Александр Викторович Шитов Восток – 85:

Три этапа

Жизнь каждого ВИИЯковца по большому счёту делится на три этапа: этап поступления, этап учёбы и этап применения полученных в Институте знаний и жизненного опыта. Мы с интересом читаем воспоминания наших коллег о годах пребывания в Институте, этап "после Института" по понятным причинам часто зияет белыми пятнами "вечного молчания", но ведь и этап поступления в Институт не менее интересная страница биографии, и, рассказывая о нём, грифов секретности не существует. Ну, или почти не существует...

На самом деле, интересно узнать, почему тот или иной человек выбрал именно ВИИЯ. Что это было, осознанный выбор, зигзаг судьбы, чистая случайность? Например, мой коллега по Институту Дальнего Востока РАН Антонов Владимир Иванович рассказывал, что на китайское отделение ВИИЯ КА попал в 43 году волевым решением военкома призывного пункта. Что касается меня, то до предвыпускного 9-го класса средней школы я даже не знал о существовании такого ВВУЗа. Мои дед и отец многие годы прослужили в РВСН, школу я заканчивал подмосковном военном городке при главном штабе РВСН, практически все мои одноклассники, чьи отцы также были офицерами-ракетчиками, готовились к поступлению в харьковское и серпуховское военно-инженерные училища РВСН, а некоторые -- в Военный институт имени Можайского, готовивший выпускников для РВСН и космических войск. Но, вот, беда, меня совершенно не привлекало стать военным инженером-ракетчиком, хотелось заниматься науками гуманитарными. И тут моя мама вспомнила, что в 50-е годы, когда её отец - мой дед учился на курсах в военной академии в Москве, семья снимала квартиру в старом деревянном доме на Волочаевской, аккурат на месте тех башен, что сейчас стоят напротив Института, и её приятно впечатлил бравый, подтянутый вид слушателей ВИИЯ КА, по утрам спешивших на занятия. Воспоминания школьных лет мамы постепенно материализовались в конкретные шаги по подготовке моего поступления в ВИИЯ. Первым делом мы с родителями прогулялись собственно к Институту. Надо сказать, что моё самое первое впечатление от Института в корне отличалось от детских впечатлений моей мамы: прямо у проходной я увидел понурого курсанта в зачуханной гимнастёрке, без головного убора, тащившего ведро с краской. Расхристанный вид ВИИЯковца, его занятие, абсолютно не соответствовавшее моим представлениям о "кузнице военных дипломатов", заставили меня усомниться, туда ли я вообще собрался. Масла в огонь подлил мой одноклассник Юра, непонятно, каким ветром, занесённый в нашу РВСНовскую школу (имевшую статус сельской, потому как "в лесу", на минуточку) аж из Пекина, где до этого учился в знаменитой средней школе при посольстве СССР. С лица Юры не сходила вежливая китайская улыбка, в качестве школьной сменки он носил китайские 单鞋 -- удобные мягкие тапочки, кроме того, он определённо владел навыками Ушу, именно Ушу, а не дубового подобия японского каратэ, культивировавшегося в те годы в Союзе. Узнав, что я собрался поступать в ВИИЯ, Юра тут же выдал: "Китайский получишь, даже не сомневайся!" Я очень удивился его прогнозу и поинтересовался, откуда такая странная уверенность. "А, вот, увидишь", - загадочно улыбнулся Юра и больше ничего объяснять не стал, сам он готовился к поступлению в Можайку.

Уж не знаю, как, но моему отцу удалось найти в Москве репетиторов, целенаправленно готовивших абитуриентов к поступлению именно в ВИИЯ. Тётеньки в своё время работали в приёмных комиссиях Института и прекрасно знали предъявляемые на экзаменах требования. Одна их них учила нас писать сочинения и преподавала собственно русскую литературу, а другая натаскивала на синтаксическом разборе, "коньке" экзамена "русский и литература устно". Тётеньки учили очень добросовестно, и я до сих пор искренне признателен им за науку. Я говорю "нас", потому что занимался в группах: человек по 7-8 ребят и девушек. Некоторые из моих соучеников поступали в Институт по второму и даже по третьему разу, между поступлениями работая лаборантами в ЛУРе. Надо сказать, что в тот 80-й год вместе со мной поступили абсолютно все из занимавшихся, но китайский язык достался только мне, что остальных соучеников несказанно удивило: они-то ниже арабского не опустились, а девчонкам, понятное дело, достался английский.

Историю я готовил самостоятельно, а английским начал заниматься со старшим лейтенантом-выпускником ВИИЯ-Запад. Александр Васильевич Иванов, так звали моего репетитора по английскому, производил наиприятнейшее впечатление. Аккуратный внешний вид, интеллигентные очки, безукоризненное американизированное произношение. Вместе с женой Ириной они жили у её родителей, туда же я приезжал на занятия. Увидев на полках Александра Васильевича книги на болгарском, я догадался, что это его второй язык. Но моя догадка Александру Васильевичу не понравилась, как не понравилось ему то, что я однажды пришёл минут на семь раньше времени и застал другого ученика, уходящего от Иванова. Александр Васильевич трепетно заботился о беременной жене. Когда, у них родилась дочь, засобирался в командировку в Болгарию, в связи с чем наши занятия прервались и больше не возобновлялись. Вспомнил я об Александре Васильевиче курсе на 3-м, когда отец показал мне несколько номеров "Красной Звезды" со статьями о суде над изменником Родины Ивановым Александром Васильевичем, осуждённым на 12 лет за шпионаж в пользу американской разведки... За пару месяцев до поступления сосед моих бабушки и дедушки начал агитировать меня за поступление на факультет международных экономических отношений МГИМО, где преподавал, обещая "горы золотые", а одноклассник, поступавший на факультет "русский как иностранный" МГУ, настойчиво звал в тандем. Но, решив поступать на "военно-переводческий факультет" ВИМО, я не стал менять планы и довольно успешно сдал вступительные экзамены, получив только одну "четвёрку" за сочинение. Уже во время учёбы выяснилось, что наш преподаватель по китайскому майор Андрей Сборский так же, как и я, выпускник средней школы имени изобретателя радио А.С.Попова. Сборский привёл мне интересную статистику. Оказывается, до меня в Институт поступили несколько выпускников нашей школы, всем им достался китайский, и все они закончили Институт с красным дипломом. "Ты просто обязан поддержать традицию", -- напутствовал меня Андрей, и мне не оставалось ничего другого, как получить-таки красный диплом и продолжить работать с китайским. Вот, такие вот превратности судьбы.

В шаге от гауптвахты

Прочитав материал коллеги Евтишенкова, вспомнил о том, что был в шаге от гауптвахты и избежал её счастливым образом. На 4-м курсе жил дома и по утрам приезжал в Институт; обычно доезжал на 43-м трамвае до Красноказарменной улицы и шёл от остановки мимо Академии БТВ к Волочаевке. Вот, и в тот день в конце апреля 84 года как обычно сошёл с трамвая и вместе с двумя ребятами с 5-го курса направился к Институту.

Идём мимо "бронекопытки", навстречу от общаги Академии непрерывный поток слушателей-офицеров. В нашей раздолбайской курсантской среде было негласное правило хорошего тона: на территории Института честь отдаётся от капитана и выше, вне пределов Института - от майора и выше. Слушатели-танкисты в подавляющем большинстве майоры, поэтому отдать им честь на пятачке от Красноказарменной до Танкового - не западло, но проблема в другом: их слишком много, начнёшь козырять, опоздаешь к себе на занятия. Мои спутники пару раз козырнули, а я забил.

Через минуту кто-то хватает меня за локоть, - оказалось, это подполковник в лётной форме из политотдела Института, который шёл следом за нами. Увидев этого подпола, я вспомнил, ходившие про него страшные рассказки. Поговаривали, что он испортил будущее одному пятикурснику-персу, к которому докопался на проходной Института за не отдание чести, а курсант, не остыв ещё от афганской командировки, послал педанта по-простому.

