Александр Герасимович Шавердов ЛГУ - 72:

Королевская кровь

Жизнь практически каждого переводчика, работающего или работавшего с языком «вживую», как некогда было и у меня, дарит ему немало встреч с интересными, нередко выдающимися людьми, сталкивает с такими обстоятельствами и в таких местах, что потом, по прошествии времени, с трудом верится, что это не просто было именно так, а произошло именно с тобой.

Рассказывать об этом вроде почти всегда было незачем, да и, если честно, особенно некому. И, положа руку на сердце, кто скажет, что ему не приходилось лишь из вежливости выслушивать чьи-то рассказы в духе: «А вот когда я был молодым…» Такие повествования, да и то далеко не всегда, могут представлять хоть какой-то интерес для того, кто в те же времена был так же молод и проживал похожий кусок или кусочек жизни, о чем он будет помнить всю жизнь остальную.

Поэтому когда мой друг, некогда переводчик-«англичанин» Сергей Лавров показал мне свой рассказ перед отправкой его на конкурс, затеянный Клубом друзей ВИИЯ, меня порадовало, что, возможно, кто-то, хотя бы из отборочной комиссии соревнования, прочитает о таком крохотном кусочке и из моей переводческой жизни. А приз, не приз… Это не важно, хотя, наверное и приятно быть замеченным.

Итак, в конце февраля 1970 г. судьба в лице ГУКа МО СССР (служивые, конечно, не нуждаются в развертывании этих аббревиатур, а остальным, как говорят уже наши внуки, они «перпендикулярны») отправила меня, «пиджака», то есть будущего историка-арабиста, студента-третьекурсника ЛГУ «на языковую практику» в Группу советских военных специалистов (ГВС) в Египет. На самом деле, по сути, это была никакая не практика, а лишь очередное «затыкание дыр»: там была нехватка переводчиков-арабистов. Шла война с Израилем, и в Каир в срочном порядке массово отправляли почти всех, чья ВУС хоть каким-то боком позволяла это сделать. ГУК, спеша отрапортовать о ликвидации «узкого места» без устали, раз за разом, прочесывал ряды и студентов, и «запасников», зорко высматривая всех, кто считался владеющим практически любым иностранным языком, невзирая порой и на их возраст. Не говоря об «англичанах»-переводчиках, что было хоть как-то объяснимо (часть египетских офицеров в той или иной степени владели этим языком), попадались и «французы», а один раз я встретил уж совсем экзотического переводчика-«датчанина» в возрасте «сильно за 40».

Перед поездкой в Египет волновался я страшно. Но не потому, что там шла война с Израилем (где теперь ты, безрассудство молодости?), а, во-первых, из-за того, что пришлось бы работать рядом с «монстрами» – переводчиками-арабистами из ВИИЯ, легенды о подготовке которых уже витали в коридорах Восточного факультета моей альма-матер, хотя учебники военного перевода, чудом как-то дошедшие до нас из того же ВИИЯ, ничего, кроме усмешки, у наших профессоров-наставников, учеников легендарного филолога-арабиста И.Ю. Крачковского, не вызывали. Нам-то там вдалбливали лишь арабский литературный язык – по Корану, «Истории» Ибн-Баттуты, «Житию Пророка» (так называемым хадисам) и прочим «высоким образцам арабской словесности», мало имевшим, как выяснилось позже, отношения к тому, чем нам предстояло заниматься «вживую». Правда, разговорный язык «преподавал» сбежавший по какой-то причине с родины египтянин, устаз (профессор) Хавваль (что по-арабски означает «косоглазый»). Значение своей фамилии он, по несчастному совпадению, оправдывал полностью: определить, куда смотрят его разнонаправленные глаза, было невозможно. А вот что до «устаза»…

Преподавал Хавваль несколько, скажем, странно: между «Ас-салям алейкум!» («Здравствуйте») в начале лекции и «Маа саляма!» («До свидания») в ее конце, стояла полная тишина, прерываемая лишь нашей возней, никак не связанной с предметом изучения.

И так целый год. До сих пор не могу понять, кто это был: может, страна наша укрывала от преследования египетского коммуниста? Это могло быть так запросто: на нашем факультете фарси преподавал беглый противник шахского режима Ирана, на соседнем, филологическом, делившем с нами одно из красивейших зданий на набережной Невы – коммунист-беженец из Великобритании.

Второй причиной моего предотъездного беспокойства была, конечно, неизвестность следующего рода: как я поведу там себя, «если что»? Не опозорюсь ли перед товарищами, смогу ли «обеспечить процесс перевода» в «нестандартных условиях»?

