тобруком нашего же производства самолеты, к ливийскому побережью в полусотне километров к востоку от этого города тихонько подошел и встал у берега египетский то ли ракетный, то ли торпедный катер. С какой целью? Боюсь, на этот вопрос сегодня уже никто не сможет ответить. На беду египетских моряков, в этих местах оказалась зенитная самоходная установка, оснащенная четырьмя скорострельными пушками калибра 23 миллиметра, больше известная в народе, как «Шилка».

Расчет, очевидно, попытался связаться по рации с начальством. Возможно, что связался, а возможно, что и нет. Если связался, то, скорее всего, получил добро на дальнейшие решительные действия. Если нет, то командир установки решил действовать по своему усмотрению и на свою ответственность. Как бы то ни было, расчет аккуратно прицелился и пальнул по катеру из всех четырех стволов. Кто знаком с «Шилкой» тот знает, что это море огня. За считанные секунды она изрыгает из себя такое количество снарядов… Короче говоря, ливийцы просто разрезали катер пополам. Он переломился и на глазах затонул. Хотите верьте, хотите нет…

Приезд нашей тройки переводчиков в бригаду совпал по времени с началом ротации. У многих специалистов заканчивались сроки командировок. Им на замену приезжали другие офицеры. Вместо старшего группы Ивана Игнатьевича, приехал его сменщик полковник Владимир Иванович Токарев, вместо главного инженера Валерия Семенова – подполковник, которого тоже звали Владимир Иванович.

Оба Владимира Ивановича попали за границу впервые, первое время чувствовали себя немного неуверенно, не в своей тарелке в незнакомой и, в общем-то, сложной обстановке. Никто не исключал повторения конфликта с Египтом. Анвар Садат по-прежнему слал проклятия и разорялся по поводу «низам аль-маджанин» («режима сумасшедших») в Ливии. Каддафи в своей антиегипетской риторике ни в чем не уступал президенту АРЕ. Новые руководители искали в нас, в переводчиках, опору, надеялись на нашу помощь. Им нужно было, подсказать, как лучше выстраивать отношения с ливийцами, как избегать ненужных или слишком «тонких», «деликатных» тем. Мы искренне старались помочь им и со временем стали не только «ушами» наших начальников, но и в определенном смысле их советниками. У нас сложились очень уважительные и доверительные отношения.

Владимир Иванович Токарев оказался простым, бесхитростным человеком, открытым и порядочным, душевным. Другой Владимир Иванович сразу же расположил нас к себе, когда первую «получку» не отложил, не поменял на «бесполосые серты» (так называемые единые чеки «Внешпосылторга» введут, по-моему, в восьмидесятом году, если не позже), а купил на нее дорогущее подводное ружье итальянской фирмы «Скорпион».

Вообще отношения между людьми в бригаде складывались очень доброжелательные, уважительные. Все понимали, что, во многом зависят друг от друга. Оказавшись заброшенными судьбой на самый край земли, в самую «дыру», помощи ждать не от кого. Надеяться надо, прежде всего, на себя и на локоть товарища. Здесь не было тех напряжений, которые, обычно возникали в загранколлективах, особенно военных, по линии «хабир» - переводчик.

Потом уехали и другие ребята, прошедшие через конфликт 1977 года. Иван Донченко, Геннадий Труфанов, Владимир Тушкевич, Александр Брагин, Виктор Фоменко, Алексей Дудченко, Владимир Нартов… Настоящие МУ-ЖИ-КИ!

Некоторые из них потом вернулись по месту службы или оказались по новому назначению на Украине. Что с ними теперь, как они переживают это ужас, который там творится сегодня?

Работа в бригаде особо не напрягала. Обычная, рутинная для переводчика. Работа в штабе, в дивизионах. Ничего сверхурочного или сложного. Самым трудным, пожалуй, были поездки с кем-нибудь из женщин, жен наших специалистов в военный госпиталь к врачу-гинекологу. Здесь от нашего брата, переводчика, требовалось даже нечто большее, что требуется от актера. Проблемы лексики были мелочью по сравнению с теми усилиями, которые требовались, чтобы обнаружить в себе способности перевоплотиться в эскулапа и почувствовать себя медиком.

«Каждый человек, у которого нет машины, старается ее купить», - говорилось в одном добром старом фильме. Каждый советский человек, попадавший за рубеж на более или менее долгосрочную работу, горел желанием привести домой достаточно денег, чтобы стать обладателем новенького автомобиля, желательно «Волги» или «Жигулей». Многие наши военные специалисты, хоть и имели водительские права, поскольку каждому офицеру их полагается иметь, большим водительским опытом, как правило, не обладали.

Наши ребята в Тобруке не были исключением. Поэтому при малейшей возможности они старались держаться поближе к нашему специалисту по автотехнике, майору, которого все звали Юра. Каждый день Юра отправлялся на выделенном ливийцами специально для него «УАЗике» по подразделениям бригады, проверять состояние автотехники, которая, надо сказать, находилась далеко не в идеальном состоянии.

Юра, добрейший человек, никому из боевых товарищей в их просьбах слегка потренироваться на его автомобиле, чтобы улучшить водительское мастерство, не отказывал. Хотя начальство строго запретило такую блажь, но народ все равно тянулся к Юриному УАЗу, как железные опилки тянутся к сильному магниту. Тянуло, понятное дело и меня. И когда мне выпадало поработать с Юрой, мое настроение безудержно стремилось вверх.

В тот июньский день к моей великой радости мы отправились куда-то в очень отдаленное подразделение. Отъехав от штаба сотню метров, я в отличном расположении духа пересел на водительское сиденье. Километров через пять свернули с шоссе на проселок и не спеша, аккуратно объезжая выбоины, поехали к месту. Поработали в каком-то дивизионе и ближе к концу рабочего дня отправились назад. День явно удался. За приятным разговором как-то не замечаешь, как машина набирала скорость. Между тем дорога впереди делала крутой поворот, который я самым позорным образом прозевал.

Мало того, на том повороте стоял «Ленд-Ровер», рядом несколько ливийцев, очевидно, геодезистов. Увы, ливийский водитель вместо того, чтобы благородно прижаться к обочине, по простоте душевной встал почти поперек, заняв половину проезжей части. Едва я поравнялся с ливийцами на дороге, один из них вдруг стал ронять длинную двухметровую рейку прямо на нас.

Я резко, забыв нажать на тормоз, вывернул руль влево, пытаясь объехать «Ленд-Ровер». УАЗик прошел по самому краю дороги. Чтобы не слететь с нее я так же резко крутанул баранку вправо и к удивлению краем глаза увидел, как слева земля стремительно приближается к левому борту нашей машины. Инстинктивно я подался корпусом вправо. Юра, сидевший справа от моих резких маневров подлетел на своем сиденье и грудью налетел на мою голову.

Сейчас уже трудно сказать, устоял бы - и как долго - на двух левых колесах наш УАЗ, но в следующее мгновение наше авто, съехало с дороги, и перелетело через небольшой кювет. Машина едва коснулась земли всеми четырьмя колесами, снова встала на два колеса. Теперь уже на правые. Пришла моя очередь налететь корпусом на голову Юры. Промчавшись еще десятка два метров по пустыне, мы, наконец, шлепнулись на все четыре колеса и заглохли. Наступила тишина.

- Куль щей тамам? – Дверца с моей стороны распахнулась, я встретился взглядом с подбежавшим к нам встревоженным ливийцем. Он спрашивал, все ли у нас в порядке, не нужна ли какая помощь.

- Тамам, тамам, - машинально ответил я, еще не соображая, в самом ли деле у нас все «тамам».

- Ты как? – обратился я с вопросом к Юре.

Он, видимо, тоже хотел ответить, что и у него все в порядке, но вместо этого воздух огласился несколькими непечатными междометиями.

Случайные ливийцы не стали больше докучать вопросами и отошли к своей машине. Мы молча выкурили по сигарете.

- Ну, давай, заводи, - произнес Юра.

УАЗ завелся с пол-оборота. Никаких повреждений мы на нем не обнаружили. Падавшая перед машиной геодезическая рейка все же успела упасть перед нами на землю. Мы ее благополучно переехали колесами, не причинив вреда ни ей, ни себе.

На следующий день мы с Юрой съездили в госпиталь, сделали ему рентген. К счастью, никаких трещин или переломов не обнаружили. Был сильный ушиб. Золотой человек был наш Юра.

Я проработал в бригаде ПВО чуть больше двух месяцев. Возможно, работал бы и дальше. Но тут вмешался случай. В конце июля к нам в гостиницу наведался Гиви Бжалава, наш выпускник года на четыре старше меня. Гиви работал в Тобруке на строительстве крупнейшей на африканском побережье Средиземного моря военно-морской базы вместе с группой Блажина. Проработав в Тобруке года полтора, Гиви не мог дождаться замены. Переводчиков не хватало, а ему нужно было срочно съездить в отпуск. Без замены, которая в ближайшие месяцы никак не намечалась, Гиви не отпускали, и поэтому он решил попытать счастья у нас, уговорить кого-нибудь из нашей троицы поработать месяц-полтора на его месте.

Выручить товарища – святое дело. Мы прикинули расклад, и жребий пал на меня. Остальное было делом техники. Гиви договорился с Блажиным. Не жалея, расписывал мои таланты и деловые качества в самых радужных тонах. А Валентин Михайлович, в свою очередь, обратился к полковнику Токареву. Владимир Иванович, человек прямой и порядочный, был рад помочь. Он не стал вредничать, мелочиться, набивая себе цену, как это делают иные командиры, и быстро согласился отдать меня «во временное пользование» строителям для пользы общего дела. С ливийскими начальниками этот вопрос тоже решили без особых проблем.

Я по-прежнему продолжал жить в гостинице «Атлас», по-прежнему по утрам вместе с нашими ребятами из бригады ПВО так же садился в длинный фиатовский автобус. Но до бригады ПВО не доезжал, а минут через десять выходил у жилого городка болгарских строителей, где нашли приют и наши, тогда еще немногочисленные – человек двадцать – специалисты, и шел мимо бетонного узла с наваленными горами щебенки и песка в наш офис.

НА СТРОИТЕЛЬСТВЕ ВОЕННО-МОРСКОЙ БАЗЫ

Вторая половина семидесятых и начало восьмидесятых годов прошлого века – пора расцвета, в прямом смысле «золотой век» советско-ливийского сотрудничества, прежде всего, по военной и военно-технической линии. Каждый год подписывались контракты на астрономические суммы, доходившие до миллиарда и более долларов. Масштабность проектов Каддафи поражали воображение и вызывали жгучую зависть других, не таких богатых нефтью арабских, азиатских и африканских стран.

В полностью оправдывающих свое название Черных горах, в так называемой «точке «Д», примерно в 300 километрах к югу от Сирта, родины Каддафи, наши специалисты строили базу ВВС с длиной взлетно-посадочной полосы около пяти километров. В Азизии, расположенной в полусотне километров от ливийской столицы и считавшейся полюсом жары, создавались заводы по ремонту бронетанковой техники и артиллерийских систем. В Тобруке шло строительство одной из крупнейших на Средиземной море и в Африке военно-морских баз, в Таджуре, под Триполи создавался ядерный научно-исследовательский центр. В стране строились десятки различных объектов. Наши саперы разминировали огромные участки Сахары, по которым должны были пройти трассы мощных ЛЭП и шоссейные дороги.

Ливия стала настоящим клондайком для всех, кто хотел заработать на развитии Джамахирии. Здесь присутствовали крупнейшие французские, западногерманские, австрийские, итальянские компании. Работали китайские, южнокорейские, пакистанские, даже тайваньские специалисты. Страны социалистического содружества были широко представлены чехословаками, югославами, румынами, поляками, венграми, болгарами. Каждый, кто стремился заработать, спешил в Ливию. Магазины и лавчонки ломились от самых последних моделей бытовой техники, на рейдах морских портов выстраивались в очередь на разгрузку суда с десятками тысяч новеньких автомобилей. Правда, для американских машин доступ на ливийский рынок был надежно перекрыт.

Поздней осенью в Тобруке открыла свой филиал западногерманская логистическая компания «Каэбло». По этому поводу немцы устроили презентацию. Свой лагерь немцы разбили километрах в десяти от города. Жили немецкие водители и работники фирмы в небольших вагончиках, автоприцепах со всеми возможными для пустыни удобствами. Установили шатры, завезли напитки, естественно, безалкогольные, снедь, закуску, конечно же, немецкие сосиски, колбаски. Презентация прошла поистине с купеческим размахом. Немецкое начальство пригласило руководителей практически всех более или менее иностранных организаций и фирм, работавших в Тобруке. Среди приглашенных были и болгары, и наши советские. Собралось несколько десятков гостей. Целый интернационал.

Гостей встречал дородный румяный немец лет шестидесяти. Пышная шевелюра, тронута благородной сединой, вместо кисти на одной руке затянутый в черную перчатку протез из-под короткого рукава белоснежной рубашки. Узнав, что мы советские, немец стал оказывать нам особое внимание, а потом и вовсе переключился на нас, стараясь подчеркнуть свое уважение. В его словах не было фальши, лицемерия, скрытого нехорошего смысла. Он долго и искренне разговаривал с Блажиным, с Токаревым. Откуда такое уважение? Оказалось, немец воевал под Сталинградом, был ранен и попал в плен, и считал, что только поэтому остался в живых. Долго вспоминал войну, плен. Для него война стала уроком на всю жизнь. У нового поколения немцев, да и других европейцев, память оказалась куда короче.