На вопрос, почему не отдаю честь встречным офицерам, попытался объяснить, что это невозможно физически, так как их неимоверно много. Но Ваши же спутники это делали, парировал подпол, и приказал мне следовать за ним в Институт. По дороге политотдельщик интересуется, с какого я факультета, а я, непонятно на что надеясь, вру, что с первого. Подпол объявляет, что в таком случае ведёт меня к начальнику Запада на растерзание. Сознание моментально рисует сцену встречи с начальником чужого мне первого факультета, немедленное разоблачение и наказание не только за не отдание чести в движении, но и за обман политотдельщика. От проходной Института меня отделяет уже только перекрёсток Танкового и Волочаевки, надо что-то решать. Прокручиваю в голове, что фамилии моей подпол не знает, военный билет не отобрал, а, значит, у меня есть крохотный шанс. Перехватываю поудобнее кейс, снимаю фуражку, говорю конвоиру: "Извините", - и резко срываюсь от него через перекрёсток в сторону жилых башен напротив Института. Слава Богу, не угодил под машину и, не оглядываясь, домчался до ближайшего подъезда.

Когда-то обратил внимание, что подъезды в этих домах проходные, и теперь рассчитывал, проскочив башню насквозь, выбежать из противоположного выхода, чтобы затем попасть в Институт не через проходную, где подпол наверняка будет меня ждать, а через забор "Самоходного проезда". В те времена кодовых замков на подъездах не было. Отсканировав местность из подъезда и убедившись, что подпол за мной не погнался, я быстро направился к Самоходному: до начала занятий оставались считанные минуты. Удивлённые первокурсники наблюдали, как старшекурсник в парадке с огромным кейсом средь бела дня перевалил через забор у самой дальней казармы Института (на третьем этаже которой первые три года учёбы обитал наш курс) и, отряхнувшись и напялив фуру, рванул по "Проспекту Карбышева" к "дубовке".

Дело в том, что первой парой у моей учебной группы было занятие по военному переводу английского, к которому мы давно готовились и на котором каждый из нас должен был командовать виртуальным подразделением на макете местности кафедры оперативного искусства.

Вернувшись через два часа в свой класс в главном учебном корпусе, мы узнали от однокурсников, что на первой паре творилось нечто непонятное: подполковник в лётной форме бегал по классам и кого-то искал, да, говорят, так и не нашёл. Возвращаясь вечером домой, встретил двух пятикурсников, с которыми шёл утром. Ребята рассказали, что, подойдя утром к проходной, увидели того подполковника, который тормознул их и стал расспрашивать обо мне. Ребята благородно промолчали, что я со второго факультета, фамилии моей на самом деле не знали, сказали только, что я четверокурсник по числу "соплей" на кителе.

Я реально опасался только одного, - что подпол, поставив перед собой цель найти меня во что бы то ни стало, потребует поголовного построения всех неюрловских четвёртых курсов и, в конце концов, вычислит меня. Однако на следующий день этого не произошло, а затем начались майские праздники. Прямо в выходные у меня разболелась и сильно распухла левая ступня: оказалось, трещина плюсневой кости, которую я заработал, прыгая на крупный гравий с платформы электрички на Филях, чтобы сократить путь к метро. Предстояло три недели гипса. Начальник курса Макаров разрешил болеть дома, и в Институте я появился только в конце мая.

В первый же день на подходе к подъезду штаба Института практически нос к носу сталкиваюсь с ярым подполом-политотдельщиком, печатаю шаг, отдавая честь, и с "опустившейся маткой", стараясь не свалиться в обморок, иду дальше. Подпол же, небрежно махнув под козырёк встречному курсанту, пошёл своей дорогой, поглощённый собственными мыслями.

Лет через десять, собравшись с однокурсниками за рюмкой чая у Макарова, разговорились о делах давно минувших дней. Затронули тему залётов и Матыч вдруг вспомнил про случай с политотдельщиком, остервенело, но безрезультатно разыскивавшим какого-то сбежавшего от него курсанта-нарушителя. И тогда, справедливо полагая, что за сроком давности моё признание ничего не меняет, говорю почти словами главного героя фильма "Майор Вихрь": "Это искали меня". Очень удивил я своим признанием и Матыча и однокурсников, потому как слыл курсантом тихим, незалётным. Как Матыч говаривал, виноват не в том, что нарушил, а в том, что залетел, подставился. Так что, в этом смысле я начальника, коллектив, да и себя самого тогда не подвёл.

Не знаю, как сейчас, а в годы моей учёбы первокурсники уходили в отпуск в июле, а в августе отдыхали все остальные курсы. Соответственно, выйдя из отпуска в начале августа, окончившие первый и перешедшие на второй курс курсанты целый месяц тащили внутреннюю службу по всему Институту. Так и наш второй Восток наравне со вторыми Западом, Спецурой и Юрлой весь жаркий август 81 года практически каждый день заступал в какой-нибудь наряд: по кухне, в караул, по своему курсу. Ещё была уборка территории.

Да простят меня за откровенность мои однокурсники, но скажу, что на моей второй учебной китайской группе как самой "безмазовой" три года висела, пожалуй, самая непрезентабельная институтская территория: извилистая дорога за столовой, упирающаяся в "парашу", общеинститутскую помойку, которая также была "на балансе" нашей группы. В жару пищевые отходы жутко воняли, от "параши" ручьями растекалась зловонная жижа, а в морозы гнилостные потоки смешивались со льдом и снегом, образуя разноцветный ледяной панцирь с омерзительными вкраплениями, который нам приходилось отбивать ломами, чтобы снегоуборочная машина "умелые руки" сгребла и увезла все эти отходы жизнедеятельности элиты интеллигенции Вооружённых Сил.

Уборка же собственно "параши" сводилась к заполнению помоечных баков валявшимся около них мусором, гигантскими говяжьими и бараньими костями, сырыми и уже отваренными, протухшими рыбными консервами и овощными очистками. Отходы, не уместившиеся в баки, нужно было покидать совковыми лопатами в кузов зилка-мусоровоза, и мы так наловчились делать это, что забрасывали мусор, почти ничего не роняя с лопаты, а иногда, когда машины не было, ловко перебрасывали мусор за забор Института на территорию автотранспортного предприятия. После такой уборки территории гимнастёрки и особенно сапоги курсантов издавали специфическое кислотное "амбре", от которого преподаватели подозрительно морщили носы, принюхиваясь к воздуху в аудитории.

Возвращаясь к августу 81 года. И так нелёгкая наша жизнь после первого отпуска осложнилась тем, что кто-то, вернувшись с югов в Институт, пардон, обкакался, и на территории альма-матер был объявлен карантин. Вечером накануне дня начала карантина я заступил в наряд по курсу. Как-то так получилось, что кадровых сержантов в нашем наряде не оказалось, - одни рядовые курсанты. Помню, вместе со мной заступили Сергей Мишин и Саша Тарабан, кто был четвёртым, - не помню.

Народ же, убитый введением карантина и невозможностью уходить в увольнения, был в панике, которая закончилась массовым самоходом. Исход в ночь был таким, что в казарме осталось явно меньше половины курса. Жили мы в самой дальней казарме на третьем этаже, это в какой-то степени снижало риск внезапных ночных проверок дежурного по Институту и помдежей: кому охота в глухую ночь, да ещё в мороз, тащиться в "медвежий угол". Со временем наши дневальные стали просто вставлять изнутри швабру в дверь, типа, хата заперта, и не хрен сюда по ночам ломиться. Но, наверное, сюжет массового самохода в ночь перед карантином неизбежно должен был дополниться классикой, - неожиданным приходом дежурного, - что и произошло.

Лично я в этот момент законно спал и, к сожалению, своими глазами этой красоты не видел. Но по бурным рассказам товарищей дежурный поднялся по лестнице, открыл дверь в казарму, - у тумбочки дневального пусто, вокруг пронзительная тишина, - и по продуваемому сквозняками коридору направился в спальное помещение.

Первым, кого он увидел в спальном помещении, был Саня Тарабан, койка которого располагалась прямо у входа в кубрик. Саня спал в полном облачении, со штык-ножом на боку, поэтому дежурному не составило труда идентифицировать наряд. Но потом началось страшное. Дежурный, потащив за собой очнувшегося Саню, увидел, что курса-то практически нет. Нет людей в казарме! Всё это я узнал утром, оставшись дневальным за дежурного, пока остальной наряд ходил накрывать завтрак. Стали подтягиваться помятые самоходчики.