То обстоятельство, что между Египтом и Израилем тогда соблюдалось временное перемирие (для обоюдного накапливания сил) почти не играло роли: все понимали, что оно могло прерваться в любую минуту.

История о том, как я опоздал на спецрейс и что говорил я себе и вторил мне же по этому поводу направленец из «десятки» (фамилию-имя-отчество которого из-за цветистости его выражений до сих пор помню), заслуживает отдельного рассказа и вряд ли может быть в буквальном смысле печатной. Как и о том, что в Каире меня никто из ГВС, естественно, не встречал – ждали-то (если ждали) другим рейсом. И я три дня потерянно бродил по Каиру в поисках советского посольства, ночевал в скверах, пока какой-то полицейский, наконец, не сжалился (а я безрезультатно обращался почти к каждому из них) и не отвез-таки меня в «сифара суфьятия» (советское посольство). И о том, как почти сутки меня там подозрительно расспрашивали о моих мытарствах, пока, в конце концов, не сдали на руки прибывшему из аппарата Главного военного советника веселому шустряку-квартирмейстеру, который долго хохотал над моими рассказами, то и дело восклицая: «Да ну, не п…зди!» (Потом его, как говорили, выперли отовсюду – армии, партии и всего-всего. За какие-то махинации с оплатой жилья для наших советников. Поэтому имени, хоть и помню, не называю – вдруг неправда? Ведь завистников у него было тьма, что немудрено: относительная свобода, машина-иномарка под задницей. Наши почти все, невзирая на звания и должности, передвигались на «газиках», реже генералы, да и то не все, – на «Волгах». А еще у него, как я сейчас понимаю, на руках была куча «налички», полученной из офиса ГВС для расплаты с арендодателями жилья для большой доли из 25 тыс. советских специалистов, расквартированных в Каире. Возможно, «дебет и кредит» не всегда совпадали, что позволило ему, по слухам, передаваемым шепотом, – слыханное ли дело?! – даже стать совладельцем какой-то иностранной компании).

Поначалу, недели три, со мной не знали, что делать. В армии, как известно, все делается по плану, а тут внештатная ситуация: приехал кто-то, не вовремя, да и в столице все места для переводчиков «схвачены» детьми «своих», а в полевых армиях, ввиду временного перемирия, «естественной убыли» тоже пока не наблюдается. Правда, опытный в таких делах («копать отсюда и до обеда») старший референт-переводчик, легендарный среди нескольких поколений советских арабистов, прошедших через ВИИЯ, полковник Квасюк сразу усадил меня к телетайпу, велев (представляю, как он в душе ржал!) дословно переводить и записывать все, что из него выходило. А кто не знаком с этой машиной, должен знать, что она работает (точней, работала, уже таких нет) беспрерывно, лента прет и прет, начинает свиваться в кольца, постепенно заполняя все ближнее, а потом и дальнее пространство.

Я рьяно принялся за дело, но уже через час понял, что я не только не успеваю читать и записывать, но даже отгребать в сторону эту кучу серпантина. Сперва я запаниковал, что пропущу что-то архи важное. Потом мне начали рисоваться картины немедленной моей отсылки в самое пекло боевых действий. Затем, вспомнив о перемирии, я думал, что меня в лучшем случае вышлют в Союз с полным поражением в правах, в худшем – тут же во дворе поставят к стенке, списав на военное время.

Однако защитные силы организма взяли свое – к середине дня я впал в полную апатию и лишь тупо смотрел на бумажный прибой, подступавший все ближе и ближе.

Не знаю, сколько бы это продолжалось и чем бы закончилось, но первый рабочий день подошел к завершению, а вместо Квасюка появился давешний квартирмейстер.

Надо отдать должное его проницательности и опыту. Похлопав меня по плечу, он сказал: «Запарился? Не ссы! Эта лабуда никому на х.. не нужна». «А как же, ведь товарищ полковник сказал…» «Да он тут и не бывает почти, так что без мазы тебе упираться, оценить некому». (И то сказать, Квасюк за три недели заскакивал пару-тройку раз, не обращая на меня никакого внимания, и с остервенением искал, очевидно, очередную, ему лишь ведомую пропажу, без слов выворачивая на пол содержимое единственного в комнатке стола.)

Затем мой добрый ангел и по совместительству квартирмейстер велел мне грузиться в его пижонскую «Тойоту»: «Выше нос! Повезу тебя на хату, где будешь жить. Тебе там пока будет лафа, без соседей. Можешь даже баб водить!» – захохотал он. Но тут же продолжил: «А, в общем, не советую. Стукнут баввабы (буквально – «привратники»; охрана из местных на входе) на раз, и прощай Каир и далее по списку». Меня, конечно, насторожила такая открытость почти незнакомого человека, поэтому я предпочел не вдаваться в тему.

