Рустам Идиатуллин Запад – 88у:
Кашмирская байка
Стоял теплый и сухой октябрь 2005 года. Пакистанский Кашмир только отходил от разрушительного землетрясения, сравнявшего с землей Музаффарабад. Столица «Свободного Кашмира» лежала в руинах. Массовые братские могилы десятками появлялись вокруг города. В них спешно хоронили тысячи тел, извлеченных из обрушившихся зданий. Тем не менее, еще сотни тел оставались под завалами, и в безветренную погоду дышать в городе было почти невозможно. В долине реки, чуть выше города саперы пакистанской армии безостановочно взрывали горы щебня, пробивая русло для воды, угрожающе накапливавшейся в озере, которое образовалось после гигантского оползня. Этот же оползень накрыл кишлак, вместе с его пятьюстами жителями, которых без особых церемоний и расследования уже объявили погибшими и похороненными.
Лагерь ООН был разбит на школьном стадионе на окраине города. Целой от стадиона осталась только трава. Трибуны пошли широкими трещинами, двух-трех этажные здания по периметру были обнесены оранжевыми лентами с надписью «Не входить – возможно обрушение». Толчки, хотя и меньшей силы, продолжались, и как-то рано утром одно из этих зданий действительно просело и рухнуло, подняв тучу пыли и напугав весь наш палаточный городок. В тот же день к нами прислали американских военных инженеров с бульдозерами, которые споро доломали оставшиеся здания.
Несмотря на ужас ситуации, жизнь в Музаффарабаде продолжалась. Гуманитарный мост уже работал вовсю, доставляя в город по воздуху несметные количества помощи. Так же по воздуху нам доставили всю нашу технику, автомобили, аппаратуру связи, одежду, еду и воду, докторов и лекарства. Все это доставлялось на доступные для посадки вертолетов площадки, а так же на военный аэродром в 20 километрах от города, как только военные инженеры расчистили от оползней дорогу. Гуманитарная помощь тут же развозилась на склады под охраной пакистанской армии, а оттуда всеми доступными средствами – в кишлаки в зоне землетрясения.
Ситуация в кишлаках становилась совершенно отчаянной. Люди ночевали на открытом воздухе, опасаясь находиться в своих поврежденных домах. Отрезанные от мира оползнями и разрушенными дорогами, они быстро расходовали имевшиеся запасы. Начинался голод. От нехватки топлива и тепла простужались и умирали дети. Раненые получали помощь с задержкой на неделю и более, и массами умирали от простейших осложнений. Размеры катастрофы были ошеломляющими, и несмотря на всемирное внимание, помощь поступала с запозданием. Один из вертолетов, доставивших гуманитарную помощь в отдаленный кишлак толпа отчаявшихся селян взяла штурмом сразу после посадки, выхватывая мешки с рисом друг у друга из рук прямо от дверей. Экипажу, пытавшемуся навести порядок досталось от местных мужчин, деливших помощь. После этого доставку помощи проводили как военную операцию: сначала площадку брал под охрану высадившийся взвод солдат, и только потом прилетал вертолет с рисом.
Я попытался разведать дорогу вверх по ущелью Ниилум. Водитель забросил меня, насколько смог на нашем могучем Ниссан Патроле, но скоро мы уперлись в груду камней, и дальше можно было идти только пешком. С рюкзаком, рацией и спальником, я отправился вдоль заваленной камнями дороги, навстречу десяткам и сотням беженцев, тащивших на руках детей, престарелых родителей, ковылявших на костылях, палках, замотанных в гниющее окровавленное тряпье. Картина была апокалиптическая. Я, и еще пара пакистанцев с какими-то мешками и тюками на плечах шли в глубь ущелья, все же остальное человечество шло, хромая и задыхаясь, преодолевая зыбкие языки оползней, пугаясь каждого толчка, который мог вызвать новый обвал, неся свою боль и страдания в город, где должна была быть помощь и безопасность. Я не хотел, да и не мог рассказать им, что от Музаффарабада, который для них когда-то был большим прекрасным чистым городом остались только пыльные руины с сотнями разлагающихся трупов под развалинами. Им всем предстоял шок от увиденного, но я не хотел быть гонцом с плохими вестями: узнают и без меня...
