Дмитрий Павлович Регентов Восток – 84:

Топонимика или прогулка бывшего курсанта

Запев

Когда тебе лет двадцать, ты несёшься, высунув язык, вперёд и вперёд, стараясь успеть везде, где тебя нет. А как же?! Ничто не может обойтись без тебя. Или, по крайней мере, ты где-то рядом был, проходил, слышал. Отчего, вечера проходили насыщено, интересно, зачастую с таким количеством и адреналина тоже, что утром, в строю, ожидая команды «разойтись по учебным классам», только и думаешь о том, как бы упасть на стул и как бы преподаватель не спросил именно тебя. Так как вчерашнее ещё бурлит в тебе, выдавая себя синяками под глазами, характерным блеском глаз, сосредоточенностью лица, да и вообще. И не важно где вчерашнее происходило – в границах или вне Института, «осиного гнезда советской разведки», Бурсы, Резервации, Территории.

Прогулка бывшего курсанта или топонимика Института

Часть 1. Курсанство*

Как-то поздно вечером, сидя в ресторации среди шумливых пра-пра-хрен-знает-сколько раз-пра- правнуков «совершенномудрого Сунь Укуня», общался я с недавним, по историческим меркам, выпускником нашего заведения. И с удивление обнаружил, что славные традиции наших предков, а равно и наших, так как мы старательно создавая свои, сами того не зная, невольно копировали опыт предков, в новой форме нашего учебного заведения трансформировались до такого состояния, что стали напоминать обыкновенный институт. С той разницей, что есть форма, курсовые офицеры гоняют как детей в песочнице, да и вообще. И, как положено старому бойцу, потянуло меня на воспоминания. Старею? Гм. Наверно. Но почему у будущего офицера нет в казарме оружия, и он, просто физически, не знает, что такое караул и с какого конца «юзать девайс» – понять и принять не могу.

Поступали мы разные – кто с армии, флота, кто с гражданки – с заводов, сразу после школы. Разными мы были в нашем восприятии мира. Единственное, что ставило нас в единый строй, это было желание учиться в этом заведении – Военном институте иностранных языков. Хотя, к моменту поступления, он уже назывался – Военный институт Министерства обороны. Это он потом стал Краснознамённым, а на момент поступления его часто путали с другим Институтом, куда отбор был более строгим, где более глубже заглядывали в твою родословную. Вплоть до того, где похоронены твои прадедушка, прабабушка со стороны отца и матери. И не дай бог, если у тебя, там, в далёком, туманном прошлом было что-то не так. Или в подружках у тебя была девушка, отмеченная в нежелательных связях. Что за связи, спросите? Например, твоя девушка, работая переводчиком, сопровождая делегации буржуинов, приезжавших в красную Москву, несанкционированно поддерживала связи с кем-то. Нет, не ту, что обычно показывают в фильмах, скроенных по лекалу Голливуда. А простую связь в виде переписки – писем, открыток на праздники и так далее. Одного такого «счастливца» я знал лично. Как он не бился, поступить в оное заведение так и не смог. Даже с четвёртого раза, по направлению горкома и с кипой отличных характеристик с завода, парткома, профсоюза и т.д. Чистота рядов, однако.

Мы же, сдавшие экзамены, в ПУЦе (Полевом учебном центре) кормили комаров, днём усердно мели, рубили, носили, ходили строем, а вечером «летали» за забор, вырабатывая в себе те самые качества, что отличало курсантов от простых студентов – смекалку, чутьё разведчика (а вот тут может сидеть курсовой), быстроту ног и соображалки. Последнее было нелишним, так как, попавшись после отбоя в темноте аллеи, нужно было выдать железобетонный вариант обоснования своего пребывания в данный момент, в данном месте, да ещё в таком виде. Конечно же, курсовые офицеры всё прекрасно понимали, но делали строгий взор, трудно различимый визуально, но аудиально прекрасно угадываемый, журили и отправляли обратно в палатки. Наиболее наглых, которые уже и стоять на ногах не могли или попадались с «огненной батареей» (читай спиртным) в авоське, отчисляли. И это была традиция. Сдержи себя в рамках на первых порах, пойми в чём суть этого учреждения и только потом, взвесив всё, поняв «за» и «против», дерзко сигай через решётку Александровского сада и рви цветы на кремлёвских клумбах для своей девушки, стоявшей за углом Манежа. И не попадись. А если попался, огреби и встреть это наказание как мужчина, не прибегая к звонкам родителям с криком «сос». Чего скрывать, у многих в Институте, процентов 80-90, были такие родители, которые решали вопросы быстро, эффективно, а главное, без последствий для залетевшего. И это была «маза». Кто-то гордился ею, кичился, а кто-то, как настоящий гусар, закусив губу, огребал по полной и стойко выносил это. И имели определённое уважение на курсе.

А после ПУЦа начинался Институт с его преподавателями, нарядами (и караулами тоже), учебным процессом, ночными сидениями на одном месте на «пятой точке» и т.д. И вновь, нужно было вникать во все традиции, условности и, обязательные к исполнению, ритуалы. Зато, когда кончался этот период (у кого-то на первом курсе, у кого-то в начале второго) наступала страда. Нужно было совместить свои интересы, интересы общества (товарищей), учебный процесс, старания курсовых офицеров, прививавших навыки армейского юмора, необходимой в армии «офицерской косточки», да и просто лени, в единый момент, от которого шло дальнейшее развитие сюжета твой истории. Когда-то это получалось, когда-то нет. Отчего линия истории жизни делала кривую – то вверх, то вниз и потом долго искала золотую середину. И этим мы жили. И становились потом лейтенантами, начиная офицерский период жизни. Но сначала было курсантство, в котором закладывались основы офицерства, на котором потом жёстко отыгрались за их характер девяностые и двухтысячные.

Примечание

* Выведено по аналогии с термином, ходившем среди солдат в СА, «офицерство»

Регентов Дмитрий

Бывший курсант, выпускник второго факультета (Восток – 84).

Пекин, декабря 4 2013 года от рождества Христова.

Часть 2. Вдоль по проспекту

Как и положено для микромира, выделенного и отделённого от общего мира забором, наш Институт имел совершенно отдельную, особую культурологическую среду. В которой, из официальной идеологической атмосферы, пропитывавшей всё вокруг, многокультурного языкового винегрета в головах курсантов и преподавателей, спецхрана с «враждебными» журналами и газетами, вываривался такой компот, что наши «идеологические отцы и командиры» хватались за головы в отчаянии, стараясь унять головную боль либо удержать рвущийся наружу хохот. Бывало и такое, бывало. Но об этом уже много было рассказано, написано. А вот о топонимике нашего Института почему-то мало написано. Что, в принципе, понятно. Как автохтон, изначально проживающий в данной местности, зачастую не понимает зачем записывать что как называется, так и курсанты, принимающие от предыдущих топонимику мест передавали её дальше, обогащая, искривляя, насыщая названия новыми смыслами. И делали это бессознательно, устно, не закрепляя письменно. А зачем? Итак, все всё знают. Но времена идут, меняются эпохи, меняются реалии, уходят в глубокое, трудноразличимое прошлое старые названия мест, уступая своё пространство новым названиям. И, как положено в историческом процессе, а мы, наш Институт, часть истории военной науки (да-да, не смейтесь, это так), всякое положение, всякое состояние части должно быть зафиксировано. Именно этим я и предлагаю заняться ветеранам нашего Института. Да и молодым тоже есть над чем потрудиться. Ведь, за прошедшее время территория поменяла традиционные географические границы вслед за организационными трансформациями. А новые места, конечно же, имею свои названия. И зафиксировать их, схватить ту искорку, от которой загорается что-то внутри, ведущее потом всё дальше в глубины сознания, историю, в понимание, почему именно так было, а не иначе. И если такое происходит, а мне хотелось бы верить в это, то и будут у нас новые Ошанины, Мудровы, Маматюки, Щичко, Алексахины, Сысоевы и другие не менее уважаемые столпы, на которые мы опирались в нашем взрослении. От которых наша китаистика, особенно военная, определявшая долгие годы характер развития нашего Института, расправит плечи, поднимет голову и скажет своё слово. Ведь с Китаем нам жить, жить и ещё долго жить. И желательно такого соседа знать, понимать и уметь с ним обращаться

Для курсанта Институт начинался с трамвайной остановки на улице Волочаевской. Как правило, после плавного изгиба на горке, трамвай, жалобно дребезжа боками и скрипя колёсами, протискивался между машинами и островком зелени на пригорке. Кому-то когда-то пришла в мысль идея разбить в центре пригорка небольшой парк – с аллейкой и даже парой скамеек по бокам. Или просто, в своё время, не захотели закатать под асфальт островок парка, оставшегося после укладки брусчатой мостовой. Не знаю. История умалчивает. Но у нас этот островок назывался по разному – «плевок», «трамвайный островок». Как помнится, был даже вариант «бугораллея». Но существовал вариант и более жёсткий, сравнивавший этот парк с известным причинным местом противоположного пола. Причину такой ассоциации, что тогда, что сейчас трудно понять. Но было. Из слов песню не вычеркнешь.