В Ливии строились больницы и поликлиники, жилые дома, которые бесплатно заселялись ливийцами, школы и административные здания. Страна при Каддафи ликвидировала неграмотность, успешно боролась с болезнями. Еще в 1951 году, когда Ливия получила независимость, на уровне ООН обсуждался вопрос о том, что делать со слепыми ливийцами, которых насчитывалось ни много, ни мало около десяти процентов населения, то есть каждый десятый ливиец был незрячим. Каддафи помогал бедным, раздавал субсидии молодым семьям, не скупился отправлять своих граждан за границу на лечение или на учебу.

Разумеется, огромные деньги тратились, а точнее просто выбрасывались на оружие, боевую технику. Если в первые годы после прихода к власти Каддафи покупал в основном боевую технику западного производства, то после 1975-1977 годов он все больше переориентировался на СССР, как на основного поставщика оружия и внешнеполитического партнера. Причин тому много. Это и резкий разворот пришедшего к власти после смерти Гамаля Абдель Насера египетского президента Анвара Садата в сторону США и подписание кэмп-дэвидских соглашений и стремление Каддафи стать лидером арабского, мусульманского и африканского мира и другие. Постепенно на смену настороженности, подозрительности и даже высокомерия, которое поначалу ливийское руководство проявляло к нашей стране приходило уважение, понимание, что мы работали честно, добросовестно, поставляли современное высокоэффективное оружие и технику.

В известном смысле таким переломным в сознании многих ливийцев и самого Каддафи послужили, в том числе, события в ходе пограничного египетско-ливийского конфликта летом 1977 года. Именно благодаря мужеству и хладнокровию, высокому профессионализму наших офицеров, работавших в ту пору в частях ПВО в районе Тобруке, удалось быстро охладить пыл Садата, мечтавшего наказать Каддафи. Именно благодаря высоким боевым, тактико-техническим характеристикам нашей ракетно-зенитной техники удалось доказать ее преимущества в реальной боевой обстановке. В том же Тобруке очень быстро первоначальный скепсис руководства военно-морских сил сменился признательностью и уважением к нашим специалистам по мере того, как точно в срок из-под земли, как грибы после дождя, вырастали десятки объектов строившейся военно-морской базы, одной из крупнейших и современных на Средиземноморье. После этого ливийские ВМС избавились от египетских и пакистанских советников, исподтишка вставлявших нам палки в колеса.

В страну прилетали тысячи наших специалистов и членов их семей. В портах разгружались грузовые корабли с танками, бронетранспортерами, БМП, радарами, ракетами, пусковыми установками. На аэродромах приземлялись транспортные самолеты, и из чрева выгружали разобранные на части новейшие истребители и штурмовики. На военно-морские базы своим ходом с советских судостроительных верфей добирались лучшие на тот момент дизельные подводные лодки, ракетные и торпедные катера. Да, многое из нашей техники потом ржавело, превращалось в металлолом или быстро выходило из строя по причине неграмотного, а то и варварского отношения со стороны местных кадров. А их и так не хватало. Да и откуда их было взять при том, что население довольно большой по территории страны в ту пору едва насчитывало два с половиной миллиона человек, только начинавших выбираться из темного мрака безграмотности.

Поначалу ливийцы не очень торговались, как говорится, за ценой не стояли. Им нужно было только все самое лучшее, самое дорогое и современное. Тем не менее, масштабность задуманных Каддафи проектов, туманила ему голову. Он хотел всего и сразу, и поэтому уже в начале 80-х годов Джамахирия начинала жить не совсем по средствам. Ливийская казна опорожнялась намного быстрее, чем наполнялась доходами от проданной нефти. Помню, как года через три после ТОбрука, когда я уже работал в аппарате нашего экономсоветника в Триполи, как-то после тяжелых переговоров уполномоченный ГТУ ГКЭС полковник Вистяк бросил в сердцах одному не в меру разошедшемуся ливийцу: «Умерьте свой пыл. Вы и так живете в долг. Когда погасите его нам, тогда и поговорим!». И ничего. Небо не упало на землю от этих слов. Гордый араб молча проглотил реплику и сник.

Более чем сорок лет у власти - это очень большой срок, тем более, по арабским меркам. За это время были и успехи, был и ошибки. Каддафи очень часто не хватало трезвости, а то и адекватности в оценке обстановки, не хватало образованности. Часто личные амбиции, замешанные на личных комплексах лидера народа, так же страдающего комплексом малого и обиженного народа, чуть ли не наполовину уничтоженного итальянцами во время их господства в стране с 1911 по конец 1942 года, приводили к фатальным просчетам и преступлениям. Бесконечные метания, суета, частая неопределенность, авантюризм и потеря союзников и друзей внутри страны и за ее пределами и привели, в конце концов, к трагической гибели лидера и развалу страны.

Военно-морская база в Тобруке была одним из таких престижных проектов для Каддафи. По всему выходило, лидер Джамахирии мечтал превратить свою страну в великую морскую державу.

Преимущества Тобрукской бухты были замечены еще в глубокой древности. Удобная в силу своей глубоководности и защищенности от ветра и посторонних глаз бухта, терялась в складках окружавшего ее рельефа. Не так-то легко ее заметить, не говоря уже о том, чтобы подобраться с моря или с суши. Таких удобных гаваней нет ни в районе Триполи, ни в Бенгази. В годы Второй мировой войны из Тобрука морем эвакуировали десятки тысяч союзных войск, больных и раненых, а также пленных итальянцев, поврежденную технику. На смену побывавшим в боях войскам везли свежее пополнение, боеприпасы, оружие, топливо. Тобрук с его военно-морской базой долгие восемь месяцев оставался беспокоящим гнойным нарывом в тылу у генерала Роммеля. А потом вдруг свалилось, как перезревшее яблоко в руки «Африканского лиса».

База зажата, с одной стороны, невысокими скалами с крохотным пляжем, с другой, - обычным гражданским морским портом. Расширяться на старом месте было просто некуда. Тем не менее, наши проектировщики сумели так спланировать, что удалось втиснуть новый энергоблок, сухой док с судоподъемником и судоремонтный завод. Основную же часть вновь создаваемых объектов и инфраструктуры вынесли далеко за город, километров за семь-восемь к юго-западу от Тобрука. Здесь на огромной территории возводились десятки хорошо защищенных хранилищ и мастерских по проверке и снаряжению мин, ракет, торпед, строились подъездные пути. Если бы случайный снаряд залетел в одно из таких хранилищ, Тобрук рванул бы одним гигантским вулканом, искры от которого разлетелись бы на десятки километров в округе.

Командовал базой капитан второго ранга Фарадж Абдель Салям аль-Марьями, или просто «Федя», как мы прозвали его между собой. Он был не просто офицером, назначенным Каддафи на высокий пост. Кавторанг Марьями кроме всего прочего был одним из вождей местного племени, довольно влиятельного и испокон веку обитавшего в этих краях. Среди вождей других влиятельных племен, обитавших в окрестностях Тобрука, были командующий сектором ПВО и заместитель командующего Восточным военным округом. Наш «Федя» сыграл важную роль в усмирении части местного населения, устроившего в Тобруке в конце лета 1978 года волнения. Бунтовщики тогда даже блокировали здание полиции в Тобруке. Ту «замятню» удалось, в два-три дня погасить.

Жившие вокруг Тобрука племена на самом деле всегда отличались своим сепаратизмом. Многие из местных жителей были бы не прочь оказаться подданными Египта. Не случайно после начала мятежа против Каддафи в 2011 году Тобрук одним из первых ливийских городов признал новые власти. Особых коллизий в виде боев, столкновений здесь не было.

Такова была политика Каддафи, с самого начала после своего прихода к власти лавировавшего между различными племенами. Отдавая предпочтение одним, зажимая других, ливийский лидер часто по своему разумению менял правила игры, переформатировал родо-племенные союзы и альянсы, и по сей день имеющие важнейшее значение для государственного устройства в Ливии. Собственно говоря, ошибка Каддафи в игре с племенами и стала одной из причин его падения, утраты власти и гибели.

Фарадж аль-Марьями жил со своей многочисленной семьей на вилле неподалеку от базы. Сколько у него было детей, он и сам точно не знал, во всяком случае, путался в их именах и годах рождения, что давало повод жене «Фединой» жене лишний раз в шутку укорить мужа в том, что слишком мало времени посвящает собственной семье. Но это будет потом, когда между Фараджем и Блажиным сложатся вполне уважительные, даже приятельские отношения. А поначалу Фарадж встретил Блажина если не в штыки, то с обычной для большинства ливийцев подозрительностью и настороженностью. Были и пустые придирки, недоверие. И только потом, когда, как грибы после дождя, стали расти, а потом и входить в строй все новые и новые объекты, ливийцы по достоинству оценили наш труд.

Руководил группой советских специалистов по созданию объектов базы ВМС в Тобруке полковник-инженер Валентин Михайлович Блажин. В июле семьдесят восьмого года, незадолго до того, как я перешел работать в группу наших строителей, ему исполнилось сорок семь лет. Среднего роста, коренастый, с пружинистой походкой Валентин Михайлович был душой коллектива. Спокойный и рассудительный, выдержанный, не позволяющий себе повышать голос на подчиненных. Блажин был высоким профессионалом, досконально знающим свое дело и умевшим слушать других. Прежде чем принять решение, он выслушивал мнения других, обсуждал все за и против, никогда не рубил с плеча. С присущими ленинградцам интеллигентностью, тактом, деликатностью Валентин Михайлович старался помочь людям, входил в положение.

Он бывал и жестким, и твердым, и требовательным, мог постоять за свое мнение и даже врезать как следует, если человек не понимал хорошего отношения, наглел и переходил черту. Но никогда Блажин не давил авторитетом, не унижал, не сводил счеты, не упивался своей правотой. Разговоры, споры всегда шли на равных. Он всегда прислушивался к чужому мнению. Умел выслушать, взвесить и признать свою неправоту, согласиться с другими, если их доводы были достаточно убедительны. Сидя за столом в кабинете на совещаниях, он чуть вытягивал вперед правую руку с открытой ладонью и как будто помогал ею сортировать аргументы, одни - за, другие - против. За это его уважали и любили.

Строительство военно-морской базы в Тобруке стало лебединой песней для Валентина Михайловича. В общей сложности он посвятил этому делу лет десять своей жизни. Сначала приезжал в Ливию собирать материалы, необходимые для начала проектирования, участвовал в подготовке генерального соглашения, потом руководил проектными работами у себя в проектном институте в Ленинграде, защищал проект, подписывал контракты и, наконец, руководил строительством в Тобруке. Эта база стала делом его жизни, он гордился своей работой и ее результатами. Да и потом, почти до самого «дембеля», он продолжал заниматься базой, ее дооборудованием.

Работать с Блажиным мне сразу понравилось. Да и с Валентином Михайловичем отношения складывались хорошие. Кроме того, появились новые друзья-товарищи. У нас появилась своя компания. Художник Володя Бисенгалиев, работавший до ливийской командировки в московском издательстве «Радуга», заведующий складами Олег Зинков из Пскова, инженер из Тбилиси Слава Терлецкий, водитель из генштабовской автобазы прапорщик Леша Сычев, шеф-повар из питерской «Астории» Витя Серебряков, мастер-краснодеревщик из Красноярска Володя Иванов.

Леша Сычев, мастер – золотые руки, все свободное время посвящал регулировке двигателя на своей желтой «трешке» и довел машину до полной кондиции. Желтый «Жигуленок» легко разгонялся до ста шестидесяти километров в час. Другим хобби Леши стало наблюдение за жизнью животных. Однажды мы поехали с Лешей в Тобрук по делам. Дорога, изгибаясь, шла круто вниз. Внезапно Леша резко ударил по тормозам. Машину занесло, и я чуть было не уперся головой в лобовое стекло.

- Ты смотри, какой разбойник, - произнес Леша, указывая мне рукой на ишака, пристраивавшегося к ишачихе, - какой нахал!

Володя Бисенгалиев охотился в море только на лобстеров и крабов. Когда ему улыбалась удача, он привозил с моря штук десять – пятнадцать лобстеров, отваривал их и сооружал нечто вроде горки, служившей источником вдохновения и натурой для его картин в стиле Сальвадора Дали.

Витя Серебряков проявлял чудеса изобретательности, готовя из скромного набора продуктов, которые привозили нам ливийцы, шедевры кулинарного искусства.

- Кто знает, - обычно спрашивал всех Витя, - какое мясо самое вкусное?

Мы начинали взахлеб перечислять свинину, говядину, телятину, конину и даже верблюжатину, или названия блюд.

- Ничего подобного, – отрезал Витя. – Самое вкусное – это мясо на кости.

Поначалу наших специалистов, работавших на строительстве базы ВМС, было десятка два. Но после августа семьдесят восьмого в Тобруке их численность резко возросла. К новому, 1979 году в нашей группе насчитывалось уже с полсотни. Но, самое главное, удалось решить вопрос с вызовом членов семей. Ко многим ребятам стали приезжать жены с детьми.

