Юрий Скрипников Запад – 73:

Коротко о ВИИЯ

Коротко рассказывать о ВИИЯ - Военном институте иностранных языков - просто невозможно. Очень уж необычное это заведение. Необычность начиналась с того, что институт не значился в списках военных учебных заведений СССР, да и вообще не упоминался ни в каких открытых публикациях.

Узнал я о ВИИЯ совершенно случайно. И, оказавшись под знаменами Советской Армии, решил обернуть это обстоятельство в свою пользу. Дело в том, что поступить в ВВИЯ с гражданки простому смертному практически невозможно, а из армии, как ни странно, достаточно просто. Ну, не так, чтобы просто, но реально и возможно.

Прослужив четыре месяца, я решил, что настало время приступать. Прежде всего, нужно подать рапорт о поступлении. Такие дела решаются через непосредственного начальника, то есть, командира роты. Наш командир, капитан Бахмут, был человеком прямым и мнения свои доносил до народа с откровенной непосредственностью. Нажравшись пьяным (обычное его состояние большую часть дневного времени и каждый вечер), капитан приходил в роту после отбоя, чтобы наконец-то осуществить заветную мечту и навести порядок среди вверенных ему подчиненных. Иногда он устраивал подъем всей роте - просто так, чтобы жизнь медом не казалась. Иногда же командирский гнев обрушивался на какой-нибудь один взвод или вообще на отдельного бедолагу.

В такие минуты, притаившись под одеялами и надеясь, что минет нас чаша сия, мы трепетно вслушивались в сиплый задушевный голос отца-командира. Вдохновляясь звуками собственного голоса и обильно уснащая свои речения матом, Бахмут орал на избранную им жертву: "Если бы твоя мать знала, какую скотину родила, она бы тебя в колыске удавила!"

Вот с него-то мне и нужно начинать. Стучу в дверь ротной канцелярии. Оттуда доносится тяжелый медленный бас: "Войдите". Излагаю суть дела. Мол, так и так, желаю подать рапорт о поступлении в Военный институт иностранных языков - ВИИЯ. Свирепо уставившись на меня красными заплывшими глазками, Бахмут рявкает: "Вон отсюда! ВИИЯ какое-то ему подавай! А ...уя не хочешь?" И я удалился, посрамленный. Но ответом ротного не удовлетворился, а нахально направился к командиру части, подполковнику Панину.

У Панина моя просьба никаких негативных эмоций не вызвала. Он просто сказал: "В списке военных училищ такого заведения нет. Можешь подать рапорт, если ты уверен, что такой институт существует".

Прошло полтора месяца. Совершенно неожиданно меня вызвали к Панину. Оглядев меня несколько удивленно и, даже, недоверчиво подполковник сказал: "Вас вызывают в Москву, в штаб округа. Вот адрес. Явитесь к полковнику ......"

В штабе округа вызвавший меня полковник без предисловий объяснил: "Я сам окончил ВИИЯ двадцать лет тому назад. На моей памяти ты первый, кто подает туда рапорт. Я и решил тебя вызвать, посмотреть". Расспросив меня о том, о сем, полковник сказал: "Слушай, на наш округ разнарядки в ВИИЯ нет. Но там в кадрах сидит мой бывший однокурсник. Вот твои бумаги, езжай прямо в институт и отдай их полковнику. Я сейчас ему позвоню, он закажет тебе пропуск."

От метро "Бауманская" на трамвае добираюсь до Лефортово и нахожу нужный адрес. Стою в проходной ВИИЯ. Никакой вывески нет. За металлическим забором двухэтажные здания старинных казарм, а в глубине два современных девятиэтажных корпуса. Сдав бумаги, возвращаюсь в часть.

С этого времени я стал своего рода достопримечательностью. Никто еще не помнит случая, чтобы рядового - тем более, зеленого салагу, специально вызывали в Москву, в штаб округа.

Прошел еще месяц, и в июне семидесятого года я опять в ВИИЯ. Я приехал поступать. Нас триста человек; из всех округов, флотов и родов войск. Даже внешне наша команда производила сильное впечатление. По субботам мы строем ходили в Хлебниковские бани. Прохожие смотрели на диковинную колонну, открыв от изумления рты. И было от чего. Наверное со времен гражданской войны и батьки Махно никто не видел такого военного коллектива. Вряд ли из трехста человек можно было найти двоих, одетых одинаково. Для любознательного читателя скажу - там были представлены формы и эмблемы всех родов войск и погоны всех цветов, в основном с сержантскими лычками. Полевая форма старого образца, полевая форма нового образца, парадная форма новая (с галстуком), парадки старого образца, со стоячим воротником.

Вышагивают ребята из Туркестанского округа в тропических панамах и тяжелых ботинках. Рядом с ними моряки в блестящей парадной форме и моряки в рабочих робах синего и белого цвета.

Вот десантник в голубом берете, а рядом топает морской пехотинец в черной, смахивающей на эсэсовскую форме с вышитым на рукаве якорем. Их среди нас пятеро - здоровенные, мрачноватого вида детины. В качестве завершающего штриха где-то в начале колонны парень из войск МВД в парадной милицейской форме.

Нас собрали за месяц до экзаменов, чтобы дать возможность подготовиться. С утра идут различные занятия. Многие ребята приехали просто так, чтобы воспользоваться возможностью вольготно пожить месяц в Москве, а потом благополучно завалить экзамен и вернуться в часть с приятными московскими воспоминаниями. Житье вольное, настоящий рай для самовольщиков.

Тяжелее всего приходится морякам. Их просто раздевают. Нет-нет, речь вовсе не идет о деяниях, подпадающих под действие Уголовного Кодекса РСФСР. Просто парадную морскую форму легче всего превратить в гражданскую одежду.

Представьте себе такую картину. В укромном уголке к ограде подходит бравый моряк с большой сумкой в руке. Оглядевшись по сторонам, мореплаватель лихо сигает через двухметровый забор. Прямо на улице снимает форменку и бескозырку и прячет их в сумку. Вместо форменки на нем уже яркий свитер, извлеченный из той же сумки. Все, перед вами гражданский человек, может быть, даже, ударник производства. Правда морские форменные брюки не имеют ширинки, но кто будет всматриваться на улице в ваши брюки, пытаясь определить, есть ли там такая интимная деталь?

Пора уже рассказать, что же такое ВИИЯ. Я лично встречал упоминание о ВИИЯ только в двух книгах. Одна из них называется "Гриф секретности снят". Это воспоминания наших участников войны на Ближнем Востоке. Там довольно часто упоминаются военные переводчики - выпускники и слушатели ВИИЯ. Но только упоминаются. Более подробно о ВИИЯ пишет Виктор Суворов в книге Inside Soviet Military Intelligence. Как обычно бывает, если человек знает о чем-то понаслышке, он обязательно нагородит ахинеи. В частности, Суворов утверждает, что существовал особый порядок приема для детей высших чинов. По его словам, дети генерал-полковников принимаются без экзаменов, дети генерал-лейтенантов - после поверхностного экзамена, а детей жалких генерал-майоров на экзаменах просто-напросто истязают, запугивают и стараются завалить. Это полная чушь.

Экзамены сдавали все (ну, ладно, ладно - почти все). Тем более, что фактический вес папаши часто определялся не воинским званием, а его должностью. В частности, перед учившимся у нас сыном полковника, адьютанта Министра обороны СССР, лебезили куда больше, чем перед генеральскими чадами. Пожалуй, я готов согласиться с Суворовым в одном. Он пишет, что ВИИЯ непосредственно входил в структуру военной разведки и был одним из подразделений ГРУ. Cо мной, естественно, никто такими задушевными подробностями не делился, но по логике похоже, что именно так оно и было.

Как я уже говорил, ВИИЯ не значился в списке высших учебных заведений СССР. По своему статусу институт приравнивался к академии. Это сразу поднимало нас на две головы над курсантами всех остальных военных учебных заведений. Уже сам статус давал массу привилегий. Нас даже именовали не курсантами, а слушателями.

В ВИИЯ было четыре факультета - западный, восточный, спецпропаганды и заочный (третий и четвертый факультеты комплектовались только офицерами). Кроме того, вокруг института было множество различных спецкурсов, о которых я, опять-таки, не знаю ничего определенного.

Все пронизывала атмосфера необычности и некоторой таинственности. Например, я понятия не имею, кого же готовили на факультете спецпропаганды.

По территории института стадами бродили генералы и старшие офицеры, дамы в полковничьих мундирах и другие интересные личности. Офицеров было столько, что среди слушателей существовало негласное правило, согласно которому честь отдавали только генералам и офицерам от подполковника и выше. Как и в каждом правиле было свое исключение и здесь. Одного старшего лейтенанта приветствовали обязательно и даже с энтузиазмом. Невнимательному и забывчивому грозили два часа строевой подготовки на плацу в выходной день. Этот старший лейтенант был командиром комендантской роты.

Раз уж мы заговорили об исключениях. Как-то в самом начале своего пребывания в ВИИЯ я заметил худого парня в гражданском, который чувствовал себя как дома и вел себя очень даже непринужденно. Я поинтересовался у старшекурсников, кто это такой.

"А это Ласло - наш пятый факультет".

Дальше выяснилось, что Ласло - сын министра обороны Венгрии. Он был единственным иностранцем в ВИИЯ, ходил в гражданском, плевал на всех и вся и занимались с ним преподаватели индивидуально.

Итак, довольно легко сдав вступительные экзамены, я оказался в числе ста человек, принятых в ВИИЯ из числа срочнослужащих Вооруженных Сил.

Всех нас собрали в актовом зале. Там я впервые увидел начальника института, генерал-полковника Андреева - в простонародье "Деда". В то время Деду было уже за шестьдесят, но иногда генерал любил тряхнуть стариной и довольно лихо подтягивался на турнике. Дед пользовался среди слушателей большой популярностью и был героем бесчисленного множества анекдотов и историй.

Свое выступление перед нами Дед начал очень эффектно - он разжаловал всех сержантов, то есть, почти всех сидящих. "Мы будем сами решать, кто из вас будет на сержантской должности, а кто нет", - сказал он.

Дальше мы узнали, что выбор изучаемого языка также остается за руководством. "Языкам мы вас научим, хотите вы этого или нет", - уверенно пообещал Дед. Потом зачитали, кто же куда попал. Я оказался на западном факультете - в числе десяти человек. Все остальные были зачислены на восточный факультет.

Здесь требуется пояснение. Когда речь идет об элитном статусе ВИИЯ, прежде всего имеется в виду западный факультет, так сказать, аристократия элитного учебного заведения. Между восточным и западным факультетами существовала огромная разница. На западный попадали дети военной и не только военной элиты. При общей численности курса в восемьдесят пять человек, из армии нас было только десять. Остальные - вчерашние школьники, которые сдавали экзамены после того, как мы уже были зачислены.

Курс делился на три учебные группы. Каждая учебная группа подразделялась на три языковых. Первую учебную группу составляли три английские языковые. Вторую - две французских и немецкая. Третью - две испанских и итальянская. Учебными и языковыми группами командовали сержанты из числа поступивших из армии или "кадетов" - ребят, закончивших суворовские училища.

Я оказался командиром третьей языковой английской группы.

Дальше я вернусь к составу нашего курса. Пока же продолжим тему о "белых" и "черных" в ВИИЯ. На восточном факультете численность курса составляла около трехсот человек. В это время, в начале семидесятых, ВИИЯ в основном обеспечивал наше участие в войне на Ближнем Востоке.

Египет и Сирия были буквально нашпигованы нашими советниками, не говоря уже о полностью советских ракетных частях, экипажах ракетных катеров и так далее. И везде до зарезу были нужны переводчики арабского языка. Поэтому две трети курса составляли "арабы".

Из оставшихся шестьдесят человек учили китайский. На остальных сорок приходилась вся экзотика. Каких языков там только не было! Таи и амхарский, фарси и малагасийский.... Была одна группа из шести человек, где преподавали три языка. Они учили иврит, арабский и английский.

"Арабы" были "рабочими лошадками" восточного факультета. Готовили их сурово. Весь первый курс "арабы" учили только два предмета - арабский язык и историю КПСС (как же без этого!). Язык им вдалбливали по восемь часов в день на занятиях. После этого нужно было еще потратить несколько часов на самоподготовку.

Некоторые не выдерживали. Помню парня, с которым мы вместе поступали. Служил он в спортроте во Львове и попал на восточный факультет - здоровенный плечистый малый. Месяца через четыре спортсмен сошел с ума. Его забрали в психушку, но ночью он оттуда умудрился сбежать и явился в свою казарму в ВИИЯ, чем насмерть перепугал весь наряд. И вполне понятно - представьте себе появление в глухой ночной час очень даже ненормального и одетого в больничный халат мастера спорта по штанге?

После года такого натаскивания "арабов" отправляли на год на Ближний Восток. Вернувшись, они доучивались, подгоняя все остальные предметы.