С трамвайной остановки, курсант, если он был в официальной увольнительной (сиречь увале), направлялся через трамвайные пути и автомобильный поток (реденький, но поток) к КПП (контрольно-пропускному пункту). Как всякий субъект фольклора, в котором самые важные части имеют свои имена, КПП был КПП. Но были и варианты – «Форточка», ЗПП (ЗаПнулся, потому, что Пьяный) и, простите за честность, «передний проход». В противовес «заднему проходу», КПП – 2, расположенному в районе поликлиники Института или, по-военному, санчасти. Но не будем забегать вперёд.

И жил на этом КПП комендант. Абы как бы на такую должность не назначали и оттого, что для вразумления наших буйных курсантских голов, нужен был человек-кремень, для которого «маза» была, что тряпка для быка, подбирали особых. Таких особых было мало, но были. В нашу пору на КПП обитал «Таракан» – человек сухопарый, с рыжими усами (отчего и получил такое прозвище), в зеркальных сапогах-бутылочках и каракулевой шапке-ушанке – зимой и фуражке с высокой тульей – летом. Кто служил, тот понимает, что каракулевая шапка для строевого офицера, тем более коменданта, вещь культовая. Можно даже сказать – фетиш. Так как иметь такую шапку, «согласно артикулу», могли офицеры и солдаты комендантского полка московского гарнизона и «парадного полка» – т.е. кремлёвского полка, а также полковники в виде папахи, но не ушанки. Если фуражка с высокой тульёй вещь наживная и можно было «самостроком» сварганить такую красоту, то каракулевая шапка-ушанка дело хлопотное и даже затратное. Хороший каракуль это дорогой каракуль, ну, вы понимаете. Пошив же не менее тревожное и дорогостоящее дело.

Так, вот. И бдил он за чистотой, уставностью выходящих во внешний мир и, особо, возвращающихся из внешнего мира, курсантов. Не сильно зверствовал, но приводил в чувство как первокурсников, так и «забуревших» пятикурсников. Последние, с нашивками в шесть-семь полосок, правда, порой выражали свою точку зрения «чисто конкретно». Отчего, у нашего коменданта КПП иногда был помятый вид. Но, невзирая на трудности службы в таком заведении, он нёс свою службу. После длительного отсутствия в Москве, заходя как-то в Институт, я увидел его на КПП и, подойдя, пожал ему руку. Когда ты курсант это одно, когда офицер другое. И вот такие отношения тоже были в традиции нашего Института. Хотя были случаи, когда и морды били после выпускного.

Далее начинался короткий, но не менее важный участок территории Института – небольшая площадка–палисадник перед КПП, слева, за которым высилось пятиэтажное здание пятидесятых годов. Площадку звали по-разному. Те, кто летал бортпереводчиками называли «waiting zone», кто-то «таракан-плац», но общее название, как помнится, было простым – «предместье». Здание, бросавшее вызов решётке, отгораживающей нас от внешнего мира, доминирующее над углом Волочаевки, называли «Хилтон» – копируя всемирно известную торговую марку гостиничной сети. Хилтон служил прибежищём разным людям – на первых этажах жили офицеры – преподаватели и административный состав, томившиеся в ожидании получения квартиры от Министерства обороны в Москве или ближайшем Подмосковье, выше жили офицеры-ускоренники, вернувшие из командировок, которые по званию уже не могли жить в казарме, а ещё выше начиналось буйное братство курсантов четвертого-пятого курсов, расползавшееся по факультетно по этажам, в отдельные кубрики – по три-четыре человека.

С правого бока у Хилтона были ворота. Когда-то они были задуманы как пожарные – для удобства передвижения пожарной техники по территории Института. Но так как в Институте порядок держался строгий, пожаров не было. А те недоразумения в виде непотушенного окурка или ещё какой гадости, тлевшей в урнах, быстро тушились бодрыми дневальным с помощью стандартного огнетушителя, трёхлитровой банки с водой или другим, более извращённым способом. К которому прибегали, когда огонь только разгорался и бежать за водой было далеко. А так как почки работали хорошо, то огонь сдавался, покорно затухая. Особого названия эти ворота не имели. Их просто называли «ворота у Хилтона». Через них в форме в «утёк» не так часто прыгали. В основном, по гражданке – из крайней двери пожарного выхода – бросок и ты уже за территорией и походкой занятого молодого человека утекаешь в просторные узости города-мегаполиса – столицы Союза Советских Социалистических Республик. Потом пожарные двери заколотили, отчего смельчаки шли через центральный выход. Вот тут и пригождалось то чутьё, что вырабатывалось в течение всего предыдущего курса обучения. Ну, и голова тоже варила. А столкнуться с курсовым или другим каким начальником было плёвым делом – в Хилтоне располагался учебный отдел и отдел кадров с делами на наши буйные головы. Офицер, работавший там, сначала был прапорщиком, а потом сразу вырос до лейтенанта. Очевидно, что такому чудесному карьерному росту помогла его фантастическая память. Многих из курсантов он знал не только в лицо, но и по фамилии.

На небольшой уличке, тянувшейся от КПП до т-образного перекрёстка с самой длинной в Институте улицей, умудрялись располагаться казарма роты обслуживания, почтовое отделение, какой-то магазинчик. Впоследствии, в двухэтажном здании старого, екатерининского стиля, выдавив магазинчик, расположилась также казарма «ускоров», набранных резко для удовлетворения потребностей ограниченного контингента советских войск в республике Афганистан. Улица носила простое название – «Прямая», что лишь подчёркивала её основную функцию.

Вообще, изначально Институт занимал две старинные казармы, представлявшие произведение архитектурного изящества военной фортификации. С высоты учебного корпуса было видно, что две казармы, в виде букв «П», положенных ножками друг к другу, у которой одна ножка была длиннее другой, образовывали площадь – плац, по военному, и имели два выхода. На одном была устроена решётка и ворота, отделявшие наш мир от внешнего мира. На другом существовала эта арка «ЛУР», созданная уже в советские времена. Вернее сказать, это был переход из одной казармы в другую, по второму этажу. Но так как на втором этаже казармы, что была справа, был «лингафонно-учебные кабинеты» для отработки произношения и т.д. бабины с магнитной лентой требовали места для хранения. Отчего, в скором времени, переход быстро трансформировался в хранилище материальных ценностей. И его, и ЛУР сдавали под охрану караула, а часовой, выставленный на пост, должен был заглядывать при движении по маршруту и косить глазом на сохранность печати. Но после того, как был найден очередной из часовых, мирно спящий на полу у вверенного под охрану объекта, с зажатым, в удушающем захвате, автоматом, границу поста ограничили доходом ко входу в казарму. На первом этаже, на котором обитали курсанты, с головной болью от потока посетителей ЛУРа, захлёстывавшего их туалет. Так как помещение было рассчитано на количество людей больше ста, то там проживали, периодически, два курса. Один постарше, другой помладше. Так как наборы были такими. А, учитывая разрастающийся контингент «ускоров», афганских специалистов и т.д., имеющиеся площади нужно было использовать эффективно.

За т-образным перекрёстком вправо уходила длинная дорога, делившая пространство обитания на две части – справа оставалась жилая зона и плац, слева – офисно-учебная зона, как сказали бы сейчас. Сама эта улица, шедшая вдоль двухэтажных казарм, тянулась до поворота в аппендикс, где также стояла казарма и проживали «отшельники», курсанты н-ских факультетов, при поступлении попавших в эти пенаты. На всей протяжённости этой самой длинной улицы в Институте были два выхода – один в переулок «Парашный», о котором далее, и, чуть дальше, через ту самую арку «Лур», на плац.