Пройдя километров десять вверх по ущелью, я решил, что кажется пора поворачивать назад. Было уже около двух часов дня, и вообще-то я планировал вернуться в тот же день. Я убрал фотоаппарат в рюкзак и двинулся вниз, вместе со всеми. Радиостанция уже давно не ловила ничего из Музаффарабада, и я включил и подвесил на рюкзак спутниковый телефон. Меня несло неплотным потоком людей, с их запахами, небритыми лицами, усталостью, зареванными детьми и молча страдающими раненными. Качнуло под ногами землю и все присели, держа каждый свою ношу, кто детей, кто какие-то мешки. Земля качалась довольно долго и мощно, так, что устоять было невозможно. Все сидели на остатках дороги, покрытой метровыми трещинами и валунами и терпеливо дожидались конца толчков, пока откуда-то снизу по ущелью, метров, вероятно, с пятисот не раздался множественный крик и вслед за ним гул и грохот катящейся вниз по склону массы земли. Я выхватил камеру, но успел лишь заснять, как лавина, пройдя пыльным языком сквозь деревья и легко перескочив дорогу, достигла реки на дне ущелья и расплылась над водой желтым пыльным языком. Люди на дороге испуганно встали, высматривая, что происходит впереди, задирая головы, озирая склоны, с ужасом в глазах ловя признаки камнепада или оползня. Кто-то начал невольно пятиться назад, вверх по дороге, но, выждав несколько минут, толпа народа, потоптавшись в нерешительности, как накопившаяся в запруде вода обреченно потекла вниз, к вожделенному городу. Мы преодолели свежий язык оползня, густой и вязкий холм грунта, песка и камней, проседавший под ногами, засасывавший в свою коричневую массу словно болото. Люди, пытаясь удержать равновесие, хватали меня за одежду, за рюкзак, и я, уже слившись с ними в один утомленный, грязный, пропахший потом и гноем поток, помогал им, поддерживал, подталкивал, протягивал руку тем, кто упал и не мог подняться.
Никто уже не замечал, что я иностранец, белый человек в голубой ООН-овской безрукавке, с большим рюкзаком за плечами, с телефонами и радиостанциями, висящими по бокам. Меня уже не благодарили, не замечали моего отличия от них, принимали мою протянутую грязную руку, поднимались и шли дальше, даже не глянув в лицо. Я слился с этой утомленной толпой, с ее запахом, звоном котелков, стонами и непрекращающимся страхом новых толчков. Вместе со всем я задирал голову вверх, высматривая катящиеся камни, замирал, когда казалось, что началась серия толчков, приседал на дорогу, когда таковая действительно случалась. Мы все пережидали толчки, держась за грунт, старики, дети, больные, уже не в силах звать на помощь и предупреждать остальных, просто сидели на дороге, обреченно глядя вверх по склонам или в пустоту, лелея каждый свою собственную боль.
Я добрался до нашего лагеря на стадионе уже затемно. Быстро набросав доклад для начальства о том, что я установил за день (в основном проходимость дорог и условия связи), я сбегал под холодный душ в банной палатке, затем залез в спальный мешок и провалился в сон.
Утром меня разбудил один из пакистанцев, лейтенант из роты малишей пограничников, присланных из Кветты для помощи в зоне землетрясения.
- Сэр! – Браво козырнув, обратился он ко мне. – Там на воротах ситуация...
На воротах действительно была ситуация. На приставном стульчике у ворот сидел дед, на вид настолько древний, что я даже не стал угадывать его возраст. В Азии редко удается определить возраст: нелегкая жизнь старит людей, и пятидесятилетние мужчины могут выглядеть древними стариками. Старик привел с собой ослика, который был привязан тут же, у ворот. Выцветшая куртка на старике, размера на три больше, чем нужно отдаленно напоминала военную форму, но выглядела на нем как нелепый музейный экспонат. Малиш подвел меня к деду, и сказал, что тот искал кого-то из начальства.