В то время, когда до Афганистана было еще почти десять лет, а Чечня не могла присниться и в кошмарном сне, боевые награды в Советской Армии были большой редкостью - а уж тем более иностранные! Поэтому старшекурсники с орденскими колодками и незнакомыми значками иностранных орденов вызывали огромное любопытство.

Необычные будни восточного факультета порождали множество невероятных историй и легенд. Не могу ручаться за достоверность каждой их них. Некоторые звучали, как воспоминания соратников Билли Бонса или героев "Великолепной семерки". Усомниться же, что истории эти возникали на реальной основе, не позволяло одно обстоятельство. Время от времени ребята на Ближнем Востоке гибли. Погибали в Египте и в Сирии, и в Йемене - где только не погибали! В виияковском фольклоре попадались настолько лихо закрученные сюжеты, что никакого Голливуда не надо. Особенно, если учесть, что родная страна зачастую поставляла оружие и направляла военных советников в страны, которые вдруг начинали воевать между собой.

Так, например, обстояло дело к началу войны между Эфиопией и Сомали. Потом сомалийцы спохватились и наших вытолкали, сообразив, что получается нечто странное. Но какое-то время наши советники сидели по обе стороны фронта и, наверное, давали противникам одинаковые рекомендации - учились-то все в одних и тех же училищах и служили в одних и тех же частях! Примерно так же обстояло дело в Йемене и Демократической Ремпублике Южный Йемен, да и в других местах.

В те времена понятия "груз 200" еще не существовало. Просто без комментариев из какой-нибудь дыры вроде Дакки доставляли в Союз запаянный цинковый гроб. Гроб выставляли в актовом зале, а мы все проходили перед ним цепочкой. Потом зачитывался приказ о гибели в загранкомандировке слушателя........

Западный же факультет представлял собой аристократию. У нас учились дети военной и невоенной верхушки. Несколько примеров. На курс старше нас учился Сашка Маресьев - сын того самого, из "Повести о настоящем человеке" (я знаю, что в книге изменена одна буква фамилии, но, убейте, не помню, как же пишется настоящая - Мересьев или Маресьев, но это и не важно). Сашка был невероятным разгильдяем и о дальнейшей его судьбе я, может быть, расскажу. На том же курсе постигал науку Судец - сын маршала авиации и такой же шалопай, как Маресьев.

На нашем курсе во французской группе учился Малик, здоровенный раскормленный нагловатый парень - внук представителя СССР в ООН и сын посла СССР в Швейцарии.

Чтобы представить себе состав западного факультета можно взять для примера мою языковую группу. Начнем по порядку - мой хороший приятель, Андрюша Латеев. Отца нет, дядя генерал-полковник. Сережка Войчак - сын погоревшего разведчика. Толик Борисов - сын партийного босса. То же самое Мартынов. Сашка Никитин, сын тренера сборной СССР по водному поло. Гера Акопян - сын генерал-лейтенанта, профессора, военного историка. Климович - сын генерала. И так далее. И, наконец, я. Сын отставного майора авиации. Сам по себе, как кот Матроскин.

Естественно, что поступившие из армии держались несколько особняком. В нашей учебной группе это были командир группы Сережа Гаврилов, я и командир второй группы Владик Белопольский. Первой языковой группой командовал Витя Камардин - "кадет", невысокий, складный и очень атлетичный мальчишка. Как и я, Сережа и Владик попали в армию из инязов, только из московских. Оба служили в частях, занимавшихся радиоперехватом. Обычно изгнанники из инязов попадали именно в ОСНАЗ (это и есть части радиоперехвата). Меня тоже должны были призвать в ОСНАЗ, но на призывном пункте в какой-то команде не хватило десяти человек. Сунули первых же попавшихся по списку, в том числе и меня. И оказался я в Московском округе в частях, не имевших никакого отношения к каким бы то ни было перехватам.

Вернемся, однако, к нашему бытию. Итак, пока гражданские сдавали экзамены, у нас наступили суровые времена. Сутки наряд на кухне, сутки в карауле. Кухня, караул, караул, кухня. Бывали, конечно, и просветы. Например, однажды нас послали в учебный лагерь готовить палатки. По дороге сделали привал. Грузовик остановился у чайной и мы втроем отправились за сигаретами. Как я уже упоминал, поступать я приехал в парадке старого образца. Эта униформа была придумана человеком суровым, исходившим из того принципа, что военная служба - не фунт изюма, и носитель ее не должен забывать об этом ни на секунду. Стоячий воротник натирал шею, а в целом в разгар лета суконный, наглухо застегнутый мундир дарил самые жаркие ощущения. Поэтому, пользуясь нашим странным положением переходного периода, я проявил смекалку и инициативу. У одного знакомого морячка была позаимствована рабочая форма, я бы сказал, очень удобная.

Так вот, в чайной, куда мы зашли, сидели три прапорщика. Увидев нашу троицу, они застыли с открытыми ртами, рассматривая диковинный коллектив. И было, чему удивиться.

Первым, в сдвинутом набекрень голубом берете десантника, шел Сашка Кривега. Из-под расстегнутого воротника голубела тельняшка, на гимнастерке слева значки "Гвардия" и парашютиста с цифрой "100" по количеству совершенных прыжков, а справа достаточно редкий значок выпускника суворовского училища. Пьяница и золотой парень, Сашка уже успел проучиться два года в Рязанском училище десантных войск, был изгнан оттуда, прослужил полтора года наводчиком безоткатного орудия в десантной дивизии в Киргизии и теперь поступил в ВИИЯ.

Второй из нас щеголял в тропической панаме и невиданной в средней полосе России защитного цвета армейской рубашке с короткими рукавами. Завершал это шествие я - в морской робе с нашивками старшины первой статьи, с непокрытой головой и в кирзовых сапогах, поверх которых болтались рабочие морские штаны навыпуск. Естественно, что тельняшки в разрезе робы не было (этим сокровищем моряки не делились никогда). Не хватало только татуировки "Не забуду мать родную" на волосатой груди.

Что подумали прапора, не знаю. Ясно, что нормальные военнослужащие так не ходят. Но, кто его знает, а вдруг мы принадлежим к какому-то сверхсекретному подразделению? А может быть мы - несколько неудачно экипированная группа американских диверсантов, только что высадившихся в Подмосковье? Во всяком случае, они так и сидели в остолбенелом молчании, пока мы не вышли.

Прошел месяц начальной подготовки с такими радостями, как марш-броски, беготня в противогазе, строевые и тактические занятия. Основная задача заключалась в том, чтобы за этот месяц поступившие с гражданки немножко втянулись в военную жизнь.

К поступившим из армии наши подопечные относились скептически и считали нас дубами от сохи. Все эти ребята закончили английские спецшколы и языком владели вполне прилично. Откуда им было знать, что почти у каждого из нас было за плечами, как минимум, два года иняза. Тем больший шок ожидал наших "золотых мальчиков", когда начались занятия по языку.

Дед был совершенно прав - плохо учить язык в ВВИЯ было практически невозможно. И достигалось это простейшими средствами. Дело в том, что каждому слушателю полагалось одно увольнение в неделю - в субботу или воскресенье. Мне это казалось невероятной роскошью, поскольку в Советской Армии увольнение было исключительным событием, но никак не повседневностью.

Так вот, по итогам занятий по языку каждый получал оценку за неделю. И, если эта оценка была тройкой (о двойке я уже не говорю), он пролетал мимо увольнения. Для вчерашних московских мальчишек это, конечно, было серьезным ударом. Я в то время Москвы не знал, знакомых у меня там не было, поэтому и в увольнения я особенно не рвался. У нас были ребята, которые практически в увольнение не ходили вообще.

Речь идет о "кадетах" - выпускниках суворовских училищ. Я застал последнее поколение настоящих и истинных суворовцев, которые приходили в кадетку с восьми лет (потом в суворовское стали принимать с восьмого класса). Эти ребята знали только военную жизнь. С самого малолетства кадетов воспитывали профессиональными военными. Казарма была их родным и естественным домом и ничего другого они просто не знали. Нужно сказать, что кадеты ценили свое братство чрезвычайно высоко. Поэтому значок выпускника суворовского училища был для них как бы символом принадлежности к избранной касте. Но при этом кадеты были в основном очень хорошими ребятами. Я думаю, что дрянь просто отсеивалась по пути.

Та же система действовала и с отпусками. Если слушатель получал двойку в зимнюю сессию, то вместо зимнего отпуска он сидел в казарме и постигал науки. Если такая беда случалась с ним во время летней сессии, двоечник ехал в отпуск не на месяц, а на две недели. А потом возвращался и сдавал искомый экзамен. Как видите, система гениально простая и безотказная, как автомат Калашникова.

В целом тяготы военной жизни в ВИИЯ особенно не ощущались. Начиная с того, что обучение языку в основном проводилось по тем же принципам, что и в обычном инязе. Военные предметы носили характер академический, например, "Военное страноведение". Или были непосредственно связаны с языковой подготовкой, например, курс бортперевода (об этом поведаю потом). Кафедра оперативно-тактической подготовки (или в простонародье, "кафедра черных полковников") пребывала в заброшенности и запустении. Там коротали свой век седые матерые вояки. В ВИИЯ применения их талантам явно не было. Совершенно очевидно, что начальство не считало жизненно необходимым обучение слушателей методам штыкового боя или технике метания ручных гранат. Строевой подготовкой и прочими прелестями нас особенно не мучили. На физподготовке преподавали приемы рукопашного боя, но как-то, скажем так, расслабленно и без нездорового блеска в глазах. Ну да, вот так нужно выкалывать супостату глаза, а начинать любой прием нужно с "ошеломляющего удара в промежность". А если не попал и не выколол, ну и ладно. Выколешь и ошеломишь в следующий раз. На диверсантов нас явно не готовили.

Если для нас, поступивших из армии, жизнь в институте казалась благодатно тихой, вчерашние московские школьники ее воспринимали иначе. Даже не столько они сами, сколько их заботливые мамаши. Каждый день после обеда вдоль виияковского забора выстраивались хорошо одетые женщины с увесистыми сумками в руках. Они явно не спали ночей из-за того, что бедных крошек травят и морят голодом.

Мне виияковский паек представлялся экстравагантно и неприлично роскошным. Предыдущие полгода я провел с чувством постоянного голода. Основу питания в нашей части составляли воняющая кислой капустой бурда, которую в меню гордо именовали щами, а также мерзкого вида сухая каша. Ее звали "кирзой". По сей день не знаю точно, что же нам скармливали. Вполне допускаю, что это был какой-то неведомый гастрономический мутант, выведенный в наглухо засекреченных химических лабораториях. Скажем так, субстанция двойного назначения. Прежде всего эту гадость через диверсионную сеть можно распространять на территории вероятного противника, сея в его рядах эпидемии, растерянность и панику. А оставшиеся запасы безболезненно скармливались в виде пищи притерпевшимся ко всему служивым своей родной армии.

На стене столовой висело меню. В нем значились и "кисель фруктовый", и "мясо отварное", и множество других полезных и питательных блюд. В реальности же "мясо отварное" оказывалось склизким вареным салом, поскольку все мясо регулярно разворовывалось офицерами и сверхсрочниками. До сих пор не знаю, какой же вкус у вареного сала. Я ни разу не поддался слабости и не попытался запихнуть в себя эту мерзость, предпочитая чувство голода. Кисель представлял собой тягучую фиолетовую массу. Мне вспоминается один оригинал, который вываливал кисель в так называемые щи, крошил туда хлеб и, размешав, ел получившуюся бурду. Для чувства брезгливости армейская жизнь не оставляет места. От него нужно избавляться любыми средствами. Не дай и не приведи, если сослуживцы заметят - со свету сживут!

Поэтому виияковская кормежка с котлетами, компотом и прочими кулинарными изысками вызывала у меня непреходящее чувство благоговения. Я искренне не мог понять моряков, которые недовольно ворчали при виде такой роскоши.

Вернемся к бедным чадам и сердобольным мамашам. В соседней с нами группе учился сын заместителя командующего воздушно-десантными войсками - высокий унылый индивидуум с лошадиным ликом и покатыми плечами. Звали его Андрей. Я твердо уверен, что батя Андрея смог бы посостязаться в лихости с лучшими джигитами Шамиля. Но сынок подкачал.

На физподготовке все мы должны были выполнять определенный комплекс упражнений на перекладине - "угол", "выход силой" и сколько-то подтягиваний. Не могу сказать, что в ВВИЯ нас принимали по принципу атлетического совершенства. Мне самому этот "выход силой" доставил немало горьких минут. Но оказалось, что дело там, в сущности, не в силе, а в технике.

До турника Андрей кое-как еще допрыгивал. Он даже делал попытки подтянуться - от усилий по длинному телу волнами пробегали слабые судороги. Слегка покачиваясь на сквозняке, Андрей несколько секунд обессилено висел на вытянутых руках, после чего мешком плюхался на землю.