Чем больше было наших людей, тем более обжитой вид приобретал жилой городок, точнее та его часть, где селились советские специалисты. Болгарам по большому счету было как-то все равно. Наши же люди, слегка осмотревшись на новом месте, брались за благоустройство. Вскапывали каменистую пустынную землю, сажали деревья, какие-то кусты с сумасшедшими по красоте цветами, разбивали клумбы у себя под окнами домиков, ухаживали за растениями, поливали. Понятное дело, была устроена банька, где можно было отвести душу и всласть попариться. По нашей просьбе болгары заасфальтировали по нашей просьбе большую площадку, где мы гоняли в футбол. Года через три, когда я снова оказался в Тобруке, я, признаться, не сразу узнал жилой городок. Настолько он преобразился, стал каким-то уютным даже и совсем не был похож на тот дикий неухоженный, каким я запомнил его впервые. Впрочем, на то они и строители, чтобы преображать жизнь, обживать новые территории, делать их не просто пригодными для жизни, но и наполнять уютом и удобствами.

Со временем часть собранных профсоюзных денег тратилась на покупку столов для настольного тенниса, мячей и даже ружей для подводной охоты знаменитой итальянской фирмы «Скорпион». Напомню: в советские времена всем нам за рубежом приходилось соблюдать определенные правила конспирации. Комсомольские организации было принято называть физкультурными, а партийные – профсоюзными. Так вот те деньги, которые тратились на спортинвентарь, были на самом деле никакими не партийными, и уж тем более не деньгами партии, а самыми настоящими профсоюзными, месткомовскими, то есть той организации, о которой в свое время Ленин говорил, что «профсоюзы – это школа коммунизма».

Замечу здесь же, что были и любители поохотиться на скорпионов, в которых не было недостатка. Днем они пережидали зной под камнями, а с наступлением темноты, когда они выползали из своих убежищ, наступал час скорпиона. К счастью, за год с небольшим никаких неприятностей со скорпионами или со змеями не произошло. Как-то так все удачно получалось, что никто из людей не пострадал, хотя пути человека и ядовитых тварей могли пересекаться очень часто. Бывало, что отдельные скорпионы проникали и в наши домики. Об их присутствии можно было догадаться по характерному постукиванию твердых ядовитых иголок на кончике хвоста по линолеуму. Некоторым скорпионам не везло. Они оказывались в поле зрения наших умельцев, способных не только выловить ядовитое создание, но и сделать из него настоящее произведение искусства в виде набалдашника для рычага переключения передач. Для этого требовалось всего лишь погрузить скорпиона в эпоксидную смолу и нарезать резьбу. Помню, такой же застывший маленький скорпиончик одно время украшал и мое первое в жизни авто, скромную «копейку».

Рабочий день начинался часов в шесть утра с пятиминутки. У шефа собирались начальники участков, отделов, ведущие специалисты. По-быстрому обсуждали планы работ, узкие места, проблемы, которые требовали срочного решения. Иногда пятиминутки растягивались на час, другой, а то и третий. Потом народ расходился, разъезжался по местам. Офис пустел, можно было перекурить, попить кофе, обменяться новостями, переброситься парой слов с теми, кто оставался работать в офисе.

Кофе готовила болгарская «чистачка», то есть уборщица, она же буфетчица, Таня. Надо ли говорить, что взоры собиравшихся на пятиминутку если не многих, то некоторых наших специалистов, в основном молодого и среднего возраста мужиков в самом расцвете сил, оказавшихся снова в положении холостяков, были устремлены на Таню, обладательницу стройной фигуры. Правда, стоило ей только повернуться лицом и в улыбке обнажить заметно тронутые кариесом зубы, как греховные мысли таяли как вчерашний дым и в офисе наступала та напряженная рабочая атмосфера, которая звала на трудовой подвиг, а то и освежала в памяти отдельные требования известной инструкции ЦК КПСС к отъезжающим за границу.

Многие, наверное, до сих пор помнят суровые строки о том, что если к вам в каюту или в купе подсядет особа противоположного пола, например, незнакомая иностранка, и вы остаетесь с ней один на один, лицом, так сказать, к лицу, вы должны немедленно требовать, чтобы такую даму от вас убрали. В крайнем случае, чтобы убрали вас, то есть перевели в другую каюту или купе. Интересно, что бы написали в той инструкции сегодня с учетом полного крушения морали западного общества, его мерзкого оскотинивания и осодомивания. Представляете, к вам в купе заходит особа такого же пола, скажем, одинокий мужчина и вам с ним, судя по всему, оставаться «тет-а-тет»? Кто бы знал тогда, что доживем до таких времен… Нет, по мне все же лучше особа противоположного пола.

Полтора месяца пролетело незаметно. Гиви Бжалава после отпуска остался работать в Триполи. Валентин Михайлович предложил мне остаться работать у него в группе. Через два дня я перевез чемодан с вещами из гостиницы в строительный городок. Токарев и Блажин быстро договорились насчет меня. К тому же из Триполи прислали в Тобрук на усиление несколько наших виияковских орлов, курсантов-арабистов. Это были Сережа Кукаркин, Сережа Богомолов и еще человека два-три. Так, что на боеготовности бригады ПВО мое отсутствие никак не отразилось. Более того, одного нашего курсанта – Пашу Саркисяна - даже направили в группу Блажина, мне в помощь. Правда, Паша как-то очень быстро уехал обратно в Триполи еще до нового, 1979 года. Зато на его месте появился потом Сережа Кукаркин, с которым мы быстро подружились.

Я старался побыстрее овладеть военно-морской и строительной терминологией, освоить пишущие машинки с арабской и английской, да и русской клавиатурами. Расположение букв на «русской» машинке, которую передали в наш офис болгары, было каким-то странным. Ни новым или старым русским, ни болгарским.

Вообще Валентин Михайлович тянулся к нашему брату, к переводчику. В нашей маленькой переводческой компании он чувствовал себя своим, мог спокойно расслабиться, не опасаться за лишнее слово, что оно может быть не так истолковано. Для меня он так и остался верным надежным старшим товарищем, часто предостерегал меня от ошибок и глупостей, проявлял ко мне по-настоящему отеческую заботу, поддерживал в трудную минуту, особенно когда подолгу не было писем из дому.

Мы на всю жизнь сохранили дружбу, приезжали друг к другу в гости, перезванивались. Последний раз я был у Блажиных в Питере в конце 2005 года незадолго до кончины Валентина Михайловича. Через несколько лет не стало и Маргариты Георгиевны.

Как-то перед обеденным перерывом Блажин, заметив мою кислую физиономию, вызвал меня к себе кабинет и положил передо мной ключи от своего «Фиата-132».

- Знаешь что, - сказал он, - давай сгоняй по-быстрому куда-нибудь в лавку за закуской. Пора встряхнуться. Хватит киснуть!

Я не заставил себя ждать, и минут через сорок входил в кабинет к Валентину Михайловичу с небольшим пакетом.

Дальше началась дружная работа в четыре руки, настолько слаженная, что со стороны могло показаться, что мы только и занимались этим делом всю жизнь. Пока один из нас поворачивал ключ в двери и раскладывал по тарелкам скромную закуску, другой открывал сейф, в котором хранилась заветная десятилитровая канистра с чистейшим итальянским ректификатом. Пока одна пара рук открывала литровую бутылку с пепси-колой и отливала примерно половину содержимого, другая - сворачивала из нескольких листов бумаги воронку и вставляла ее в наполовину опустошенную бутылку. В результате у нас получился прекрасный продукт – мягкий, душистый и крепкий напиток, тот, который мог излечить наши душевные раны и поднять настроение. Душевный разговор затянулся до позднего вечера.

Летом, если выдавалось свободное время, мы выезжали за город к морю. Искали на побережье какую-нибудь зажатую между скалами небольшую укромную лагуну со светлым песочком. С утра поверхность моря спокойная, ровная, почти зеркальная, в ней отражается синева иссушенного солнцем неба. Валентин Михайлович, отличный пловец, в юности занимавшийся плаванием, облачался в подводные доспехи, надевал ласты, маску, к голени прикреплял нож, брал в руки подводное ружье и уплывал. Когда на час, на два. Одно время его не было часов пять. Мы уже стали беспокоиться. Разложенный на берегу костерок несколько раз прогорал, уже неподвижность воды сменилась мелкой рябью, а Блажина все не было. Наконец, он появился, как выходящий из морской пучины Нептун, дядька Черномор, волоча на кукане с десяток подстреленных рыб.

- Здесь, у берега, рыбы почти нет, - оправдывался он. – Погибает море и жизнь морская все дальше уходит от берега. Пришлось заплыть подальше, не возвращаться же с пустыми руками.

Случались порой довольно курьезные истории. Однажды в море вышел торпедный катер с только что назначенным ливийским командиром в звании капитан-лейтенант. Ливиец долго учился у нас в Союзе и в Риге, и в Поти и с нетерпением ждал выхода в море, чтобы почувствовать себя, наконец, настоящим морским волком, полноправным хозяином грозного катера. Поначалу все шло нормально. Катер благополучно добрался до нужной точки, проверил ходовые качества боевого корабля, слегка прогулявшись по морю, потом развернулся и взял курс на базу. Уже швартуясь, ливийский командир вместо того, чтобы дать команду «стоп», вдруг врубил «полный вперед». Хорошо, что разгоняться было некуда. Катер со всего маху врубился в бетонную стенку. Наши сварщики потом ночь напролет латали развороченный катер, приваривая стальные листы на нос.

В другой раз ливийцы чуть не утопили пришедшую своим ходом из Ленинграда новенькую дизельную подлодку. Ливийский командир, не имевший достаточного опыта, вдруг решил погрузиться, но чего-то не рассчитал и дал слишком сильный крен на нос. Подводный корабль клюнул «передком» и стал скользить в глубину. Положение спасли находившиеся на подлодке наши «сдатчики, прибывшие на той же лодке. Один из них, Степаныч, не выпускавший изо рта незажженную папиросу «Беломор», не слишком вежливо отставил в сторону вдруг растерявшегося ливийского командира, что-то прокричал с использованием трудно переводимых идиом и междометий сначала одному своему товарищу, потом другому. Наши мастеровые стали дружно и с огромной скоростью крутить-вращать какие-то вентили, штурвалы, и лодка стала выравниваться, а потом и всплыла на поверхность моря. В таком надводном положении она и вернулась на базу.

Случались и «моменты истины». Когда набивавшиеся к нам в друзья ливийские офицеры, учившиеся в Поти, в Риге и даже, по-моему, в Измаиле, всегда нам улыбавшиеся и поющие дифирамбы в адрес СССР, оказывались вдруг вовсе нам не друзья. Как-то мы ждали приезда из Триполи что-то вроде комиссии или инспекции, которую планировали поселить в «Зеленую гору». За день до приезда мы с удивлением обнаружили, что в гостинице поселились два или три морских офицера с базы ВМС. Мы знали, что они живут в Тобруке на квартирах с семьями и тут вдруг переселение в гостиницу. Неужели ребята развелись со своими благоверными, проявив моральную неустойчивость? Причем, поселились в номерах, из которых все входы и выходы из гостиницы легко контролировались, практически блокировались. Наше начальство из Триполи, естественно, поселилось в жилом городке со строителями.

Что было на уме у наших «друзей», сказать трудно. Только через несколько месяцев мы случайно узнали, что на базе ВМС прошел слух, что в составе той группы инспекторов из Триполи должен был приехать аж сам «кябир аль-мухабарат», то есть самый главный советский шпион, спецслужбист, контрразведчик. Это и стало причиной неожиданного переполоха ливийских моряков.

БРАТУШКИ

По условиям межправительственного соглашения строительные работы должна была вести болгарская строительная организация «ТекноЭкспортСтрой». Болгары специально создали такую компанию, ориентированную на строительство различных объектов за рубежом. В десятках странах Африки и Азии на сооружении различных объектов работали десятки тысяч болгарских строителей. В Тобруке они вели общестроительные работы, возводили стены и крыши, подводили воду, канализацию, инженерные сети. За монтаж, наладку и сдачу в эксплуатацию технологического оборудования отвечала советская сторона. Ливийцы поначалу были категорически против того, чтобы Джамахирию наводнили тысячи советских рабочих и инженеров. Видимо, опасались разлагающего, как они считали влияния коммунистов на нравственность ливийского населения. К началу восьмидесятых годов Каддафи изменил свои взгляды на советское присутствие. Теперь уже ливийцы охотно подписывали контракты на создание проектов «под ключ», то есть, начиная с ноля, - от изыскательских работ и проектирования и до сдачи в эксплуатацию - силами наших строителей.

Но в середине семидесятых годов ливийцы выложили перед нашими руководителями целый список иностранных организаций, из которых нам предстояло выбрать генерального подрядчика на выполнение общестроительных работ в рамках проекта по созданию базы ВМС в Тобруке. Наш выбор пал на болгарскую фирму «ТехноЭкспортСтрой». Болгары были несказанно тому рады. Это был один из первых контрактов, благодаря которому болгары «заходили» в Ливию. Джамахирия манила широкими перспективами заработать валюту, которой не хватало странам «народной демократии». Качество выполняемых болгарами работ, особенно отделочных, а также низкие цены вполне устраивали ливийцев. И уже очень скоро почти в каждом более или менее крупном, по ливийским меркам, населенном пункте находился городок болгарских строителей «ТехноЭкспортСтроя», с развернутыми бетонными узлами, парками автотехники.

Обрадованные нашим выбором болгары соглашались почти на все наши условия. В подписанном с советской стороной контракте на выполнение генподрядных работ «ТехноЭксортСтрой» брал на себя обязательства обеспечить наших специалистов жильем, трехразовым питанием, транспортом, даже медицинской помощью.