- И ты привел меня? – Спросил я малиша.
- Сэр! По-моему, ему нужны именно вы... – Немного смущенно ответил лейтенант.
Попросив лейтенанта переводить, я обратился к старику: - Салям! – Я приложил ладонь к груди, здороваясь. - Я отвечаю за безопасность ООН в городе. Что я могу сделать для вас?
Дед начал говорить, но, оказалось, его речь была настолько неразборчива для лейтенанта, или, вероятно, лейтенант из Белуджистана просто не понимал языка, на котором говорил старик, что лейтенант молча слушал, кивая головой, но не переводил ни слова. После довольно длинного вступления старик начал стаскивать со спины ослика свой мешок. Он долго развязывал непослушными руками узел, распахивал горло мешка, рылся в нем, наконец, извлек оттуда завернутую в желтую, уже почти истлевшую тряпицу продолговатую картонную коробку и подал ее мне. Я переглянулся с лейтенантом.
- И что я должен с ней делать? – Спросил я старика, и лейтенант спросил что-то на своем языке.
Старик показал ладонями: открывай!
Я осторожно размотал старинную тряпочку и вынул из нее картонную коробку. Она была закрыта на простой, но с мелкими узорами латунный крючок. Рассмотрев его вблизи и разобравшись, как он открывается, я откинул крючок и двумя ладонями, медленно, что бы не рассыпать содержимое растворил коробочку. В ней, прикрытая еще одно тряпицей лежала потертая медаль.
Необычно большого размера, с прямоугольным длинным ухом зеленого цвета, она выглядела странно для моего советского глаза и была явно старой, отлежавшей в коробке не один десяток лет. Из-под донца коробки виднелась короткая черная тесемка, дававшая понять, что там есть что-то еще. Я потянул за тесемку и дно коробки приподнялось, как страница книги, открыв мне совершенно древнего вида желто-серую фотографию.
Я глянул на старики, спрашивая у него разрешения достать фотографию. Он явно ждал моего вопроса, и с готовностью закивал головой. Опасаясь повредить фотографию своим прикосновением, я осторожно приподнял дно коробки и вынул карточку. На черно-белом снимке стоял, браво выпятив грудь со свирепым выражением на черноусом лице, молодой солдат в британской колониальной униформе, с тюрбаном на голове, с кривой саблей в руках, в бриджах, запущенных в высоко повязанные обмотки и в грубых тупоносых ботинках.
Я всмотрелся в полуслепые глаза старика, подернутые катарактами. С момента, когда был сделан этот снимок прошло уже не менее шестидесяти лет, но невозможно было не узнать в этом немощном старике молодцеватого солдата с фотографии. Его пиджак, имитировавший старый британский военный френч, конечно, был не тот, что на фото, но старик явно приоделся для встречи.
- Он говорит, - наконец что-то понял мой белуджистанский лейтенант, - что был английским солдатом. Он спрашивает, не мог бы британский офицер помочь ему сегодня.
- Британский офицер? – Переспросил я. – Он думает, что я британский офицер?
Лейтенант попытался выяснить у старика, с кем конкретно тот, вообще-то, хотел встретиться. После пары минут он, наконец, повернулся ко мне и сказал:
- Кто-то сказал ему, что начальником службы безопасности ООН в городе является какой-то офицер, говорящий по-английски. По-моему, - предположил лейтенант, - он решил что все иностранцы в Кашмире – англичане.
- Скажите ему, - обратился к лейтенанту, - что я не англичанин. Я майор русской армии.
Лейтенант заговорил со стариком. Тот внимательно слушал. Трудно было понять, что из того, что лейтенант пытался объяснить было ему понятно, однако когда в потоке речи прозвучало «мэйджор» старик перевел на меня взгляд своих катарактных глаз, вскинул трясущуюся руку к голове и застыл по стойке смирно, держа левой рукой свой мешок. Вопреки всем уставам, с непокрытой головой, более машинально, чем обдуманно, я ответил ему советским отданием чести, и только когда я опустил руку старик тоже хлопнул правой рукой по бедру.