Плац, священное место для воинской части. Можно сказать, священная корова для истинного военного. И очевидно, для обеспечения сохранности этого святого места, а также внешнего мира от буйных наших голов и был поставлен забор из решётки в сталинском стиле с высотой в два с половиной метров с острыми шишаками на конце, перегораживающий выход с плаца во внешний мир. Забор, массивно преграждая дорогу, соединял стены правой и левой казарм, на самом деле, был самым милым местом в Институте. Палисадник, тянувшийся вдоль него, с недействующим фонтаном, посредине одной из его частей, летом днём давал желанную тень, а вечером скрывал физические упражнения курсантов, уходивших в свободный полёт «самоволки» и возвращавшихся в темноте ночи или в туманно-сером свете рассвета. Забор, как отдельный элемент фольклора, не имел названия. Забор и есть Забор. Хотя кто-то выбрасывал названия типа «сталинский рубеж», «Босфор» и т.д. Не прижилось. И охранял его ночью всё тот же часовой из караула. Очевидно, чтобы не украли статую Неизвестному переводчику, прикрывавшей своей монументальной фигурой с мужественным лицом, здание трансформаторной будки позади, скромно стоявшей в правом конце плаца. По Уставу внутренней и караульной служб часовой должен был охранять границы поста от проникновения посторонних лиц. Он и охранял. А то, что курсанты на одном касании преодолевали забор в обе стороны, то какие же они посторонние лица? Самые что ни на есть свои.

Плац также был отдельным субъектом фольклора. ПЛАЦ – место, где всегда было весело, просторно, а порой и крайне занимательно. Особенно, когда весь Институт приходил в движение, повинуясь воле, распорядку, приказу сверху, выстраиваясь по факультетам, курсам, учебным группам. Кого только там нельзя было увидеть! И как сейчас я понимаю старого, боевого строевого генерала, привыкшего видеть стройные ряды молодых людей, чуть разбавленных более взрослыми офицерами, вынуждено теперь смотрящих на ряды полковников, которым он годился бы ну, если не в сыновья, то в племенники точно. А про «женский батальон» и их проход, вообще, отдельная песня. Но про строевые эволюции отдельно.

За памятником на первом этаже казарм располагался магазины «Военторга» – продуктовый и со всяким товаром имеющим у военных спрос – типа бигудей, заколок для волос и прочего. Была также парикмахерская у которой всегда была работа – наказание в виде пострижки у всегда чуть изумлённого парикмахера мужского пола было одним из видов наказания курсантов первого, второго факультетов и спецуры. «Юристы» как-то равнодушно относились к своим волосам и стриглись без особых эмоций.

А вот длинная улица имела своё уникальное название. Непатриотичное название. Можно даже сказать кощунственное – «проспект Карбышева». Дело в том, что айсберг учебного корпуса, занявшее одну четвёртую часть левой стороны этой улицы, высотой в пятнадцать этажей, создавал такую аэродинамическую обстановку, что при любой погоде на этом участке всегда был ветер. Причём холодный ветер. Даже в самый жар. Потому, что солнце, только на излёте дня ныряло в пространство между казармой и айсбергом учебного корпуса, скупо освещая его, вылизанное курсантами правой казармы, под окнами которого ежедневно лилась непрерывная лента жителей и обитателей Института. Ветер дул с удручающим постоянством, выдувая зимой всё тепло из-под одежды, холодя мозги, тело, отчего курсанты, выстраивавшиеся перед входом в курсантскую столовую, расположенную в центральной части этого айсберга, дрожали и старались быстрее попасть куда-нибудь. Но быстрее. И именно поэтому улица имела такое непатриотичное название – «проспект Карбышева». Кстати, на Дальнем Востоке мне довелось посетить один из укрепрайонов, спроектированных и построенных под присмотром уважаемого и гениального военного инженера Карбышева Дмитрия Михайловича. Трепет и уважение испытал я тогда, оценив тщательность, простоту, основательность и продуманность этого фортификационного сооружения, которое не смогли угробить через десятилетия использования даже таджики-срочники, составлявшие основу артиллерийско-пулемётных полков. Куда там японским укрепрайонам на китайском берегу, которые потом мне также удалось посетить! Колоссально, да, но не так. Совсем не так. Не эстетично, что ли?

Масса стеклянного айсберга, сверкала, выступая доминантой на всем пространством Института, утверждая основной предназначение заведения – обучение. Это высотное здание, построенное в надежде удовлетворить все потребности растущего Института, вскоре исторгло из себя казармы став тем, для чего его и строили – учебным корпусом. На первом цокольном этаже справа и слева располагались лифтовые холлы. Причём, левый был для преподавателей и курсисток, правый, дальний, для курсантов от третьего курса и выше. Первый, второй тренировали свои мускулы подъемом на десятый, одиннадцатый, девятый, восьмой и так далее этажи. Левый холл получил название «офицерский», а также «мазиский», «скоростной» и т.д., правый имел только одно название – «курсантский». В памяти не отложилось другого названия. Правые лифты, почему-то, преследовал злой рок. То на ремонт ставили, то кабинки отказывались принимать народ, возмущённо скрепя дверями. Короче, особо ленивые тянулись к лифтам, а остальные летели по лестницам вверх. Тогда отдышка ещё не так мучила.

На втором этаже, он же первый, располагалась кухня, курсантская столовая и буфет для курсантов. С кухней также особо не выдумывали, равно как с двухэтажной столовой. А вот курсантский буфет, она же чайная, подвергался всяческому творческому действу – от всераспространённого «ЧПОК» до «Чашечная», «Наташкина столовка», «Псевдобар», «Сосисочная» и так далее. Среди вариантов даже бытовало такое экзотическое название, как «Приют колченого». Последнее название имеет даже историю своего появления. В наряд по чайной назначался курсант, помогавший буфетчице убирать столы, мыть посуду и т.д. В один из дней, мы обнаружили такого помощника – курсанта юридического факультета, подволакивавшим ногу. Хотя до этого, вечером, бодро бегавшего между столами. «Растянул ногу чуть не сев на шпагат на мокром полу» – самая распространённая версия причины была отметена сразу после взгляда на лицо Наташи, рулившей в то время, в буфете. Вообще, буфетчицы как-то не задерживались в Институте. Кто-то, помоложе, выходили замуж, в основном, за курсантов-выпусников юридического факультета, кто-то, проворовавшись, потихоньку, таяли, освобождая место для новых буфетчиц. Вот и эта, победоносно улыбаясь, отпускала сморщенные от долгого пребывания в воде сосиски, половинки яйца под не менее жидким, чем вода, майонезом. И только красноречивые взгляды, бросаемые в сторону «Жофрея», говорили нам, что без неё тут дело не обошлось. А название «Приют колченого», покочевав чуть-чуть по среде курсантов, свернулось, уступив место устойчивому названию ЧПОК.

Выше шёл музей Института, учебные аудитории, библиотека учебной литературы, спецхран с враждебными нашему образу мысли газетами, журналами, книгами. Для того чтобы их почитать, полистать, посмотреть нужен был специальный допуск, который свидетельствовал о твёрдости твоего идеологического сознания (хорошо, что не мозгов), о твоей возможности вовремя распознать идеологическую диверсию буржуазного мира против общества «мира и труда». И работали там прекрасные девушки, о которых и сейчас только самые прекрасные воспоминания и слова.

Примечательными в высотке (он же Айсберг, авианосец, Moscow Rock) учебного корпуса были аудитории на одиннадцатом, десятом, восьмом этажах, где крутили фильмы на языках – в основном на западных, так как восточные языки были представлены скупо – китайскими лентами пятидесятых годов о героической борьбе китайского народа против Японии и между собой, а также чуть-чуть арабских.