На лестнице послышалось характерное солидное покашливание: поговаривали, что наш начальник Макаров специально так делает, чтобы предупредить наряд о своём приближении и не поставить дневальных в дурацкое положение. Матыч вошёл, я доложил ему по форме, закончив традиционным "за время Вашего отсутствия происшествий не случилось". "Не случилось, на х.., бл...?! - затряслись губы у Матыча, - Мне уже всё дежурный рассказал, а ты мне, что докладываешь!" Я не нашёл ничего лучшего, как сказать, что просто не хотел расстраивать его этими погаными новостями. Матыч от такой "заботы" вообще прих...л. А дальше пошла цепочка невезений. В течение дня Матыч ещё несколько раз приходил в казарму, я в свои часы добросовестно стоял на тумбочке, но по какому-то невероятному закону подлости именно в минуты его прихода отлучался, причём, по совершенно комичным обстоятельствам.

Все помнят, что в казармах туалеты были приспособлены под "позу орла". Восседая, курсанты обычно перебрасывали ремень через дверь кабинки, чтобы обозначить своё присутствие, куртку вешали на какой-нибудь гвоздик, а подтяжки, - куда получится. Подтяжки были вещью популярной. Штатный жёсткий брючный ремень натирал пузо, а с подтяжками галифе сами взлетали тебе под мышки и никакого дискомфорта. Так, вот, расположившись, я повесил подтяжки так, что по завершении сеанса они неожиданно соскользнули и ухнули точнёхонько в дырку. Превозмогая отвращение, вытащил их обратно, но их надо было немедленно отстирать, чем я и занялся. За этим занятием и застал Матыч дневального в одних штанах у умывальника с подтяжками. Взвинченный ночным происшествием вздрючил меня от души, а, когда пришёл снова, увидел на тумбочке вместо меня большое яблоко и решил, что я просто над ним издеваюсь. В общем, на волне предкарантинного массового самохода и я, человек никак к нему не причастный, тоже получил свою порцию люлей.

Эфиопская зарплата

Повышенное внимание советского военнослужащего к вопросам выплаты денежного довольствия в загранкомандировке не стоит объяснять его исключительной меркантильностью и "потерей рассудка от баснословных окладов" (В адрес людей, "пускающих слюни" при получении более-менее крупных сумм, китайцы, например, презрительно замечают: "Денег не видел"). Когда "десятка" отправляла тебя в загранкомандировку, она не разъясняла, сколько и почему ты будешь получать в Афгане, Эфиопии, Анголе, Ливии или Сирии. В бухгалтерию представительства ГВС присылают из Москвы платёжные ведомости с уже рассчитанными суммами, и каждый под роспись получает столько, сколько ему положено, не задумываясь, откуда и почему взялась та или иная сумма. Это только сейчас становится известно, что денежное довольствие для "советских военных специалистов, командируемых в страны, армии которых ведут боевые действия или оказывают военную помощь другому государству" рассчитывалось согласно пункту 1В Постановления Совмина СССР №313-134 от 6 апреля 1961 года "за период участия в боевых действиях и обеспечения их". А 50, 40, 30 лет назад об этом постановлении никто и слыхом не слыхивал, за исключением, конечно, самих "десяточников". Такая ситуация иногда порождала, мягко говоря, определённое недопонимание. Всегда находились люди, особенно новички в зарубежных командировках, которые обязательно начинали считать деньги в чужих карманах и выяснять, почему "ему столько, а мне столько". Прибыв в Эфиопию по тревоге в начале ноября 84 года, экипажи сводной авиагруппы ВТА ВВС СССР в составе 12 самолётов Ан-12 ферганского 194-го имени Героя Советского Союза Николая Гастелло гвардейского военно-транспортного авиационного полка и 22 вертолётов Ми-8 джамбульского военно-транспортного вертолётного полка первые недели три, что называется, из кабин не вылезали, развозя тонны зерна для буквально погибавшего от голода сельского населения Северной Эфиопии. Ни о каком денежном довольствии в эти дни никто не вспоминал, удачей было поесть, поспать и помыться. Прикомандированные к авиагруппе бортпереводчики английского языка - в основном китаисты 5-го и 4-го Востока ВИИЯ и несколько офицеров запаса - выпускников гражданских вузов - испытывали тяготы и лишения вместе с лётно-подъёмным составом. С 6-го по, кажется, 22-е ноября я провёл в портовом Ассабе, куда спешили с гуманитарным продовольствием сухогрузы со всего мира. В небольшой, но довольно опрятной гостинице мы с моим однокурсником и хорошим товарищем Александром Швадроновым занимали двухместный "нумер", "падая" в него после изнурительных ежедневных полётов. Прикомандированный бортпереводчик - нужный член экипажа в работе и непонятный пассажир в быту. Бортпереводчик прибывает в экипаж в собственной гражданской одежде, тогда как члены экипажа имеют комплект "маскировочной" аэрофлотовской униформы. Парашют, не говоря уже о личном оружии, бортпереводчику тоже не полагается. На резонный вопрос, что делать при аварии, полушутя-полусерьёзно советуют привязываться к самому худому: парашют держит 120 кг. Рабочее место бортпереводчика в штатном Ан-12 не предусмотрено, поэтому первое время я подключал головные гарнитуры к аппаратуре радиста и бортпереводил, стоя в незакрывающемся проёме между кабиной пилотов и кабиной сопровождения. Затем мне оборудовали радиоточку "за девятым шпангоутом", то есть, в кабине сопровождения справа от прохода в кабину пилотов, и я удобно располагался там, сидя на деревянном ларе с запасами ферганского репчатого лука, картошки и сладкой зелёной редьки, между взлётами и посадками прописывая иероглифы в блокноте на коленке. "За шпангоутом девятым сонный х-й летит куда-то..." Но это лётный фольклор не про меня, а про борттехника по АДО (авиационно-десантному оборудованию). "Справа, слева от килЯ - два "барана" у руля..." Это про командира корабля и второго пилота. "На передней на скамейке долбо-б сидит с линейкой..." Это - штурман. Ещё в кабине сопровождения имеется плитка, на которой можно вскипятить чай и даже сварить суп. В полёте борттехник по АДО Володя и Гена -- "командир огневой установки", демонтированной для придания воздушному судну аэрофлотовского вида, варят густой вкуснейший суп с тушёнкой и подают его нам с колечками репчатого лука и зелёной редьки. Тарелки с супом разливаются строго по старшинству: командиру Леониду Андреичу или просто Лёхе, второму пилоту Васе, штурману Сане, бортинженеру Толе, затем Саше-переводчику и Серёге-радисту. Все сыты, все попили чаю, и на обед в столовую аддис-абебского палаточного лагеря никто не пойдёт. А первые дни и недели в Ассабе ели то, что Бог пошлёт. Хорошо, что в моём экипаже оказались хозяйственные "тыловики", особенно Гена. Он с самого начала взял на себя заботы по окормлению экипажа, и мы у него всегда были сыты и довольны. В Ассабе в условиях гостиницы Гена умудрялся после полётов сварить огромную кастрюлю супа, разумеется, ни о каких вторых блюдах речи не шло. Дымящаяся кастрюля водружалась на прочный постамент в одной из комнат, где собирался весь экипаж. Первый раз участвуя в трапезе, я взял хлеб с ложкой и поинтересовался, где находятся тарелки. Мужики весело заржали и объяснили, что питаемся мы по артельному принципу, то есть по очереди черпая суп из кастрюли ложками и отправляя в рот. Никаких тарелок не предусмотрено. Сказать, что я был ошарашен, значит, ничего не сказать. Но привык. Поэтому много лет спустя, работая гидом с китайскими группами, я уже не "падал в обморок", наравне с китайцами прихватывая палочками кусочки из общего блюда. В Аддис-Абебе есть из одной кастрюли нам уже не приходилось, и "артельное" житьё-бытьё свелось к проживанию экипажа в большой палатке палаточного городка (я и другие переводчики жили в городской гостинице) и к совместному употреблению спиртных напитков в палатке экипажа (к этой процедуре я, как правило, присоединялся). “Наливайте бокалы золотистого рома, кто уже не летает, но небом живёт. Выпивайте за наши голубые погоны и летящий по небу в облаках самолёт...” Очень хорошие отношения, сложившиеся в моём экипаже, во многом определялись личностью нашего командира и тем, что экипаж уже дважды побывал в загранкомандировках - в Мозамбике и на Сейшелах, не считая бесконечных ходок в воюющий Афган. Всегда тепло вспоминаю и комполка Митченко, он сам всё время был за штурвалом, постоянно вникал во все проблемы экипажей. Тем неприятнее было сталкиваться с недружелюбием некоторых "отцов-командиров", стремившихся мелкими пакостями "укусить" побольнее столичных переводчиков. Чего стоило решение начштаба авиаотряда "лишить переводчиков-курсантов сыра", "не выдавать переводчикам-курсантам доппаёк в виде колбасы и шоколада". Надо сказать, что начштаба был посрамлён, отменив свои распоряжения под давлением большинства экипажей, горой вставших за своих переводяг. Но не во всех экипажах отношения переводчиков-курсантов с офицерами и прапорщиками складывались гладко. Помню, некоторые ребята-четверокурсники просили нас, пятикурсников, не говорить их экипажам, что они не офицеры, иначе зачмырят. В конце ноября 84 года нас всех обрадовали новостью о скорой выплате аванса денежного довольствия. Однако внезапно выдача денег сорвалась, оказалось, что прибывшие из Москвы платёжные ведомости были оспорены недовольными, которые возмутились тем, что курсанты должны получить практически те же суммы, что и офицеры. В результате ведомости вернулись обратно в "десятку" для пересмотра. Но "десятка" всё оставила без изменений, ещё раз подтвердив свою репутацию вершительницы судеб. Замещая в экипажах капитанские должности, мы соответственно получали офицерские оклады, поэтому разница в денежном довольствии с офицерами была небольшой. Помню, мой оклад составлял 205 инвалютных рублей, по курсу это соответствовало примерно 1150-1200 чекам ВПТ. Командир корабля, штурман, второй пилот получали 1300-1500 чеков. Эфиопия нам ничего не доплачивала, платила только "десятка", поэтому у нас, курсантов-бортпереводчиков, ежемесячное денежное довольствие было чеков на 500 меньше, чем у наших однокурсников, работавших в Эфиопии с военными советниками. БОльшую часть денежного довольствия мы обычно оставляли на депозите, а примерно треть брали в местных бырах и тратили на банальную выпивку и небольшие покупки.