Мы стояли и смотрели друг на друга.
- Он понял, что я не англичанин? – Спросил я лейтенанта после некоторой паузы.
-Не знаю, сэр. – Ответил тот неуверенно. – Кажется, нет... Для них все иностранцы – англичане. Здесь до землетрясения вообще-то была закрытая зона, иностранцев тут не было лет пятьдесят, кроме тех, что на индийской границе, но их тут не видят. Они летают туда-обратно на вертолетах.
Я усадил старика на его приставной стул и попросил лейтенанта узнать, что ему нужно. Лейтенант долго расспрашивал старики, затем повернулся ко мне и сказал:
- Он и его семья живут здесь в Музаффарабаде. Колонны с гуманитарной помощью идут мимо его дома каждый день, но ни он, ни его семья не получили ничего. У него дети, внуки. Они уже почти голодают, у них нет воды.
Быстро поразмыслив, я попросил его подождать у ворот и пошел к старшему Всемирной Продовольственной Программы в городе. Я объяснил ему ситуацию.
- Мы не можем оказывать помощь одной семье. Если им не доставили помощь, значит кто-то провел оценку их нужд и решил, что она не критическая.
- Хорошо, - сказал я. – Давайте тогда я возьму пару мешков с рисом и доставлю их к нему домой сам, на своей машине.
- Вообще-то не положено, - замялся старший, - но ладно, для Вас я дам команду.
Велев деду ждать у ворот, я сел в машину и отправился на склад. Там меня уже ждали. Мне выдали два мешка риса по тридцать два килограмма каждый, увесистый мешок фасоли, несколько банок подсолнечного масла и килограмм десять муки, а так же целый пакет всякой мелочи вроде спичек, соли и даже пластиковых ложек с вилками. На обратном пути я еще остановился у пункта раздачи воды и забросил в машину литров сорок питьевой воды в бутылках.
Старик терпеливо сидел у ворот, сжимая в руке маленькую бутылку воды, выданную ему кем-то из солдат. Когда я вышел из машины он снова вскочил и попытался отдать честь, но запутался с руками, которые были заняты водой и мешком. Я жестом показал ему, что он может вести себя «вольно», и показал ему на машину «Залезай!»
Мы медленно поехали по узким улицам Музаффарабада, объезжая завалы разрушенных зданий. Дед сидел на переднем сидении у опущенного стекла, сжимая в руке веревку, на которой за нами бежал, стараясь не отстать, его ослик. Только когда мы наконец добрались до его дома я открыл багажник, и старик увидел все, что я набрал для него на складе. Он не сразу рассмотрел своими полуслепыми глазами все неслыханные богатства, что были теперь его собственностью, а когда, наконец, осознал свое счастье всплеснул руками и заговорил что-то, перемежая свою речь словами «алла» и «альхамдоллила»... Сбежалась вся его семья, все мужчины и мальчишки высыпали во двор разбирать помощь, а старик все держался возле меня, стараясь стоять по возможности прямо. В его покрытых бельмом глазах стояли слезы, то ли от переполнявшей его радости, то ли просто от старости...
Мы перенесли мешки и воду в дом, и мне пора было ехать назад. Старик командовал семьей, как военным подразделением. Все мужчины приглашали меня остаться на ужин, давали мне бутылки привезенной мною же воды, какие-то лепешки. Я взял одну бутылку и лепешку, но остаться отказался. Мальчишки бежали за мной несколько минут по узкой дороге, крича «мэйджор, мйэджор», и только когда я выехал на асфальтированную дорогу и прибавил газу, наконец, отстали.
В Кашмире погибло почти сто тысяч человек...
Стояло невероятно жаркое лето 1996 года.