После того как я окончательно перешел на работу к Блажину, меня поселили в одном из щитовых домиков в болгарском строительном городке, точнее подселили в комнату, где жил Володя Иванов, мастер-краснодеревщик. В отличие от других жилых помещений, обставленных дешевой казенной мебелью, нашу комнату украшала «авторская» Володина мебель: пара резных стульев, столик на пеньках, широкая лавка, платяной шкаф. Во всем чувствовалась рука профессионала. Володя с удовольствием работал в свободное время, мастерил мебель. Деревянные поверхности, где-то чуть подчерненные, где-то обожженные, с нанесенным диковинным орнаментом и покрытые лаком, излучали тепло и уют, на краю Сахары напоминали о доме.

В каждом домике было по три комнаты из расчета на двух человек, довольно просторная кухня с газовой плитой, столиками, полками, всей необходимой посудой и даже стиральная машина. Удобства завершал совмещенный спартанский санузел с простеньким душем и чугунным очком с «ногами» в цементном полу, а также крохотная раковина для умывания с таким же маленьким зеркальцем на стене. Сначала нашим специалистам отвели четыре или пять таких домиков. Потом, по мере того как росла численность наших специалистов, болгары выделяли все новые помещения. Без особых, впрочем, проблем для себя, поскольку построенные здания и сооружения передавались нашим людям для монтажа технологического оборудования, а освободившиеся болгарские рабочие перебрасывались на другие объекты «ТехноЭкспортСтроя».

«Холостые» болгары жили в длинных барачного типа домиках. Семейные - в таких же трехкомнатных домиках. В отличие от наших граждан «братушки» могли вызвать из Болгарии, естественно, за свой счет, не только жен с малыми детьми, но и детей вполне взрослых, а также родителей и иных близких и не очень близких родственников. Кто-то из приехавшей родни устраивался на работу, пополняя семейный бюджет, или работая на себя отдельно; кто-то приезжал на лето, на каникулы. Вид рано расцветавших под южным солнцем молодых болгарок, понятное дело, лишал сна и вызывал смятение в умах и сердцах иных наших граждан в молодых годах и вынужденно холостяковавших. Особенно среди наших виияковских ребят-курсантов, попадавших волею судьбы в Тобрук. И только неумолимый кодекс правил, который можно кратко сформулировать как «Руссо туристо – облико морале» и осознание ужаса последствий, который может наступить в случае его нарушения, помогали стойко держаться, преодолевая коварное искушение.

Поначалу питались наши специалисты в болгарской столовой. Первые несколько дней я с удовольствием поглощал болгарскую пищу. Но уже через неделю не мог смотреть на вареную кукурузу, подливку из сладкого перца и какую-то совсем жидкую похлебку. К великому нашему счастью очень скоро в Тобрук приехал Витя Серебряков, повар из питерской «Астории». Поскольку наши отношения с ливийскими моряками были на подъеме, нам удалось договориться о том, что за небольшую плату ливийцы будут привозить все необходимые продукты, а Витя – готовить на всю нашу группу советских специалистов. Ливийцы даже помогли, как следует оборудовать наш пищеблок, завезли оборудование, мебель, посуду. С тех пор жизнь и работа в Тобруке, действительно, стала лучше, стала веселей.

Мое переселение в городок строителей совпало с отъездом домой единственного болгарского переводчика с арабским языком после окончания контракта и резким усилением требований ливийских властей к оформлению необходимых бумаг для приезжающих в Джамахирию иностранных рабочих. Ливийцы «выкатили» целый ворох анкет, которые нужно было заполнить в недельный срок и сдать для получения вида на жительство, временного удостоверения личности (так называемая «битака») на оформление выездных и въездных виз и прочих формальностей.

Каждое ведомство, включая спецслужбы, больше известные в арабских странах под леденящим душу словом «мухабарат», требовало свою анкету. Нужно было заполнить не только десятки граф, указывая рост, вес, цвет глаз и волос, а также хобби, но и чуть ли не сдать отпечатки пальцев. Мы, советские, понятное дело, от таких глупостей, как отпечатки пальцев, сразу же отказались. Деликатным образом, но решительно послали ливийцев по известному адресу. А вот болгары такого себе позволить не могли. Более того, анкеты заполнять нужно было обязательно на арабском языке. За опоздание со сдачей заполненных анкет ливийцы обещали санкции в виде штрафа, который исчислялся двумя-тремя месячными зарплатами болгарских работяг. Над городком братушек стояли такие стенания, по сравнению с которыми плач Ярославны выглядел как хныканье ребенка.

Не успел я как следует обустроиться на новом месте, ко мне потянулись болгары. Сначала несколько человек робко постучали в окошко и, когда я вышел к ним, они стали, перебивая друг друга, взволнованно мне что- то говорить, объяснять. Я сначала ничего не понял. Все-таки каким бы близким не казался болгарский язык, пришлось на полную включить переводческую догадку. Я трудился часа два, заполняя анкеты и добросовестно скрипя пером. Довольные и счастливые болгары ушли.

Молва о новом советском переводчике, знающем арабский язык и поселившимся в городке, мгновенно облетела братушек. На следующий день с наступлением темноты под окном моей комнаты собралась уже целая очередь человек из двадцати с разноцветными бумагами. На этот раз работа завершилась глубоко за полночь. Правда, некоторые болгары оставляли в знак благодарности или в качестве честно заработанного гонорара бутылку ракийки. Попытки отказаться от гонорара воспринимались как жгучая личная обида. Обижать братский народ я не хотел, и щедро делился гонораром со своими товарищами из бригады ПВО.

С каждым днем очередь у моего домика росла. На сон оставалось все меньше времени. Было неудобно перед моим соседом по комнате Володей. Все- таки поднимались мы довольно рано, где-то в половине шестого утра. Пришлось перенести свою ставку в офис. Запас спиртного рос в геометрической прогрессии. Я ощущал себя почти Рокфеллером и щедро делился своим богатством с нашими ребятами, с Юрой и Сашей. Те только удивлялись. Между тем все тумбочки, шкаф, пространство под кроватью, столы в кабинете – все было уставлено огромным количеством разнокалиберной посуды с прозрачной жидкостью.

Единственной проблемой стал для меня острый недосып. Я все чаще просыпался слишком поздно и начал опаздывать к началу работы. Приезд нового болгарского переводчика Бориса никак не повлиял на ситуацию, не разгрузил меня. Борис был переводчик с английским языком. Валентин Михайлович Блажин поначалу укоризненно качал головой, хмурился, потом стал ворчать, и ропот его становился все более грозным. Последней каплей, переполнившей чашу его терпения, стало мое опоздание на переговоры с ливийцами.

- Значит, так! – заявил он мне в один совсем не прекрасный день. – Бросай свою халтуру, всю эту самодеятельность. Мне сегодня из-за тебя пришлось краснеть перед «Федей», врать, что ты заболел. Я не возражал, пока это не влияло на работу. Но так продолжаться больше не может! С завтрашнего дня организуешь курсы арабского языка. Будешь учить болгар арабскому языку. Я с ними уже договорился.

Моими «студентами» стали начальник отдела кадров, тучный мужчина в очках, лет под пятьдесят его заместительница, женщина такого же примерно возраста, переводчик Борис, мой ровесник и секретарь болгарского директора Стефка. Мы не особенно углублялись в теорию, рассуждая о разнице всех шестнадцати пород арабских глаголов, не напирали на отличие именного предложения от словосочетания по типу «хаза бейт – хаза аль-бейт». Свою главную задачу я видел в том, чтобы поскорее научить болгарских друзей заполнять при помощи арабских «червячков» и «крючочков» нужные анкеты.

Вводно-фонетический курс мы начали, естественно, с арабских букв, которые, как хорошо известно, имеют от двух до четырех написаний в зависимости от положения в слове. Большую помощь нам оказала машинка с арабским шрифтом. Потом пошли первые слова, которые я старался брать из анкет. Мы занимались три-четыре раза в неделю по полтора-два часа. Как ни странно было для меня, не имевшего никакого преподавательского опыта, уже через какое-то время мои ученики научились связывать между собой арабские буковки в слова, а через месяц уже выводили отдельные короткие болгарские имена и фамилии. Дальше – больше. Через месяца два они уже ориентировались по анкетам, знали где, что написано, и что нужно писать в тех или иных графах. Потом мы приступили к различным вариантам хобби, чтобы не всех подряд болгар любимым занятием была игра на аккордеоне или чтение книг.

Спустя четыре месяца, где-то к новому году наши занятия закончились. Болгары оказались старательными и толковыми учениками и, кроме того, благодарными людьми. В конце каждого месяца мне вручался конверт с несколькими купюрами.

К сожалению, не обошлось без потерь в нашей группе. Мой болгарский коллега Борис вляпался в нехорошую историю и был досрочно отправлен на родину в Болгарию за обыкновенную аморалку.

В одно солнечное утро в болгарском городке появилась Салима Каддафи. Несмотря на громкую фамилию, она не имела никакого отношения к лидеру ливийской революции. Никто не знал, откуда она взялась и куда потом исчезла. Было той барышне года двадцать два, и она предлагала свои услуги то ли в качестве переводчицы с английским языком, то ли секретаря, или даже курьера. Короче, искала работу. Вполне возможно, что и подрабатывала между делом, так сказать, «на полставки» в мухабарате.

К тому времени Салима побывала несколько лет замужем, а потом развелась с мужем ливийцем. Знойная женщина, мечта поэта кроме работы подыскивала себе еще и нового спутника жизни. Из стрелявших по сторонам в поисках достойного жениха черных глаз Салимы во все стороны сыпались искры страсти. Выбор ее остановился на Борисе. Робкие возражения моего коллеги, его ссылки на то, что он уже женат, не смутили Салиму. Она отвечала в духе красавицы Гюльчатай, предлагавшей товарищу Сухову стать в таком случае его любимой женой. Как известно, наш красноармеец устоял, не поддался напору. Борис сдался.

Как часто бывает в таких историях, нашелся какой-то доброхот, стукнувший Бориной жене. Та немедленно прилетела из Болгарии. Разразился жуткий скандал. Борю выслали. Салима растворилась на просторах Сахары.

Обучая болгарских друзей арабскому, почти ежедневно общаясь с ними и по другим делам, я и сам если и не учился специально, то постепенно набирался, как бы между делом, болгарского. Мне он показался очень забавным, интересным. Похожесть очень многих слов в русском и болгарском языках вовсе не значила, что можно вот так легко, без особого напряжения овладеть этим славянским языком. Очень часто одни и те же слова имели совершенно разные значения. Болгарское слово «прах», например, означало наше «грязь», «мусор», а русское «спички» вызывало у болгар лукавую улыбку. Конечно, освоить болгарский намного легче, чем тот же арабский, или китайский. Как бы то ни было через год я научился кое-что понимать по-болгарски и даже выдавать на-гора какие-то простые фразы. Сказалось и то, что довольно часто болгары «арендовали» меня у Блажина.

Однажды болгарское начальство попросило съездить с ними куда-то в пустыню. Ливийцам вдруг пришла в голову мысль укрепить свои позиции на египетском направлении. Не доехав километров тридцать до границы, мы свернули с шоссе на юг, в сторону пустыни. Впереди на мощном «рейндж-ровере», утапливая педаль газа в пол машины, мчались два ливийских полковника. Сзади, подскакивая на кочках и ежеминутно рискуя перевернуться, двигались на нашей «Ниве» мы: два болгарских инженера и я. Больше всех доставалось мне, поскольку сидеть пришлось на заднее сиденье, и стеклянным бутылкам с пепси и минералкой в багажнике.

Часа через три дикой гонки по бездорожью, мы остановились у каких-то полуобвалившихся заброшенных окопов времен Второй мировой войны. Скорее всего, здесь был когда-то взводный или ротный опорный пункт итальянцев. Ливийцы спросили, как быстро болгарские строители могли бы восстановить оборонительную линию длиной километров триста с таким расчетом, чтобы через каждые сто-двести метров оборудовать позиции для танков и артиллерийских орудий, укрытия, в том числе для командных пунктов, узлы связи и прочее. Судя по всему, они собирались возвести здесь нечто линии Мажино или Маннергейма. Действительно, к началу Второй мировой войны итальянцы оборудовали здесь оборонительные позиции. Но они представляли собой серию отдельных опорных пунктов, отстоящих друг от друга на десять, а то и двадцать и более километров, почти никак не связанных между собой.

Услышав в ответ, что только на изыскательские и проектные уйдет год, а то и полтора, ливийцы скисли. По своей наивности они предполагали закончить все в течение полугода. Прокисли. Заглушить свое разочарование, подсластить горечь вынесенного болгарскими специалистами вердикта минералкой или пепси ливийцы тоже не смогли. После ралли по пустыне в багажнике «Нивы» не осталось ни одной целой бутылки.

Другой раз тоже по просьбе болгар мы полетели на рекогносцировку. Предстояло выбрать площадку для танкового полигона. Имевшийся вблизи египетской границы полигон ливийцев перестал устраивать. Они опасались, и не без оснований, повторения военного конфликта, случившегося летом 1977 года.