Приехали мы на тогдашнюю чуть ли не окраину Каира, в известный всем переводчикам-холостякам тех лет микрорайон Насер-Сити 6. Поднявшись на лифте не то на 7-й, не то на 9-й (уже не помню) этаж, мы очутились на большом кругу с дырой в середине, огороженной глухими бетонными перилами, на который выходили 5 или 6 дверей. Открыв одну из них ключом, провожатый ввел меня внутрь. Там оказалось три комнаты, в каждой из которых стояло по паре металлических кроватей с металлическими же тумбочками при них, металлическим столом и стульями, на кухне – шкафы, стол, стулья и тумбы опять же из металла. В общем, все явно «антивандальное». (Потом я узнал, что из-за дефицита дерева в Египте деревянную мебель могут себе позволить далеко не многие.) Мрачный темный цвет мебели, к тому же едва освещаемой довольно тусклыми, ватт на 40, «лампочками Ильича» без плафонов (по одной на комнату), собачий холод в квартире – из-за отсутствия отопления, времени года, суток и близости пустыни, в которой, как известно, даже летом можно замерзнуть, – предстоящие одиночество и бессонная ночь (у меня не было будильника, а как по другому не проспать ранним утром организованный отъезд в аппарат советника, где меня тоже, как уже выяснилось, ждало общество лишь беспрерывно стрекочущего теле-чудовища, я не представлял), все это погрузило меня в грустные раздумья, к которым примешивалась жалость к самому себе.

Однако, как оказалось, я зря переживал, что сон таки сморит меня. Всю ночь, стуча зубами под несколькими солдатскими одеялами то ли только от холода, то ли еще и «от нервов», я, сперва теряясь в догадках, потом проклиная молча, а дальше уже вслух, смотрел на потолок, по которому этажом выше кто-то не то прыгал, не то плясал, не то бросал что-то тяжелое. Выйти в коридор и подняться к верхним соседям я не решился, так как не знал, кто там – местные ли жители, наши ли, иностранцы. (Хотите верьте, хотите нет, а через 4 года, оказавшись в Южном Йемене по той же работе, но уже будучи не «пиджаком», а лейтенантом, и поселившись в комнате на двоих с Сергеем Лавровым, о котором я уже упомянул выше и с которым мы дружим уже 40 лет, я узнал, что это он со товарищи скакал по моему потолку в доме в Насер-Сити 6! И таких и еще более поразительных встреч-совпадений, о которых стоило бы рассказать, было в моей жизни никак не меньше десятка. Может быть, у всех такое происходит, не знаю.)

Наследующий день, едва я появился в «офисе», меня подхватил под руки какой-то веселый лысый дяденька с обгоревшим красным носом уточкой. (Оказалось потом – подполковник; форма, кто не помнит, была на наших египетская, но без знаков различия) «Саня, ты-то нам и нужен! Мы там уже 3 недели мычим на пальцах, одного майора египетского, который когда-то у нас учился немного, загоняли с переводом, а он ведь замначштаба округа!» Я только и нашелся: «Откуда вы меня знаете? Кто это «мы» и где это «там»? «А нам Квасюк сказал, что ты без дела. А наш мутаргим (переводчик), во-первых, уже чуть не месяц якобы животом мается – волынит, говнюк, как пить дать! – а, во-вторых, я его и понимаю: через неделю – дранг нах хаузе, то бишь в Союз, а надо еще подкупится, то-сё. А «мы» – это я и советник начштаба округа, полковник. Мужик правильный, но зануда страшный! А завтра к нам генерал приедет, советником командующего округом. Командование в Гардаке, около 500 км. от Каира, на Красном море».

Дядька мне явно нравился. И дальнейшие полгода показали, что и в характеристике советника начштаба округа, и в нем самом ни он, ни я не ошиблись.

Через пару часов, забрав из Насер-Сити 6 мои нехитрые пожитки и несколько картонных коробок из дома подполковника, мы на «козлике» (ГаЗ-69), покрашенном в цвет пустыни, катили вдоль побережья Красного моря к неведомой мне Гардаке. Тщедушный и какой-то испуганный шофер-араб почему-то опасливо молча крутил рулем. На мой вопрос, чего он какой-то зашуганный, подполковник весело ответил: «Их тут запугали израильскими командос-аквалангистами, которые, якобы, в любой момент могут высадиться в любой точке красноморского побережья Египта!» «А на самом деле?» – поддавшись настроению подполковника, беспечно спросил я. «А хрен их знает, – так же беззаботно откликнулся он. – Мы тут почти год, но пока такого не было».