Так вот, Андрюшина мама проявила недюжинное упорство, пытаясь подкормить страдающее дитя. Спустя, примерно, месяц после начала занятий поток респектабельных дам с кошелками у забора ВИИЯ иссяк - очевидно, они смирились с жестокой реальностью. Мамаша Андрея, однако, прошла суровую школу жизни в далеких гарнизонах, и не так-то легко отступилась от своей цели. Каждый день после обеда ее можно было видеть в самом укромном и неприметном уголке окружавшего ВИИЯ забора. Это место просматривалось из одной-единственной точки, а именно, из окон кафе на первом этаже административного корпуса. Из скромности Андрей умалчивал о такой прибавке к казенному пайку, следуя библейской заповеди: "Не введи во искушение". Наверное, сын генерала сжирал принесенную добычу, закрывшись ночью в туалете, а может быть, под одеялом, не знаю. Во всяком случае, ни с кем из товарищей он не делился.

Случилось так, что мою группу послали в наряд по кухне. Да, читатель, да. При всех диковинных и необычных порядках ВИИЯ все-таки оставался военным заведением. Поэтому примерно раз в два месяца каждая группа отправлялась в наряд по кухне. Для полного комплекта нам недоставало одного человека. В качестве пополнения из соседней языковой группы был прикомандирован Андрей. Наряд начинался с шести вечера. А чтобы подкрепить себя перед тяжкими трудами, мы зашли в кафе откушать сметаны и других вкусностей. И здесь кто-то обратил внимание на несколько необычную суету у виднеющегося из окна забора. С удивительной для него сноровкой Андрюша перетащил через металлическую решетку здоровенную сумку и шустро скрылся за кустами.

Пока мы работали на кухне, ребята несколько раз намекали Андрею, что неплохо бы ознакомиться с содержимым таинственной сумки. Но то ли по нутряной жадности, то ли в приступе внезапного отупения сын генерала-десантника упорно делал вид, что не понимает, о чем идет речь.

Терпение лопнуло. Ему сделали темную. В лучших традициях пионерского лагеря, только побили всерьез.

Я, конечно, участия в этой карательной акции не принимал. Не было сомнений, что Андрей непременно заложит всех. А в таком случае первый спрос с командира. Поэтому во время душераздирающей расправы я мирно сидел на низенькой скамейке под окном кухни, ничего не зная и ничего не ведая. О чем я впоследствии честно доложил начальнику курса, майору Летунову. Мол, рад бы изложить подробности ЧП, но не в курсе, в чем и искренне каюсь.... При всех своих недостатках Летунов был мужиком. Разобрав в тиши своего кабинета немногочисленные подробности происшествия, которые удалось прояснить из невнятной жалобы Андрюши (кроме него, как оказалось, никто об этом деле и слыхом не слыхивал), майор вздохнул и, строго глядя на зеленое сукно письменного стола, молвил: "Не тронь говно, вонять не будет". На этом разбор кошмарного избиения закончился.

При всем этом у Андрея было четкое понимание основ армейского устава - может быть, папаша вдолбил, а может быть в генах как-то утвердилось. Уже зимой нас послали в караул. Опять-таки мою группу и Андрея. В основном задача заключалась в том, чтобы не уснуть на посту. Некоторые посты были внутри зданий, некоторые снаружи, так сказать, на открытом воздухе. Ночью Андрей вернулся с поста. Поставив автомат, он тихонько проскользнул в комнату для отдыха и притих на топчане, накрывшись шинелью. Так называемая бодрствующая смена сидела в караулке. Кто читал, кто лясы точил.... Через какое-то время нам почему-то стало неуютно. В помещении явно ощущался посторонний запах - совершенно неуместный, хотя, к сожалению, легко узнаваемый. Недоумевая мы перебрали все возможные варианты - от забитого туалета, до нездоровой игры воображения. Наконец кто-то догадался зайти в соседнюю комнату и приблизиться к мышкой затихшему Андрюше. И тут же все стало на свои места. "Ребята, это Андрей обосрался!" - радостно и по-пионерски звонко заорал розовощекий дознаватель

Да, как ни грустно это признать, Андрюша обкакался в карауле. Возможно, накануне мама принесла ему что-то слишком жирное. Самое интересное, что стоял он на посту во дворе института, где до ближайшего туалета из любой точки можно добежать в считанные секунды. Но, очевидно, требования Устава гарнизонной и караульной службы произвели на беднягу такое впечатление, что он предпочел обделаться, но не покинуть свой пост.

Когда Андрей шел в увольнение, папа присылал за ним служебную машину. Она ожидала чуть в сторонке от института.

Как-то весной мы с командиром моей учебной группы, Сережкой Гавриловым, добежали под дождем до остановки и прыгнули в идущий до метро трамвай. Вот за окном проплыл памятник космонавтам, у подножия какового уныло стоял нахохлившийся Андрей. Вы видели, как под моросящим дождем мокнут ломовые лошади - безнадежно и отрешенно? Вот вам и вся картина. Неожиданно Сережка начал сдавленно хихикать. "Слушай, - тихо сказал он, - еще в обед его отец звонил начальнику курса и просил передать, что сегодня не пришлет машину за Андреем. Летунов передал мне, а у меня совсем из головы вон и я забыл ему сказать".

Не знаю, сколько наш герой простоял под дождем. Но, проявив недюжинную настойчивость, в трамвай так и не сел, предпочел вообще не пойти в увольнение.

Закончим тему увольнений и казармы. Как и все остальное в ВИИЯ, правила здесь ускользали от четких формулировок. Увольнение полагалось раз в неделю, но некоторые уж совсем привилегированные детки ходили сразу на два дня - и в субботу, и воскресенье. В праздники москвичей отпускали на сутки. Но, например, учившийся в соседней группе сын Деда, Юрка Андреев, отсутствовал все праздничные дни.

Юра был неплохим парнем. Отличало его от всех нас то, что он заикался. Вообще-то, на инязы заик не берут - такая вот дискриминация. Так вот, когда Деду попытались робко намекнуть на такое препятствие, он решительно возразил: "А среди иностранцев что, заик нету?" Так Юра Андреев стал единственным заикой на все инязы Союза.

Спустя два-три года казарменного житья слушатели переходили на вольные хлеба. Если ты поступил из армии, то в казарме жил два года, если с гражданки - три. Насколько я знаю, это была совершенно уникальная и невиданная в Советской Армии система. Потом москвичи просто жили дома, а в ВИИЯ приезжали на занятия, как обычные студенты. Иногородние же перебирались в Хилтон - примыкающее к территории ВИИЯ общежитие.

В самом начале учебы все слушатели сдавали на водительские права. Затем эти права отбирались и хранились в сейфе начальника курса. Их выдавали только в загранкомандировку и по окончании института. Почему? А представьте себе, что вы скромный гражданский преподаватель (а ведь в ВВИЯ была масса гражданских преподавателей). Хорошо, пусть даже не гражданский, пусть военный. Как вам понравится, если все ваши подопечные приезжают на занятия на машинах, а вы - на трамвае? Ведь в загранкомандировке слушатели получали как советские специалисты, плюс всякие надбавки. Поэтому покупка машины была естественным венцом трудов.

Спустя пару лет после окончания моей виияковской эпопеи я встретил своего дружка и одногруппника Андрея Латеева. Он только что вернулся из загранкомандировки. Андрей был переводчиком в учебном центре в Уганде. Его рассказы чем-то напоминали "Тысячу и одну ночь". На пятерых переводчиков был выделен роскошный особняк с полной прислугой. Какое-то время Андрей оставался в особняке вообще один. И вся прислуга трудилась на него. Для наших военных были совершенно невероятные скидки на все. Но даже при этом советские офицеры - советники-танкисты - предпочитали питаться в угандийской военной столовой, где кормили бесплатно.

Здесь вспоминается случай с одним нашим специалистом, который потерял сознание на улице Каира. В больнице врачи быстренько определили, что имеют дело с элементарным голодным обмороком. Не знаю, скопил ли этот спец на заветную "Волгу", но скандал получился неплохой. Наши быстренько и без шума отправили эксперта домой, пока он не доэкономился до голодной смерти. Возможно, что таким образом спасли ему жизнь.

Так вот, чтобы избежать нездоровых коллизий, слушателям ВИИЯ запрещалось покупать машины до окончания института.

Я уже говорил, как выглядела стандартная загранкомандировка у "арабов". На западе в загранкомандировку обычно посылали с третьего курса (впрочем до него я там не дожил). Пролетали мимо только самые забубенные пьяницы, самовольщики и разгильдяи. Здесь тоже бывали исключения. Как-то совершенно неожиданно в ВИИЯ пришла разнарядка из атташата в Париже. Туда срочно, безотлагательно, прямо сейчас нужно было послать пять переводчиков. А дело было летом, и из всех возможных кандидатов в ВИИЯ оставались только пять разгильдяев, которым уже была уготована практика в песках пустыни Кара-Кумы. И они поехали в Париж! А примерные и дисциплинированные слушатели отбыли еще раньше в такие райские местечки, как Сенегал, Мали, Алжир... Я упомянул Кара-Кумы, потому что матерых негодяев посылали на практику переводчиками в учебные центры. Там готовили всех видов борцов за независимость. Обычно такие центры находились в местности, привычной для аборигенов, то есть, в пустыне.

Была и еще одна категория слушателей - офицеры, но, в то же время, не так, чтобы совсем офицеры. В свое время на Кубе срочно требовалось большое количество наших переводчиков и послали туда виияков не на год, а на два. По возвращении им присвоили звание младших лейтенантов и в таком виде они доучивались. С одной стороны, они были такими же слушателями, как и мы, с другой стороны - офицерами.

У английских групп был еще один, совершенно уникальный вид практики. Речь идет о "челноках". Нет-нет, не подумайте, что нас посылали с мешками на стамбульский базар! В то время этот термин был чисто виияковским и имел совершенно другое значение.

***

О челноках, стукачах и прекрасных дамах

Итак, о челноках. По сути дела, все очень просто. Самолет вылетает из пункта А в пункт Б, а, разгрузившись, вновь возвращается в А. Теперь наполним эту краткую формулу содержанием. Речь идет о полетах наших военно-транспортных самолетов за границу. В те времена воздушный мост между Союзом и Ближним Востоком был обыденной повседневностью.

"Ну, хорошо, - скажет пытливый читатель, - пилоты, самолеты, это все понятно. Но при чем здесь ВИИЯ?" А при том, что за пределами Союза все радиопереговоры между бортом и землей ведутся на английском языке. Военные же авиаторы в массе своей несколько слабовато знают иностранные языки. Поэтому в состав экипажа включается бортпереводчик, слушатель ВИИЯ или офицер. В самом начале учебы все слушатели английских групп проходили летную комиссию, где нас прослушивали, простукивали и вертели на хитром кресле. Не думаю, что к нам предъявляли такие же требования, как к кандидатам в летчики-истребители, однако процентов двадцать эту комиссию не прошло.

Львиную долю челноков составляли полеты в Сирию и Египет. Летали из разных мест - из Калининграда, Крыма и Подмосковья. Обычный маршрут в Египет пролегал через Будапешт, потом через Адриатику между Югославией и Италией, и дальше через Средиземное море. Садились тоже на разных авиабазах - Кайро-Уэст, Иншас, Бени-Суэйф и так далее. В Сирию летали в основном из Крыма через Турцию и садились в Дамаске.

По ВИИЯ ходило множество рассказов о встречах с американскими "Фантомами", особенно над Турцией. Среди пышного виияковского фольклора попадались явные апокрифы. Один из них, в частности, повествовал о том, как наш самолет, сбившийся с курса во время перелета над Средиземным морем, навели на нужный аэродром с американского авианосца. Хотя, кто его знает, в те времена, когда на Средиземном море наши и американские корабли и самолеты постоянно терлись боками друг о друга, там действовали определенные писаные и неписаные правила. Так что может быть эта история и правдивая, хотя я в ней сомневаюсь.

Несколько отвлекусь от темы. Чаще всего правила нарушали наши. Например, есть железное правило, что поскольку авианосец во время взлета и посадки самолетов не может менять курс, ни один корабль в это время не имеет права идти ему наперерез (хотя бы из соображений собственной безопасности). В начале семидесятых наш эсминец, обуреваемый любопытством (а точнее, насколько я слышал, некой группе товарищей дозарезу нужно было сфотографировать что-то на авианосце именно с такого ракурса), нарушил этот запрет. Он пошел на пересечку курса английского авианосца "Арк Ройал" в то время, когда тот сажал на палубу свои самолеты. По закону справедливости в самый неподходящий момент у эсминца в машине что-то сломалось, он потерял ход и был протаранен авианосцем (к счастью, не утоплен). Эсминец оттащили через Дарданеллы на Черное море, а в газете "Красная Звезда" появилась заметка о пиратских действиях натовских кораблей на Средиземном море. Дело было представлено так, будто озверевший авианосец долго гонялся за бедным советским кораблем.