Рано утром мы приехали в штаб округа, где нас уже ждал вертолет, американский СН-47 «Chinook» c продольным расположением винтов. В левом кресле гордо восседал упакованный в летный комбинезон и шлем капитан ливийских ВВС. Было видно, что офицер чувствует себя, по меньшей мере, Рембо. Его переполняли чувства гордости и превосходства. Ни дать ни взять, настоящий супермен. Справа – второй пилот в скромном звании сержант и оттого попроще. С нами летели человек пять рядовых и майор из штаба округа с огромной, как простыня, картой, которую он все никак не мог сложить так, чтобы было удобно развернуть и работать с ней.

На этот раз мы взяли курс на запад. Сначала летели вдоль пенящейся линии прибоя, а потом, резко заложив левый вираж, повернули в пустыню. Через какое-то время штабной майор подошел к летчикам, потыкал пальцем в карту и показал рукой куда-то в сторону. Капитан резко положил ручку управления вправо. По правому борту встала серая стена пустыни. Вертолет описав полукруг, снова выровнялся. Майор с картой о чем-то задумался, покачал головой и снова что-то показал летчикам на карте. Командир «Чинука» так же молча переложил ручку влево. И снова, как оказалось, мы завернули не туда. Майор все пристальнее всматривался в карту, поворачивал ее и так и эдак.

В конце концов, летчику надоело бросать вертолет по команде майора из виража в вираж, и он решил взять инициативу в свои руки. Винтокрылая машина вертелась и крутилась над Сахарой теперь уже по его воле. Мы с болгарами поняли, что наши ливийские друзья заплутали, все никак не могут привязать местоположение вертолета к какому-нибудь ориентиру ни на земле, ни на карте. В кабине летчиков завязалась дискуссия, которая с каждой минутой становилась все более оживленной. Майор показывал рукой в одну сторону, командир вертолета – в другую. В конце концов, было решено приземлиться и на земле и решить, что делать дальше. Наш «Чинук» пошел вниз, завис над плоской вершиной какого-то холма и, вздымая винтами облако пыли и песка, мягко коснулся земли.

В ушах звенело от наступившей тишины. Стоял полный штиль. Было ясно, что мы окончательно сбились с пути, заплутали. Ближайшим населенным пунктом от того места, где мы сели, был Бир-Хакейм. Где-то здесь в годы Второй мировой войны совершал широкий и глубокий обходной маневр корпус Роммеля. Здесь он рвался к Тобруку, обходя позиции союзников, выходя им в тылы и поодиночке громя противника. Мы с болгарами немного походили вокруг замершего вертолета, перекурили, слегка перекусили захваченными с собой из штаба округа галетами, попили соку и дождались, когда офицеры закончат споры, снова загрузились в вертолет и взлетели. Минут через двадцать мы вышли к морю, повернули направо и скоро приземлились на базе. Было решено на следующий день повторить попытку найти нужное место. Ни на следующий день, ни потом мы никуда уже не летали. Ливийцы то ли вдруг переменили свое решение, то ли вовсе он него отказались. Мы так об этом и не узнали. Зато узнали, что улетели мы и приземлились где-то среди обширных минных полей, карты которых были утрачены еще в годы Второй мировой.

Однако настоящим испытанием для меня, как для переводчика, были совещания, в которых кроме наших, советских и болгарских специалистов, а также ливийцев, принимали участие еще и итальянские, западногерманские, французские инженеры, представители других стран, работавшие в Тобруке. Такова была специфика Джамахирии, в которой еще только формировались зачатки своих национальных кадров. Так сложилось исторически, что за водоснабжение и канализацию, как правило, отвечали итальянские компании, за электрические сети французы и те же итальянцы и так далее.

Одно дело, если на деловых встречах присутствовали наши, болгары и ливийцы. Но если собирался настоящий интернационал с немцами, итальянцами и другими представителями, тогда обсуждение могло затянуться до поздней ночи и вновь продолжиться на следующий день. Я чувствовал, как у меня закипали мозги, серое вещество дымилось, голова наливалась и звенела чугуном, после таких переговоров было ощущение, что тебя долго дубасили пыльным мешком.

Ливийцы, даже если они и владели в той или иной степени английским или тем более итальянским, все равно требовали, чтобы им переводили на арабский. К английскому в исполнении итальянцев, французов или немцев тоже надо привыкнуть, чтобы правильно перевести на русский для своих и болгар. Не все болгары владели русским в достаточной степени. Это был настоящий кошмар. Он усугублялся еще и тем, что часто многие схемы, чертежи были безвозвратно утеряны. Итальянцы, например, создавали канализацию в Тобруке еще на заре двадцатого века. Иногда документы находились, но при ближайшем рассмотрении оказывалось, что это вовсе не те бумаги, которые нужны. Такие совещания были похожи на нестройный хор, в котором исполнители, как ни старались прислушаться к другим голосам, все равно пели на разные голоса, на разных языках и задача переводчика заключалась в том, чтобы из этой какафонии звуков сделать более или менее понятный и прилично звучащий шлягер.

Зарплата у болгарских рабочих была совсем мизерная – 80-90 динаров в месяц. По сравнению с ними наши специалисты чувствовали себя почти крезами. Поэтому помимо основной работы, некоторые болгарские граждане старались заполучить дополнительные источники доходов. Болгарские мужчины занимались бутлегерством, женщины – древнейшей на земле профессией. Разумеется, не все, а исключительно отдельные несознательные граждане и гражданки.

Рабочая неделя у болгар начиналась с того, что на доске объявлений у болгарского офиса вывешивалась новая информация. Доводились приказы, какие-то новые требования, короче, все, что полагается вывешивать на такие доски, и что полагается знать людям, пусть даже и в не полном объеме, и, может быть, и то, чего знать никому и не нужно. Но раз, а когда и два раза в месяц на доске появлялось нечто вроде циркулярного письма из болгарского посольства в Триполи, которое доводилось до сведения всех болгарских граждан и гражданок, работавших в Джамахирии.

В таких циркулярах обычно сообщалось о том, что ливийскими властями разоблачена и пресечена преступная деятельность группы людей, которую организовал и возглавлял какой-нибудь предприимчивый араб. Это мог быть ливиец или ливанец, египтянин или тунисец или кто-то еще. Главарям удалось втянуть в свою преступную деятельность группу болгарских женщин, которые занимались предоставлением интимных услуг местному населению. Сообщалось также, что главари были осуждены, приговорены к длительным срокам тюремного заключения, а гражданки высланы на родину.

Иногда жрицы любви действовали в составе «интернациональных бригад», куда входили еще и венгерки, чешки, румынки и гражданки других стран, такие же морально неустойчивые. Далее следовал список – когда длинный, когда короткий - путан с указанием имен, фамилий, мест работы. Как правило, это были медсестры, работавшие в различных медицинских учреждениях Джамахирии. Заканчивался циркуляр грозными предупреждениями о недопустимости подобного поведения, необходимости принятия строжайших мер руководителями болгарских коллективов.

Предприимчивые мужчины свободное время посвящали подпольному самогоноварению и сбыту спиртного. Таким образом, в жизнь претворялся слегка видоизмененный лозунг Каддафи, запечатленный в его «Зеленой книге»: «Ля дымукратыйя бидуна машрубат рухийя», что в переводе на русский означает: «Нет демократии без спиртных напитков. Заметим, оригинальные слова звучат так: «Ля дымукратыйя бидуна муатамарат щаабийя» - «Нет демократии без народных конгрессов».

Сумасшедшая норма прибыли, которая исчислялась цифрами с несколькими нулями, туманила разум, распаляла страсть к легкой наживе и притупляла инстинкт самосохранения. Пятидесятикилограммовый мешок сахарного песку стоил сущие копейки: всего пять динаров. Из этого количества сахара умельцы выгоняли не менее сотни поллитровок. Каждую продавали минимум за «червонец» - десять динаров. Другой важнейший для производства выпивки компонент – превосходные французские дрожжи – всегда наличествовали в открытой продаже и тоже стоили пустяки.

Одним из «подпольных магнатов», был мой болгарский знакомыйь Петко Петков. Я познакомился с ним, когда он с обнаженным торсом накаченного атлета перемешивал большим веслом брагу в здоровенном с человеческий рост пластиковой бочке. По жилому городку Петко любил разгуливать в футболке, на которой спереди и сзади красовался написанный по-болгарски лозунг, как бы его реноме: «Кой пие, не мыслите. Кой мыслите, не пие». За орфографию, извините, не ручаюсь. Петко работал в Ливии вместе со своей женой. А на лето к ним приезжала красавица-дочка, вступавшая в пору расцвета.

Сначала ливийцы смотрели на предприимчивых бутлегеров сквозь пальцы. Видимо, полагая, что те самогон варили для себя, для собственного, внутреннего потребления. Главное, чтобы не спаивали местных граждан. Но по мере того, как пьянство быстро распространялось среди части тобрукского населения, еще не забывшего со времен короля Идриса вкус и запах «кухуля», недовольство властей росло. Последней каплей, переполнившей чашу терпения, стал пожар в болгарском городке. Ночью вспыхнул тот самый барак, в котором находился подпольный ликеро-водочный заводик. Приехавшие с большим опозданием пожарные не спешили разматывать пожарные рукава. Во-первых, тушить уже было нечего, - все сгорело. Хорошо еще никто из людей не пострадал, хотя некоторые жильцы потеряли свои вещи, документы и деньги. Во-вторых, местные огнеборцы, втянув ноздрями кисловатый воздух с витавшим над пожарищем запахом разлитой браги и уже готового самогона, сразу же громогласно вынесли свой вердикт: « О-о, да вы здесь спиртное делаете».

Это был приговор. Против братушек начались санкции и даже репрессии. Через несколько дней после пожара в городок строителей с облавой нагрянула полиция. В полночный час в жилые домики врывались полицейские с оружием, кто в форме, кто по гражданке, выводили людей с поднятыми руками, ставили лицом к стенке и обыскивали помещения. Как ни странно, ничего противозаконного не нашли. Наших, советских, не тронули. Кроме одного домика, да и то по ошибке.

Потом на какое-то время все успокоилось, и самые отчаянные вернулись к бутлегерству. Но и полиция изменила тактику борьбы с самогонщиками, перешла к провокациям.

Однажды меня вызвал к себе Блажин. В его кабинете я встретил одного из руководителей болгарской компании.

- Нужно помочь нашим товарищам, съездить в полицию, помочь разобраться, - сказал Валентин Михайлович. - Вчера у них полиция арестовала двоих. Инженера и рабочего-крановщика.

Оказалось, накануне двое болгар возвращались из Тобрука в городок. Навстречу шла легковая машина. Ее водитель поморгал фарами, приглашая остановиться. Ничего не подозревавшие болгары прижались к обочине. К ним подошли двое из легковушки.

- Вы болгары? – спросили незнакомцы.

- Болгары, - отвечали болгары.

- А ракийка у вас есть? Мы бы купили.

- Найдется, - с радостью сказал водитель автокрана, и потянулся к десятилитровой канистре, стоявшей за спинкой сиденья.

Едва водитель успел передать из рук в руки емкость арабам и получить от них несколько смятых купюр, на запястьях у него защелкнулись наручники. Сидевшего рядом с водителем инженера, который даже не выходил из машины и, как оказалось, вообще был не при делах, постигла та же участь.

Мы приехали в участок, чтобы, как это не раз бывало, заплатить штраф и вызволить болгар из участка.

- А их у нас уже нет, - ответили нам в полиции. - Мы уже отправили ваших людей в Дерну. У нас нет нормальных условий содержать арестованных. Там и будет идти следствие. Поезжайте туда завтра.

Завтра была пятница, выходной день во всем арабском мире. Мы приехали в Дерну в субботу, но и на этот раз не смогли встретиться с арестованными. Их перевели в Бенгази, где должен был состояться суд. Дело принимало совсем нехороший оборот. Болгары почувствовали неладное. Между тем, полицейские в Дерне, как могли, успокаивали нас.

- Не волнуйтесь, - говорили нам. – Все обойдется, все будет как обычно. Заплатите штраф и мы выпустим ваших людей.

Беспокойство не только не проходило, но еще более возрастало. Почему их сразу же перевели в Дерну, а потом в Бенгази?. Такого никогда не было. Подобные дела всегда решались на месте и почти сразу. Было ясно, что нас отсекают от арестованных болгар, не хотят, чтобы мы с ним встречались. Значит, что-то задумывалось непонятное и, наверняка, нехорошее. Нужно было нанимать кого-то из адвокатов, чтобы подключить к делу.

Мы вернулись из Дерны в Тобрук. В Бенгази на следующий день я не поехал. У болгар в том городе были свои переводчики-арабисты. Тем не менее, мы с интересом следили за тем, как будут развиваться дальнейшие события.

Как мы и ожидали, ничего хорошего для арестованных болгар такая лихорадочная чехарда не принесла. Все эти басни о неподобающих условиях для содержания задержанных иностранцев были лишь дымовой завесой для организации быстрого и показательного судебного процесса над болгарами. Еще через день болгар осудили. Ни болгарские представители, ни нанятый ими адвокат на судебном процессе не присутствовали. Их просто не пустили.

Водителя-крановщика осудили на восемь тюрьмы или каторги, а инженера, который был абсолютно не причем, - года полтора. Кроме того, ливийский суд конфисковал тот злополучный автокран, обратил его в доход ливийского государства. Судьи посчитали его орудием производства, инструментом нелегальной наживы. Теперь оставалась надежда на ливийского адвоката и на кассацию.