Часов через 10 утомительно-однообразного пейзажа – слева – синее-синее море под такого же цвета безоблачным небом, справа – каменистая пустыня с редкими небольшими возвышенностями, – только единожды, где-то на полпути, сверху вниз зачеркнутого одинокой, некогда белой, а ныне обшарпанной башней маяка, стоящего на небольшом мысу, мы, уже в полной темноте («Затемнение!» – многозначительно сказал подполковник), въехали в какой-то не то поселок, не то деревню, стоящую метрах в 300–400 от моря, в котором уже под легкой рябью дробилась луна.

Тело ныло нещадно, руки-ноги затекли (в дороге был всего один привал минут на 20), поэтому, несмотря на громогласные приветствия какого-то гиганта-араба, чья смуглая кожа в слабом свете керосинового фонаря казалась практически черной, и его последовавшие приглашения «отведать, чем Аллах послал», я рухнул, едва раздевшись, на предложенную кровать и тут же заснул.

С утра меня ожидал первый сюрприз, коих в последующие полгода было немало. На спинке раскладного (опять железного!) стула была аккуратно развешена моя выстиранная и выглаженная куртка, а на сиденье лежали как-то по-особому сложенные, чтоб не помялись, брюки, которыми меня экипировали в Каире и которые изрядно пропылились и измялись в пути. Под стулом – начищенные до блеска ботинки, вид которых накануне меня расстраивал (один из моих пунктиков – чистая обувь и выглаженная одежда).

В воздухе стоял запах кофе и какой-то незнакомой, но приятной для обоняния еды.

Оказалось, одежду и обувь мне привел в порядок… мой денщик (!), а еду приготовил наш, общий для меня, под- и полковника повар! (О денщике и поваре мне сказали чуть позже. В ответ на мой вполне уместный для советского человека вопрос о наличии и, главное, использовании помощи подобных «единиц» в армии, мои советники, явно лукавя, но все же, опустив глаза долу, промямлили что-то на тему чужого монастыря и своего устава. Мы, мол, рады бы не пользоваться, да у них так заведено. К стыду своему сознаюсь, что я быстро с этим, мягко говоря, смирился.)

Второй сюрприз последовал практически немедленно за первым. Едва мы закончили завтракать (вкусно, но, как мне показалось после известия о денщике и поваре, бедновато: вареные бобы в подливе из них же, омлет, сыр, масло, джем, кофе, горячие лепешки), как снаружи раздался звук клаксона, принадлежащего явно не «козлику».

Мои советники всполошились, подобрались, натянули форменные кепки и ринулись во двор. Оказалось, приехал долгожданный генерал – советник командующего округом, с которым они были незнакомы и до этого не виделись. (Потом выяснилось, что генерал прилетел в Каир только накануне, не успел толком даже распаковать свои вещи, а с утра, как говорят, – пожалуйте бриться: летите сломя голову вертолетом в Гардаку какую-то. А в пожарном порядке потому, как командующий округом – человек больно крутой и в Каире ох как не последний – достал через министра обороны АРЕ аналогичного министра нашего, а тот, в свою очередь, потребовал к себе из Риги генерал-майора Бориса Ивановича Дзоциева, бывшего, между прочим, членом ЦК Латвийской КП, и велел ему немедля отбыть к пирамидам, что тот и выполнил. Чудны дела Твои, Господи!)

Борис Иваныч (а это и был он), по армейскому обычаю, сразу решил себя, что называется, поставить. Выслушав представление подчиненного полковнику подполковника (да простят они меня; оба – замечательные мужики, а вот имен не помню. Помню только, что подполковник был Петровичем, как его звали даже арабы, а полковник Владимиром), генерал ткнул в меня пальцем. «А это кто?» «Александр Шавердов, наш переводчик!» – отрапортовал Владимир. «Звание?» «Студент, третьекурсник, из Ленинграда!» Взгляд Бориса Иваныча как-то потеплел («Сын у него или любимый племянник моего возраста, что ли?» – промелькнуло у меня в голове.). «А у меня там сестра живет», – зачем-то сказал он, обращаясь ко мне. И, без перехода, полковнику: «А как же вы 3 недели без переводчика обходились?» «А у нас тут начальник оперотдела штаба по-русски разумеет, да еще начальник артиллерии», – похвастал полковник своей находчивостью и деловой хваткой. И тут же был наказан. «Ну вот что, товарищи офицеры. В части перевода будете работать в режиме последних трех недель. А переводчик будет только у меня, на самом ответственном участке!» Немая сцена. (За это Владимир почему-то именно меня поначалу было невзлюбил, но потом как-то все вошло в норму.)