Близился к середине срок моей службы в составе Миссии ООН на Ирако-Кувейтской границе. Я был свеженазначенным начальником Патрульно-Наблюдательной Базы (Patrol-Observation Base) в секторе Север. Хотите верьте, хотите нет, но назначил меня на эту должность командир сектора – венгерский полковник Томаш Варга. По странному стечению обстоятельств полковник прекрасно обращался с русскими, в отличие, скажем от другого - польского - полковника, который не упускал случая нагадить. Впрочем, не буду обобщать, венгр был там один, а поляков несколько, и один из них демонстративно разговаривал с нами по-русски в присутствии других иностранцев....
Итак, я был свежеиспеченым начальником базы и должен был утвердиться в новом качестве. Для этого я применил испытанный советский способ: заколебать подчиненных! Начал я с того, что обязал каждого дежурного по Базе раз в день поставлять мне 30 мешков с песком. Одним из моих проектов было строительство оборонительного периметра во внутреннем дворике, способного выдержать неприцельный огонь из АК-47. Незадолго до того неизвестные лица иракской национальности изрешетили одну из баз в секторе Центр. Румынский наблюдателей с этой базы, промышлявший безумно доходным бизнесом – контрабандой алкоголя из Ирака в Кувейт – кинул своих иракских контрагентов на последней ходке, прикарманил весь доход от нее и уехал домой в Румынию по окончанию срока командировки. Пришедшие в ярость иракцы, не имея возможности достать иуду в Кувейте, выместили злобу на ни о чем не подозревавших коллегах румына по базе. Одной безлунной ночью они подкатили к базе и разрядили в нее несколько рожков из Калашникова. То, что в результате этого никто не пострадал в какой-то мере объясняет скоротечность войны 2003 года...
База наша располагалась на самом востоке сектора, и через мою зону ответственности пролегала дорога Умм-Каср – Басра. Дорога была не то, что бы уж очень оживленная, но движение по ней продолжалось. Но поскольку все другие базы были в совершеннейшей пустыне безо всякого подобия дорог моя, в сравнении с ними, располагалась прямо в центре оживленного перекрестка.
По причине близости к дороге к нам время от времени забредали ошалевшие от безнадеги иракцы. У нас был строжайший приказ: местных на базу не запускать (если только кто-то не истекал кровью), ни в какие дискуссии политического характера не вступать, вообще, с ними лучше не разговаривать, помощи никакой не оказывать, ничего не давать (за исключением пары бутылок воды), и максимально спроваживать просителей от базы. Не только по той простой причине, что просили они по большей части невыполнимого (переправить их в Кувейт, например), но еще и потому, что контакты с нами строго запрещались всему местному населению скорой на расправу иракской полицией.
Исполнять приказ было по-человечески трудно. Иракцев было откровенно жалко. Оборванные, грязные, голодные, они припадали к ограждению нашей базы, иногда проделав путь в десятки километров... Но помочь мы им ничем не могли. Более того, даже незначительные подачки могли иметь совершенно непредвиденные последствия. Один сердобольный финн как-то привез какому-то феллаху лекарство от астмы из Кувейт-сити. На следующее утро базу осаждали человек двадцать болезных иракцев, прослышавших про щедрого иностранца. Когда же всем было отказано в нас полетели проклятия и камни. Доброго финна пришлось перевести на глубинную базу, где у верблюдов не бывает астмы.
Таким образом, исполнение приказа приходилось жестко контролировать, ибо гуманизм военных наблюдателей, особенно новичков предела не знал.
Как-то одним жарким днем я заметил, что с дороги съехал и попылил в направлении нашей базы какой-то старенький автомобильчик. У ворот он остановился, и из него выпали прямо в пыль две укутанные в черные материи женщины и мужчина. Дежурный по базе, в тот день им был майор канадец, уже стоял у ворот.
- Что там? – Спросил я его по рации.
- Просители... – Коротко ответил он.
- Чего хотят? – И тут я заметил, что канадец уже отстегивает с пояса ключи, что бы отпереть замок. Я бросил рацию и сам побежал к воротам базы.