Аванс мы получили с большой задержкой, многие серьёзно страдали от безденежья, - без пива и джина давно "горели трубы". Поэтому, когда деньги наконец появились, военнослужащие пустились во все тяжкие. После трёх недель работы на износ попойка в нашем экипаже была ожесточённо-бурной, состояние многих можно было оценить категориями "до синих веников", "вусмерть" и пр.. Наутро предстояли плановые полёты, и утро выявило наши слабые места: командир корабля и штурман. Андреич и Саня сами передвигаться не могли, мы вносили и выносили их из автобуса, волоком затаскивали на борт. Но в самолёте произошло чудесное преображение. Андреич встряхнулся и начал пилотировать, а Саня "на автопилоте" прокладывал курс. "Хоть и трещит голова после пьянки, но командир не бросает баранки. Станет херово - в ведро поблюёт. Наш командир нас на подвиг ведёт..." При возвращении "батарейки" Андреича сели окончательно, и он промычал: "Васька, сажай". Весь полёт я стоял за спинами пилотов и с ужасом думал о том, чем всё это закончится. На глиссаде и на полосе, пока самолёт не прекратил движение, весь экипаж, наверное, молча молился за Василия. После посадки командир и штурман отрубились в своих креслах, и мы снова потащили их к автобусу. Первый аванс заложил в сводной авиагруппе нехорошую традицию - нажираться с каждой получки. Протрезвев, Андреич своим тихим, но не терпящим возражения голосом определил, что экипаж имеет право нажираться в любое время, кроме дня, предшествующего полётам и, разумеется, в день полётов. Это правило в нашем экипаже отныне соблюдалось неукоснительно, что позволило избежать крупных неприятностей. В отличие от некоторых других экипажей.

Как я был старлеем

В августе 87 года во время очередного отпуска я оказался на турбазе Минобороны "Сочи". По месту службы молодого старлея путёвками не баловали, поэтому поездку организовали родители. Августовский Сочи показался мне городом душным, многолюдным и бестолковым, все мои надежды были связаны только с морем. Мир тесен, и на турбазе я неожиданно встретил однокурсника; он только что отучился "в лесу", готовился к загранкомандировке и особенным желанием плотно общаться не горел. Моим соседом по комнате оказался чудаковатый москвич Вадим (Дима), с которым мы быстро нашли общий язык. Дима был человеком гражданским, старше меня и, как я, приехал на турбазу по путёвке, добытой родителями. Дима с уважением отнёсся к моей нелёгкой военной службе, и мы с ним долго ходили по Сочи в поисках "конторы", в которой мне надлежало отметить отпускное удостоверение. Единственное, в чём наши взгляды расходились, это ближайшие планы. Я рассчитывал в прямом и переносном смысле окунуться в морские закаливания, а Дима горел желанием найти свою "половинку", хотя бы на период отпуска.

Вечером Дима привёл в нашу комнату двух тёток, как мне показалось, предпенсионного возраста, и шепнул: "Худенькая моя, аппетитная - твоя". Мне аппетитная самому гораздо больше понравилась, но на следующее утро, очень рано, нам с Димой предстояло архиважное мероприятие: покупка обратных авиабилетов до Москвы, - "прощёлкать" которое нельзя было ни в коем случае. Кроме того, в Москве у меня была подруга, с которой меня связывали запутаннные, но всё же отношения. Ещё одним "но" был готовящийся следующим утром пятидневный турпоход в горы. Однокурсник от этой затеи решительно отказался, я, планируя, как можно больше времени провести у моря, тоже, а Дима засобирался, и я советовал ему сегодня вечером не напрягать ни себя, ни меня. Но Дима, решив объять необъятное, был настроен решительно, тётки тоже только и ждали нашей отмашки. Однако моя пассивность спутала все карты, дамы в конце-концов удалились, а Дима долго бегал по комнате, рвал на себе волосы и обвинял меня за свою, да и за мою тоже, разрушенную половую жизнь. Удачно купив следующим утром билеты, вернулись на турбазу. Дима собирал рюкзак и убеждал меня присоединиться к походу, а я вдруг плюнул и тоже решил полазать по горам. На сборы оставалось полчаса. Я покидал вещи в рюкзак и уговорил одного из остающихся на турбазе ребят позвонить родителям и подруге, чтобы сообщить о моём пятидневном отсутствии. От турбазы автобус довёз нашу группу до озера Рица, это уже Абхазия, откуда надо было преодолеть 12 километров пешком до стоянки на берегу горной речки Аватхара. Рица - озеро известное, туристов там много, поэтому вода в нём оказалась мутной, с плавающим мусором. А бегущая меж горных лесов Аватхара - в стороне от цивилизации, вода в ней чистая и холодная, я в неё несколько раз с удовольствием окунулся.