Вернемся, однако, к нашим баранам. Челноки длились около двух недель. Летали в гражданском, хотя позывные самолета чаще всего были военные (но иногда и гражданские). Обычно, приземлившись, скажем, в Кайро-Уэст, экипаж ночевал там, а утром отправлялся в обратный путь. Но следующее утро цикл повторялся. Загранкомандировкой это можно было считать лишь с большой натяжкой, поскольку за пределы авиабазы выходить запрещалось, и валюта не выдавалась.

В основном летали на АН-12, но также и на АН-22 - совершенно невероятных размеров махине (в то время это был самый большой самолет в мире). Самолет этот настолько огромный, что, увидев его низко летящим в воздухе, приходилось себя уговаривать, что это реальность и такая фиговина действительно летит. Грузы были самыми различными - начиная от реактивных истребителей (крылья у них, естественно, отстыковывались).

Как я уже говорил, в основном летали в Египет и Сирию. Но не только. Это мог быть и Алжир, и Йемен, и Индия - вся география. В 1971 году над Атлантикой пропал АН-22, летевший в Перу с грузом гуманитарной помощи для пострадавших от землетрясения. Не знаю, что там была за помощь, но это был военный самолет и среди погибших есть бортпереводчик - слушатель ВИИЯ.

Вот, что представляли собой челноки.

Можно с уверенностью сказать, что в это время Сирия и Египет были самыми открытыми государствами в мире. В том смысле, что никаких тайн для еврейской разведки там не было. Поэтому, отбросив в сторону советскую сдержанность, наши себя особенно и не маскировали. Например, в Латакии (основная сирийская военно-морская база) со стороны стоянки ракетных катеров на весь порт по громкоговорителю разносились команды типа: "Советским командам обедать!"

Степень нашего доверия к братским арабским союзникам хорошо характеризует один эпизод. В 1971 году наши самолеты-разведчики МИГ-25 совершили несколько разведывательных облетов территории Израиля. Полеты совершались из каирского аэропорта Кайро-Уэст и обставлялись массой ложных маневров и уловок, чтобы верные союзники не догадались, что МИГ-25 идет в боевой вылет и не настучали быстренько израильтянам. На взлете и посадке два самолета-разведчика охранялись полком МИГ-21, а на земле - советским спецназом, "Шилками" и нашими ракетными комплексами. Арабов к ним и на дух не подпускали.

Сами разведывательные полеты совершались с совершенно первобытным нахальством и классической русской простотой. МИГ-25 просто-напросто набирал максимальную высоту и проходил над всей территорий Израиля, производя фотосъемку, а потом уходил в сторону Средиземного моря.

Только не подумайте плохо о евреях! Они старались его сбить. Они очень старались. Запускались ракеты земля-воздух "Хок", поднимались на перехват "Фантомы"... Они просто физически не могли достать самолет, который летел на высоте 25 километров со скоростью около 3М (в три раза быстрее скорости звука). Я представляю, как матерились (возможно, даже, по-русски) израильские офицеры, когда "Фантомы" на максимальной для них скорости 2М отважно запускали ракеты со своего потолка в 18 километров! Огорчив до невозможности множество израильских военных, МИГ-25 приземлялся в Кайро-Уэст.

Я слышал, что два наших летчика за эти полеты получили звание Героя Советского Союза. И за дело. Насколько мне известно, этот эпизод славных ближневосточных войн никогда не упоминался в нашей печати. Правда, о нем писали американцы. И тоже скорбели и очень переживали. Ведь большую дулю мы показывали не столько Израилю, сколько американцам. Ну, действительно, как можно сбить самолет, до которого просто невозможно достать?

Вообще отношения наших с евреями складывались в тех краях своеобразные. Например, когда в 1970 году в Египет были переброшены наши истребительные части, евреи с завидной корректностью не совершали налетов, когда в воздухе были наши летчики. Через какое-то время наши, забывшись, атаковали израильские самолеты и сбили "Скайхок". Евреи быстро поставили их на место. Через две недели МИГ-21 попали в красиво устроенную засаду и за считанные минуты потеряли четыре самолета сбитыми, проиграв вчистую. Три наших летчика погибли. Общий счет 4 - 1 в пользу Израиля.

Советские ракетчики отмахивались куда более удачно. Они участвовали непосредственно в боевых действиях около трех месяцев в 1970 году. За это время сбили 21 еврейский самолет ракетами и прикрывавшими их позиции "Шилками". Правда, один из дивизионов евреи разнесли с воздуха так, что только щепки полетели (и похоронки). Ради справедливости нужно отметить одну пикантную деталь - первым самолетом, который смахнули с небес наши ракетчики, был египетский бомбардировщик ИЛ-28, о пролете которого братья-арабы как-то забыли нашим сообщить.

Причем здесь, опять-таки, ВИИЯ? Да притом, что виияки были в самом центре всей этой катавасии - они переводили и стреляли, и водку пили, и что хотите. Типичная история - как-то в Сирии двое слушателей напились на военной базе, взяли "уазик" сирийской части и поехали догуливать в Дамаск. По дороге орлы-переводчики спъяну вмазали "уазик" в столб, разбив его вдребезги. Чтобы не мелочиться, виияки подожгли останки машины и потом сказали, что попали под налет израильской авиации. Сирийцам на это дело было наплевать - подумаешь, "уазик"! Но свои кегебешники хлеб ели не даром. Естественно, ребят быстренько раскололи, в двадцать четыре часа отправили в Союз и тут же исключили из института.

Но хватит о войне.

Обратимся вновь к суровым реалиям, скажем так, домашней жизни ВИИЯ. Отличительной их чертой было беспредельное стукачество. Нас, взраставших в условиях развитого социализма, стукачами не удивить. Стучали по месту учебы, стучали по месту работы, стучали по всем местам. Стучали злые недруги и лучшие друзья. Но ВИИЯ и здесь ярко блистал на общем фоне. Бытовала пословица: "Если пить, то вдвоем, чтобы потом знать, кто тебя заложил". Мне в то время был двадцать один год и отличался я чисто детским идеализмом. Как-то просто не приходило в голову, что приятели могут преспокойненько тебя закладывать. Поэтому я был весьма неприятно удивлен, когда незадолго до нашего расставания начальник курса, майор Летунов, подробно пересказал мне все мои неосторожные разговоры и шуточки в курилке и в казарме - с соответствующими комментариями и выводами.

Честно говоря, логика стукачей в ВИИЯ остается для меня загадкой по сей день. Ну, почему, в сущности, появлялись стукачи? Кто-то попал на крючок КГБ, а кто-то таким способом разравнивал ухабы на дорожке своей карьеры. Но все дело-то в том, что на западном факультете ВИИЯ в основном был контингент, которому не нужно было ломать голову над тем, как пробиться в люди на этом свете. А зачем же, в таком случае, стучать? Спустя несколько лет после завершения моей военно-полевой эпопеи я случайно узнал, кто именно стучал на меня в ВИИЯ. И сильно удивился. Согласно законам классического детектива стукачами оказались самые неожиданные персонажи - не самые близкие друзья, но, скажем так, очень хорошие приятели.

Тема стукачества сейчас, в общем-то, не актуальна. Для моего поколения она понятна без особых комментариев, а для поколения следующего может оказаться непостижимой, несмотря ни на какие объяснения, точно так же, как для нас непонятен менталитет поколения своих родителей.

Нужно сказать, что когда мой опус о ВИИЯ и его продолжение уже вышли в свет, я получил нарекание от международной читательской массы. Меня упрекнули, что в своем повествовании я увлекся стороной героической - описаниями полетов на границе стратосферы, деяниями стукачей и генеральских детей, - и оставил в пренебрежении детали простой повседневной жизни.

Тяжело задумавшись, я повздыхал и, наконец, откровенно признаю: да, было дело, было - что пренебрег, то пренебрег, ничего не скажешь.

Ну, что ж, о буднях, так о буднях. О верной солдатской дружбе, о повседневной учебе ратному делу, о песнях....

Итак, о песнях. Безжалостная память тут же обратила меня к шедеврам советского экрана. Сорвав козни врагов страны Советов, разведчик жует травинку и тихо напевает про родные березы. Или - опустим планку пониже - комплексная бригада механизаторов задорно и с огоньком поет, собравшись вместе в конце радостного трудового дня.

Пели и в ВИИЯ. Пели просто так и пели на прогулке. Нет, нет, я не имею в виду неторопливые прогулки по аллее под шуршание опавших осенних листьев. Прогулка в армии, это совсем другое дело. Я думаю, что служившим не нужно напоминать - полдесятого вечера, заснеженный плац, злые солдатики усердно ходят строем по кругу, натужно распевая идиотски-бодрые песни типа "Не плачь девчонка, пройдут дожди, солдат вернется, ты только жди".

В ВИИЯ тоже был и плац, и бессмысленное хождение. Только песни другие. Например, один из курсов нашего факультета исполнял Yellow Submarine. Иногда мне кажется, что битлы написали ее по заказу Министерства обороны СССР. Эта песня просто идеально ложится под строевой шаг. Хотите проверить?

Итак, пятки вместе, носки раздвинуты на ширину ружейного приклада. По команде: "С места, с песней, шаго-о-ом марш!" - выпучиваете глаза и делаете вдох: "In the to-o-wn where I was born, lived the ma-a-an who sailed the sea..."

Видите, чудесно получается.

Наш курс пел "Орлята учатся летать". Правда, с одной вариацией. Вспомните слова бессмертного комсомольского шлягера: "Ничем орлят не испугать, орлята учатся летать". Между этими двумя фразами замыслена пауза. Так вот, в эту паузу мы просто вставляли слова "мать, мать". И возникал эффект явно не предусмотренный композитором Александрой Пахмутовой.

Вне строя пели всякие-всякости. Очень популярны были псевдобелогвардейские баллады или, например, "Генерал-аншеф Раевский сам сидит на взгорье, в правой ручке держит первой степени Егорья".

А в промежутках между пением слушатели ВИИЯ предавались другим любимым делам - кто учился, кто стучал, кто совмещал оба эти занятия.

Наконец, нельзя не упомянуть еще одну уникальную особенность ВИИЯ. Уже после моего благополучного отбытия из этого учебного заведения туда стали принимать девушек. Их было мало, очень мало. Вначале, если мне не изменяет память, всего лишь одна группа из шести человек. Почему они появились вообще? Логика этого решения очевидна. Поставьте себя на место убеленного сединами заслуженного генерал-полковника. Все у него есть: и должность, и ордена, и всякие блага. Но вот одна заковырка - послал ему Господь одних только дочерей. Что за дискриминация! С сыновьями, значит, нет забот (если, конечно, они не уродились полными и законченными дебилами), а дочерей думай еще, куда пристраивать! И придумали.

С двумя выпускницами из этой первой группы я столкнулся позже, когда в начале восьмидесятых работал переводчиком в одной интересной конторе. Там переводилась документация на военную технику, которую СССР поставлял в слабо- и недоразвитые страны здоровой ориентации. Я работал в отделе, занимавшемся авиацией. В частности, среди всего прочего мне довелось переводить инструкцию по боевому применению одной из модификаций ранее упоминавшегося мною перехватчика МИГ-25 (больше всего знаменитого полетом старшего лейтенанта Беленко, угнавшего такой самолет в Японию к исступленной радости американцев). Так вот, в этой конторе бок о бок трудились гражданские переводчики и военные. Работа была одна и та же - только зарплата разная. Офицер-переводчик получал примерно в два с половиной раза больше гражданского коллеги. И еще одно - у гражданских была месячная норма перевода, у военных не было.

Лучше всех устроились военные девочки. Они были кадровыми офицерами Советской Армии, старшими лейтенантами. То есть, пользовались всеми полагающимися офицерам льготами (а это и налоги, и плата за квартиру, и т.д.). Но при этом формы не носили и ни на какие дежурства их не назначали. Мало того, если в какой-то момент товарищ офицер решала, что тяготы и лишения воинской службы не по ней, (ну, например, что хотелось бы сосредоточиться на воспитании детей) она в любой момент могла оставить службу без какого бы то ни было ущерба для себя.

На этом, думаю, можно тему ВИИЯ закрыть. Да, вот еще. Задумывались ли мы о будущей карьере? Мне кажется, не очень. Во-первых, зачем задумываться в двадцать лет? Во-вторых, по-моему уже тогда я стал смутно понимать бессмысленность какого бы то ни было долговременного планирования своей жизни. Ну, посудите сами - после ВИИЯ и восьми месяцев дослуживания в строевой части я оказался монтажником на стройке в Люберцах и Москве; потом сменил телогрейку на галстук и строгий костюм чиновника, и явился народу в облике референта и старшего референта Управления внешних сношений Госпрофобра СССР. Потом стал сотрудником Интуриста в аэропорту Домодедово; потом переводчиком Министерства обороны; потом следующий акт и полная смена декораций: садчик и выставщик горячего цеха на кирпичном заводе (класс, да?); потом... потом перевернем молча страничку. Так оно и мелькает - проходчик в геологоразведке, помбура в геологоразведке, стропальщик, инструктор областного отделения Общества борьбы за трезвость (да-да, была и такая замечательная работа, которой я очень горжусь), внештатный переводчик международного отдела Всесоюзного Совета евангельских христиан-баптистов и одновременно стрелок ВОХР, переводчик духовной семинарии... Уф!