- У них больная! – Сообщил мне канадец. – Это life threatening situation (ситуация опасная для жизни). Я заведу ее в контейнер с кондиционером, а там разберемся.
- Стоп! – Остановил я его. – Сначала разберемся...
Мужчина оказался знатоком английского. Он объяснил нам, что у одной из женщин острые боли в животе, и что ей срочно нужна помощь доктора. Одна из женщин, сидя на корточках, обхватила живот руками, и лицо ее исказила гримаса боли...
- У нас здесь нет доктора! – Сказал я, чувствуя на себе неприязненный взгляд канадца. – Мы не сможем ей помочь. Мы можем дать вам воды, а дальше вам надо ехать в Умм-Каср, там есть госпиталь. Это всего в десяти километрах...
- Нет-нет! – С жаром убеждал меня мужчина. – Пустите нас, и мы покажем, что надо сделать. Я сам врач, я знаю, нам надо немного....
- Если хотите, я могу вызвать «скорую» из Умм-Касра. – Я продолжал гнуть свою линию. - Она будет тут через пол-часа...
- Chief, - в пол-голоса сказал канадец – давай заведем их в...
- Иди в штабной контейнер! – Как можно более жестко приказал я канадцу. Тот отошел на несколько шагов и остановился.
- Вам надо ехать дальше! – Собрав остатки суровости, сказал я. – Мы не можем вам ничем помочь. Уезжайте!
Но они продолжали настойчиво клянчить, а женщина в черном все так же держалась за живот.
- Почему мы не можем оказать им помощь? – За моей спиной раздался голос австрийского подполковника, одного из тех карьерных австрийских военных, имевших за плечами по восемь ООН-овских миссий, но ни разу в жизни не нюхнувших реального пороху. Подполковник, хотя и старше меня по званию, был, тем не менее моим подчиненным. Мною овладела холодная ярость.
- Потому, что у нас приказ. – Стараясь не психануть, сказал я. После чего обернулся к иракцам и как можно громче произнес, - Уезжайте, иначе я вызову полицию!
Это, наконец, подействовало. Они завели стонущую женщину в машину, и, взяв у меня две бутылки воды, укатили в сторону Басры...
Вечером моя база была на грани бунта. Мятеж возглавили канадец с австрийцем.
- Мы напишем рапорт! Мы не должны были им отказывать! Это негуманно! Мы ООН, в конце концов. Что нам стоило пустить их?
- И что? – Упирался я. – И что мы могли ей сделать? Кесарево сечение? Удалить аппендицит? Остановить кровотечение? Кто тут из вас хирург?
- В следующий раз я пущу их! – Заявил австриец с вызовом.
- Это раз будет твоим последним в этой миссии. – Отвечал я как можно решительнее.
- Ничего, зато вся Австрия будет знать о вас, русских солдафонах, для которых приказ выше человеческой жизни!
На следующий день машина с пассажирами вернулась. У ворот уже стоял с ключами наготове австриец, дежуривший в тот день, а за ним, полный злобной решимости пресечь неподчинение приказу стоял я. На этот раз, однако, женщина не держалась за живот, а мужчина вместо уговоров сразу протянул нам через сетку ворот бумагу, где на ломанном английском излагались их просьбы.
- Мы хотим в Кувейт! – Сказал мужчина. – Помогите нам! Нас достал Саддам, мы хотим уехать из страны.
Австриец поднял глаза от бумаги.
- Куда? – Спросил он.
- В Америку! – Сказала женщина, указывая на меня.
Слегка озадаченный я показал ей пальцем на нашивку «Russian Army» у меня на груди.
- Я не из Америки! Я из России!
- Ну, тогда в Россию! («Действительно, достали женщину!» - мелькнула мысль).
- У нас есть деньги, мы заплатим!
Я уже открыл рот, что бы что-то сказать, но австриец опередил меня:
- Мы не можем вам помочь! Пожалуйста, уезжайте!
И он вернул им письмо.
Я чувствовал себя отмщенным. Дисциплина на базе восстановилась.