На стоянке нашей группой военных туристов командовал инструктор турбазы Саша. Своей прикольностью он чем-то напоминал Диму, а одноимённые полюса отталкиваются, поэтому Дима с Сашей постоянно пикировались. За Димино стремление всех поучать Саша называл его "замполито", а Дима укатывался от Сашиных команд: "Вынимание!", ну, и тому подобное. Каждая семейная пара, родители с детьми, двойки и тройки туристов ставили для себя палатки. Нам с Димой стандартной палатки не хватило, пришлось довольствоваться куском брезента, который мы под руководством Димы, как человека, неоднократно ходившего в походы, натянули на палки и сучья, а затем утеплили пол толстым слоем еловых лап. По плану похода предстояли два выхода со стоянки: сложный, километров на 15, по крутым горам и прогулочный, километров на 8-9, по относительно пологой местности. В прогулочный выход отправились почти все женщины, дети, большинство семейных пар, а в сложный - все молодые и не очень мужики и одна семейная пара. Инструктор Саша возглавил наш сложный выход, заметив, что на самом деле ничего сложного нас не ждёт. Выход получился очень интересным, и я понял, почему "лучше гор могут быть только горы". Забираясь всё выше, мы уже не шли и даже не карабкались, а ползли по, наверное, 40 градусному склону, хватаясь за крупные камни и кусты, и всё это без альпинистских страховок, даже без верёвок. Саша поставил меня замыкающим, чтобы я толкал впереди идущего под задницу, не давая таким образом всей туристической цепочке посыпаться с обрыва. К счастью экстремальный участок был пройден, и мы вышли к высокогорному озеру Нижний Кардывач, а вокруг тянулись настоящие горные хребты... Вода в озере никогда не прогревается выше +4, но чистая настолько, что дно видно на огромную глубину. Я закатал штанины и зашёл в воду, но тут же выскочил обратно: холод сковал даже не мышцы, а кости.

Будни на стоянке проходили в хозяйственных заботах и за преферансом. Дима закорешился с местным абхазским фермером, который давал нам чачу собственной возгонки и разрешал кататься на лошади. Я прокатился один раз и понял, что не рождён кавалеристом, а Дима пристрастился и даже брал на кобыле небольшие барьеры. По вечерам группа собиралась у костра, и я, имея слух и какой-то голос, часами солировал под аккомпанемент гитары с песнями Розенбаума, Визбора, Дольского, которые в те годы знал наизусть. Пять дней пролетели стремительно, к возвращению на турбазу все сдружились и каждый вечер продолжали собираться большой кампанией. Оказавшись в роли своеобразного массовика-затейника, я организовал "Клуб имени поручика Ржевского", фишкой которого были "анекдоты на грани фола".

За поход в горы администрация турбазы вручила каждому участнику значок и удостоверение "Военный турист", и коллектив решил отметить это событие в известном сочинском ресторане "Кавказский аул", сооружённом в виде горских саклей. После большого коллективного похода в ресторан начались более мелкие ресторанные междусобойчики. У нас с Димой появился третий сосед по комнате - курсант Коля, вежливый парень, увлечённо слушавший ахинею, которую мы несли, не переставая. Мы решили организовать собственное посещение кабака, пригласив в нашу кампанию троих мужиков двух давешних Диминых тёток. Кабак удался на славу, алкоголь сделал общение непринуждённым, но теперь уже Дима убеждал меня не раскатывать губы, считая, что после первого "облома" дамы дальше культурного общения не пойдут. Расходы были значительные, и я несколько раз ходил в зал "одноруких бандитов", чтобы выиграть рублей пять на звонки в Москву. В общем отдохнул хорошо и покупаться вдоволь успел, правда, потратился настолько, что вернулся в Москву буквально с одной копейкой в кошельке, позвонив отцу, чтобы он вывез меня из Внуково. Дима тоже свою программу выполнил даже не по-минимуму, а по-максимуму, под занавес познакомившись с девушкой, которая позднее стала его женой. А я в Москве продолжал решать свои личные проблемы. Моя подруга любила приличные рестораны, и мы время от времени туда похаживали, благо рублей на 40 можно было шикарно пообедать или поужинать вдвоём, да ещё с коньяком. Вот, и вечером 9 ноября мы в отличном настроении направились в ресторан "Огни Москвы" на 14-м этаже гостиницы "Москва". В праздничные дни у меня на службе вводился режим повышенной готовности, необходимо было вне части быть на телефонной связи с командованием. Посидев часа полтора в ресторане, поужинав, немного выпив и покурив, мы с девушкой вышли в холл отзвониться: она - родителям, а я тоже родителям, чтобы узнать, не искали ли меня со службы. Разговаривая по телефону-автомату, увидел, как к моей подруге подвалил какой-то тип с любезностями, а она ему мило отвечает и даже протягивает ручку для поцелуя. Коньяк, моча и ревность шарахнули мне в голову, я подскочил к нахалу и без лишних слов начал пинать его в живот и грудь острыми носками ботинок. От неожиданности тип перепугался и бросился в зал ресторана с криками: "Не надо, парень!" Однако в зале ситуация перевернулась на 180 градусов. Тип ужинал в компании корешей, которые, увидев, как бьют другана, подскочили и припёрли меня к огромному зеркалу холла. В те годы даже блота считалась с какими-то моральными принципами, поэтому, когда я заорал, что их дружок приставал к моей девушке, чуваки, убедившись, что девушку я не выдумал, и, видимо, хорошо зная своего приятеля, отпустили меня. Подруга была в бешенстве, она обвиняла меня в необоснованной ревности и более задерживаться в ресторане не хотела ни минуты. Пока мы одевались в гардеробе, туда явился недавний нахал в сопровождении крепкого друга и стал провоцировать меня на новую стычку: "Что, каратист? Что, самый крутой?" и т.д. Отвечать не стал, ушёл вместе с девушкой.

На следующий день на службе чувствовал себя преотвратно из-за серьёзной размолвки с подругой. И как-то так получилось, что неожиданно разоткровенничался с коллегами, а, выговорившись, понял, что мой рассказ теперь неизбежно станет достоянием командования. Решил сдаться сам. Надеялся, что смягчающее обстоятельство - защита спутницы -- сделает решение командования в отношении меня не столь суровым. С моим случаем действительно разбирались очень долго и внимательно. Решающей стала беседа моего непосредственного начальника с подругой, которая расценила мои действия как абсолютно необоснованные и неправильные. В итоге ввиду отсутствия милицейского протокола дисциплинарное взыскание на меня наложено не было, но 13-й зарплаты я был лишён за нарушение праздничного режима службы (не хрен было в эти дни в ресторан ходить), а за морально-психологическую неустойчивость (показания подруги) был лишён десятимесячной языковой стажировки в Китае.

Наши отношения с московской подругой постепенно сошли на нет, была ещё подруга киевская и прочие разные... Зная о моих неладах на личном фронте, Дима предложил мне познакомиться с одной из новеньких незамужних сотрудниц в проектном институте, где он работал. Я выбрал "симпатичную и чтоб жила в пределах МКАДа" (после Киева далеко ездить не хотелось), познакомился, а через пару лет на ней женился, теперь воспитываем дочь.

Шитов и генерал Брыгин

Как же всё-таки часто прослеживаются параллели в жизни, особенно в жизни людей военных! Похожая ситуация произошла и у меня, правда, не в африканских лесах, а в тыловом московском кабинете, точнее, у кабинетного телефона. Необходимые служебные контакты между различными частями и подразделениями - дело обычное, тебе звонят, интересуются текущими результатами твоей работы, ты уточняешь то, что тебе эту работу поможет сделать более качественно.

Очередной звонок от соседей не был для меня неожиданностью. Удивило только то, как бесцеремонно и даже грубо вёл себя собеседник, ведь деловое обсуждение предполагает элементарное взаимопонимание. Мои попытки перевести разговор в деловое русло вывели собеседника из себя. "Вы кто такой? - орал он, - Почему это я должен говорить с Вами о таких мелочах?!" "Но ведь позвонили мне именно Вы, - возразил я, - поэтому именно Вам я и задаю интересующие меня вопросы". "Да, я..., - снова взорвался собеседник, - да Вы знаете, кто я? Я - генерал-майор такой-то! А Вы кто такой?!" "Я - старший лейтенант Шитов", - вздохнул я, добавив про себя: "Всего лишь и до сих пор", - после чего посоветовал собеседнику перезвонить моему непосредственному начальнику (чтобы служебная беседа с ничтожным старлеем не была для него столь мучительно невыносима). Повесив трубку, зашёл в кабинет к шефу и предупредил о предстоящем разговоре с носителем лампас, считающим ниже своего достоинства заниматься частными вопросами, да ещё с теми, кто в разы ниже по статусу.

Начальник, по-моему, с этим типом тоже переговорил, оценил ситуацию правильно, и мы с ним даже цинично поойкали в "страхе" перед генеральским гневом.