На этом остановимся. Вспомните Гиляровского - "Кисмет"! При всей диковинности только что очерченного - пусть неполно и пунктиром - созвездия моей скромной трудовой биографии каждый шаг, как выяснялось впоследствии, оказывался не случайным судорожным прыжком испуганной лани, а очередным кирпичиком, из которого складывалась дорога под скромным названием: "Мой жизненный путь". Ну да, та самая Yellow Brick Road...., только не из желтого кирпича. Есть там и бурый, и черный, и красный - все цвета есть. Так вот, не будь хотя бы одного из этих кирпичиков, выпало бы какое-то логическое звено и вся дорога извивалась иначе, а, может быть, и, вообще, вела бы в другую сторону или завершилась скромным бугорком с датами явления в этот мир и отбытия из него.

Как же смотрится на этом пестром фоне ВИИЯ? Да так, - одна страничка в биографии. Интересная, но, может быть, все же, не самая интересная. Какая самая интересная? Не знаю, я пока участник этого действа, я еще в процессе, скажем так, творения этой самой биографии. Поэтому трудно сказать. Для меня ВИИЯ - один брусок в разноцветной кирпичной дороге.

Ну, хватит. Конечно, соблазнительно начать рассказывать о моей личной карьере в ВИИЯ и о том, как она закончилась. Но вполне достаточно упомянуть, что круг замкнулся и спустя полтора года я оказался вновь в Солнечногорске в качестве рядового Советской Армии. Теоретически спустя, буквально, месяц-два меня должны были демобилизовать вместе с моим призывом. Практически я на восемь месяцев оказался единственным во всем огромном гарнизоне срочнослужащим, который в отличие от всех порядочных людей служил уже третий год. В общем, в очередной раз стал местной достопримечательностью. И этим нисколько не гордился. А очень даже наоборот, стало мне все глубоко по фигу и, вообще, был я какой-то грустный и злой. Именно тогда от тоски я впервые стал вести дневник, который был найден во время рядовой облавы, конфискован и уничтожен начальником штаба части, майором Сойкиным. А жаль!

После ВИИЯ

Солдатушки, браво-ребятушки

Итак, после завершения своей эпопеи в ВИИЯ я вновь вернулся к истокам. Иными словами, оказался в Солнечногорске в качестве рядового Советской Армии. Призвавшись с осенним призывом 1969 года, я должен был отбыть на гражданку осенью 1971. Теоретически...., на практике все обернулось несколько иначе. Естественно, что когда в часть пришли мои документы из ВИИЯ, я был официально объявлен врагом народа номер один. Не знаю, что там было в этих бумагах, но в произнесенной на разводе пламенной, хотя и несколько бессвязной речи майор Сойкин призвал следить за мной и пресекать все враждебные поползновения коварного злодея. Демобилизовать меня было приказано в самую последнюю очередь - в кампании закоренелых пьяниц и самовольщиков. Как бы то ни было, настал день, когда мне вручили обходной лист.

Сдано постельное белье, закончены все расчеты с частью. Осталось только дождаться автобуса, который отвезет нас на станцию. Коротаю время, лежа на голом матрасе в сапогах. Ближе к вечеру, однако, пришел старшина роты и мимоходом сообщил: "Юрка, я в штабе слышал, вроде тебя задержать хотят на недельку. Что-то там с бумагами".

Вот так! К сожалению, я знал, что именно там с бумагами. Существовал постоянно действовавший по Советским Вооруженным силам приказ, согласно которому негодяям, отчисленным из высших военных учебных заведений по недисциплинированности, время учебы не засчитывалось в срок службы. А из ВИИЯ просто так не уходят.

Вместо дембеля мне светило еще полтора года службы. А оказал мне эту услугу заместитель командира нашей роты - молоденький лейтенант только что из училища. Об этом приказе в части не знал никто (кроме меня, естественно). В своем юном рвении гаденыш-лейтенант раскопал его буквально за два часа до того, как я должен был навеки расстаться с любимой казармой.

Какое-то время после этого мое житье носило оттенок некой нереальности. То есть, я вроде миража в пустыне - что-то там есть и, все же, нет ничего.

Недели две прожил в клубе, которым заведовал мой приятель. В столовую не ходил - тошно было. Ребята приносили мне, скажем так, холодный паек в клуб. В роте появлялся только на вечернюю проверку и то, больше, по своей инициативе. Потом опять перебрался жить в роту, но, все равно, был как бы в одиночном плаванье, ни к чему, в сущности, не принадлежа.

В такой ситуации я поступил самым логичным и естественным для русского человека образом - продал узбекам свою виияковскую парадку и запил горькую. Я так думаю, что ротное начальство понимало мое состояние, поэтому, несмотря на серию залетов, все мне сходило с рук. И наш капитан, и старшина (два столпа, на которых держится рота) сами были забубенными пьяницами и хорошими мужиками. Будь на их месте другие, трубить бы мне в дисбате годочков несколько.

От тоски завел дневник. Помимо философских раздумий там описывались всякие мелкие происшествия, случавшиеся в части. Ну, например, во время банкета по случаю празднования юбилея Московской битвы начальник штаба части, напившись, обозвал дочку замполита блядью. За что и был незамедлительно избит лихим комиссаром. Две недели майор Сойкин ходил с чудесным синяком под глазом.

Вскоре после этого из штаба части украли телефон. Как раз, когда наш командир роты, капитан Бойков, был дежурным по части. Ну, стоит ли говорить, что капитан был вдребезги пьяным? Я в тот вечер напросился дежурным по КПП и с большим интересом наблюдал суету вокруг пропавшего телефона. Время от времени из ночной мглы и снежных вихрей возникал наш капитан в расстегнутой шинели и шапке набекрень. Он оглашал морозную тишину всевозможными нецензурными выражениями и топал ногами, но телефон все равно не находился. Так, кстати, и исчез.

Зато нашли мой дневник. Я хранил его в клубе и надо же было такому случиться, что однажды там была устроена облава. Искали порнографические открытки, магнитофонные пленки и другой криминал. А нашли мою тетрадку, что никак не добавило мне популярности среди офицерского состава. Многие записи на английском языке - целые страницы. Это привело доморощенных дознавателей в еще большую ярость. Майор Сойкин, пылая взором, надсаживаясь, вопил, как кастрированный гибон.

-"Мы еще переведем, что там по иностранному написано! А потом отправим все это в соответствующие инстанции". -

"Ага, а главным переводчиком будешь ты", - подумал я. Вслух же сказал, что в этих самых инстанциях я попрошу проверить достоверность всего, о чем там написано.

Тучи сгущались, и вскоре грянул гром. Случилось так, что я нокаутировал замполита нашей роты, старшего лейтенанта Хвостикова, пьяницу, сволочь и стукача. Произошло это по чистому недоразумению. Как-то вечером мы с моим приятелем Юрой Глушко выпили. Юра принадлежал к той несчастной категории людей, у которых выпитый стакан немедленно отражается на облике и поведении. Он тут же был заловлен Хвостиковым, оказавшимся по какому-то стечению обстоятельств в тот вечер трезвым. Беда заключалась в том, что борзой замполит вознамерился отвести на гауптвахту не только Юру, но и меня. Шустрый замполит заметил, что в казарму мы вернулись вдвоем и в ходе оперативного дознания тонким нюхом уловил сладостные пары портвейна в моем дыхании.

По дороге я дружески втолковывал Хвостикову, что такой казус может очень сильно задержать мой дембель (я все еще втайне надеялся, что задержали меня ненадолго). Лейтенант же упрямо бубнил про употребление алкоголя и воинскую дисциплину.

Вообще я человек совершенно не агрессивный (даже когда и нужно бы). Но на подходе к гауптвахте внутренний голос стал нашептывать вредные советы. Я послушался глупого голоса и влепил лейтенанту правой в челюсть. Был сильный гололед и, взмахнув в воздухе хромовыми сапогами, Хвостиков мигом оказался в канаве. Внутренний голос, стыдливо потупившись, замолк. Меня же бросило в жар: "Офицера ударил! Все, дисбат тебе, парень, вместо дембеля!"

За этот подвиг дали мне десять суток губы от командира части - за что я ему очень даже благодарен. Правда, как всегда, была и невинная жертва. За кампанию десять суток получил и Юра Глушко.

Губа

На Солнечногорской гарнизонной гауптвахте в то время царили милые порядки. На обед полагалось три минуты, после чего нас заставляли бегать кругами по плацу, пока не поедят выводные. Ударили сильные морозы и выводные, естественно, на свежий воздух не торопились, поэтому беготня продолжалась минут по сорок. Иногда для разнообразия арестантов отводили на задний, заваленный чуть ли не по пояс снегом, двор гауптвахты. Там мы отрабатывали приемы противоатомной защиты. Как вы помните, по команде: "Вспышка слева!" - нужно упасть в сторону, противоположную взрыву, положив голову на скрещенные руки. После двух-трех таких вспышек нас смело можно было выставлять снеговиками на детских площадках.

Вечером на отбой давали пять секунд. За это время нужно из коридора заскочить через узкую дверь в камеру, сбросить сапоги и упасть на нары. В такой срок уложиться, конечно же, невозможно, поэтому сержант - замначальника гауптвахты - развлекается, пока ему не надоест.

По своему, скажем так, военному образованию сержант танкист и на эту сладкую должность попал сразу из учебки. "Не век же эта сука здесь будет. Когда-то придет он в полк", - мечтают двое танкистов из нашего славного арестантского коллектива. Забегая вперед, скажу, что мечты их сбылись. Действительно, через несколько месяцев сержанта перевели в Сенежский танковый полк, который тоже относился к солнечногорскому гарнизону. И, по слухам, пришлось ему там не просто плохо, а так худо, что и врагу не пожелаешь. Не могу, правда, сказать, что мне его очень жалко.

В наш забубенный коллектив затесался узбечонок. Только что призванный, он сбежал, как только попал в часть. Само собой, батыра тут же поймали и отправили на губу. Для нас узбек стал карой небесной. Ростом служивый, где-то, метр пятьдесят с небольшим, а обмундирование ему выдали размеров на пять больше. Естественно, по прибытии на губу ремень у воина отобрали, чтобы он ненароком не повесился. Галифе с него все время спадают - в основном во время наших послеобеденных пробежек по плацу. Путаясь в необъятной шинели, узбеченок пытается на бегу подтянуть штаны, что вызывает сумятицу среди участников забега и неописуемую ярость сержанта-начальника.

Во время пятисекундного отбоя узбек неизменно застревает в дверях камеры. Само собой, что нас опять выгоняют в коридор. Проявляем солдатскую смекалку. Тот, кто бежит за узбеком, просто дает ему могучего пинка в зад, не дожидаясь, пока батыра заклинит в дверях. Сын Аму-Дарьи пулей влетает в камеру, а за ним гурьбой вваливаемся мы.

Дни на гауптвахте проходили в полезном и созидательном труде. В основном мы чистили снег и посыпали песком дорожки военного городка.

Несколько слов о том месте, где разворачивалась моя военная эпопея. Солнечногорск - скромный городок с огромным гарнизоном. Там находятся знаменитые курсы "Выстрел". Теоретически это курсы усовершенствования офицерского состава. Практически там обучалось множество иностранцев - арабов, негров и так далее. Прямо за нашей частью находился автодром, где представители дружеских народов учились водить бронемашины, проводя их через разнообразные препятствия. Однажды я с интересом наблюдал, как БРДМ (боевая разведывательно-дозорная машина) вместо того, чтобы проехать через ров поперек, заехала наискосок и тут же завалилась в канаву всем боком. Замолк двигатель. В наступившей тишине потянулась пауза. Потом открылись верхние люки и оттуда одновременно показались две головы - багровея ликом, наш инструктор отборным матом поливал индуса в чалме. Индус с меланхоличной грустью смотрел в канаву, недоумевая, как его туда занесло.

Как-то глубокой осенью мы вшестером идем вдоль колонны стоявших на обочине бронетранспортеров, на которых сверху сидят пехотинцы. После учений и БТРы, и пехотинцы заляпаны грязью до полного безобразия.

Посмотрев на эту безрадостную картину, философски замечаю вслух: "Скорее бы война, да в плен сдаться". И тут же с ближайшего бронетранспортера пулей спрыгивает вниз очень грязный лейтенант.

"Кто это сказал?" - отрывисто орет он с несколько истерическими нотками.