Особо лакомым местом был самый последний этаж – там, где располагался собственная телестудия. Настоящая телестудия с аппаратными, монтажными, коммутационным имуществом и студией записи. В какое состояние приходили наши некоторые музоманы попадая в студию и видя эти «грюндики», «сони», микрофоны, магнитофоны для профессиональной записи звука, а также всего прочего, и говорить не надо. И ещё – в коллекции видеоматериалов, среди учебных фильмов на языках о военной технике, тактике и прочего военного, находились видеоленты. На которых то ли из интереса, то ли специально, для продвинутой языковой и спецфизподготовки были записаны фильмы по карате – как японские, так и китайские. На тот момент Гонконг только начинал осваивать мировой рынок своими фильмами про кунфу, популяризуя шаолиньскую школу, школы змеи, обезьяны и далее по списку. И если кому-то из курсантов удавалось склонить работавших в студии девушек скоммутировать на учебный класс какой-нибудь фильм с «рубиловом», то туда набивался весь курс. Всегда находился смельчак, бравшийся за перевод. Куда там Гоблину с его переводами – осмысленными и подобранными по ситуации фразами! В полсекунду «переводчик» выдавал версию фразы, с блеском выворачиваясь из трудной ситуации, так как минуту назад сцена с его переводом была совершенно другой по смыслу. Конечно же, перевод шёл правильный, мужской, с применением околокультурной, казарменной лексики и даже совпадал со звучащим языком оригинала. Мда, были умельцы. Но таких было мало, как и «закрытых кинопоказов».

За учебным корпусом, забор в забор находился какой-то военный заводик, ставивший кунги (кабины большого объёма) на шасси ЗИЛов. На территории, прилегавшей к нашему забору, зигзагом выкраивавшем по территории несложные прямые проходов по задворкам территории, стояли готовые к отправке изделия, свидетельствуя о росте обороноспособности нашей страны. И в эти пространства, изломленные сшибкой плит территорий Института и завода, вёл проход, который начинался сразу за «курсантским» лифтовым холлом учебного корпуса.

Регентов Дмитрий

Бывший курсант, выпускник второго факультета (Восток – 84).

Пекин, декабря 4 2013 года от рождества Христова.

Часть 3. Задники, передники и запятая

Как всякий уважающий себя субъект советского мира Институт имел передний фасад – красивый, выдраенный до блеска, или как бы сказал капитан Москвин, прости великий и могучий русский язык! – «вылизаны как котовы яйца» и задники, где хоть и поддерживался санитарный порядок, но не было так пафосно. Да и по-другому не могло быть, ибо особо не заморачивались тогда. Чисто? Убрано? На голову кирпичи не падают? А то, что немного покосилось, так вот, недавно трещины заделали, побелили, покрасили и так далее по списку проведённых мероприятий.

И именно в такое пространство вёл этот проход. Едва ты вступал в проход, то прямо на тебя, спереди, сбоку наваливался забор завода с ржавой колючкой поверх бетонных плит, слева прикрывала скала стенки учебного корпуса. Завернув же за угол и потеряв связь с миром, бурлившим на наших «Елисейских полях», ты понимал, почему всё это пространство имело такое звучное название «переулок Парашный». По мере приближения к камере съестных отходов, куда падало всё то, что не смог заглотить курсант, смысл, подозрительный цвет участка асфальта, равно как и содержание в воздухе острых пряностей, усиливался. Достигая кульминации ровно по глиссаде объекта. Заступая в наряд по кухне, первокурсники сначала воротили нос от камеры, но потом даже составляли график – кто в какой наряд будет наводить порядок в камере. Дело в том, что всю эту гору белков, углеводов забирали специальные машины (типичные мусоровозки) для отправки, после обработки, на свинофермы. Забирали один раз в день. Курсанту оставалось только одно – тщательно убрать после этого камеру, очистить пазы от попавших, застрявших и так далее отходов. И не вступить в конфликт с ларисками. Так мы называли крыс, трепетно относящие к вторжению на их, как им казалось, территорию. Хотя открыто они не нападали, но пакостили редкостно. Основным устройством наведения порядка были три вещи – лопата совковая, швабра-щётка с синтетической щетиной, больше напоминавшей курчавую бороду какого-нибудь персонажа из «Божественной комедии» театра Образцова, и шланг. Отрезок длиной в полтора метра подсоединялся к трубе, и через минут десять камера блистала чистотой. Так что, человек, исполнив свой долг, отправлялся отдыхать до конца наряда. И когда лариски, вдруг решали, что этот наглый человек нарушил всё, что можно, они портили черенки лопаты, швабры, прогрызали в нескольких местах шланг. А пойди, найди шланг именно такой толщины, резиновый, да ещё с прослойкой? Другие шланги не давали той струи и того напора. От того мирное существование в отдельном взятом месте присутствовало. Тяжелей было работать в выходные дни – куча была ну очень большой и её приходилось периодически равнять этой совковой лопатой, не позволяя заполнить всё пространство камеры. Всякий прошедший наряды в камере понимает о чём тут говорится.

Далее, по Парашному переулку шла глухая стена завода справа и стена корпуса слева. По воле судьбы нам досталось убирать этот переулок – два раза в день – утром и вечером, перед сдачей наряда. Не любили мы это делать. И не потому, что нам приходилось проходить мимо благоуханий столовой. Утром, чуть сонные, мы выходили с мётлами и на территории обнаруживали, что у кого-то вечерняя жизнь удалась. Битая «пушнина», изделие номер один в б/у состоянии и прочее в виде огрызков и других признаков пиршества говорили нам, что опять в столовой или где-то, у техников, гуляли. И мы считали, что это не справедливо. Нас по два раза проверяют за ночь, а тут гуляй-поле и хоть бы один попался. В конце переулка жила мусорка, в которую из штабного корпуса и учебного корпуса юристов сносили всякую дрянь. И нам приходилось эту дрянь как-то организовывать в несколько металлических баков. То ли специально, то ли так получалось, но мусор бросали мимо контейнеров и мы его собирали и грузили. И вот именно поэтому мы не очень любили убирать эту территорию. Неприятно было осознавать, что кто-то, а это, как правило, такой же как ты курсант, направленный на уборку помещений, бросает гору мусора мимо с единственной мыслью – «пускай эти лингвисты покорячатся». Не правильно. Так не должно быть.

Перед мусоркой была арка, выводившая во внутренний дворик-сад с молодыми тогда берёзками и скамейками. Кому-то пришла хорошая мысль облагородить территорию колодца, образованного скалой учебного корпуса, столовой со спортивным залом, штабным и учебным корпусом юристов. Летом там было просто замечательно сидеть, наслаждаясь солнышком и сигареткой, неспешно потягиваемой в после обеденное время. Хотя и давили наваливающиеся на тебя стены.

К задворкам относился и аппендикс в конце проспекта Карбышева. Загигулиной он растекался вдоль пожарного проезда на завод, отделяясь от внешнего мира тонким бетонным забором с пожарными въездом. Ворота были исправными. Они открывались и закрывались, но всегда были чуть-чуть кривые. И забор в некоторых местах, как его не красили, был рябым. Ибо место было такое, имевшее соответствующее название – «тупик Самоходный». Расположенная в аппендиксе казарма, вмещая в себя разный по характеру и принадлежности, личный состав, не пользовалась популярностью у дежурных по Институту. Слишком далеко было идти – это раз, и как не придёшь, так залёт – это два. Хотя жили там достойные люди – лингвисты, военная интеллигенция – музкоманда то есть оркестр Института. Даже партийные лидеры факультетов трясли головой и удивлялись той смычной курсантов и рядовых солдат в совершении действий порочащих высокое звание курсанта и защитника отечества. Но все жившие в казарме были молоды, а значит, быстро находили общий язык и общее дело. Как-то сложилось так, что обитатели и жители аппендикса были постоянно замешаны в чём-то. То комендантский патруль погонится за тенью курсанта, а тот через забор и, как было видно старшему наряда в шёлку покосившихся ворот, забежал в эту казарму, то дежурный по институту (как правило, преподаватель юридического факультета) обнаружит припрятанную авоську с алкоголем в пожарном ящике с песком. И все разборки чинились в казарме, хотя порой они были и не причем. Просто логика работала прямолинейно. Авоську не могли спрятать жившие далеко! Тень курсанта знала куда она идёт! А в голову взять, что мы все одного возраста и имели друзей по разным уголкам этой широкой территории, и каждый был готов тебе помочь, так как в следующий раз ты ему поможешь, так того и не водилось у проводивших следствие. Ну, не приходили такие мысли, и всё тут.