Ну, представьте себе, генерал - военный советник приезжает в отдалённую часть и брезгливо отмахивается от проблем обеспечения части боеприпасами, ГСМ, игнорирует доклады о текущих боестолкновениях на ротных опорных пунктах, не интересуется захваченным языком, потому как тот ниже его, родимого, по званию, а сразу начинает рисовать стрелки бумажного разгрома фронтовых сил противника.

Много такой генерал реальных побед добьётся?

То-то же.

Три рассказа (подражание Бабелю).

Рассказ первый. Сон есаула.

Хорошо сидим! Играет оркестр, снуют официантки, уже можно никуда не спешить, расслабиться. Только, вот, больше не наливают, по горбачёвскому правилу нам больше не положено. А хочется! И так томно на душе: "Вы ищете песен? Их есть у меня!" Пять рублей... Хватит, чтобы заказать песню, от которой пьяные слёзы по щекам. Но самому через весь зал, к оркестру, - как-то не очень. Но можно поручить товарищу. И, вот: "Для нашего гостя из Москвы, русского офицера, звучит песня "Под ольхой задремал есаул на роздыхе..." Это кайф! Щас бы шашку в руки! И-ых! И бабу, бабу, срочно! Разрешите пригласить, ик, на танец, ик, Вашу даму? Ближе её к себе, ещё ближе, а она упирается, но не голосит, значит, ещё ближе. Сломалась, обмякла в руках, готова! "Пошли в номера, прямо сейчас!" "Молодой человек, Вы пьяны, от Вас толку не будет. Позвоните мне завтра на работу..."

Нет, так нет, вернулся за столик. "Эй, любезная! Ещё бутылку "беленькой"! Что значит, не положено?! С кем говоришь, тра-та-та! Неси, ....!" А, защитник оскорблённой официантки! Пальцы веером, в выражениях не стесняется. "Чё? На моего командира?! Ну, пойдём выйдем, раз хочешь!" Хол гостиницы - боевой ринг, а вокруг амфитеатр зрителей. Вроде пропустил удар... Собраться! Мае-гери левой ногой, правой, ещё раз левой, противник в глухой обороне. Победа! Можно вернуться к товарищам и требовать продолжения банкета. Но, оказывается, ещё не всё: "Ты меня перед бабами! Пойдём на улицу, там другой разговор будет! Мужики, москвичи наших бьют!" Навстречу ребята с выпученными глазами: "Наверх, по комнатам, размажут!" Собрались, отдышались, один рассказывает: "Я мужиков-офицеров в туалете упросил, они толпу задержали, пока мы сваливали".

На следующий вечер пьём тихо по норкам: "Сань, тебя к телефону" ??? "Что же ты мне не позвонил, я ждала. Приезжай ко мне немедленно! Адрес... " В таком возрасте думает не голова, а головка. Ребята улеглись спать: рано утром самолёт в Москву. Всё стихло. Ботинки, дублёнка, шапка... Второй этаж, а под окном козырёк. Супер! Хорошо, что в два часа ночи ездят такси. Насколько она старше, лет на 17? Но какие формы! Встречает в расстёгнутом халатике: "Только тихо, дочь спит". Разведёнка, дочери 19, собака. "Как быстро пролетела ночь! Во сколько у тебя самолёт? Конечно, сейчас вызову такси". Ребята только просыпаются, с похмелья никто не задумался, как мог человек выйти из комнаты так, чтобы дверь снова оказалась закрытой на ключ изнутри. Наконец-то приключения позади. Боковым зрением засёк в аэропорту силуэт: неужели она? А, ладно, теперь всё в прошлом.

Рассказ второй. Два мага.

Возвращение в Москву решили отметить небурно, посидеть, поговорить, просто культурно пообщаться. Сначала всё так и было. А потом Лёха на нашу беду заговорил про мистические тайны непознанного. Кто ж думал, что для кого-то эта тема будет так болезненна. Парень завёлся с полоборота. И вроде выпил немного, но почему-то воспринял всё это слишком близко к сердцу. Собравшиеся притихли, изумлённо выслушивая откровения "белого мага", как он сам себя назвал.

"Ты тоже маг, - орал он Лёхе, - но плохой, недобрый, чёрный маг!"

Лёха припупел, но как воспитанный, да просто флегматичный человек, ссориться с "белым магом" совершенно не собирался, пытаясь спокойно добиться от разнервничавшегося внятных аргументов. Но, чем больше Лёха "копал" эту тему, чем больше он пытался рассуждать с точки зрения логики, тем больше ерепенился "добрый волшебник".

"Пойдём прямо сейчас в ближайшую церковь, - вопил он, - и всё станет ясно, кто из нас, кто!" Народ начал бесшумно расходиться. Мы с Лёхой никуда не уходили, так как были в своей комнате и продолжали слушать "белого мага" до тех пор, пока он не выдохся. Дотащили его до комнаты, где он жил, и вдолбили, чтоб завтра утром не проспал: на поезд опаздывать нельзя. Глядя на нас абсолютно ясными, трезвыми глазами, "белый маг" даже мысли о том, чтоб проспать и опоздать, не допускал, с ним такого произойти не может по определению.

Утром собрались все, кроме "белого мага", - скоро подойдёт машина, чтобы отвезти нас на вокзал. Стучим к "белому", гробовая тишина, уже не стучим, - орём и колотим, - тихо. Так не спят, сказал кто-то, там что-то произошло, какое-то несчастье, наверное, ему плохо стало. Но, как открыть дверь, ведь изнутри наверняка ключ? Вызвали гостиничного слесаря, но у него ничего не получилось. Забраться через окно нереально, номер очень высоко. А машина уже подошла, пора на поезд. Паника! И вдруг Лёха задумчиво подёргал ручку, и дверь неожиданно открылась. Заходим внутрь, готовые увидеть трагическую картину. Картина действительно маслом. Завернувшись в простынь, словно в кокон, "белый маг" глубоко спал, широко разинув рот. Несколько пар рук сдёрнули его с койки и сильно встряхнули. Дальше очумелое мычание "волшебника", стремительное его одевание и забрасывание вместе со шмотками в машину. В поезде мы с Лёхой сидели рядом, и меня прорвало. Все несколько часов до Москвы я ржал, давился от хохота, истерически заходился от смеха, а пассажиры, наверное, думали, что врач-флегматик сопровождает свихнувшегося психопата. Но остановиться я не мог, это было выше моих сил!

Рассказ третий. Несокрушимая и легендарная.

Заведующим домом отдыха, где за неимением поблизости гостиницы мы разместились, был немолодой литовец. Вначале мы вели себя тихо, и он проявлял радушие, даже обещал хорошую сауну приготовить. Но наш домик вплотную примыкал к его жилью, и по вечерам хозяину было хорошо слышно, как мы празднуем окончание рабочего дня. В кафе дома отдыха в отличие от суровой горбачёвской Москвы водку продавали хоть ящиками, мы её ящиками и закупали. Но не будешь же по-свински просто пить и есть, есть и снова водкой запивать, нужна хоть какая-то культурная программа. Телевизор работал плохо, считай, совсем не работал, а мы с моим коллегой (ныне покойным) : он - низкий бас, я - баритон. А, что петь? А воспевать, надо то, что наоборот, вокруг все хают и ругают: Красную Армию, Советскую Родину, товарища Сталина. И, вот, мощно гремит над полями и лесами "Мы красные кавалеристы...", "На границе тучи ходят хмуро...", "От тайги до британских морей Красная Армия всех сильней...", "Катюша", "Дальневосточная - опора прочная", "Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальём". Хорошие песни, правильные! А хозяину мешают. Звонит по телефону и требует с сухим литовским акцентом: "Немедленно прекратите ваши песни!" Что сказал?! Песни тебе наши не нравятся?! Фашист! Да мы ещё громче петь будем! А человек всего лишь отдохнуть хотел с семьёй. А мы хотели своё отношение к происходящему в стране выразить. Ну, разумеется, мы были неправы. Не тем, что отношение выражали, а тем, что делали это слишком громко. В общем, мстительный литовец никакую сауну нам не организовал.