К счастью, месяца через три из заключения удалось вытащить инженера. Болгарам пришлось подключать и свой МИД и дорогих адвокатов и еще бог знает кого. Инженер снова появился в городке незадолго до моего отъезда из Тобрука. Он рассказывал о своем пребывании в тюрьме.

Несколько дней он провел в тридцатиметровой камере, где содержали человек сорок. Зима. Окна с зарешеченными окнами без стекол, на полу слой воды по щиколотку. Все арестованные босиком. Спасли на корточках, урывками, приткнувшись спиной к холодной стене. Пить не давали.

- Хочешь пить – пей, - отвечали надзиратели. - Вот же вода, под ногами, стоит только нагнуться. Раз в сутки приносили еду в большом котле. Ни тарелок, ни ложек. Обжигаясь, люди, буквально, по головам, ломились к кастрюле. Кто был сильнее, проворнее, тот и оказывался прав, точнее сыт. Время от времени кого-то уводили на допрос и там всыпали по первое число. Резиновыми дубинками, палками по пяткам. Досталось и тому болгарскому инженеру. Потом, правда, ему принесли что-то вроде извинений, дескать, ошиблись.

Года через два я узнал и о судьбе другого болгарина, того, кто управляли краном и , действительно, был бутлегером. Отсидев полтора года в ливийской тюрьме, он набрал целый букет болезней, в том числе туберкулез, потерял здоровье, стал, по сути, доходягой. Ливийцы освободили его досрочно, на самом деле, отпустили домой умирать.

ВОДНЫЕ ЗАБАВЫ И ДРУГИЕ РАЗВЛЕЧЕНИЯ

Наши люди ливийские законы чтили, не говоря уже об уголовном кодексе. Советские граждане если и позволяли себе некоторые шалости, вроде кратковременных встреч и задушевных бесед с Бахусом, объявленного в Джамахирии персоной нон грата, то соблюдали при этом элементарные правила конспирации, включали здравый смысл. Поэтому ни у наших людей с ливийскими властями, ни у ливийских властей с нашими людьми особых проблем не было.

Вообще условия ливийской жизни вполне располагали к тому, чтобы начать здоровый образ жизни. Летом основные наши развлечения так или иначе были связаны с морем. Кто-то просто нежился в теплой средиземноморской водичке и загорал. Кто-то с обычной удочкой ловил рыбу, стоя на крутом берегу или сидя в резиновой лодке. Другие брали в руки ружья для подводной охоты и уплывали подальше в море. Были и такие, кто плавал вдоль берега, нанизывая на длинные куски арматуры, как куски мяса на шашлык, осьминогов и кальмаров. Причем, наши умельцы оборудовали такие «пики» чем-то вроде заусениц, как на остроге, чтобы наколотая тушка жертвы потом не соскальзывала.

Наколов с десяток кальмаров или осьминогов, «охотник» выбирался на берег и начинал свежевать добычу. У головоногих в пищу шло практически все. Надо было лишь вырезать клюв и вывернуть наизнанку желудок морских животных. У осьминогов, кроме того, надо было удалить чернильный мешок. Тут же к делу подключались любители поймать на «удочку» мурену. Собственно говоря, удочки, как таковой, не было. Вырезанный клюв кальмара или осьминога цеплялся на обычный крючок и с помощью такой же обычной лески без всякого удилища опускался с обрывистого скалистого берега в воду. Мурены выбирали для себя жилье именно в глубоких расщелинах скал. Увидев наживку, зубастая и свирепая рыбина начисто лишенная чешуи, бросалась на наживку и попадала на крючок. Остальное было делом техники.

Надо было, быстро-быстро перебирая руками леску, вытащить улов из моря и уложить на камни. Пока мурена висела на леске, не чувствуя под собой точки опоры, она казалась абсолютно безжизненной, но стоило ей почувствовать кончиком хвоста землю, с ней начинало твориться что-то невообразимое. Казалось, бесы вселялись в эту морскую тварь. Она начинала извиваться, как самая настоящая змея, дергаться, как будто в конвульсиях, клацать оскаленной пастью. Бывало, от злости и досады она так крутилась на земле, что быстро запутывалась, туго затягивала леску вокруг своей пасти. Оставалось только хорошенько прицелиться и как следует приложить ее камнем поувесистей по голове. Проблем с дальнейшей разделкой мурена не создавала. Отрезав рыбе голову и освободив ее от темно-серой пятнистой и слегка слизистой кожи, которая снималась как чулок с ноги, мурена легко потрошилась.

Труднее было совладать с муреной постарше, побольше и посильнее, да к тому же не такой дурочкой, которая сама себе завяжет на пасти бантик из лески. Здесь нужна была хорошая сноровка, чтобы быстро и навеки успокоить ее камнем. Иначе при неосторожном обращении мурена может так тяпнуть… Однажды такой рыбе, ростом примерно полтора метра мы подсунули в пасть, ради эксперимента, конечно, небольшую дощечку толщиной с два пальца. Мурена так клацнула своими зубками, что доска разлетелась вдребезги. Мурена, хоть и не ядовита, но, поскольку жрет всякую падаль, между ее зубов могут накапливаться токсины. Поэтому укус ее может быть очень неприятным.

Зато мясо мурены белое, жирное, почти без костей. Не берусь описывать вкус, так как мнение мое может быть весьма субъективно, тем более, что первый раз перед тем, как попробовать мурену, мне пришлось принять немного «допинга», чтобы преодолеть своего рода психологический барьер. Зато потом…

Хороши были и кальмары с осьминогами. Правда, для этого надо было научиться правильно отбивать их мясо, чтобы оно не было слишком «резиновым». Но главным осьминожно-кальмаровым деликатесом, конечно же, были присоски. Маленькие и совсем крохотные, снятые со щупалец и умело замаринованные, они так напоминали наши грибы опята.

Были среди наших ребят и любители пострелять морскую живность из подводных ружей. Они охотились как за совсем безобидной рыбешкой типа дорадо или небольших тунцов, так и вступали в единоборство с более грозными обитателями моря. Художник Володя Бисенгалиев предпочитал охотиться за разными лобстерами, раками, крабами. Он их потом вываривал, выпаривал, высушивал, оставляя один твердый хитиновый панцирь. Их груды, сложенные в различных композициях, служили Володе источником вдохновения.

Из отряда любителей морской охоты выделялся мой сосед по домику Володя Иванов, краснодеревщик из Красноярска. Как своей могучей сибирской статью, так и почти маниакальным желанием получить статус чуть ли не владыки морских пучин, повелителя золотой рыбки. Во всяком случае, когда он решительно входил в воду, держа в руке подводное ружье, с прикрепленным к лодыжке ножом в ножнах, мы были абсолютно уверены, что на этот раз Володя непременно добудет в качестве охотничьего трофея самого Посейдона, в крайнем случае, изрядно подергает его за бороду.

Однажды, правда, Володя сам чуть было не отправился навсегда в морскую пучину. Как-то Володя обнаружил закопавшегося в светлый песок у самого берега ската. Не разобравшись, сразу не оценив размеры морского чудища, Володя сгоряча всадил ему в край спины пику из «Скорпиона». От неожиданного удара скат вздрогнул, дернулся всем телом, по краям его мантии как будто то пробежали нервные импульсы. Подвсплыв из-под песка, он расправил поверхность своего плоского тела, и «на всех парусах», наверное, еще не очень хорошо понимая, что произошло, рванул с места. В диаметре скат оказался не менее трех метров. Он уходил подальше от берега и вглубь.

Поначалу Володя Иванов еще успевал выныривать на поверхность, чтобы глотнуть воздуха. Он не хотел упускать свою добычу. Но силы были неравны. Кто-то из ребят бросился было на помощь Володе, но скат со скоростью хорошего катера тащил Володю за собой, к выходу из лагуны, на глубину. Он все реже появлялся из воды и сразу же исчезал из виду и наконец, понял, что надо резать фал, соединявший пику, которая сидела в спине ската, с ружьем. Володя дернулся было, чтобы достать нож, но в горячке борьбы сразу же уронил его. Надо было выбирать: или продолжать борьбу со скатом и потом попрощаться с жизнью, или расстаться с дорогим «скорпионом», купленным за казенные профсоюзные деньги. Жизнь, понятное дело, дороже любого ружья. Володя вынырнул и, медленно, как бы нехотя шлепая по воде ластами, поплыл к берегу.

Через день члены месткома собрали комиссию и списали «скорпион», который утащил с собой в морскую пучину здоровенный скат.

Иногда, главным образом, по праздникам – и нашим, и ливийским – нашего полку заметно прибывало. Случалось, к нам в Тобрук приезжали ребята-курсанты из Дерны, Бейды, Аль-Абъяда, Аль-Абрака, работавшие там в частях ливийской армии. Собиралось человек до десяти наших переводяг.

Сережа Кукаркин брал в руки гитару и начинал:

«Виноградную косточку в теплую землю зарою…»

Потом шел Макаревич, тогда еще не скурвившийся, не вставший под бандеровские знамена:

«…Кукол снимут с ниток длинных и, засыпав нафталином…»

Юра Синицын, знавший наизусть чуть ли всего Жванецкого, на бис «показывал» Ильченко и Карцева.

Сидели, вспоминали дом, родных, травили байки и анекдоты, выпивали, если было что выпить, недобрым «каленым» словом поминали «почтальонов» все время забывавших пересылать в Тобрук приходившие из Союза письма. Незабываемые наши посиделки. Когда частые, когда редкие, случайные. Необыкновенная атмосфера виияковского товарищества, братства. Через тринадцать лет я вот так же буду сидеть с нашими ребятами, остававшимися работать в тогда еще советском посольстве под американскими бомбами в растерзанном Багдаде во время первой иракской войны. Света не было, и мы сидели при свечах. Кто-то перебирал струны гитары. И неожиданные встречи после многих лет. «Старик, ты как… ты где… а помнишь?... Кто однажды попал в виияковский котел, тот всегда будет в нем вариться. И наши пути будут так или иначе, рано или поздно пересекаться. Кто-то на время куда-то исчезнет, поменяет профессию, а потом все равно появится. Не в этом ли наше преимущество, прелесть нашей профессии и виияковской принадлежности, чтобы однажды вот так: «Старик, ты как.., ты где, а помнишь?...»

НА РАЗВАЛИНАХ ДРЕВНЕЙ КИРЕНЫ

К середине ноября «купальный сезон» заканчивался, жара спадала. Самое время съездить куда-нибудь на экскурсию. В Киренаике, как и в Триполитании с памятниками старины, развалинами древних городов все в порядке. Древняя Кирена, давшая название одной из областей Ливии, находится рядом с нынешней ливийской деревней Шаххат. Менее чем в 200 километрах от Бенгази, около 250 километров от Тобрука.. Это, пожалуй, наиболее посещаемое иностранцами место в Киренаике, родина гедонизма, одного из этических направлений или принципов, утверждающих, что смысл жизни заключается в получении всяческих наслаждений и удовольствий.

Путь от Тобрука до Кирены занимает часа три с половиной на автобусе, если ехать не спеша с остановками на перекур. Некогда один из величайших центров городов античности с величественными храмами и общественными зданиями, просуществовавший около 13 веков, сегодня лежит в руинах.

Город, как считают ученые, основали в 630 году до Рождества Христова выходцы с дорийского острова Фера, которые с некоторых пор стали испытывать недостаток продовольствия. Позже, в десяти километрах от Кирены построили Аполлонию, которая стала портом для главного города Киренаики. С тех пор Средиземное море то отступало в каких-то местах побережья, то наступало в других, поглощая участки суши. В Аполлонии на самом берегу можно увидеть, как под водой лежат части колонн, стоявших некогда на суше.

Город назвали в честь фессалийской нимфы, дочери царя лапифов Гипсея, правнучки Океана. Охранительница стад, обитательница лесов, бесстрашная охотница, она навсегда покорила сердце Аполлона. Он увидел, как она боролась со львом, без памяти влюбился и перенес ее в своей колеснице туда, где сегодня находятся развалины древнего города.

О ранней истории города повествует и Геродот. Основатель города Батт положил начало правившей здесь почти два столетия династии Баттиадов. Кирена благодаря мореходству и торговле процветала. Собирались обильные урожаи несколько раз в год, разводили скот, чеканили свои монеты с изображениями Зевса – Аммона и лекарственного растения сильфия, который не дожил до наших дней и исчез, возможно, в силу хищнического сбора. Между делом киренцы притесняли местное ливийское население и воевали – с переменным успехом - то с Карфагеном, то с Египтом за свою независимость.

Собственно говоря, Киренаику в древности называли еще и Пятиградием или Пентаполем, по названиям пяти городов этой географической области: кроме Кирены и Аполлонии здесь были Птолемаида, она же Барка, Арсиноя, позже названная Тавхира, и Береника на месте современного Бенгази, она же Евгеспериды.

Еще двести лет Кирена оставалась под властью персов. Персидский царь Камбиз уничтожил власть Баттиадов и присоединил Кирену к египетской сатрапии государства Ахеменидов. Что чрезвычайно интересно, так это то, что во время господства персов Кирена стала примерно в 460 году до н.э. республикой, и на это же примерно время приходится расцвет искусства и ряда наук, прежде всего, философской школы. Здесь родились греческий поэт Каллимах, географ Эратосфен, философы Карнеад, и Аристипп, основатель школы киренаиков, математик Феодор Киренаикский и еще много замечательных людей.