Улица Прямая, доходя до т-образного перекрёстка с проспектом Карбышева, плавно перетекала мимо плакатов, агитировавших за светлое будущее, в улицу Кривую. Сие неблагозвучное название было присвоено из-за того, что дорога выгибала спинку, подводя идущего по ней к крыльцу штабного и учебного курса, потом делала поворот под девяносто градусов, прорываясь к выходу с территории другим воротам, увенчанным КПП-2. Само КПП имело не очень благозвучное название – «Жопа» или «Санитарный проход». Второе название возникло, как мне видится, не из-за попытки облагородить название, а потому, что оно находилось напротив здания поликлиники Института (она же санчасть). КПП-2 было всегда закрытым, покинутым и довольно редко открывалось. Как правило, когда в роте обеспечения хватало солдат по призыву. А так, оно было не больше чем декоративным украшением, продолжавшим забор Института. Вдоль правой стороны Кривой улицы, штабной корпус плавно вливался в корпус клуба, вместивший в себя не только сам КЛУБ с масштабным кино-конференц залом, куда мог поместиться весь личный состав Института (правда без преподавателей), но и офицерскую столовую, большую библиотеку художественной литературы и читальный зал. За крупным брикетом здания КЛУБа располагалась полоса препятствия. Настоящая, с подземным пролазом и прочими препятствиями. По ней мы, высунув язык, носились, подгоняемые окриками майора – преподавателя кафедры физкультурной подготовки. Майор Киров представлял собой кусок биомассы объёмом в полтора на два, мощными руками, громким голосом, твёрдым нравом, тонкими, прямо-таки пергаментными, ушами, прижатыми к черепу, и мягким характером. Неоднократный чемпион по греко-римской борьбе, он пожертвовал своими ушами ради успеха, отчего лицо его выглядело устрашающим – переломанный неоднократно нос, широкие скулы, массивный череп, прикрытый короткой порослью седеющих волос, тонкие уши. Короче, настоящий гладиатор. Вот с кого голливудским режиссерам нужно было брать фактуру! На полосе же также располагался выход (или вход) в Институт – такие же как и в аппендиксе железные ворота. И очень любили эту лазейку лица мужского пола из технического персонала служб обеспечивавших водой, теплом и прочим всяким коммунальным услугами наш Институт. И очень не любили курсанты. Так как перелетевший из-за забора курсант мог спокойно попасть в руки проходящего строевого офицера. К тому же, всё это происходило под окнами читального зала для офицеров, где любили сидеть юристы с кафедры, готовясь к занятиям. И очень любили ловить «залётчиков». К тому же, Кривая горбилась под окнами дежурного по Институту и САМОГО. САМИМ был начальник Института – уважаемый всеми человек. Почему уважаемый? Потому, что а – начальника-нама, б – согласиться командовать таким клоповником надо иметь силу воли, в – всё таки в советское время начальниками таких заведений становились далеко не глупые люди, г – просто ему залетать по-глупому не хотелось. Поэтому, этот кусочек земли, зажатый между зорким глазом офицерского читального зала и внешним миром, назывался у нас «тупик Залётный». Этимология названия с одной стороны понятна, с другой имелась в анналах история, связанная с шумным залётом.

Технический персонал из гражданских, принимая во внимание довольно комфортный режим работы – если надо, то на работы друзья-прапора курсантов подкинут, крайне уважал проводить время дежурств, которые у них тоже были, с лицами женского пола. И проводили себе женщин, в том числе и через открываемые ими своими ключами ворота в «тупике Залётном». Толстая цепь, соединяемая крупным, даже по советским меркам, замком, символизировала нерушимость и неприступность стен Института, подкрепляемых часовым от караула. Караул в этой части нашего мира заступал в тот самый момент, тогда уставшие от дневной суеты обитатели Института отправлялись на ужин, домой, закрывая все секреты, материальные ценности, сдавали их под охрану. До этого – гуляй, не хочу. В этот промежуток ушлые техники и осуществляли нарушение границ Резервации путём несанкционированного провода женщин. Но какой-то ухарь, то ли полностью расслабившись, то ли прозевавший нужный момент из-за шур и мур, повёл свою пассию в неурочное время. Курсант, согласно Устава внутренней и караульной службы, предупредил их о границе поста, а когда обратно получил исчерпывающий ответ мужскими словами, скомандовал и дёрнул затвор. Пришедшая через два часа смена застала лежащую пару на сырой земле, с руками на затылках, открытые ворота и курсанта-часового, стоявшего над ними с автоматом наперевес, с патроном в патроннике, который только и ждал своего часа. Пошумев чуток, командование отметила курсанта, пометила техника. Что же стало с женщиной, история умалчивает.

Запятой на Кривой улице была САНЧАСТЬ. Особое место в нашем мире. Вообще, трудно сказать, что в нашем Институте было не особенным. Ибо сам он не вписывался в общую канву развития Вооруженных Сил. И располагался как-то по особенному – в Лефортово, где только одна Академия и привилегированный комендантский полк был, и название имел не уставное – не училище, а Институт. Да и учились не четыре, как все высшие военные, а пять, и кто-то по семь лет (это кому как везло). К тому же, имел свою хорошую типографию, телестудию. Короче, сплошной подозрительный сгусток внутри структуры вооружённых сил, да ещё и под неусыпным взором ГПУ (Главного Политического Управления). Отчего, ох, и не любили наших выпускников в войсках. Прямо таки, с пролетарской ненавистью встречали. Тот, кто сталкивался ранее, особенно в местах, где жаркой была не только погода, тот понимал, принимал, помогал. Другие же, с затаённым пренебрежением изводили «неуставных» молодых офицеров.

Но, это так к слову, так как на карте прогулки остался один из интереснейших уголков нашего Института, запятая санчасти, расположившейся на конце Кривой улицы, упиравшейся в КПП-2. Внутри запятой стоял блок поликлиники Института или по-другому, санчасти. Такое милое заведение, в которое стекались болящие, страждущие справки об освобождении от физзанятий, да и просто так. Ибо были там красивые медсёстры, которых потом заменили на более возрастных красавиц, так как текучесть кадров была такая, что врачи не успевали запоминать своих помощниц. Как в той песне – «чуть зазеваешься, а он хвать и бежать». В нашем случае это имелось в виду «убытие семьёй к месту службы мужа». Перед блоком, в котором изолировались особо больные курсанты и солдаты-срочники из роты обслуживания, был также палисадничек с молодыми берёзками, скамейками и буйством разнотравья. Когда назначенный косцом курсант, впервые в жизни видевший косу, овладевал таинственной техникой подсечки густой травы, заточки косы, держания ручек, запах от свежескошенной травы дурманящим облаком окутывал всё вокруг. И ничего, что коса вместе с травой рвала такие комки земли, что можно было выложить второй палисадничек. Главное было снизить уровень лохматости на данном куске территории, поддержать белизну бордюров, прокрашенных известкой в шахматном порядке. Ведь на санчасть выходили окна САМОГО. Отчего, страждущие, отлынивающие, больные, строем по три-четыре человека, во главе с сержантом или дежурным по курсу, державшего книгу записи обращений больных, тянулись к санчасти. Вообще, передвижение по Кривой улице, как и проспекту Карбышева требовало постоянного внимания. Чуть зазеваешься, не поприветствуешь старшего офицера, и строгий голос обязательно рявкнет «Товарищ курсант!». Особо любили строить курсантов представители учебной части или отдела кадров. У! Этих хлебом не корми, дай показать своё знание и умение сушить мозги.

Санблок, на самом деле, был так себе, но обеспечивал решение основных проблем курсантско-солдатско-офицерского состава. Отчего, как отдельный субъект фольклора, был просто «ПОЛИКЛИНИКОЙ». Существовали, конечно, другие название – «Госпитальный уголок», с намёком на выход стен этого заведения на Танковый проезд, выводивший торопливо летевшего самовольщика на Госпитальный вал, «Белый дом», «Белый квадрат» или «Белый куб», по ассоциации с белыми стенами заведения и прочее. Но в голове у многих он остался именно так – ПОЛИКЛИНИКА.

Конец делу венец или пустого места осталось много

Автор далёк от мысли, что, как бы сказали бы сейчас, виртуальная прогулка вместила все достопримечательности нашего Института. Конечно же, есть ещё много объектов того, старого Института конца 70-, начала 80-х годов, которые можно было живописать. Но, завершая прогулку, внутри себя согреваю мысль, что прочитав топонимическое эссе молодой курсант или надавний выпускник сядет за стол, пододвинет к себе (нет, не письменный прибор – сейчас многие даже не знают что это за девайс) клавиатуру и добавит топонимическую карту новым периодом жизни этого уникального бриллианта, давшего путёвку в жизнь многим гениям и героям (известным и вынужденно неизвестным), писателям, поэтам, певцам, да и просто хорошим людям известный среди нас его выпускников как ИНСТИТУТ. И продолжит линию истории, по которой пойдут приходящие новые курсанты, которые только где-то что-то слышали, но не читали. Давайте дадим им шанс прочувствовать историю, погрузиться в ткань этой особой культуры, пропитаться духом того, что делает из юноши с горящими глазами сначала курсанта, а потом и офицера. Тем более, смотрите, сколько пространства для творчества!?