Александр Викторович Шитов Восток – 75:

Ещё раз о военных переводчиках

Где-то в сентябре 84 года на нашем 5-м Востоке широко развернулась кампания "сватовства выпускников". Приходили "покупатели" от разных "контор", заглядывали будущим "скакунам" "в зубы и под хвост".

А со мной так получилось. Начальник курса Макаров вызвал к себе в кабинет и сразу взял быка за рога: "Хочешь работать в Москве с китайским?" Я даже не раздумывал: "Конечно, хочу!" "Тогда держи телефон", - протянул листок Матыч. "А что за контора, товарищ подполковник? - поинтересовался я, - ГРУ, внешняя разведка, ГБ, погранцы, аналитика, а, может, ЦК?" "ХЗ, сам не знаю, - ответил Анатолий Георгич, - позвонишь, всё узнаешь. Хотя, по большому счёту, какая разница!". Я позвонил, и завертелось... Анкетирования, собеседования, медкомиссии... На собеседовании с представителями командования будущей части попытался выяснить, что же всё-таки меня ждёт. Мне рассказали, что могут гарантировать мне переводческую работу с китайским языком в Москве и обеспечение всеми положенными военнослужащему льготами. Предупредили, что выезды за рубеж в принципе не предусмотрены, а максимально возможная должность - капитанская, правда, при выходе на пенсию дают майора, чтобы в ведомственную поликлинику мог в старости ходить. Очень обрадовались, когда узнали, что родители проживают в Москве: значит, квартиру давать не придётся. Ну, что, - согласился. Честно скажу, не кокетничая, - просто не захотел ехать "за хребет".

А в начале ноября 84-го экстренно убыл в эфиопскую командировку и, вернувшись в Москву в начале марта 85 года, позвонил "покупателям", не будучи уверенным, что меня там до сих пор ждут. Но, оказалось, что все договорённости в силе, и после выпуска и первого офицерского отпуска вышел на новую службу. Уже в части узнал, что, пока был в Эфиопии, мне подбирали дублёра, - моего однокурсника. Видимо, решающим стал тот факт, что однокурсник не был москвичом и ему в отличие от меня пришлось бы давать квартиру. В итоге взяли именно меня. А работа была непростой. Вал материалов, которые надо не только переводить, но и реферировать, при этом часто приходится рыться в разных справочниках, консультироваться со специалистами, а сроки всегда поджимают... В общем, переводческий конвейер, потогонная система.

Профессиональная сложность служебной деятельности определяла и динамику карьерного роста. Кем бы ты ни был, всегда начинаешь со старлейской должности, а дальше всё зависит от результатов работы. Проявишь себя, - назначат на капитанскую должность. Позднее для переводчиков были открыты "высокие" майорские и даже "очень высокие" подполковничьи должности. Но за каждую из них надо было выкладываться до потери здоровья. Не мудрено, что, проработав в таком темпе лет десять, многие переводчики обзаводились целым букетом хронических заболеваний. Некоторые пытались "искать варианты", всеми правдами и неправдами перепрыгивая на руководящие и административные должности, лишь бы не загибаться в переводческом цеху. Возникала парадоксальная ситуация: хорошо работаешь переводчиком, - так и будешь работать им дальше, никуда не отпустят, а, хреново работаешь, но хороший человек, - глядишь, назначат старшим над переводягами или ещё куда-нибудь, подальше от словарей и справочников.

Но лично у меня поначалу даже мыслей не возникало о том, чтобы куда-то слинять, устроиться поспокойнее. Очень хотелось реализовать на практической работе то, чему научился в Институте, добиться карьерного успеха именно как переводчик китайского языка. Поэтому сразу же окунулся в работу с головой. Моим профессиональным наставником был Алексей. Человек с большим опытом работы, он не сидел рядом со мной и не водил моей шариковой ручкой по бумаге: пару раз объяснил, "что такое хорошо, а, что такое плохо", как нужно делать, а, чего делать нельзя ни в коем случае. От этих советов я и отталкивался, да и по сей день отталкиваюсь. А советы эти достаточно просты: почаще заглядывай в словари, даже если кажется, что помнишь наверняка; перепроверяй свой перевод; никогда не считай, что перед тобой какая-та билиберда, - просто ты чего-то не знаешь или не до конца понимаешь; никогда не халтурь, даже если это простой и лёгкий путь. Я пришёл в часть 1 августа 85 года, исполненный больших профессиональных надежд, рассчитывая заняться и научной работой, стать адъюнктом... Большой интерес коллег вызвали мои рассказы о недавней командировки в Эфиопию. Я как заезжий гастролёр принялся ходить по подразделениям с увлекательными лекциями о никому неведомой африканской стране, демонстрируя карты, плакаты, наглядные пособия. Коллективы выстраивались в очередь, чтобы послушать меня, "кричали женщины "ура" и в воздух лифчики бросали". Но слава земная быстро проходит... Трудовые будни сочетались с попытками наладить личную жизнь. Постепенно любовные переживания начали заслонять работу, профессию, а то и прямо вредить им. Водоворот терзающих душу переживаний не давал сосредоточиться на работе, я сам понимал, что профессионального прогресса нет, а, значит, нечего и думать о повышении. Признание в ресторанной драке, когда я приревновал свою московскую подругу, стоило мне языковой стажировки в Китае. Затем было киевское сватовство, тяжёлый разрыв с невестой. К августу 89-го ситуация начала налаживаться, я почувствовал, что начал профессионально расти, увидело это командование, и мою кандидатуру выдвинули на повышение - на капитанскую должность. Но неожиданно я повздорил со старшим коллегой, только что вернувшимся с языковой стажировки в Китае и попытавшимся "дедовать" по отношению ко мне. Я послал "деда", а тот побежал жаловаться командованию. Коллега, делавший карьеру в парткоме части, шепнул, что исчерпать конфликт и сохранить претензии на должностное повышение можно только путём публичного покаяния перед "дедом". Я бы так и сделал, если бы не был упёртым ВИИЯковцем и "эфиопским ветераном". Я отказался, и коллега-член парткома, выступавший в качестве посредника между конфликтующими сторонами, пожелал мне не пропасть в предстоящей мясорубке. На служебном совещании под председательством нашего прямого начальника-полковника сначала дали слово мне. Я выступил за соблюдение уставных взаимоотношений в воинском коллективе, и мои слова были встречены гробовым молчанием коллег. Затем один за другим заговорили "боевые товарищи". Я был поражён: даже люди, с которыми у меня были нормальные отношения, вставали и говорили о моих подлинных и мнимых грехах. Я оказался эгоистичным, заносчивым, мрачным, плюющим на воинскую дисциплину, способным на пьянку и ресторанную драку. Особенно усердствовал мой младший товарищ с немерянной мазой - выпускник Востока-87, с которым я в отличии от прочих не лебезил и перед которым не заискивал. Откуда-то даже всплыла информация о том, как, будучи в командировке, я заказал в ресторане "песню про есаула", тем самым проявив свою "белогвардейскую сущность" ... Парторг подразделения прокричал, что коллектив требует сурового наказания отступника. За невыполнение распоряжения старшего по должности - пресловутого "деда" - и по многолетней совокупности проступков наш прямой начальник объявил мне служебный выговор. После совещания коллега-партбосс парткома снова подошёл ко мне и произнёс сакраментальную фразу: "Старик, ну, ты же понимаешь..." Мой непосредственный начальник на экзекуции не присутствовал, но, получив соответствующие указания, предложил мне увольняться подобру-поздорову. Но я сказал, что уволюсь тогда, когда сам посчитаю нужным.

На "товарищей по службе" даже смотреть не хотелось. Я приходил на работу, брал свои материалы, книги и уходил в отдалённую комнатку, где никого, кроме меня, не было. Так продолжалось несколько месяцев. Уединение, работа не дали мне пропасть, по сути спасли меня от душевного краха. Я стал спокойным, перестал реагировать на едкие гадости, сам чувствовал, как уверенно и мастеровито теперь работаю. Да и личная жизнь стала более понятной. Я стал встречаться со своей будущей женой, дело шло к свадьбе.