В четвертом веке до нашей эры Киренаика вошла в состав державы Александра Македонского, а после его смерти отошла к Птолемеям. Их последний представитель Апион завещал страну Риму. Но прежде страну и город захватили тираны Никократ и его брат Леандр. Установившие здесь свой контроль древние римляне присоединили Кирену к своей провинции Крит.

Свою страницу в историю города вписали и евреи. Впервые они стали переселяться из Египта в Кирену при Птолемее I Лагиде. Интересно, что в те времена жители Кирены делились на четыре категории: граждане, арендаторы, поселенцы и евреи. Последние пользовались практически равными с греками и киренцами правами. А вот после 74 года, когда Кирена вошла в состав Римской империи, евреев стали притеснять, причем довольно грубо. И тогда в 115 году во время правления императора Траяна они подняли восстание, продолжавшееся более двух лет. Евреи захватили город и вырезали в общей сложности почти четверть миллиона греков и римлян, а заодно и представителей различных местных племен. Римлянам с большим трудом удалось подавить восстание, но страна оказалась разорена, а население почти полностью уничтожено. От этого удара город уже не смог оправиться.

Начался закат древней Кирены. Несколько веков даже не жизни, а скорее прозябания города под властью Византии ничего не изменили. Золотой век процветания города остался в прошлом. Окончательную точку в истории Кирены поставили арабы, захватившие страну в 643 году при халифе Омаре ибн Хаттабе. В том году жители окончательно оставили Кирену. Арабы назвали эту историческую область Барка и до сих пор широко употребляют это название.

Когда-то Кирена продавала мед и вино, пшеницу и финики, оливковое масло и сильфий, душистое лекарственное растение, монопольное право на торговлю которым она получила. Что это было за растение, сегодня не знает никто. То ли произошел какой-то сбой во времени, например, вырезали всех, кто знал, как выглядит такое растение, то ли само растение образом истребили охотники за легкой наживой, таким образом, прервав связь времен.

Город разбили примерно на высоте около 600 метров над уровнем моря. Его строили в долине, где некогда протекал полноводный ручей. Нависавший склон защищал город от знойных ветров с юга. Многие жилища находились в пещерах, на склонах горных террас. Без сомнения часть жителей, особенно в первое время, были самыми настоящими троглодитами, а потом уже по мере роста города и численности его жителей люди стали строить нормальные для тех времен жилые дома.

У ручья поселенцы основали храм Аполлона и Артемиды. Потом на юге появились цитадель, рыночная площадь, на востоке - храм Зевса. На несколько километров вокруг Кирены тянутся захоронения древних жителей, их гробницы. Еще одна дошедшая до нас достопримечательность - сохранившиеся до наших дней - бани

У самого основания невысокой горушки вырезанные человеком в скалах небольшие пещеры, как бы разделенные надвое, что-то вроде отдельных кабин. В передней пещерке что-то типа раздевалки, дальше второе помещение совсем небольшое и по размерам чуть больше, чем сауны домашние, которые устраивают у себя в жилищах уже и наши граждане, не обязательно очень богатые. Меня больше всего поразили сиденья в этих банях, вырезанные в камне и чем-то слегка похожие на ложементы в ракетах, на которых летали наши первые космонавты. Вырезанные с учетом анатомических особенностей фигуры человека. Это были самые древние бани. В тех, что поновее, которые были построены уже при римлянах, каменные полы уже обогревались снизу горячим паром.

Через года три, снова оказавшись в этих местах, я с сожалением увидел, что часть кабинок завалена камнями. Видимо, произошел обвал в некоторых местах.

Проходим по тому, что было когда-то улицами, площадями, мимо чьих-то бюстов, статуй с отбитыми руками. Останавливаюсь у мраморной рыбы, изогнувшейся, с выпученными каменными глазами, приоткрытым ртом. Сколько недель или месяцев работал древний мастер над ее чешуйками, шлифовал их. Они и сейчас блестят под африканским солнцем. Кем был тот скульптор, имени которого уже не узнаем? Свободным человеком, рабом, привезенным из-за тридевять земель, ровесником Христа. Или намного старше или моложе. О чем думал, только ли о хлебе насущном?

Много мозаики под открытым небом сохранилось более или менее в хорошем состоянии. Местный климат, природа щадят многое из того, что с огромным трудом создавалось людьми, которых давно нет. Часть экспонатов собрана в небольшом здании, совсем крошечном музее. Наиболее ценные предметы хранятся в музее в Бенгази. Местные власти при Каддафи не особенно заботились об исторических памятниках. Вроде как не наша культура, не арабская, ни ливийская и потому нам до нее нет никакого дела. У сегодняшних ливийских властей руки до сохранения культурных ценностей вряд ли дойдут скоро.

Редкие посетители – мизерные доходы, которые можно направить на нужды музейщиков. Поодаль виднеются проложенные уже давно рельсы. Значит, когда-то здесь все-таки работали археологи, снимали грунт, откатывали песок, толстым одеялом закрывавший шедевры древних строителей, архитекторов, скульпторов. И все равно чувствуется печать заброшенности и запустения.

Холмы Геракла, озеро Гесперид, реки Латон и Кира, - кто сегодня может сказать или показать, куда они делись. Остались одни названия, кто сегодня может их привязать к конкретному рельефу местности, который и сам изменился с тех пор. Что сталось с народами, которые, по мнению Геродота, отца истории, некогда здесь обитали. Баркиты, араравкелы, асбиты, макатуты, псиллы, ансписы, асамоны – куда они ушли. Как переменчиво все под луной, как все не вечно.

В Аполлонии сохранилось от седого прошлого еще меньше. Возможно, из-за того, что море поглотило часть города, бывшего когда-то портом Кирены. Стоящие на берегу колонны римских времен странным образом производят впечатление театральных декораций, вполне, впрочем, подходящих для того, чтобы играть в них пьесы Софокла, Еврипида, Эсхила.

Однажды, возвращаясь из Кирены в Тобрук, водитель автобуса, выделенного для нас ливийскими моряками, решил изменить маршрут. Он не стал возвращаться на современное шоссе, а свернул на старую разбитую дорогу, проложенную еще при турецком владычестве и потом заасфальтированную при итальянцах.

Узкая лента дороги змеилась среди холмов, виляла из стороны в сторону. Длинный фиатовский автобус то нырял в густые заросли зеленеющего бамбука, который, с шорохом царапал его борта и крышу, и мы включали фары, чтобы разогнать сумрак внутри этого живого туннеля. То выскакивал на открытые места и тогда открывались живописные виды на заросли корявых приземистых акаций, высоких стройных кипарисов, пышных кедров, эвкалиптов и других диковинных и не виданных доселе деревьев и растений. Их названия я узнал уже много позже. Евфратский тополь и алеппская сосна, каменный дуб и рожковое дерево, финикийские мирт и можжевельник.

Название местности – Зеленые горы - полностью себя оправдывало. Природа резко контрастировала с окружавшей нас в Тобруке пустыней. Мы как будто перенеслись совсем в другую страну. Здесь были настоящие субтропики, поистине райский уголок с более мягким климатом, не таким жарким летом и достаточно влажной зимой. Настолько влажной, что земля дает обилие маслят. Да-да самых настоящих, «сопливых» грибов маслят. И наши сограждане из числа завзятых грибников, заброшенных волею судьбы в Ливию, с конца ноября по март с удовольствием собирали маслята в местных зарослях, солили их, мариновали, жарили-парили и с еще большим удовольствием поглощали. Кстати, растут маслята не только здесь, но и в окрестностях Триполи. Местное население вообще не знает, что такое грибы, а для наших грибников это был настоящий подарок природы.

Участки обрабатываемых земель, рощи финиковых пальм и оливковых деревьев кое-где чередовались с перелесками, совершенно дикими зарослями, остатками некогда огромных и буйных лесов, дававших ценную древесину и потому вырубленных почти полностью еще в древние времена. К счастью, кое-что все же сохранилось. Хотя если собрать вместе все остатки былой лесной роскоши, может быть, наберется территория сопоставимая с каким-нибудь одним районом Московской области.

Потом вдруг дорога снова вплотную прижалась к морю и круто пошла вверх. Мы забирались на какие-то скалы, нависавшие над водной гладью. Где-то далеко внизу в расщелинах скал матово плескалась казавшаяся масляной темная морская вода. Дорога была настолько узкой, что встретившиеся машины, даже легковые, при всем желании и мастерстве водителей разъехаться никак не могли. Для этого существовали небольшие «карманы».

Собственно говоря, это была даже не дорога, а узкий извилистый карниз. Сверху строители чуть стесали скалу, врезав в нее дорожное полотно, а ниже… Ниже в некоторых местах дорога была как бы подсыпана камнями снизу. Держалась такая подсыпка на деревянных опорах-сваях. Древность дороги невольно наводила на мысль о том, выдержит ли эта подсыпка вес тяжелого автобуса, полного людей, не начнет ли осыпаться. Оживленные разговоры как-то сами собой затихли. Народ напрягся и предался размышлениям о смысле жизни, воспоминаниям о родных и близких.

В одном месте дорога делала очень резкую петлю. На узком и коротком пятачке водителю нужно было по сути развернуть машину на 180 градусов, объезжая утес. Длинный и ставший таким неуклюжим фиатовский автобус никак не хотел вписываться в такой поворот, больше похожий на самый настоящий разворот. Он чуточку подавался вперед, буквально на метр или два, зависая передком над пропастью. Водитель, бравый с буденновскими усами сержант выкручивал руль в обратную сторону и по-рачьи пятил автобус назад.

Робкое предложение кого-то из сидевших в салоне автобуса насчет того, чтобы пассажиры вышли на время из транспортного средства было встречено небрежной улыбкой. В этой довольной улыбке читалось превосходство уверенного в себе мастера, смешанное с легким презрением, намеком на насмешку над теми, кто проявляет малодушие.

Наконец, поплясав на краю пропасти с четверть часа, мы благополучно преодолели злосчастный поворот. Дальше дорога шла вниз. Очень скоро мы снова спустились к морю и потом въехали в Дерну, маленький очень компактный и на удивление чистый городок. В годы войны здесь некоторое время была ставка Роммеля. Да и генералы союзников не брезговали размещать здесь свои штабы. За Дерной природная благодать кончалась, мы возвращались в объятия пустыни.

ГИБЛИ

Ночью я проснулся от громкого стука. Ветром сорвало ставни и они дико колотили в стену. Вылезать из-под одеяла на хотелось, но делать нечего. Под такую канонаду уже не заснуть. Надо было вставать и идти наружу, под заряды песка, закрывать ставни. Начиналась пыльная буря - гибли. За дверью домика бесновался ветер, пахло пылью. Только этого не хватало.

Гибли подкрадывается внезапно и так же внезапно обрушивает тысячи тонн песка и пыли, точнее, пыльной муки, созданной жерновами суровой пустынной природы. В Египте такие бури называют хамсин, в Ираке – самум, в Средней Азии – афганец. Обычно сезон гибли начинается после весеннего равноденствия в период с марта по май, когда над южным средиземноморьем зарождаются циклоны. Но в том-то и заключается коварство пыльных бурь, что они могут накрыть людей и землю в любое время года.

Потоки воздуха закручивают, поднимают с поверхности и несут десятки, сотни, тысячи тонн песка и пыли. Они забивает ноздри и уши, стесняют дыхание, слепят глаза. Температура повышается под шестьдесят градусов, а влажность падает до 15 процентов. Гибли идет сплошной стеной высотой до полусотни метров. Белый свет меркнет в зарядах песка, днем приходится включать электричество. Горе людям и животным, попавшим в гибли в пустыне. Меркнущий свет и удушье – последнее, что они ощущают в этой жизни. Не случайно бедуины носят на голове тюрбаны, сооруженные многих метров ткани. В какой-то степени эта ткань фильтрует пыльный воздух. Но даже она не спасает от гибели, если гибли бушует не несколько часов, а несколько дней.

Как ни закутывайся в одежды, в бедуинские платки, мельчайшая пыль проникает везде. Как ни закрывай окна и двери, как ни уплотняй их, все равно потом, когда гибли утихнет, в помещениях, на сиденьях автомобилей останутся наметенные сугробики песка. Пыльная взвесь везде найдет лазейку - в дверях, окнах, в отверстиях на полу машин вокруг педалей.

Есть в гибли что-то потустороннее, зловещее, темное. Бешенство и колдовство неиствующего иблиса, свистопляска свихнувшегося шайтана. Здесь его территория на то время, пока беснуются злые духи. Ужасы вальпургиевой ночи и проделки доктора Фауста кажутся детсадовскими забавами малышей по сравнению с гибли.

За почти пять лет работы в Ливии меня несколько раз накрывало гибли в пути. В конце восемьдесят второго года, как раз в те дни, когда наша страна прощалась с Брежневым, мы отправились в большую поездку из Триполи. Должны были побывать на всех важнейших строительных объектах, создававшихся по линии нашего Министерства обороны. Нашим конечным пунктом был Тобрук. Когда до него оставалось километров пятьдесят, началось гибли. Небо быстро мутнело, сильный порывистый ветер швырял в лобовое стекло заряды песка, старался снести машину с дороги. Мы снижали скорость до пятидесяти, тридцати, десяти километров в час... Хорошо еще, что ехали по асфальту. Это помогало не сбиться, не съехать с дороги. Оставшуюся часть пути мы преодолевали часов пять, хотя при обычных условиях для этого потребовалось бы не более получаса.