На предложение позавтракать, а, судя по каким-то неуловимым, но понятным телодвижениям Петровича, возможно, и..., генерал решительно возразил: «Потом, все потом! Командующий ведь вертолет не только слышал, но и видел, и знает, что я прилетел. А я тут буду завтракать, да еще и…» И он с укоризной, впрочем, почти дружеской, поглядел на Петровича.

Несмотря на почти показные отказ генерала от завтрака и его служебное рвение, товарищи офицеры, очевидно воодушевившись на будущее почти дружеским характером генеральской укоризны, резво попрыгали каждый в свой «козлик». Борис Иваныч, не успев сесть в новенькую, в экспортном исполнении, «Волгу» цвета той же пустыни, поманил к себе Владимира. «А на чем переводчик поедет?» «Дык с вами, товарищ генерал… Или с нами?» «Это непорядок! При попадании вражеского снаряда в любую из машин мы лишимся сразу двух специалистов! Сегодня же решить вопрос с тылом округа о предоставлении переводчику отдельного автомобиля ГаЗ-69 с двумя сменными водителями!» «Есть!» – отрапортовал Владимир, опять зыркнув на меня так, как будто это я только что выклянчил у генерала этого несчастного «козлика». Впрочем, мою радость от нежданного (второго за утро!) повышения собственного статуса не могла омрачить даже тревога за свое будущие отношения с «товарищами офицерами».

Когда наша «кавалькада» прибыла на командный пункт Красноморского военного округа, среди вестовых, выстроившихся у его дверей, поднялась легкая паника, что свойственно всем военным при виде генерала, пусть и иностранного. Толкаясь и мешая друг другу, они ринулись к командующему докладывать о прибытии Бориса Ивановича. Затем к нам вышел его помощник, майор Гохари (а вот его имя почему-то помню!). «Командующий ждал Вас, прошу следовать за мной!» Вошли гуськом за ним – генерал впереди, следом, по протоколу, я, потом полковник и подполковник.

Стройный, в отличие от почти поголовно тучных, как я успел заметить, старших египетских офицеров (кстати, Борис Иванович с этой точки зрения тоже мало отличался от них, включая и наличие у него усов), поджарый, в военный в форме бригадного генерала человек, несколько, как мне тогда показалось, картинно склонившийся над огромной картой, расстеленной на такого же размера столе, живо выпрямившись, резко повернулся к нам, оказавшись значительно выше среднего роста. Высоким и звонким голосом он произнес: «Здравствуйте, господин генерал! Добро пожаловать в Гардаку! Позвольте представиться: командующий Красноморским военным округом бригадный генерал Саад ад-Дин Аль-Шазли».

Тут я, признаюсь, немного струхнул. Мало того, что это был мой первый опыт общения с офицером-египтянином такого звания, само его имя было мне знакомо. Перед поездкой в Египет я, что успел, прочитал о новейшей истории страны, в том числе по военной истории.

Выходит, передо мной тот самый генерал, что учился в Королевской военной академии, принимал участие во Второй мировой войне и арабо-израильской войне 1948 года. Который в 1954 г. создал первый парашютно-десантный батальон в египетской армии, а чуть позже командовал контингентом арабских миротворцев в Конго. Затем он служил в качестве военного атташе в Великобритании (1961–1963), командира сил специального назначения (1967–1969). (Даты эти, конечно, тогда я уже так точно не помнил, но потом освежил свою память.)

Меня распирало от желания выложить это все тут же Борису Ивановичу, но, конечно, было не до этого. И тут Аль-Шазли совершил нечто, что заставило меня проникнуться к нему еще большим пиететом и сняло мое напряжение. Услышав мой перевод на арабском литературном языке (а египетского диалекта этого языка, кроме каких-то незначительных вещей, я просто тогда не знал! Ау, устаз Хавваль!), он тут же перешел с диалекта на чистейший литературный язык, подчеркнуто четко выговаривая все огласовки! (Для не владеющих арабским скажу упрощенно, что огласовки помогают наиболее точно понять смысл как сказанного, так и написанного; в более или менее простых текстах они даже не пишутся, о них догадываешься по контексту. А еще добавлю, что с того дня Эль-Шазли всегда при мне, даже обращаясь к египетским офицерам по своим вопросам, говорил исключительно на литературном арабском языке.)

Затем Аль-Шазли дал слово начальнику штаба округа, который по очереди представил всех присутствовавших там офицеров, а потом в общих чертах ознакомил генерала Дзоциева с военной обстановкой в округе, его задачами и т.д., сопровождая свой рассказ показом на разложенной на столе карте.