Грязный лейтенант откровенно делится с нами своими сокровенными мыслями, сообщив, что таких сук, как мы нужно расстреливать на месте. Учитывая его несколько возбужденное состояние, предпочитаю скромно промолчать. Кто его знает? А вдруг и правда шлепнет! Его же потом всю жизнь совесть будет мучить.

Ладно, вернемся на губу. Итак, мы посыпаем песком дорожки. Но для этого смерзшийся на двадцатиградусном морозе песок приходится, само собой, долбить ломом, что давало нам возможность согреться. Не понимает этого скрытого блага только наш узбечонок. Втянув голову в воротник шинели, он уныло и покорно замерзает, хлюпая синим сопливым носом. Потом узбек сбежал. Он исчез, когда мы выносили мебель из старых казарм разведбата. В тот день выводными были хорошие ребята. Они разрешали нам курить и вообще вели себя прилично. Когда узбек исчез, выводные осатанели. Попадись он им в это время в руки, все - хана бы джигиту. Поймали беглеца через час, когда он пытался выйти в город через КПП.

На губе жизнь идет своим чередом. Помню, в наказание за какое-то прегрешение (спичку, что ли, нашли при обыске) меня поставили по стойке смирно в зале, примыкавшем к канцелярии гауптвахты. Через какое-то время туда проводят затрушенного солдатика в очках. Я не очень вслушиваюсь в то, что происходит в канцелярии, но по отрывочным фразам понял, что солдатик этот из музкоманды и пытался повеситься. Старший лейтенант, начальник губы, бушует долго. Свою страстное выступление завершает словами: "Так тебе, скотина, Советская Армия не нравится? В холодную его!"

Холодная, это камера для задержанных. Расположенная рядом со входом камера не отапливается, а вся обстановка ограничивается обитыми жестью нарами. Иногда бодрящая температура не наносит обитателям камеры никакого вреда. Как-то вечером туда притащили трех вдребезги пьяных сержантов. Они спокойно и мирно проспали до утра без каких-либо неудобств. Как пришлось в холодной горемыке-самоубийце, даже думать не хочется. Напрягать воображение не нужно - мне и самому там довелось побывать, и не раз.

Так, за смиренными трудами и благопристойными вечерними раздумьями проходят дни. Приближается Новый год. Арестантики пребывают в волнении. Ходят самые разнообразные слухи. Суть их заключается в том, что к Новому году будет амнистия, и нас всех отпустят.

Не тревожат эти разговоры только подследственных из одиночных камер. Их трое. Все из автобата. Все трое моего призыва, то есть, должны были уйти на дембель где-то с месяц тому назад. Однажды ночью там произошло великое побоище между русскими и представителями восточных народов. Одного зарезали насмерть. Сколько-то человек угодило в госпиталь. Теперь вместо дембеля эти трое ожидали суда.

Тридцать первого декабря вместо ожидаемой амнистии в шесть часов вечера перед нами предстает злой начальник гауптвахты. Оглядев строй вверенных его попечению военнослужащих, старший лейтенант звонким комсомольским голосом обращается к нам: "Что, бляди, Новый год размечтались справить? Выводной, принести сюда ведро воды! Пусть пьют, сволочи, пока не обоссутся".

С таким напутствием вступаю в новый, 1972 год.

В жизни ветерана третьего года службы присутствует и еще один нюанс, типичный для Советской Армии. Естественно, что как и везде, в нашей части процветает самая лютая дедовщина. Естественно, что к старикам особой любви не испытывают. Многие мечтают о времени, когда большинство стариков уйдет на дембель, чтобы от души рассчитаться с остальными. Драка с поножовщиной в автобате как раз и была прощальным приветом старикам от сослуживцев.

Поэтому, оставшись одним-единственным представителем ушедшего домой призыва, я вполне могу рассчитывать на самые разнообразные неприятности. Как ни странно, их нет.

Молодых я не трогал. Только, Бога ради, не подумайте, что я был идейным борцом с дедовщиной по соображениям нравственного порядка! Конечно, нет. Не мной эта система придумана, не мне ее менять. Да, в свое время я сполна вкусил свою долю "радостей", которыми окрашена жизнь молодого.

Став стариком, я спокойно пользовался полагающимися "деду" привилегиями. Но мне казалась пришибленной, рабской и убогой сама мысль, что раз меня когда-то погоняли, значит теперь пора выместить зло на молодых.

Уж раз затронута эта тема, нужно высказаться более широко. Конечно, с точки зрения Комитета солдатских матерей лютые деды ни с того, ни с сего измываются над невинными крошками. Это не совсем так. Есть неписанный кодекс, что и кому полагается по статусу на военной службе. Скажем, старик никогда не будет мыть полы или чистить нужник. А молодой, наоборот, ни в коем случае не может отказаться от подобной работы - это его доля. Если десять человек назначат в наряд на кухню, и среди этих десяти окажется восемь стариков (хотя такого и не бывает), значит двум молодым придется делать всю грязную работу, а старики поджарят себе картошечки и будут коротать время за разговорами.

Я не говорю о нравственной стороне такого порядка. Есть места, где локальный нравственный кодекс существенно отличается от общечеловеческого (и армия - далеко не единственное из них). Конечно, случаются, скажем так, неприятности массового характера, например, поголовная стрижка под ноль всех молодых или закапывание взводом окурка. Но, опять-таки, их следует воспринимать, как неприятное явление природы, которое нужно просто перетерпеть.

Так вот, прежде всего от дедовщины страдают, скажем так, слабые индивидуалисты. Этим несчастным с детства внушили ущербную мысль, будто земной шар вращается вокруг них. И вдруг оказалось, что большая группа братьев по разуму считает их дерьмом собачьим. Просто так, без особой причины!

Такой удар вынести трудно. Подобного склада люди склонны испытывать к себе искреннюю и глубокую жалость, подсознательно считая, что это чувство разделяется окружающими. А, жалея себя, они, совершенно логично, пытаются переложить свою долю груза на товарищей. В армии это все видно как на ладони.

И попадают юноши в поле особого внимания стариков. Но и это бы еще ничего. Время от времени почти каждому из молодых приходится бывать объектом излишне пристального внимания. Беда в том, что бедолагам не хватает, как бы сказать, упругой сопротивляемости, что ли, чтобы вынести свалившиеся на голову беды без особого внутреннего ущерба. И они ломаются.

Причем это никак не связано с личной физической силой. Мне вспоминается один парень из нашего взвода - здоровенный, как лось, да еще и боксер. Месяца через два после начала службы он дошел до такого состояния, что его били самые плюгавые маломерки.

Конечно, все сказанное -- только мое личное мнение и основано на моем же ограниченном личном опыта. Первые полгода достается всем, и это время нужно просто перетерпеть. А если не можешь, ну, извини, брат, я тебе сопли вытирать не могу. Тогда начинается бодяга с самоубийствами или внезапно открывшимися болезнями, требующими длительного пребывания в госпитале.

Ладно, вернемся к моей эпопее. В своем странном статусе я бываю народу даже кое в чем полезным. Например, одалживаю самовольщикам свою виияковскую шинель с курсантскими погонами. Дело в том, что на "Выстреле" проходит практику много курсантов. Патруль их не останавливает и вообще курсантов воспринимают почти как офицеров. Так что моя шинель служит как бы шапкой-невидимкой.

Пролетели два месяца после возвращения с губы. В конце февраля меня остановливает командир роты и, обдав густым перегаром, сообщает: "Все, Скрипников, хватит тебе нам мозги е....ть! Отправили на тебя документы в округ, так что собирайся домой". Капитан решительно отмахнул рукой и пошатнулся.

Неужели все?

Проходит несколько дней - и тишина! Не выдержав, иду к командиру части. Подполковник мямлит, что документы посланы в округ, но до получения ответа он ничего сделать не может. На что я говорю: "Товарищ подполковник, в части пятьсот человек. Ну, кому есть дело, здесь я или меня нету?"

- "Жди, Скрипников. Как только придут бумаги, отпустим".

- Жду.

В конце апреля знакомый парень привозит из Москвы мою гражданскую одежду, оставленную на сохранение, когда я уходил из ВИИЯ. На радостях тут же переодеваюсь и иду провожать его на станцию - просто так, без особой необходимости. Ощущение странное. После хэбэ и кирзухи гражданская одежда невиданно легкая, совсем невесомая.

Обратно иду через привокзальную площадь. Большие часы на углу показывают около полуночи. Навстречу веселая кампания штатских. Поравнявшись с ними, поворачиваю голову.... и встречаюсь взглядом со своим командиром роты - тоже в штатском! Мать твою за ногу! Вот же невезуха! Нарочно не придумаешь.

Капитан хватает меня за рукав. Резко убираю руку и продолжаю идти. Бежать бессмысленно, он бегает, как лось, догонит сразу. Слышу сзади: "Скрипников, стой!"

Иду. Слышу женский смех. Никто, вроде, меня не преследует.

Переодевшись в форму, возвращаюсь в часть. Если капитан побывал в роте, все, хана. Если нет, то посмотрим.

Спрашиваю сонного дневального: "Капитан был?"

"Нет, не был".

Капитан появляется в роте только после первомайских праздников - синевато-бурого цвета и с заплывшими красными глазами. Высунувшись в форточку канцелярии, он кричит: "Скрипников! Зайди сюда." - Захожу.

"Ты куда же это ходил в гражданской форме одежды?"

"Да вы что, товарищ капитан! Никуда я не ходил, да у меня и гражданки-то нету" - Ротный столбенеет.

"Да я же тебя, подлеца, за рукав схватил".

"Не знаю, какая-то ошибка вышла. Нигде я не был"-

Обалдев от такой наглости и не вполне доверяя с тяжкого похмелья своему рассудку, капитан несколько неуверенно приказывает убираться к такой-то матери.

Вообще он мужик неплохой. Ну да, бывает, что по пьяной лавочке может два раза подряд провести вечернюю проверку, забыв, что он ее уже делал. Это бывает. Ну, дерется еще. Часто вместо того, чтобы отправить злодея на губу, он посылает его могучим ударом в угол канцелярии. И вопрос закрыт. Мне тоже от него один раз досталось зимой. Был большой аврал, всю часть поголовно бросили на расчистку снега на станции. Я оставался в роте один, сторожем, так сказать. Предполагалось, что я буду одновременно и за дежурного, и за дневальных - стоять у тумбочки и не пущать в казарму злоумышленников. Естественно, что таких глупых мыслей у меня не возникало. Откушав "Тройного", я мирно расположился в фурнитурной и ловил по приемнику музыку. За что и получил по уху от неожиданно ворвавшегося капитана.

После нашей беседы с неделю все тихо. После обеда сижу в ленинской комнате, мирно читаю газеты. Входит лейтенант Хвостиков. Брезгливо оглядевшись, бросает: "Скрипников, а ну-ка приберитесь здесь".

Недоуменно поднимаю глаза и молча смотрю на него.

"Вы слышали, что я сказал?"

Ласково и рассудительно втолковываю: "Товарищ лейтенант, у вас вон целая рота. По-моему, я вам не мешаю".

Хвостикова будто в задницу шилом кольнули: "Рядовой Скрипников! Я вам приказываю!"

Предельно доступно объясняю, куда именно он может засунуть себе это приказание.

Хвостиков пулей вылетает из ленкомнаты. На следующее утро капитан объявляет мне трое суток ареста за отказ от выполнения приказания.

На губу собираюсь после обеда, громогласно рассуждая на всю казарму о вселенской несправедливости и невинно страдающих. Из канцелярии выглядывает Бойков: "Скрипников, зайди сюда".

Ротный сурово вопрошает: "Я тебя в гражданке в городе застукал?" - И сам себе отвечает: "Застукал" - Тут же следует вывод: "Ну и не п....и, а то еще трое суток влеплю". "Так бы сразу и сказали, товарищ капитан", - с облегчением отвечаю я.

На душе полегчало. Не за Хвостикова же, в самом деле, на губу идти! Трое суток прошли незаметно. Начальство на губе поменялось, да и май не декабрь. Идут дни, уже собирается на дембель майский призыв. В конце мая мой командир взвода, весьма похожий на Собакевича прапорщик Мироненко, угрюмо глядя вбок и в землю, невнятно молвит: "Завтра или послезавтра поедешь".

И опять мимо.

Настраиваюсь тянуть до конца, сколько уж мне отмеряно.

Июль 1972 года. Не помню, где я был, но в казарму в тот вечер я вернулся поздно, после отбоя. Половина роты еще не спит. Со всех сторон мне кричат: "Юра! Дембель тебе! Пришла бумага из округа!" Боюсь поверить - три раза уже настраивался, да все мимо кассы. Дождавшись утра, бегу в штаб, к писарям. Да, точно, есть такая бумага.