До места мы добрались глубокой ночью. К нашему удивлению, в городке никто из наших не спал. В тот жуткий вечер свел счеты с жизнью один из наших ребят-курсантов. Получил нехорошее письмо из дома… Все в ту ночь сложилось не так под зловещий вой ветра дующий в унисон с отголосками темных сил ада, губящих души людей…

Другой раз гибли застало нас в Черных горах по дороге в Себху, расположенную более чем в 700 километрах от берега моря. Название местности полностью себя оправдывало. Под действием солнечной радиации некогда светлые камни в буквальном смысле обуглились, почернели и блестели как антрацит. Но стоило перевернуть такой камень, и глазам представала его светло-желтая нижняя поверхность. Создавалось впечатление, что ты высадился на какой-то далекой планете, затерявшейся в глубинах Вселенной. Ни одной травинки, ни одной зеленой веточки. Возведенное в абсолют отсутствие жизни. По крайней мере, на первый взгляд.

Именно здесь ливийцы с нашей помощью строили аэродром с гигантской, чуть ли ни в пять километров длиной взлетно-посадочной полосой. Развернули жилой городок для полутора тысяч советских строителей. Некоторые наши специалисты жили здесь со своими семьями, маленькими, дошкольного возраста детьми. Дважды в сутки из городка в Себху, почти за 400 верст за пресной водой отправлялась двадцатитонная цистерна. Найденная нашими геологами на большой глубине вода питьевого качества вскоре почему-то закончилась. Вместо нее из скважины пошла горячая, почти кипяток, жидкость, сильно отдававшая серо-водородом. Ни для питья, ни для приготовления пищи такая водичка не годилась. А потом и вовсе выяснилось, что аэродром строили над карстовыми пустотами. В иных местах буры на протяжении сотен метров сверлили воздух.

От Сирта мы с трудом ехали по проложенной итальянцами еще в начале двадцатого века дороге. Настолько разбитой и размытой редкими потоками пустынной воды, что в иных местах она полностью слилась с сильно пересеченным рельефом местности, являла собой сплошную полосу препятствий. Новая дорога в Себху – две асфальтовых ленты с широкой разделительной полосой - еще только строилась.

Где-то среди Черных гор наш «Датцун», еще совсем новое чудо японского автомобилестроения, до того никогда не барахливший, вдруг заглох. Попытки завести машину сразу закончились фиаско. Мы вышли из охлажденной мощным кондиционером машины в пустыню, уже изрядно накалившуюся, несмотря на то, что был конец апреля. «На улице» припекало. Небо начинало белеть, как будто покрываться матовой пленкой. Походили вокруг машины, перекурили, на всякий случай заглянули под капот. Еще через несколько минут я вновь попытался запустить двигатель. И к нашей великой радости, он завелся с пол-оборота.

Очень скоро мы добрались до указателя, с выведенной от руки по-русски и по-арабски надписью: «Точка «Д» - «Нуктат «даль». От этого места оставалось два километра по проселку до жилого городка наших строителей. И в этот момент нас накрыла густая волна гибли. Нам еще повезло, что мы успели свернуть к городку. Заряды песка и пыли были настолько сильными, что порой я на видел края капота. Ехавшим со мною специалистам приходилось по очереди выходить из машины и идти рядом, показывая, точнее нащупывая путь ногами. Часа через полтора мы, наконец, добрались до городка.

* * * * * *

Через год, в июле семьдесят девятого года я уехал из Тобрука. Потом была работа в аппарате старшего группы советских военных специалистов в Ливии у генерал-лейтенанта Николая Александровича Столярова и в так называемом аппарате Генподрядчика, по сути, представительстве одного из управлений Министерства обороны по созданию объектов за границей с подполковником Валерием Лаврентьевичем Кравцовым. Так что в Тобруке мне предстояло побывать еще не один раз, как и в других местах, где строились с нашей помощью объекты для ливийских вооруженных сил. А таких мест было много, и благодаря этому обстоятельству мне здорово повезло. Я объездил практически всю Ливию вдоль и поперек - от тунисской до египетской границы, от побережья Средиземного моря до Себхи и Мурзука, в самом сердце Сахары.

С тех пор прошло более тридцати лет. Уже нет Каддафи, да и страны, некогда единой, практически, тоже нет. Ливия треснула по швам. Богатая нефтью Киренаика не хочет жить и «кормить» Триполитанию. Как все знакомо. Про нежелание кормить якобы чужаков мы тоже наслушались, начиная от распада Союза.

Сорок лет у власти в арабской стране срок более чем солидный. Сорок лет – это целая эпоха. За это время были и наивные мечты и ошибки, дерзкие выходки и эксцентричное поведение, ликование толпы, приветствующей своего лидера и страх его противников, до зубовного скрежета ненависть врагов. Над ним, поднявшимся из бедной бедуинской семьи, посмеивались, когда он вдруг исчезал на несколько дней в пустыне, чтобы собраться с мыслями перед принятием серьезных, или когда приезжал в гости к лидерам иностранных держав со своей бедуинской палаткой. Обычная для восточного лидера жестокость к врагам, соседствовала с дерзкими мечтами, планами вывести Ливию «в люди», сделать ее сильной, образованной страной, лидирующей в том, что некогда называлось «третьим миром».

Как политик, он через многое прошел, теряя, а то и отказываясь от друзей, союзников. Были и резкие метания из стороны в сторону, поиски своего пути, эксперименты, подчас за гранью авантюры. Были увлечения террором, заговорами, подрывной деятельностью. Был взорванный самолет с невинными людьми, погибшими над Локерби и жесткие, жестокие ответы Запада, бомбившего ливийские города.

Потом после распада СССР Каддафи заигрывал с Западом. И Запад тоже как будто заигрывал с Каддафи. На деле там затаились и ждали, когда наступит удобный момент, чтобы всадить Каддафи в спину нож. Там ничего не забыли, не простили. И потом по-обезьяньи довольно скалились, подпрыгивали в кресле от радости, как это делала совсем спятившая Хиллари Клинтон. И это звериное торжество лишь подчеркивало мужество и стойкость человека, достойно, как мужчина, встретившего свой последний час. Он, конечно, хотел своей стране добра. По-своему, так, как о сам понимал добро.

Что, интересно теперь с теми объектами, которые когда-то создавались с нашей помощью. Нужны ли они еще кому-то в сегодняшней Ливии. Что стало с людьми, которых мы знали и с которыми работали. Какое будущее ждет и наши страны, и народы. Время покажет.

АКАДЕМИЯ ФРУНЗЕ.

СПЕЦФАКУЛЬТЕТ

На спецфакультет академии имени Фрунзе я пришел в сентябре 1983 года после почти пятилетней командировки в Ливию. В ГУКе мы получали назначение одновременно с майором Олегом Безруком, приехавшем из Южного Йемена. Безрук («Без рук, без ног на бабу – скок», - такую добавку мы иногда и, конечно, строго между собой присовокупляли к фамилии своего непосредственного шефа) шел начальником бюро переводов, я – обычным переводчиком.

Нас, арабистов, в бюро работало человек шесть-семь и со всеми у меня сложились очень хорошие отношения. К сожалению, память сохранила имена и фамилии только Саши Малеванкина ( курс майора, а потом подполковника Лоскутова, набора 1971 года), мы с ним обычно вели какую-нибудь одну группу арабов, приехавших на академические курсы; и Сашу Очкаса (по-моему, курс подполковника Викулова). Нам с ним выпало «редкое счастье» в начале 1984 года уехать в командировку в замечательный город Мары на полгода, поскольку мы попали в академию последними по времени, то есть оказались самыми «салагами». В Мары я уже побывал сразу же после окончания ВИИЯ в начале 1978 года. Потом почти пять работал в Ливии. И теперь новая встреча с древним Мервом, от которого, впрочем, уже и руин не осталось.

Заместителем у Олега Безрука был майор Клюкин с португальским языком, поработавшим до академии в Анголе. Юра был фанат русской бани и большой любитель архитектуры. К бане, к парилке и прочим ее атрибутам и церемониям он успешно приобщал не только нашего брата переводчика, но и многих иностранных слушателей, учившихся в академии, прежде всего, ангольских офицеров, занимавших высшие посты в вооруженных силах недавно получившей независимость стране. Время, свободное от мытья в бане и служебных обязанностей, полностью посвящалось тщательному переписыванию статей из Большой Советской Энциклопедии, касавшихся «застывшей в камне музыке», и составлению картотеки мировых архитектурных шедевров. Еще я помню Андрея Модестова, «Энди» и еще одного нашего парня, Володю, с редким сочетанием шведского и французского языков, к сожалению, рано ушедшего из жизни.

Из наших выпускниц в бюро переводов главной кузницы военных кадров работали Галя Читалина и Маша Шапошникова, внучка того самого маршала, начальника генштаба в первые дни Великой Отечественной войны. Если Галя была девушка скромная и выдержанная, то Маша, наоборот, часто эпатировала наше руководство. Впрочем, сказать «часто» было бы преувеличением. Наша Маня появлялась на работе не чаще двух раз в месяц – на партсобрании, которое, как многие, наверное, помнят, проводилось не реже одного раза в месяц, и в день получки, точнее выдачи денежного довольствия. Если эти два события совпадали, то Маню мы видели еще реже. Говорили, что она пишет дома кандидатскую диссертацию.

Бывали случаи, когда Машин эпатаж выводил из себя даже начальника академии генерал армии Обатурова. Понятное дело, в таких случаях праведный гнев обрушивался в первую очередь на начальника нашего спецфакультета генерал-лейтенанта Петра Васильевича Чаплыгина, бывшего в свое время заместителем командующего ВДВ и главным военным советником в Эфиопии. Ну а дальше гнев со скоростью и энергией всесокрушающей лавины обрушивался в соответствии с порядком подчиненности и на всех остальных. И горе было всем, кто не успевал спрятаться или укрыться за выступом скалы.

- Безрук! - обращался на, мягко говоря, повышенных тонах к начальнику нашего бюро переводов генерал Чаплыгин, - Вы, что себе позволяете? По какому праву Шапошникова не ходит на работу? Вы совсем распустили бюро переводов! Это саботаж!! Вы прикрываете дезертиров!!! Вас нужно судить судом военного трибунала!!! Немедленно поставить Шапошникову в строй!!!

Надо отдать должное Олегу, ни один мускул не дрогнул на его лице. Да и чего дрожать? Таков уж удел военного переводчика часто оказываться первым в списке без вины виноватых. Вместо того, чтобы тотчас откозыряв, броситься со всех ног исполнять приказ поставить Шапошникову в строй, майор Безрук, максимально скрупулезно соблюдая субординацию и ни в коем случае не давая ни малейшего повода генералу уловить ни единой ноты дерзости и неповиновения в голосе, смиреннейше отвечал: «А вы попробуйте сами, товарищ генерал, поставить Шапошникову в строй».

После такого ответа лавина сама собой отворачивала в сторону и накрывала других, только что считавших себя в безопасности. Тогда уже подключались замполит, начальники разных отделов и даже сам Петр Васильевич лично. Разумеется, никто не решался не то чтобы наказать Машу, но даже косо посмотреть на нее. Нам оставалось лишь тихо наблюдать со стороны и злорадно ухмыляться. Да и Маша любила подыграть в таких спектаклях на потеху публике, то есть нам. Она могла броситься к ногам генерала Чаплыгина, разыгрывая заблудшую овечку, этакую блудную дочь, на которую внезапно сошло с небес просветление, осознание глубины своего падения и искреннее раскаяние. Маша с трагизмом могла выдать нечто трогающее даже самую зачерствевшую душу : «Отец родной, прости, прости меня, неразумную…» Рядом с Машей бледнел талант Ермоловой или Комиссаржевской, как бледнеют звезды в лучах восходящего солнца.

После таких слов отец родной, конечно же, прощал. Все списывалось на Машино переутомление в связи с работой над диссертацией. Ей давали месяц-другой внеочередного отпуска, и все снова шло своим чередом. А подполковнику Безруку ( он уже получил к тому времени очередное воинское звание ) по-военному внятно объясняли, чтобы он ни в коем случае более не отвлекал Маню от важных дел.

Иностранные офицеры учились в академии четыре года. Первый год считался подготовительным. Слушателей учили русскому языку, чтобы последующие три основных курса учились без помощи переводчиков. Кроме того, зарубежные военные часто приезжали на так называемые академические курсы продолжительностью, обычно от пяти до девяти месяцев. В таких случаях без перевода было не обойтись. На группу иностранных товарищей обычно выделялось два переводчика. Предполагалось, что мы должны были переводить «по парам», сменяя друг друга, и по очереди посещать самоподготовку, иногда с преподавателями, когда нужны были консультации, особенно перед экзаменами и зачетами.

Но между собой мы договаривались работать через день. В один день мой напарник, обычно это был Саша Малеванкин, переводил полноценный « шестерик», то есть шесть часов лекций и занятий и посещал после обеда самоподготовку. А я мог заниматься своими делами и при необходимости отскочить под благовидным предлогом из академии. На следующий день я был занят пол полной программе, а мой напарник мог заняться своими делами.

Как в любом нормальном коллектив, в котором люди не занимаются подсиживанием и не делают друг другу подлянки, у нас в бюро была отлажена система подстраховок и оповещения, которая действ