Незаметно наступил полдень, и Аль-Шазли пригласил нас и всех офицеров штаба на обед, который он дал в честь прибытия советского генерала.

Судя по возбужденно-довольным лицам офицеров за столом, меню, предложенное генералом, было для них в этих условиях достаточно редким, а то и изысканным. Стол ломился от мяса, овощей, фруктов, рыбы разных видов, а главное – от многочисленных тушек голубей, которые почти у всех арабов являются дорогим деликатесом. Спиртного, однако, к явному разочарованию и члена ЦК Компартии Латвии, и товарищей офицеров, и меня, конечно, на столе не было – война ведь, сухой закон! (К слову, как я потом узнал, офицеры-арабы по вечерам втихую попивали, да и мы тоже иногда. А несколько голубятен гигантского размера, высившихся на десятки метров неподалеку от здания штаба и имеющих форму конуса примерно 12–15 м в основании, содержал… его начальник. А еще он грузовиками отправлял в Каир свежую рыбу, упакованную в мешки, предназначенные для… укрепления брустверов и стенок окопов на линиях огня. Неимоверное количество рыбы объяснялось тем, что в порту и прилегающей к нему акватории для защиты от израильских подводников-диверсантов постоянно взрывали в воде мощные заряды с неравным промежутком времени: единственное, что как бы доказывало, что это не банальное глушение рыбы, кишащей в водах Красного моря.)

После обеда «аттракцион невиданной щедрости», как писали классики, продолжился. Эль-Шазли показал Борису Ивановичу двухэтажный домище, стоявший неподалеку от здания командования, и сказал, что отныне тот будет жить в нем, а не в одном из тех домишек, в которых ютились до этого Петрович и Владимир. Оба же последних и я будем жить в трех одноэтажных домах по соседству с двухэтажным монстром!

Петрович и Владимир, зардевшиеся было от счастья, тут же померкли, когда Борис Иванович объявил, что в силу военной необходимости он будет жить на втором этаже, а переводчик, дабы быть под рукой, – на первом. А, учитывая суровость того же военного времени, необходимо идти на жертвы. Поэтому Петровичу и Владимиру будет достаточно и одного дома. (Знай, мол, наших скромных советских людей!) Пожалуй, перед Борисом Ивановичем можно было бы снять шляпу, но… Дело в том, что «двухэтажка» была раньше… зимней резиденцией последнего короля Египта Фарука Первого, правившего страной в 1936–1952 годах. И внутри резиденции вся обстановка – ковры, мебель, посуда и прочая и прочая – почти полностью сохранилась! На первом этаже располагались покои королевы, а на втором – Его Величества. В доме же, где предполагалось разместить товарищей офицеров, жила дворовая прислуга, хоть и высокого ранга…

После нашего вселения в поистертые, но все еще хранящие следы былой пышности апартаменты, жизнь наладилась славно. Работа кипела с 7 утра и до… 12 дня. Потом обед и «фантазийя» (что-то вроде местной сиесты) примерно до 17.00. Затем – личное время.

Сиесте, однако, мешало одно принеприятнейшее обстоятельство. Как только кто-то из нас задергивал шторы от яркого дневного солнца, создавая приятный полумрак, то, не говоря уже о ночном времени, на нас набрасывались полчища… клопов, коих в королевских опочивальнях оказалось видимо-невидимо. Борис Иванович страдал неимоверно, очевидно еще и от аллергии на укусы этих кровососов. Его нисколько не утешали и мои рассуждения о том, что поскольку клопы, по мнению ученых, живут чуть ли не 200 лет, годами или чуть ли не десятилетиями обходясь без пищи, то нас с ним, скорей всего жрут именно те букашки, что питались кровью королевской четы. А стало быть, отныне и в наших жилах течет королевская кровь!

Вскоре сдался и я, велев своему ординарцу-денщику-повару Адри опрыскать жутко вонючей отравой все закоулки наших апартаментов, изведя до последнего колена существ, пусть и приближенных некогда к телу царствующих особ.

К слову, Адри, веселый двухметровый гигант с белоснежной улыбкой и непременными усиками араба, не отходивший от меня ни на шаг (Разведчик? Но тогда я так не думал) был хорош во всех перечисленных ипостасях, но особенно в изобретении и приготовлении различных блюд, знатоком которых он заделался, пока служил в личной охране Насера, но был на время отлучен от службы за какие-то амуры с женой одного из высокопоставленных чиновников. Однако Адри из-за ссылки не пал духом и не унывал никогда, что радовало, но, как настоящий профессионал, ни слова не говорил о Насере, как я его ни пытал и ни улещивал, что, соответственно, меня как историка весьма огорчало.