Регентов Дмитрий

Бывший курсант, выпускник второго факультета (Восток – 84).

Пекин, декабря 4 2013 года от рождества Христова.

Дмитрий Павлович Регентов Восток – 84:

Страна изучаемого языка

Страна изучаемого языка. Многие из обучавшихся на факультетах иняза всевозможных институтов в 60-70-е, да и в 80-е годы прекрасно понимали суть этого выражения. И его глубокий смысл с горьким привкусом, когда на третий или четвёртый день из разговоров со студентами старших курсов становилось ясно, что как не изучай прилежно и тщательно этот язык, всё равно говорить как "там" не будешь. А если и будешь говорить с "правильным" акцентом, не напрягаясь, то обязательно где-нибудь, да "проколешься" советской действительностью. К тому же, вероятность наступить подошвой ботинка, туфельки, сапога на землю этой "страны изучаемого языка" равна примерно нулю с какими-то там сотыми или, вообще, стремится к абсолютному нулю. Если, конечно, у тебя нет "блата" или "волосатой руки", тянущей за длинные пряди модной причёски наверх. Туда, где находится дверь-проход в эти самые сотые после нуля.

Но язык. Язык Сервантаса, Гёте, Шекспира, через русский перевод, со страниц книг, экранов кинотеатров, черно-белых экранов телевизоров проникал вглубь нашего неокрепшего юношеского сознания, заманивая к оригиналу, подталкивая мыслью "А как на самом деле?". И если английский, немецкий, французский и прочие "западные" языки ещё можно было как-то осилить и прочитать со словарём заветные строки, мучаясь от понимания своего невысокого уровня языка, то вот восточные языки представлялись чем-то недосягаемым из "Терра инкогнита". На полках книжных магазинов можно было найти, если поискать хорошо, даже русско-финский разговорник, а начальный курс китайского языка или корейского можно было искать долго и, в результате, не найти. Отчего эти неуловимые языки манили ещё сильней. Конечно, в нестройные ряды желавших "овладеть" языком, приходили непростые люди, которые уже знали наперёд что учить, зачем учить и, главное, куда попадут по распределению. И они учили, сдавали и попадали туда, в область сотых после нуля.

Среди тех, кто попадал в две цифры после нуля, в эту когорту "идеологически подкованных, высокообразованных и достойных представителей советского общества в иностранных государствах" отдельную касту составляли военные переводчики. В разные годы, в разных политических условиях, по разным причинам люди приходили в стены Военного Института Иностранных Языков, откуда выходили обратно в мир совершенно другими. Очень выделявшихся среди МГИМОшников, ИССАшников и особенно Педов, попадавших в эти сотые либо благодаря "волосатому механизму подъёма", либо совершенно случайно, так сказать, по воле случая. Но начинала вся эта каста с плаца.

Вот и мы, поступившие в ВИИЯ, стоим на плацу полевого учебного центра, где сдавали экзамены гражданские и срочники с западных военных округов. Наш же, "восточников", собирали в славном городе Уссурийске, где автомобильное училище специально для таких "диких" сборов солдат-срочников держало на отшибе, рядом со стадионом, площадку солидного размера. На этой площадке, подмерзая порой утром в брезентовых палатках, мы провели три месяца, восстанавливая свои уже потухшие от армейской жизни школьные знания по русскому и иностранному языку, литературе, истории. А потом сдавали экзамены. Вместе с офицерами, поступавшими на "офицерский курс". И как матросы на одной тонущей шлюпке, мы передавали друг другу шпаргалки, старались быстро и чётко рассказать ещё не прошедшим через комиссию о вопросах в билете, попавшем на экзамене. Поступавших было много, а билетов раз-два и всё. И это спасало многих.

А теперь мы стоим в новенькой, даже хрустящей от своей новизны, форме, пилотках, в ещё не разношенных и от того узких юфтевых сапогах, ремнях, затягивающих молодые тела, с тяжёлой фляжкой с водой, давящей на пояс. Ждём распределение языков. Там, где-то в штабном бараке бурлит, формируясь, наша судьба. И мы волнуемся, кто-то больше, а кто-то уже меньше. Все поступившие на восточный факультет знают, что первая учебная группа – тридцать человек, идут на китайский, третья всякие там ближневосточники, а вот вторая учебная группа – вопрос. Кто, что и как? Бродившие среди абитуры слухи о распределении языков, достигли наивысшего накала во время переодевания в форму. Названия каких только языков не вспыхивали во время кратких перекуров! Лаосский, кхмерский, идиш, эфиопский. "Амхарский " поправляли прапорщики-старшины курсов, участвовавшие в разговорах вокруг врытой в землю полубочки в дальнем углу палаточного городка, исполнявшего роль курилки. Но конечности и определённости, приносящей успокоенность в наши души, не было, от чего ладони противно потели, ткань гимнастёрки прилипала к не менее потной спине, пересохшее горло требовало просто холодной воды.

День нашего торжественного въезда в стены ВИИЯ сопровождался наплывом родственников, знакомых, просто зевак, растянувшихся вдоль знаменитого высокого забора с острыми пиками-шишечками на самом верху. Где потом мы частенько благополучно рвали казённое обмундирование. В первые же дни, активно обживая просторы этого странного пространства, вместившего в себя старинные казармы екатерининской эпохи, современные здания и пристройки, мы проникались пониманием, что это наш дом на ближайшие пять лет. Место не только нашего обучения и взросления со всеми вытекающими последствиями и зигзагами, но и установления нашей дальнейшей судьбы, которая для нас была туманна и неясно зыбка. Как утренний туман над палатками учебного центра ВИИЯ, куда мы вошли разнородными и разношёрстными компаниями, а выехали первым курсом ВИИЯ.

На третий день в проём двери учебного класса, который мы оттирали до блеска, шагнула фигура. Старшекурсник, блуждавший по этажам в поисках сигаретки, услышал наш задорный ржач из класса и решил позаимствовать её у нас. Укладывая вторую сигарету за ухо, он оглядел нас, стенки, стопки учебников, пособий, понимающе кивнул. «Китайский?» – Голос у него был сочувствующий – «Мда, ребята, вам повезло. И у вас есть возможность вступить на землю страны изучаемого языка. Только на броне головного танка в танковой колоне. Ну, бывайте!» И вышел. В тишине опустевшего класса мы переглянулись между собой. Мда, весёленькое прорицание.

Но я всё-таки вступил на землю "страны изучаемого языка" будучи военным. Неожиданно для себя. Это была первая поездка в Китай на такую глубину советских военных, а конкретно делегации погранпредставительского аппарата Пограничных Войск Комитета государственной безопасности при Совете Министров СССР после войны с Японией. Японские внедорожники баловали нас теплым воздухом выдуваемым печками, когда как китайские военные джипы, выстужались на ходу через пять минут. А мы ехали уже полчаса и не мёрзли, что вызывало приятные ощущения от начала поездки.

Вокруг кочковатые просторы Маньчжурии, разрываемые чёрными полосками земли, освобождённые от снега вольным ветром. Дорога прямая, как нитка, и довольно узкая. Двум грузовикам надо расходиться бортами осторожно, так как одно неловкое движение и ты уже в кювете. И мы понимаем почему именно так. Под нами не дорога, как таковая, а насыпь узкоколейной железной дороги, проложенной ещё во время оккупации здешних мест японцами, и превращённая в своё время рачительными китайцами в дорогу. Очевидно, тогда на прокладку настоящей дороги через болота у китайцев не было ни денег, ни времени. А сейчас исходят из простого китайского принципа – если работает, то чего трогать? Или просто руки с деньгами не доходят.

Одинокие фигуры китайцев, бредущие по обочине в оба конца, попадаются всё чаще. Скрюченные, замотанные по самые макушки в шарфы, в толстых ватниках, но обязательно с непокрытой головой. Удивление гасит переводчик, который то ли в шутку, то ли бравируя своим знанием русской литературы, приводит слова Толстого Льва Николаевича "Красота спасёт мир!" "В менингитном жару" – добавляет сидевший сзади офицер связи, которому никак не хотелось ехать именно сегодня. Во второй половине дня транслировался хоккейный матч, а он, страстный поклонник "Динамо", его пропускал.