С момента выговора прошёл год, меня поощрили снятием ранее наложенного взыскания. Препятствий для повышения в должности больше не было, но и никаких движений в плане назначения меня на капитанскую должность тоже не наблюдалось. Я ходил в старлеях уже четвёртый год, почти повторяя сюжет анекдота про ВИИЯковца: "Мой лётчик разбился генералом, мой пограничник погиб полковником, а мой переводчик старшего лейтенанта получил". Наконец в апреле 91-го года объявили о моём назначении на капитанскую должность. Первым пожал мне руку тот самый полковник, который объявил мне выговор в 89-м году. Он был в сущности неплохим человеком, вынужденным "играть" по не им придуманным правилам. В июле 94-го года он трагически погиб. Собираясь с семьёй - женой и тремя сыновьями - в отпуск, он в пятницу "принял на грудь" и в гражданской одежде отправился домой с большой суммой отпускных денег. Недалеко от дома его "сфотографировали" патрульные менты, обшмонавшие и жестоко избившие подвыпившего гражданина. Но обнаружив у прохожего удостоверение полковника, негодяи отволокли его за трансформаторную будку и переехали по голове колёсами УАЗа. На следующее утро, когда его обнаружили собачники, он ещё был жив, но шансов не оставалось никаких...

А вскоре после назначения на капитанскую должность я женился. Семейная жизнь, необходимость заботиться о близком человеке ещё больше ускорили мой карьерный рост. Капитанскую должность я ждал без малого шесть лет, а от капитанской до майорской должности прошло два с половиной года. Решив по горячим следам достичь переводческого "потолка", я почти весь 94-й год "пахал", не поднимая головы, на два-три часа задерживаясь на службе после окончания рабочего дня. Моё усердие наконец-то было вознаграждено, за рекордные 11 месяцев я преодолел дистанцию от майорской до подполковничьей должности, на которую был назначен в октябре 94-го года.

Но нагрузки бесследно не прошли. К заработанной в 89-м году язвенной болезни добавилась гипертония, стали мучить головные и сердечные боли, всё чаще приходилось брать больничный, а в 95-м -- отлежать в госпитале. Некоторые коллеги, особенно те, что моложе меня, давно смекнули, что переводчиком карьеры не сделаешь, и перебирались в другие, перспективные части и подразделения. Мне же командование категорически отказывало в переводе. "Тебя взяли как переводчика китайского языка, и в другом качестве ты "конторе" не нужен", - заявляли мне. Я пытался "закосить" по здоровью, но это только озлобило командование, и к 98-му году мои отношения в части по сути скатились к концу 89-го года, когда я "носил" служебный выговор. Работал я по-прежнему на пределе, твёрдо помня уроки моего наставника Алексея, но с каждым месяцем со всё большим трудом заставляя мозг работать в режиме компьютера. Так долго продолжаться не могло. В сентябре-октябре 98-го у меня выходила 50%-я льготная военная пенсия, и я внутренне готовился к увольнению по собственному желанию, то есть "по несоблюдению условий контракта", безо всяких льгот. Всё лето 98-го года, не афишируя это в части, занимался на курсах профессиональной переподготовки в Академии государственного и муниципального управления Академии госслужбы при Президенте РФ по специальности "государственное и муниципальное управление".

Повезло совершенно неожиданно. В конце августа 98-го мне присвоили очередное воинское звание подполковника, а, спустя несколько дней, в части объявили сокращение в связи с организационно-штатными мероприятиями. Я, недолго думая, подал рапорт об увольнении по этой статье, гарантирующей медицинское и санаторно-курортное обеспечение после увольнения. Но, оказалось, что право на пенсию возникает у меня только 24-го октября, а оргштатка заканчивается 28-го. С учётом "трепетного" отношения ко мне командования возник реальный риск "пролететь" и уволиться по оргштатке без пенсии, так как рапорт на увольнение был подан ещё в начале сентября. Помогли кадровики. Ребята взяли вопрос моего увольнения под свой контроль, попридержали мой рапорт и подали меня в самый последний приказ на увольнение по оргштатке от 28-го октября. Так что, 3 ноября 98-го года 35 лет отроду я был исключён из списков части и уволен с военной службы с пенсией и льготами по медицине и СКЛ. Квартиру от государства, правда, так и не получил. Хорошо, что досталось жильё бабушки и дедушки, где и живём сейчас с женой и дочкой.

Почти все мои бывшие коллеги по службе также на пенсии, но один, говорят, генерал, а другой стал кремлёвским небожителем, достойным упоминания по "ящику". Редко общаюсь буквально с 1-2 людьми, потому что с остальными-прочими говорить не о чем, да и ни к чему.

***

Мне однажды тоже довелось столкнуться с "полевой разведкой" (точнее, "разведкой" и "контрразведкой" в одном лице), так сказать, вероятного противника.

Правда, было это не на военной службе, а много позже, в конце 2003 года, когда я даже нигде не работал. Позвонил знакомый китаец, попросил подъехать помочь с переводом видеофильма. Когда приехал, представил троим незнакомым китайцам: двум мужчинам и женщине, - "съёмочной группе из Гуанчжоу" - и оставил с ними наедине. "Киношники" пояснили, что сняли в Москве видеофильм, где звучит русская речь, и хотели бы сделать тезисный перевод основного содержания фильма на китайский язык.

Мужики развернули аппаратуру, девушка села для стенографирования за компьютер, я перевожу. На экране пожилой китаец встречается в московском метро с русскими ровесниками, объятия, слёзы, понятно, что люди давно не видели друг друга. Встреча продолжается в большом банкетном зале, множество гостей, в основном русские, пожилые. Приурочена встреча к полувековой годовщине факультета геологии МГУ, первые выпускники геофака не могут сдержать радостных эмоций...

А, что же пожилой китаец, на котором собственно и сосредоточен фокус видеосъёмки? Он когда-то тоже окончил геофак, а теперь нашёл возможность приехать из Китая на встречу с друзьями молодости. Зачем же "съёмочная группа из Гуанчжоу" тщательно фиксирует это в общем-то рядовое событие? Всё стало понятно, когда бывший китайский студент, рассказывая русским друзьям о своей жизни, с горечью обмолвился, что все эти годы был "чужим среди своих", потому что в Китае его всегда считали "агентом КГБ".

"И продолжают считать", - добавил я про себя, размышляя о том, что переведённые с моей помощью фразы теперь лягут в оперативный отчёт одного из подразделений госбезопасности Китая.

Следующий сюжет документального "фильма" - митинги оппозиционных партий, в том числе КПРФ, в Москве. "Киношники" просят перевести содержание политических лозунгов. По-русски это называется "сбор информации политического характера". "Фильм" закончился. "Киношники" поблагодарили меня, запустили в помещение моего несколько растерянного китайского знакомца, тот проводил меня до выхода, чувствовалось, что он не в своей тарелке.

Я тоже возвращался домой с тяжёлыми мыслями. Ясно было, что мой китайский знакомый не мог не подчиниться "просьбе" "съёмочной группы" насчёт приглашения переводчика. А, как следовало мне повести себя, оказавшись наедине с "киношниками"? Подорвать себя и их последней гранатой? Поступил по другому: позвонил, "куда следует". Мне перезвонили, подробно обо всём расспросили, приняли мой рассказ к сведению, поблагодарили за бдительность, на том и расспрощались.

Бывали и другие, как говорится, "подходы": на выставках, где работал переводчиком, на приёме в посольстве КНР (ходит между русских гостей сотрудница экономического отдела посольства, заводит беседу и предлагает снабжать их отдел соответствующей информацией "для укрепления сотрудничества между нашими странами"), во время работы гидом с китайскими группами, в каждой из которых есть один, а иногда и не один китайский "чекист" (ребята эти с их однотипными вопросами и подходцами вычисляются на раз-два). Что тут скажешь? Только то, что китайские спецслужбы очень активны на нашей территории. Какие выводы? Для рядового гражданина, так или иначе сталкивающегося по роду своих профессиональных занятий с подобными явлениями, - быть бдительным, контролировать прежде всего самого себя, свои слова и поведение, а при реальной необходимости своевременно "прокукарекать". Хотя бы для того, чтобы избежать уголовной ответственности по действующему российскому законодательству.