Опять получаю обходной лист. Есть еще кое-какие дела. На гражданке нужно или восстанавливаться в университете в Краснодаре, или заново поступать в Москве, в Мориса Тореза (как-то уж так получилось, что изгнанники из ВИИЯ потом встречаются в Московском институте иностранных языков имени Мориса Тореза) - я еще не решил. Но в любом случае нужна характеристика из части. Придется идти к Хвостикову - наш капитан в отпуске.

Услышав мою просьбу, лейтенант от изумления моргает белесыми ресницами: "Что? Какую характеристику? Я вам только в дворники могу характеристику написать." Не вступая в ненужные дискуссии, иду к командиру части. У него сидит еще какой-то подполковник. Объясняю ситуацию. Так и так, буду учиться дальше, нужна характеристика. Подполковник благосклонно кивает головой, поглядывая на своего коллегу - вот, мол, какие кадры воспитываем.

"Так в чем же дело?" - спрашивает он.

"Хвостиков отказывается писать" -

"Скажите ему, я приказал". -

Хвостиков стоит на крыльце казармы, задумчиво рассматривая поднимающийся вверх дымок от сигареты.

"Товарищ лейтенант, у вас ручка с собой? " -

"А что такое?" - встрепенулся он.

"Командир части приказал, чтобы вы немедленно написали мне характеристику" -

В канцелярии лейтенант долго сидит, моргает, кривит рот, уныло смотрит в чистый лист бумаги. Вздыхает: "Не могу.... Рука не поднимается".

"А давайте я вам продиктую", - предлагаю я.

"Не нужно, спасибо", - отрывисто бросает Хвостиков и начинает быстро писать.

Закончив, ставит ротную печать.

Выхожу из канцелярии, читаю. "За время службы в рядах.... проявил себя с положительной.... отличник боевой и политической.... инициативен.... с товарищами по службе....". Все так, все верно; вот, что значит правда-матка.

Вспоминаю, как в характеристике, направленной вслед за мной из ВИИЯ, была замечательная фраза: "Уставы Советской Армии знает, но не желает выполнять". Нет, честное слово, эта мне больше нравится.

Остались еще кое-какие дела. Беру у каптерщика новое хэбэ и сапоги. Продаю ему за шестьдесят рублей заветную виияковскую шинель. Его приятелю за двадцать пять уступаю виияковские же яловые сапоги. Ну вот, теперь будет, на что в Москве погулять.

К дембелю я не готовился никак. А вообще это целый ритуал. Приготовления к дембелю начинаются чуть ли не за год. В последние полгода старик ни о чем другом больше не думает. Дело это тонкое. Во-первых, делается дембельский альбом. На этом специализируются доморощенные художники. Там есть все, что волнует стариковскую душу - например, картина, изображающая летящий по рельсам скорый поезд с дымящим паровозом впереди. На вагонах надпись: "Дембель 1972". Там и рвущие душу стихи, отражающие тонкие душевные порывы служивого. И, естественно, фотографии. Все это украшено виньеточками, скрещенными пушками, знаменами, эмблемами и другими страстями-мордастями. За альбомом следует дембельская форма. В каждой части мода своя. Например, у нас считалось неприличным идти на дембель в парадке. Чаще всего дембель находил пэша - офицерскую полушерстяную полевую форму. Все ушивается и подгоняется, пока гимнастерка и галифе не обтягивают счастливого обладателя, как перчатка. Главное, чтобы все было не так, как положено. Гимнастерка укорачивается. Пряжка ремня выпрямляется, или, наоборот, сгибается чуть ли не пополам. Капризна и причудлива дембельская мода. В ней масса нюансов, понятных лишь тонкому ценителю и знатоку. Например, в одной части голенища сапог гладятся утюгом, чтобы на них не было ни одной складки. В другой, напротив, голенища должны быть смяты в элегантную гармошку, что тоже требует особой и кропотливой обработки. Так же вдумчиво готовятся фуражка, погоны и нарукавная эмблема.

Итак, все готово. Осталось дождаться приказа. В отличие от общепринятого на нашей планете грегорианского, в солдатском календаре конечной точкой отсчета служит дата приказа. Имеется в виду издающийся два раза в год приказ по Советским Вооруженным Силам о демобилизации и призыве следующего года. Если мне не изменяет память, приказ выходил 20 апреля и 20 октября. Это великие вехи. Каждый солдат в любое время дня и ночи скажет вам, сколько ему осталось служить до приказа. После приказа старик поднимается еще на одну ступень и становится дембелем. Он уже не служит, он сидит на чемоданах и ждет. Может быть, домой военный поедет только через два месяца, но все, внутренне он уже отслужил.

Такой самообман вообще распространен очень широко. Например, солдату полагается двадцать граммов масла в день. Масло выдается утром за завтраком. Так вот, согласно традиции: "Масло съел, день прошел". То есть, в личном календаре этот день уже зачеркивается. Уже с утра он как бы прожит наперед и перестает существовать. Все тонкости дембельского бытия остались для меня в стороне. Почему-то не волновали меня ни дембельский альбом, ни дивные сапоги гармошкой.

Последний армейский обед. С ним связана еще одна традиция. Обычно бачок с пустыми мисками выносит из-за стола один из молодых. Но в последний день своей службы бачок выносит дембель. А все сидящие с ним за одним столом стучат при этом ложками об стол. Встаю, машу рукой сидящему на дальнем конце стола молодому: "Толкни-ка сюда бачок!" Не торопясь, несу бачок по широкому проходу через столовую. Вокруг творится что-то невообразимое. Ложками стучит вся часть, пятьсот человек. Со всех сторон мне что-то кричат знакомые и незнакомые пацаны. Они радуются за меня, что меня, наконец-то, отпустили, что я еду домой. Даже не подозревал, что меня знает вся часть. Рев стоит такой, что слышно, наверное, за километр.

После обеда для прощального офицерского напутствия меня вызывает Хвостиков. Он шипит и подпрыгивает, как бабуин с ошпаренной задницей: "Вы что, решили напоследок бунт в части поднять? Что вы в столовой учинили?" - "Ничего я не учинял. Бачок вынес". - Лейтенант теряет остатки самообладания: "Что ты мне мозги пудришь?- ударяет он кулаком по столу, - Когда ты его в последний раз выносил, два года тому назад?" - Молчу. Чего я буду перед тобой распинаться? Сиди, крыса, здесь в канцелярии и жри втихаря самогонку, купленную на ворованные солдатские продукты. Может и до капитана дослужишься, если от белой горячки дурдомом не закончишь.

-"Вот ваши документы и чтобы я вас больше не видел". - Выхожу за гарнизонный КПП, оглядываюсь на зеленые ворота с красной звездой посредине. Ставлю на землю сумку, закуриваю. Все, ребята, я отслужил.

В первом же укромном месте переодеваюсь в гражданское. Хватит с меня сапог.

В то лето стоит страшная, необычная для средней полосы жара. Вокруг Москвы горят торфяные болота. Подмосковье затянула синеватая дымная пелена. В воздухе пахнет гарью. Но все это проходит как-то мимо меня. Я наслаждаюсь свободой.

Еще несколько дней и я иду по улице Мира от краснодарского вокзала вверх, к центру. Платаны, пирамидальные тополя. Юг.

Читаю знакомые с детства вывески.

Круг замкнулся. Я дома.

Жизнь

Пора, пора воспеть оду переводам и переводчикам.

Профессия эта относится к тем занятиям, о которых судят легко и уверенно. Обыкновенный человек смотрит на процесс перевода просто и без затей: берется слово иностранного языка, на его место подставляется слово языка родного - вуаля! Готово! То есть, имей под рукой достаточно толстый словарь и дело в шляпе - только успевай ассигнации скирдовать.

Есть и еще более забавная вариация такого взгляда. Я случайно слышал разговор двух знакомых, обсуждавших мою работу.

- "Ты думаешь, он сам все это делает? - А я говорю тебе, что есть компьютерная программа, которая все переводит. А он просто деньги дерет". - Во, житуха! Компьютер запустил, и все: "Хошь спать ложись, а хочешь песни пой!"

Может так оно и будет, хотя сомневаюсь. Все образцы компьютерного перевода, которые я видел, вызывают приступ неудержимого хохота и прилив оптимизма.

В сфере устного перевода непонимание его сущности приводит к забавным ситуациям. Когда-то, еще в России, переводил я встречу знатного американского овощевода с нашими поселянами. Заходит речь о сорняках и вредителях.

- "Ты спроси его, - встает с места дюжий дядька (почему-то считается хорошим тоном к переводчику обращаться на "ты"). - "Ты спроси его, как он борется с медведкой".

Опа-на! В жизни не слышал и не предполагал, что на белом свете бывает какая-то медведка и уж, тем более, не имею ни малейшего понятия, как это будет по-английски. Мало того, я даже не знаю, растение это или живое существо.

- "А что такое медведка?" - спрашиваю.

- "Ну, это вредитель такой".

- "А я не знаю, как это будет по-английски".

Смотрит на меня удивленно и, даже, несколько обиженно.

- "Ты знаешь, как будет по-ихнему "медведь""?

-"Знаю".

- "Так что ж ты? То медведь, а это медведка".

Действительно, очень просто.

Из этой медвежьей ситуации я кое-как выбрался, но, придя домой, не поленился и заглянул в словарь. Как-никак, мне впервые пришлось прилюдно признать, что я не знаю, о чем вообще идет речь.... Я даже попросил достать мне эту тварь, чтобы взглянуть на нее собственными глазами. Медведка оказалась мерзким маленьким чудищем, не к ночи будь помянуто!

Итак, чем меньше человек знает, тем раскованнее и смелее он судит о переводах. В Америке я часто вижу, как, усвоив два-три десятка английских слов, наши бросаются переводить, не ведая сомнений (причем, чаще всего в больницах и клиниках!). А ведь даже неплохо знающие язык люди часто не подозревают о тех подводных камнях, которые изобилует процесс перевода. И натыкаются на эти камни, разбивая носы.

Как-то переводил я в семинарии курс богословских лекций, который вел доктор теологии Дик Дэвидсон. Умница и приятный в общении молодой мужик. Работать с ним было легко и невероятно интересно. Но не об этом рассказ. Однажды Дик вскользь упомянул, что его жена, Лорен, согласилась провести серию бесед перед работницами районо и райисполкома нашего поселка. Ее попросили рассказать об основах христианской веры и роли женщины в христианской работе.

- "А кто будет переводить?" - спрашиваю.

- "Переводить будет Володя", - беззаботно отвечает доктор.

Мне становится неуютно. Хотя Володя закончил иняз и по-английски изъясняется достаточно хорошо, он никогда до этого не переводил. Да, весело будет! Мне живо представилась встреча наивной верующей американки с суровыми советскими активистками.

- "Дик, хорошо бы перенести эту встречу на другое время, чтобы она не совпадала с нашими лекциями. Тогда я мог бы переводить для Лорен".

- "А зачем? Ведь Володя хорошо знает английский", - улыбаясь говорит Дик.

Ну, хорошо, так хорошо. На другой день спрашиваю профессора, как прошла встреча. Отвечает он растерянно и невнятно, явно стараясь уйти от неприятной темы. Меня уже разбирает любопытство. Что же произошло? А произошло лобовое столкновение двух цивилизаций, даже не подозревающих о том, насколько глубоко они не понимают друг друга. Это, в общем-то, очень типичная для переводчика ситуация. Опишу ее поподробнее.

Время - 1991 год. Аудитория - кондовые советские училки и бюрократки из райисполкома. Воспитаны круто атеистически, о христианстве имеют самое смутное и искаженное представление. И уж, тем более, абсолютно ничего не понимают в различиях между разными христианскими конфессиями. Естественно, в жизни не слышали, что на свете существуют какие-то протестанты.

Выступающая - милая и образованная глубоко верующая американка. Ничего не знает о советском обществе и советском менталитете. Свое выступление строит так, будто беседа будет проходить в Калифорнии или Мичигане. Для Лорен авторитет Писания не подлежит сомнению, поэтому основные постулаты выступления она подкрепляет цитатами из Библии. Для нашей аудитории Библия - пустой звук и не более авторитетна, чем труды Конфуция или, скажем, инструкция по пользованию газовой колонкой.

Не будучи профессионалом, Володя не подозревает о конфликте культур. Этот конфликт в той или иной степени проявляет себя на каждой встрече представителей Востока и Запада. Даже когда они, обнимаясь и утирая слезы счастья, растроганно говорят о взаимопонимании, этого понимания нет. Им просто кажется, будто они поняли друг друга. За внешней оболочкой как будто бы очевидных слов и понятий скрывается глубочайшая пропасть недопонятого и неверно истолкованного.