Всё-таки классики были правы. Зимой крестьянин, торжествуя, всё везёт куда-то , как попало. Вот и этот китайский крестьянин своими толстыми то ли быками, то ли буйволами, запряжёнными в большую телегу, перегородил нам дорогу. Кавалькада дорогих машин встаёт посреди маньчжурской кочки, на расстоянии сотни метров от поворота в деревню. Куда, наверно, этот крестьянин в толстом ватном пальто из защитной военной ткани тащился со своими снопами стеблей кукурузы. Уголь для китайского крестьянина очень дорог, леса, в принципе, уже не осталось, поэтому в печки идёт всё. Сухие стебли кукурузы, сложенные в частые пирамидки по уже пролетевшим мимо нас полям, в том числе.

Невозмутимые китайцы-водители спокойно курят, старшие машин чуть нервничают, мы разглядываем через окно маньчжурский пейзаж и деревню, которая живёт по своему ритму. Вот высыпали дети на окраину, рассматривая возникшую внезапно пробку прямо под их носом, стали подтягиваться и взрослые. Для них это бесплатное живое развлечение с участием их односельчанина, в дополнение к нескольким каналам центрального и местного телевидения. Сопровождающие полицейские ругаются, животные упираются, не желая разворачиваться в сторону от маршрута к желаемому тёплому стойлу, крестьянин тоже ругается. Вернее матерится, откровенно поминая не только извечных персонажей, но и кого-то поважней, так как полицейский делает страшные глаза и грозит ему кулаком. Наверно, селянин всуе помянул кого-то из ЦК или кого-то из местных «уважаемых» людей.

Откуда-то из-под обочины на полотно дороги выкарабкивается крестьянин со связкой стеблей кукурузы за спиной. Сгорбленный под тяжестью этой довольно объёмной связки, он идёт неспешно вдоль стоящих машин. В какой-то момент старик замечает через полупрозрачное тонированное стекло, что в машине что-то не так, отличное от виденного ранее. Он останавливается, ставит связку на попа, опирается локтём на неё. Неспешно поправляет вислоухую шляпу со смешными клапанами на ушах, вытирает пот рукавом, не отрывая взгляда от машин. Тянет время, стараясь разобраться, что там внутри, в машине. Мы вытаскиваем сигареты, чиркаем спичками и опускаем стёкла. Крестьянин столбенеет. Мы улыбаемся, курим сигареты, смотрим на него. Он на нас.

В салоне уже достаточно жарко, но нам нельзя выходить из машин. Принимающая сторона заранее попросила с пониманием отнестись к их просьбе. И мы выполняем просьбу, сидя в машинах и пуская струи сигаретного дыма в открытые окна. Я высовываюсь из окна, чтобы был виден погон на расстегнутой шинели, громко спрашиваю у переводчика, стоявшего рядом с машиной о ситуации впереди. Тот по-русски пожимает плечами, ругает крупный рогатый скот и крестьян, тщательно подбирая слова. Он говорит по-русски. Немного коряво, но честно. Крестьянин вдруг понимает кто это может быть. В этих серых шинелях с пронизанными зелёными линиями погонами и зелёными петлицами. Лицо его не меняется, но глаза! Он съедает нас по частям, разглядывая погоны, лица. Мы улыбаемся, подмигиваем ему. Он чуть заметно улыбается, губы его, потрескавшиеся от мороза, чуть белые от изморози, осевшей на островках растительности на лице, неуловимо шепчут: "сулянь", что значит "советские". Мы первые советские военные в этой местности с 1945 года.

Крестьянин как-то легко, без усилий подхватывает сноп на плечо, перекидывает его за спину, подмигивает нам вновь. И направляется к односельчанам. Деревня, уже в полном составе выстроившаяся у стен крайних домов, стала стекаться к затору на дороге. Контакт местного населения с нами, сидящими в машинах, становится неизбежным. Организуется группа из полицейских, водителей первых машин и самого крестьянина. Толкая ногами и руками упирающийся крупный рогатый скот, стуча по бокам, подобранными с мёрзлой земли, сухими стеблями кукурузы они, наконец, двигают эту стену на дороге из рогов, шкур, горы сухих стеблей кукурузы на обочину. Дорога открыта после пяти минут заминки на дороге посреди полей Маньчжурии, с остатками снежной пелены на кочках в низинах. Протискиваясь между повозкой и стоявшими на обочине крестьянами мы видим как обступают того старика со снопом сухих стеблей его односельчане. Дальнейшее скрывается от нас, уносимых японскими внедорожниками по полотну бывшей японской железной дороги вглубь уезда Мишань, провинции Хэйлунцзян.

Железные дороги в двадцатом веке стали нервами, кровеносной системой истории. По ним империи растекались по планете, по ним вышагивали мировые войны, неслись бури революционных волнений, гражданских войн перемалывая всех и всё в единое целое, выталкивая на поверхность личности совершенно фантастические и героические. С какого бы угла их не рассматривай. Но дороги разные – и по ширине колеи, и по размерам, и по характеру. Так, дорога во Франции милая и уютная, в Германии спокойная, добротная и точная, в Канаде напоминает детскую железную дорогу, раздувшуюся до границ государства. В России же она и разудалая, скоростная, и философски длинная со своей, особенной шириной колеи в 1540 мм. Вся русская дорога, извиваясь в складках ландшафта, стремится к внешним границам, где, в точках соприкосновения, сужаясь, свивается с дорогами соседних государств, которые меньше по ширине колеи.

С Китаем СССР имела два основных железнодорожных перехода – Забайкальск – Маньчжурия, Пограничный – Суйфэнхэ. Вот именно через этот переход я вступил на землю «страны изучаемого языка» в следующий раз, имея в кармане красную книжечку «серпастого и молоткастого» советского паспорта. Комбинация отсутствия ограничений, чётко обозначенных границ – что можно и что нельзя, вкупе со знанием иностранного языка и воздуха, приправленного запахом сгоравшего бурого угля в печах жителей посёлка Суйфэнхэ и готовящейся китайской пищи, вскружили мне голову. Я еду в Харбин, в «восточную Москву», признанную столицу русской эмиграции первой, «революционной» волны по делам одной уже российской внешнеторговой компании. И до поезда, примерно, часа четыре. Билет на Харбин был куплен заранее представителем китайкой компании-партнёром в Суфэнхэ, недели за две, так как купить билет в день убытия невозможно. Ни в сидячий жёсткий, ни в купейный, ни в спальный. В никакой. Сейчас иногда по телевидению мелькают кадры тех лет с моментами «взятия штурмом» китайских поездов волнами пассажиров, держащих высоко над головой билет, зажатый в одной руке, сумку с документами и деньгами, в другой. И опускать второе ниже уровня плеч не рекомендуется. Украдут. И не заметишь как.

Иду по улице вниз, к намеченному на посещение небольшому ресторану, который настоятельно рекомендовал мне представитель. «Немного шумно, но повар хороший. И вообще, в Китае, если в ресторане толпа и дым коромыслом, то значит, что тут повар хороший, и ты получишь удовольствие от еды». Представитель говорил об этом серьёзно и обстоятельно, словно речь шла о серьёзном контракте. Это уже потом, окунувшись в самую глубину китайского общества, мне стало ясно, что еда для китайца как глоток воздуха, крайне необходимый элемент его существования. Утром в семь, в двенадцать дня и шесть вечера китаец, нормальный китаец не испорченный «западным влиянием», думает ни о чем кроме как о еде. И любое отклонение от выстроенного графика приёма пищи вызывает только глухое раздражение, и ты запоминаешься именно этим. Если, конечно, речь не идёт о контракте на несколько миллионов юаней, а лучше всего долларов.

Иду, кручу головой, запоминая удивительные творения переводов местных знатоков русского языка. Что ни вывеска, то шедевр. Только не понятно к какому жанру комедии относить их. «Сумоцки от Соньи», «Приходи-хорошъ будешъ!», «Бистро туда, обратно грус» и, наконец, «Эда для желутка как женшина для мусщыны. У нас их мноко и расных» (Орфография вывесок приводится без изменений).