А еще мы с ним доставляли немало радости публике на местном базаре, когда вышагивали рядом (мой рост – 165 см) в поисках лучших ингредиентов для его очередного кулинарного шедевра.

Или бегали на причал к приходу танкера из Адена, доставлявшего в Гардаку раз в неделю воду, а мне – контрабандные английские сигареты «Ротманс», стоившие в Каире в 6–7 раз дороже. Не сходя на причал из-за запрета возможной контрабанды, морячок кидал мне с борта танкера коробочку с парой блоков сигарет, а я (если не было со мной Адри) ему обратно – камень, завернутый в нужное количество египетских фунтов (Адри же и научил).

Откровенно говоря, я не знаю, чем там занимались советник начальника штаба и его коллега-подполковник. Мы же с генералом выезжали «на передовую», т.е. на полевой КП округа, представлявший собой несколько довольно глубоких, до 10 м, землянок, сверху покрытых металлическим двутавровым «накатом», прикрытым несколькими слоями тех самых мешков с песком, которые сотнями убывали из расположения округа в столицу, набитые рыбой. Стенки землянки были обложены такими же мешками с тем же содержимым (не рыбой, песком). Под потолком крутился вытяжной вентилятор, было прохладно и… совершенно тихо. Дело в том, что оба генерала обменивались соображениями и советами о грядущих возможных баталиях в соседней землянке (Аль-Шазли, проучившийся какое-то время на курсах «Выстрел» в СССР, изо всех сил стремился овладеть очевидно запавшим ему в душу русским военным языком, а посему велел мне сидеть в другой землянке, вызывая по мере того, как совсем чего-то не мог понять из рассуждений Бориса Ивановича, который, кстати, весьма почитал Клаузевица и Маннергейма. А поскольку оба последних также были не чужды командующему, то потребности во мне он практически не испытывал за редчайшими – от силы раз в день – случаями.)

Однако же не все было идиллией в нашей жизни. Как-то раз, в запале военных споров с командующим, Борис Иванович решив доказать свою правоту по какому-то мне неведомому по причине удаленности от источника спора поводу, попросил командующего привести один из батальонов, чьи передовые окопы проходили чуть ли не у самого уреза моря, в состояние полной боевой готовности.

Сказано, сделано! Через какое-то, довольно непродолжительное надо сказать время, командир батальона по рации доложил командующему о выполнении. «А теперь пошли и посмотрим, и ты увидишь, что я был прав!» – воскликнул призвавший-таки меня Борис Иванович и чуть ли не силком потащил за собой Аль-Шазли. Я едва поспевал за расходившимися в прямом и переносном генералами. Видно было, что командующий зол неимоверно, но крепится из последних сил. Борис же Иванович, очевидно, будучи стопроцентно уверенным в своей правоте и близком торжестве, просто сиял. Подойдя к передовой линии окопов, Борис Иванович воскликнул: «Ну что, видишь?! (Они давно уже перешли на «ты») А я что говорил?! Это же безобразие, если не хуже! Вредительство!» (Насколько я понял, речь шла о глубине окопа.)

И тут произошло то ужасное, что навсегда отбило у Бориса Ивановича охоту не то что критиковать, но и, по-моему, просто давать командующему какие-то советы кроме самых безобидных.

Аль-Шазли скомандовал по рации: «Командир батальона! Ко мне! Немедленно!» Где-то, метрах в 350–400 показалась фигура несчастного командира, в полной выкладке, каске, с многокилограммовой рацией за плечами, топорщащейся в небо бесчисленными сегментами длиннющей антенны. Он бежал изо всех сил, а командующий, брызжа слюной в микрофон, почему-то по-английски, подгонял его криками: «Go, go, go!».

Когда, наконец, комбат, обессилевший от этого чудовищного марш-броска, с серым лицом, потный, с широко открытым, жадно хватающим воздух ртом, подбежал к генералам и пытался встать по стойке «смирно» на дрожащих непослушных ногах, Аль-Шазли начал просто визжать на него и топать ногами. Я не мог понять ни одного слова, хотя это и не требовалось. Вдруг, словно внезапно опомнившись, генерал замолк. Глаза комбата расширились от ужаса, а Аль-Шазли что-то коротко бросил двум солдатам, кое-как, бочком, примостившимся в действительно очень неглубоком и узком окопе. Они испуганно выскочили из окопчика, комбат стащил с плеч рацию, снял каску, положил на песок свой АК, развернулся и, опустив голову и плечи, пошел куда-то вдаль, за брустверы других окопов. Солдаты, вооруженные тоже автоматами, испуганно поплелись за ним. Как только эта скорбная процессия скрылась за взгорком, оттуда тут же раздались, сливаясь вместе, две короткие автоматные очереди. Через какое-то время оба солдата показались из-за взгорка и понуро вернулись к своему окопу…