В конце жаркого иракского лета, в один из вечеров, когда солнце еще не село и продолжало уже на излете прижигать желтую пустыню у ворот базы материализовался из ниоткуда парень в грязном белом балахоне и глубоко надвинутой на голову чалме. Мы прочитали ему заготовленную для таких случаев бумажку, с арабскими словами на латинице, в которой излагалась вкратце наша доктрина «мы-не-можем-вам-помочь». Парень не удовлетворился двумя бутылками воды и продолжать болтаться у ворот. К концу седьмого месяца в миссии я уже на начальном «хабирском» уровне владел арабским.
- Слушай! – Втолковывал я ему. – Мы не сможем ничего для тебя сделать. В Кувейт мы тебя не переправим. Жрать мы тебе не дадим. Лекарств ты он нас не получишь. Иди домой, пока тебя не заметили с дороги и не настучали в ваш «мухаббарат».
Но парень упорно канючил что-то по-арабски, время от времени отодвигая край чалмы и демонстрируя обрубок уха – верный признак дезертира. Он показывал пальцами «пух-пух», говорил что-то про Саддама, мы молча слушали, отчаявшись прогнать его от базы.
Вдруг с дороги, с развилки метрах в шестистах от базы съехал и решительно двинулся к нам по пыльному проселку зеленый армейский джип.
- Смотри! – Указал я парню. – Полиция уже едет!
Вообще-то, я был уверен, что к нам едет какой-нибудь иракский лейтенант из офиса по связям с ООН в Умм-Касре, но к моему изумлению это и в самом деле оказалась машина военной полиции. Вероятно, кто из проезжавших по дороге в Умм-Каср заметил, что у ворот ООН-овской базы болтается кто-то из местных и доложил в «мухаббарат».
Парень бросил короткий взгляд через плечо, обернулся ко мне, что-то сердито выкрикнул мне в лицо и припустил в пустыню, взметая за собой сандалетами короткие фонтанчики песка. Джип однако без особого труда съехал с проселка и, поднимая тучи пыли, помчался по песку за ним. Они догнали его в полукилометре от базы, в то время, как мы наблюдали за погоней через сетку ограждения. После короткой возни на песке трое военных забросили парня через заднюю дверь в машину. Ревя двигателем по вязкому песку, джип вернулся из пустыни на проселок, но вместо того, что бы двинуться к трассе попылил в направлении базы.
У самых ворот машина остановилась и трое крепких мужчин в военной униформе выволокли парня и шмякнули наземь.
- Это он к вам приставал? – На хорошем английском обратился ко мне один из них, с погонами капитана.
Я глянул на парня, лежащего на земле..
- Он не приставал. Он только спросил воды. По-моему, он уже собирался уходить...
Капитан понимающе кивнул. На лице его не было ни злобы, ни ненависти. Он был совершенно спокоен, только несколько капелек пота на лбу...
- Окей... – Сказал он, спокойно развернулся, сделал несколько шагов и с короткого размаха врезал ботинком прямо в нос лежащего на песке парня. Двое его помощников с автоматами как с цепи сорвались! Капитан же, положив начало избиению, более в нем не участвовал, а только деловито наблюдал, как покрывается грязной смесью пыли и крови тело на земле.
Мы смотрели на это через сетку ворот. В трех метрах от нас из человека делали отбивную. Мы – миротворцы, представители Сообщества Наций, старшие офицеры разных армий мира, молодые и старые – молча смотрели, как от человека остается мычащий кусок завернутого в тряпье мяса.
Капитан закурил сигарету, хорошую сигарету, не эрзац, который курили иракские пограничники в пустыне. Неторопливо докурив ее до самого фильтра, он бросил окурок и хлопнул в ладоши. Двое бойцов, ухватив тело за края его балахона, бесцеремонно зашвырнули его в кузов.
Капитан повернулся к нам, слегка улыбнулся, как ни в чем ни бывало:
- Шукран! – Сел за руль, и они укатили.
До второй Бури в Пустыне оставалось семь лет...