Ресторан оказался вместительным. Вход со стороны улицы такой небольшой, что кажется – ресторан всего на четыре – пять столика, не больше, а в глубине оказывается огромный зал столов на тридцать. Полностью заполненный жующими, громко говорящими китайцами с клубами сигаретного дыма над головой. Меня проводят к свободному столику почти в углу, рядом со стеклянным кубом, внутри которого крутится повар, разделывающий на мелкие кусочки уже приготовленных бронзо-золотистых кур, уток и ещё чего-то длинное, коричневого цвета, больше напоминающее червяков. Соседи мои, грубые и заросшие маньчжуры, работающие где-то на грузовой площадке, пьют уже третью бутылку местной водки. Алкогольный градус старается победить их, а они едят жирную свинину, чавкая овощами, глотая горячий чай в промежутках между затяжкой сигаретой, глотком водки и выдачей длинной тирады. Которые понимают только они и ещё несколько местных китайцев. Остальные же, пришлые, делают вид, что эта компания имеет право расслабиться после работы. Я, «лаовай» то есть иностранец, тем более ничего не понимаю, хотя улавливаю дух разговора. Кто-то кому-то что-то недодал, и теперь они решают, что с этим делать. И надо ли делать.

Подходит официантка с блокнотом. Она движется среди этой какофонии звуков, запахов, цвета, словно светлое пятно. Удивителен белый передник, чистые, ухоженные руки с действительно «правильным» маникюром, чистое лицо без килограммов пудры. Она зависла надо мной, подняла брови, показывая, что готова слушать мои попытки на пальцах заказать еду. Русских тут уже побывало немало и, насколько я понял, все они, кроме ломанного английского, ничего не могли предъявить. Я заказываю рис, потом курицу, а потом прошу принести что-нибудь с «могуй». Официантка, записывающая до этого без эмоций, замирает, поднимает глаза, переспрашивает меня. Я подтверждаю, что хочу что-нибудь с «могуй». Официантка внимательно смотрит на меня, кивает головой, удаляется, покачивая головой, что уже заставляет задуматься меня. Что-то не так?

Через минуты три она появляется с рисом, курицей и дымящейся тарелкой грибов с овощами. Поставив всё это передо мной, она аккуратно поправила салфетку под тарелкой с грибами, и заговорила чуть насмешливо. «Это», – она тычет пальцем с маникюром в блюдо, – «могу» – грибы, а вот это», – она тычет пальцем в сидящих рядом со мной полутрезвых маньчжуров, – «могуй – черти во плоти!» И уходит под оглушающий смех маньчжуров и сидевших рядом китайцев. Я же осознавший разницу между грибами – «могу» и и представителем потустороннего мира – «могуй», немного сконфужен. Вот тебе недельная подготовка и изучение всякого якова. Официантка возвращается, ставит передо мной на стол бутылку пива. «Я не заказывал» – сообщаю ей я. «Это от повара. Ему понравилась твоя шутка». – Официантка улыбается, показывая белые ровные зубы, без золотых вставок, столь модных тут. Я бросаю взгляд на соседей-маньчжуров, изучающих меня налитыми кровью глазами и внимательно слушающих наш диалог, повара застывшего в стеклянном кубе. «Тогда», – говорю я ей, – «дайте им ещё одну бутылку этой водки. Настоящим мужчинам трёх бутылок мало…». На поезд я чуть не опоздал.

Это уже потом я уяснил, что когда китаец говорит тебе, что нет проблем и при этом усиленно старается убедить тебя в этом, то ты должен насторожиться. Что-то будет идти не так. У меня «что-то не так» пошло на двадцатой минуте после отправления поезда. Благообразного вида китаец в очках, появившийся из сумрака коридора, протянул руку с билетом, на котором был пробит и мой вагон, и мое место в купейном вагоне советского происхождения. И, похоже, что именно с момента его продажи китайской стороне вагон не пылесосили и не убирали, так как пыль стояла небольшими облачками и в коридорчике, и в купе, и в туалете. Я вынырнул из такого облачка со своим картонным билетиком. Проявившийся проводник в тусклом свете редких коридорных ламп, морщит лоб, пыхтит. С одной стороны он бы разогнал бы всех к черту, с другой стороны тут иностранец. Ситуация сложная так как он не знает, что делать в этой ситуации, и «потерять лицо» перед пассажирами не хочется. Прихожу на помощь, предлагаю найти начальника поезда, который, конечно же, в рамках своей компетенции решит вопрос. Проводник не очень понял насчёт компетенции, но облегчённо вздыхает, интеллигент кивает согласно головой, с трудом удерживая очки на носу. Идём в «народ».

«Народ» же бурлит по вагонам, расталкивая сумки по полкам, снимая сумки с полок, выгружая еду, пиво, воду на небольшие столы. Обычная суета обычного поезда, только по-китайски – шумно и крикливо. Начальника поезда находим где-то в середине шумных вагонов в сопровождении свиты из двадцати человек. Чуть лохматый пожилой китаец, в фуражке, с трудом удерживающейся на стоящих дыбом жёстких черных волосах, напоминает одного из персонажей французского журнала комиксов для детей «Пиф». Не вынимая изо рта сигарету, он старается быстро решить возникшую проблему – дубликаты билетов на места по всему поезду – от жёсткого сидячего до спального вагона. И он крайне недоволен этим. Вновь мошенники обошли местную полицию, продав дубликаты билетов. Но начальник поезда решает создавшуюся проблему и решает по-китайски. Главное, что бы на ночь у всех было место. И не важно спальное оно или сидячее, соответствует ли категории билета, приобретенного ранее. Я попадаю в сидячий мягкий вагон. Но меня это устраивает, тогда как некоторые из обманутых пассажиров шумят, матерятся, стараясь получить лучшие условия или устроиться в спальный вагон.

Сидящий напротив меня китаец оказывается философом. Преподаватель Харбинского института иностранного языка он ведёт русский язык и литературу, отчего его русский язык очень и очень правильный, порой напоминает речь русских эмигрантов первой волны – неспешную и очень красивую. К тому же, он любит поговорить. Тем более, что собеседник его настоящий русский из новой России. Он задаёт много разноплановых вопросов, стараясь понять, что происходит в СССР, вернее, уже в России. Информации в китайских газетах об этом мало, в основном, негативная. Я ему отвечаю вежливо, обстоятельно, насколько это возможно при таком желании спать. Но тут в его речи проскальзывает нечто, что высекает искру и сон снимает как рукой. Он говорит о неравноправии отношений СССР, царской России и Китая. Говорит горячо, убеждённо, явно от чистого сердца. Даже пот выступил на висках. Эх, ответить бы на это, но я на территории иностранного государства. И опять проскакивает искра. О зверствах советских военных. Начинаю задавать уточняющие вопросы и выясняется, что его отца, ещё нескольких китайцев и русских эмигрантов расстреляли советские военные, вошедшие в Харбин. Но просто так органы контрразведки, а именно эти органы имели право принимать такого рода решения в отношении русских эмигрантов и китайцев в освобождённом Харбине, не расстреливали. После некоторого исследования выясняется, что его отец работал в русской эмигрантской организации русских фашистов в Харбине и лично знал Родзаевского – одного из двух известных лидеров русского фашистского движения в Маньчжурии. Личная обида на наших, выбивших японцев из Харбина? Наверно. Но я не буду терпеть и вежливо поясняю, что фашисты и те, кто с ними сотрудничают, это враги и к ним отношение только одно. И то, что расстреливали, в тех условиях, наверно, было правильным решением. Он обиделся и даже отсел вглубь кресла.

Но китайцы любопытны и любопытство, и в этом случае, снова взяло вверх. Диалог возобновляется, но уже на более нейтральные темы. Он расспрашивает о новой России, я об эмигрантском «русском» Харбине. Так и доехали до утра, до перрона вокзала Харбина, старого вокзала восточно-китайской железной дороги. На перроне, в антураже вокзала, ещё сохранившего образ «тех» времён, мы мирно расстались, пожав друг другу руки и пожелав всего хорошего. Он в потоке пассажиров пошёл на выход, неся в себе стойкое неприятие исторической действительности, я в другую сторону, к встречающим меня, с пониманием того, что многие китайцы всё-таки так и не поняли, что происходило тогда на широких полях Маньчжурии, а правительство поддерживает их в этом непонимании.

Через много лет таким же утром, заполненным непонятной дымкой, шумом вытекающего потока пассажиров, запахами железной дороги, я вновь оказался на том же перроне, где мы вышли тогда. Но это уже был другой вокзал, другой Китай, другой этап жизни «страны изучаемого языка».

Москва, август 2010 г.