У меня дрожали руки, у Бориса Ивановича, никак не предполагавшего такой развязки, было такое же серое, как давеча у комбата, лицо. Он молча повернулся, пошел в свою землянку, взял там что-то и, даже не глядя в мою сторону, подошел к «газику», стоявшему рядом с землянкой, сам сел за руль и поехал прочь, в «гостиницу». Из нее он не выходил до вечера. Я с кем-то добрался туда же.

Уже когда настала ночь, он постучал в мою дверь, вошел. (Я лежал на кровати, уставившись в потолок. Никогда раньше я не был рядом с этим, с тем, что случилось там, за взгорком. И так просто! Так быстро!) В руках Бориса Ивановича – бутылка конька, почти пустая. Но по тому, как его качало, я понял, что она не первая. Молча он сел у меня в ногах. Так прошло минут десять. «А может, это был просто спектакль? Ну, просто показать, какой он… суровый, а?» – вдруг с надеждой спросил меня генерал. Я охотно и с облегчением уцепился за это предположение, и мы быстро убедили себя, что так оно и было. А может быть, мы и были правы? Как хотелось в это верить! Я верю до сих пор…

Тем более, что после этого мы не раз убеждались в порядочности Сада ад-Дина Аль-Шазли, его искренней заботе о вверенных ему солдатах и офицерах, его личной смелости и готовности брать на себя ответственность.

Потом, уже в 1971 г., генерал-лейтенант Аль-Шазли стал начальником штаба египетской армии, оставаясь им до конца 1973 г. Именно под его командованием египетская армия форсировала Суэцкий канал и победоносно взяла штурмом линию Бар-Лева. И он же, стремясь сберечь жизни солдат и офицеров, выступил категорически против предложенного дальнейшего наступления, в ходе которого египетские войска выходили бы из-под «зонтика» своей ПВО и становились добычей израильской авиации. За это Аль-Шазли отстранили от военного планирования. А наступление состоялось. И египтяне потеряли 250 танков, не говоря о живой силе.

А потом генерала практически сослали, хотя и подсластили пилюлю должностью посла в Лондоне. Потом – в Португалии. Именно там он начал выступать с критикой действий Анвара Садата, осудил его в том числе и за Кемп-Дэвидские соглашения.

Опасаясь преследования, генерал эмигрировал в Алжир и сел писать мемуары. А в Каире тем временем суд приговорил его к тюремному заключению. Тем не менее, в 1992 г. Аль-Шазли возвращается на родину и попадает в тюрьму.

Нет, не мог он тогда приказать расстрелять своего комбата. Не тот он человек, это же ясно…

__

Полгода, проведенные мной в Египте, пролетели быстро. Да и как иначе при описанной мной жизни в Гардаке, пусть и о маленьких ее кусочках, отрывочно и, в общем-то, довольно бессвязно? А сколько осталось не рассказанным!

Например, о том, как мы вдвоем с Адри, поддатые, купались ночью на заминированном пляже, не зная об этом?

Или сидели по ночам за стаканчиком виски вдвоем с опальным губернатором Красноморской провинции в его резиденции через дорогу от моего жилища, к которому он для понта посылал за мной (15 метров хода!) свой лимузин с двумя флагами, советским и египетским, и вели долгие беседы ни о чем и обо всем?

Или хотя бы о том, как я проводил ежемесячный девятидневный отпуск в Каире, когда был абсолютно предоставлен сам себе.

Спросите, как это – «девятидневный», а то мы там не бывали? Ври, да не завирайся!

А вот как. Поскольку мы в действующей армии, как считалось в аппарате ГВС, работаем, в отличие от приближенных к столице и в оной советских специалистов, без выходных (те имели «их» пятницу и свое воскресенье), то нам положено, стало быть, 8 дней в месяц на отдых плюс два дня дороги туда и обратно. Мы же не рассказывали в столице о своей жизни «в глуши», а с дорогой управлялись за полдня, добираясь не на своих «козликах», а пусть даже и «Волге», а на междугородном автобусе «Скания», который мчал нас под 120–130 км в час без остановок (кондиционер, сортир на борту; это в 1970-м-то году!) из Каира прямо в наш маленький «колониальный» рай под тогдашним, еще арабским, названием Гардака.

А теперь он совсем другой. И не факт, что лучше.

Да и называется теперь на английский лад – Хургада.