Володю вообще больше всего интересовала лингвистическая сторона дела. Он честно трудился и насколько возможно точно переводил каждое сказанное слово, не забивая себе голову всякими нюансами. Вскоре наши встревожились. Потом, будучи людьми активной жизненной позиции, стали оспаривать те положения выступления, которые американка считала аксиомами. Лорен искренне отвечала на возражения доводами, вполне убедительными для привычной ей аудитории. Володя прилежно толмачил, действуя по принципу самосвала: "Мое дело вывалить слова вам на головы, а вы уж там разгребайте, что к чему". Стороны запутывались в непонимании все больше и больше, не подозревая об этом. Разразился скандал. Работницы народного образования и партийные активистки разгневанно заявили, что американка ведет оголтелую религиозную пропаганду вместо того, чтобы давать им информацию, как они этого просили. Встреча была прервана. Последующие беседы, естественно, отменили. Бедная Лорен ничего из происходящего не поняла. Насколько мне известно, Володя больше никогда и нигде не переводил. Одного раза хватило.

Итак, пропасть между цивилизациями. Обманчивое внешнее сходство между нами и иллюзия взаимопонимания искусно маскируют ее, поэтому в подавляющем своем большинстве люди просто не подозревают, насколько далек мир наших идей и ценностей от американского.

Переводчик же представляет собой естественный буфер, который гасит инерцию этого столкновения - с двух сторон. И если они (стороны) не замечают ничего настораживающего, значит, переводчик свой хлеб отрабатывает честно. Переводчик, кстати, является также законным и безответным козлом отпущения. Какие бы казусы ни произошли и что бы ни случилось, все можно свалить на переводчика - попался, мол, идиот и все напутал. Поэтому наш брат должен иметь звериное чутье охотника на грядущие неприятности и быть матерым перестраховщиком, иначе его быстренько подставят.

Здесь уместно вспомнить еще один эпизод. В 1992 году я три месяца переводил во Владивостоке выступления американского проповедника-евангелиста Ройса Уильямса. Каждый день он читает две проповеди. Арендованный для этой кампании концертный зал полон. Проповеди Ройс сопровождает показом слайдов. Как это обычно делают американские проповедники, свои рассуждения он иллюстрирует различными поучительными историями.

Каждый вечер в своем гостиничном номере просматриваю текст проповеди на следующий день. Отмечаю закладками все библейские цитаты, которые он будет использовать. Одним словом, раз уж есть такая возможность, облегчаю себе жизнь. Одна из проповедей иллюстрируется рассказом о часовом при дворце императрицы Екатерины II. В тексте проповеди в скобках указано: "Слайд: фигура русского часового". Как-то подозрительно это. Откуда у американца может быть иллюстрация русского часового екатерининских времен? Что-то здесь не вяжется. Иду к Ройсу. Прошу показать слайд. Смотрю на свет. Обалдеть!!!

Передо мной фотография часового у мавзолея Ленина. Ясно видны голубые погоны с буквами "ГБ".

- "С клена падают листья ясеня…

- "Ни хрена себе", - сказал я себе...."! -

Утирая пот со лба, полчаса втолковываю американцу, почему этот слайд ни в коем случае нельзя показывать. Рассказываю о мавзолее и о том, что означают буквы "ГБ". Поясняю, что ассоциации у русской аудитории возникнут яркие, но совсем не те, на которые он рассчитывает. "Ройс, будет скандал", - убеждаю я его. Убедил. Слайд на глаза публике не попал.

Переводчики обычно достаточно четко подразделяются на устных и письменных. Слишком разные предъявляются требования к этим двум видам нашей профессии. Устный перевод требует быстрой реакции, гибкости и находчивости, умения импровизировать. Дикция, строй речи, манера говорить, манера излагать свои мысли - все это индивидуально. А мне нужно не только понять говорящего, но и психологически подстроиться на его волну. Нельзя забывать и об упомянутом культурном барьере. При идеальном варианте аудитория вообще не должна замечать переводчика. Сидящие видят выступающего и слышат хороший литературный русский язык. Переводчик как бы выпадает из восприятия.

Аудитория тоже бывает разная - враждебная, равнодушная, дружественная, что, естественно, облегчает или затрудняет работу. Во Владивостоке, например, практически каждый день на первых рядах появлялись несколько длинноволосых молодых парней из какой-то сатанистской секты. Они просто смотрели - пристальным, нехорошим, больным взглядом. Присутствие сатанистов очень нервировало и приходилось как бы выключать их из поля зрения, чтобы они не мешали переводить.

Отработав, я потом невольно проигрываю в уме все заново. Вот тут-то время кусать губы и бить себя кулаком по дурной головушке. Всплывают более точные слова, лучше построенные фразы. С огорчением вспоминаешь свои неудачные обороты и приблизительности в переводе. Такая уж наша профессия, что загордиться ну никак не получается. Если сегодня соколом взлетел, значит завтра мордой об стол.

Очень важна психологическая совместимость с выступающим. Например, того же доктора Дэвидсона переводить было легко, хотя читал он сложные и специальные богословские предметы по курсу магистерской программы.

Его я мог без всякого затруднения переводить синхронно стилистически хорошим русским языком, чувствуя наперед, как он будет говорить дальше.

Самым же неудобоваримым для меня "клиентом" был человек, которого я, наверное, переводил больше всех. В своих опусах я уже упоминал специалиста по сельскому хозяйству, доктора Миттлайдера. Мы с ним работали несколько лет, но психологического контакта между нами не было вообще. Переводить Миттлайдера было и трудно, и неинтересно. Весь перевод на голой технике без малейшего элемента вдохновения.

В идеале переводчик должен знать все сферы человеческой деятельности. Необычность нашей профессии в том, что она требует от тебя всех знаний, накопленных за свою жизнь. Невозможно предугадать, в какие области унесет говорящего. Однажды я слушал выступление, которое переводил очень хороший молодой переводчик. В какой-то момент американец стал рассказывать историю, в которой дело происходило в Японии. И в центре рассказа был рикша.

Мой коллега оказался в нокдауне. Петя (так звали переводчика) не знал, кто такие рикши. Он выкрутился (тоже необходимый элемент профессии - выкрутиться, когда вдруг спотыкаешься о вещи незнакомые). Но Пете пришлось тяжко - тем более, что вокруг рикши был заверчен весь рассказ.

Или, вот, буквально на прошлой неделе я переводил в суде, уже здесь, в Америке, в Миннесоте. У парня врожденный порок сердца, он не может много работать и поэтому просит снизить размеры суммы, которую он выплачивает на содержание ребенка. Все, казалось бы, просто. Но судья неожиданно начинает задавать вопросы о его заболевании. И понеслось: сердечные камеры, клапаны, шунты и все, что хотите. Сваливается это мне на голову без предупреждения и с обилием специальной терминологии, которой, естественно, нахватался этот парнишка. Вот уж пришлось покрутиться.

Есть еще и "синдром лошади". Помните старую присказку о том, что лошадь все понимает, только сказать не может? Печально знакомая каждому переводчику ситуация. Все тебе понятно, кроме пустяка - как это перевести. Самое грустное, что нужный вариант перевода искомого термина или фразы всплывает в голове ровно через минуту после того, как ты, запинаясь, произвел на свет нечто не очень точное, а то и просто глупое. Непрофессионалов такой синдром не тревожит - просто потому что они не знают в достаточной степени ни своего языка, ни чужого. Тут дай Бог вообще хоть что-то сказать! И возникают такие перлы, как "полицейский офицер", "опыт переживания" или "делиться вызовами современности". Настоящего же переводчика терзает стремление говорить правильным (а если он совсем возгордился, то и красивым) русским языком и естественными фразами.

Бывает, что переводчики заваливаются с дымом и треском. Зрелище это тем более ужасное, что происходит всегда прилюдно.

В 1978 году я работал референтом Управления внешних сношений одного из министерств. Мы встречали очень важную иранскую делегацию в составе министра труда, двух заместителей министра и чиновника чуть пониже рангом. Принимали персов по высшему разряду. Нужно было найти переводчика фарси. Язык это достаточно редкий и пришлось обратиться за помощью то ли в МГУ, то ли в Институт восточных языков, не помню точно. Прислали очень яркую девушку - аспирантку и специалистку по древней персидской литературе.

И вот персы в Москве, в депутатском зале аэропорта Шереметьево. Кроме наших делегацию встречают два представителя иранского посольства. Пока оформляются документы и принимается багаж, высокие стороны собеседуют. Тут-то и открывается ужасная истина. Возможно, что девочка из МГУ прекрасно разбирается в нюансах древней персидской литературы, но устного языка она не знает. Во всяком случае, не знает в достаточной степени.

Аспирантка сыпется, как сбитый "Мессершмидт". Особенно тягостны первые минуты, когда весь бомонд сидит и терпеливо ждет, пока девочка, запинаясь, мучительно медленно переводит дежурные фразы о здоровье присутствующих. Быстро сориентировавшись, мой шеф - начальник Управления внешних сношений - берет ситуацию в свои руки. Один из иранцев хорошо говорит по-английски. Теперь он переводит сказанное его коллегами на английский, а мой начальник переводит на русский для нашего министра и остальных.

Все эти ужасы наблюдаю мельком, поскольку у меня хватает беготни и организационных хлопот. Непосредственно в данную конфузию я не ввязан, кроме того, переводчицу заказывал не я. Поэтому разбор полетов мне не грозит, и можно наблюдать за ходом событий, не хватаясь за сердце. Зрелище любопытное. Глава делегации - старый и важный перс - изрекает что-то на фарси. Замминистра переводит на английский. Мой начальник переводит на русский. Наш министр, делая вид, что все идет, как задумано, оживленно отвечает. И все это время девочка из МГУ продолжает старательно и медленно переводить сказанную десять минут тому назад фразу, про которую уже все давно забыли. Торжественно и неподвижно сидят иранцы из посольства. С умной аспиранткой, естественно, распрощались в тот же вечер. Самое грустное, что она так и не поняла, в какую дурацкую ситуацию попала сама и вовлекла всех присутствующих.

Говоря об устном переводе, нельзя забывать еще один его аспект - мандраж. Да, да, банальный мандраж (это когда коленки трясутся). Не знаю, как другие, но я всегда волнуюсь, когда предстоит в первый раз переводить при скоплении людей. У меня сбивается дыхание. Я до ужаса боюсь, что задрожит голос. Избавиться от этой фобии так и не удалось. Сколько бы лет ни переводил, страх перед аудиторией все равно остается. Пришлось придумать несколько фокусов, помогающих его обмануть. Например, нужно образовать паузу между появлением, скажем, на сцене и началом перевода. Эту паузу я организовываю, как могу. Например, выйдя вместе с "объектом", можно тихо задать ему какой-то пустяковый технический вопрос. Пока он отвечает, я уже привел в порядок дыхание и готов переводить. Не всегда, конечно, удается эту паузу сотворить. Тогда приходится переводить и приводить в порядок дыхание одновременно.

Переводчик обязан терпеливо и милосердно относиться к дуракам. Человек, пытающийся рассказать американцам анекдот про чукчу или про Василия Ивановича и Петьку, искренне хочет сделать окружающим приятное. У него и в мыслях нет ничего плохого - он не нарочно. Скрипя зубами, думаешь: "Не могу поверить, что можно быть ТАКИМ идиотом!" Но я не имею права остановиться и должен эту непереводимую и совершенно непонятную в другой культуре ахинею переводить. Американцы вежливо улыбаются. А бывает и не смешно. Например, член российской делегации при осмотре заводского оборудования задушевно дает сердечный совет американским менеджерам: "Вместо всей этой техники наймите сотню негров, и они вам эту работу дешевле сделают". Американцы бледнеют, озираются по сторонам и делают вид, что ничего не слышали. К вопросам дискриминации в Америке относятся очень (очень-очень) серьезно. Американцам неловко. Переводчику тоже. Советчик, не получив ответа на свое предложение, повторяет его еще громче и выжидающе смотрит на переводчика. А я даже не могу пнуть его коленом в болезненные места, чтобы он заткнулся!

Не могу судить, как мой перевод слушается со стороны. Несколько раз доводилось видеть себя на видеопленке и по телевизору. Каждый раз с грустью убеждаешься, что думал о себе излишне оптимистично. Вид самодовольный и глупый, тембр голоса какой-то чудной, а переводить можно бы и получше. Вообще смотреть на себя со стороны - занятие неблагодарное.

От устного перевода устаешь. Если я прокрутился на устной работе пару месяцев, мне хочется поскорее вернуться к переводам письменным.

Сидишь за компьютером в приятном одиночестве. Думаешь, смотришь в словари и справочники. Просматриваешь сделанный материал, что-то поправляешь. Спокойно, тихо и никто в шею не гонит. Если перевод не идет сегодня, пойдет завтра. Сворачивай манатки и иди гулять.

Но проходит какое-то время, и мне опять недостает суматошности и напряженного темпа серьезной устной работы.

Вот и сейчас я занят устными переводами - уже третья делегация подряд. Потрясающе интересно, но я устал. На перекурах мечтаю о большом письменном проекте. Чтобы смотреть в окошко на заснеженные крыши и думать, как лучше перетолмачить вот эту вот хитрую фразу.

(В руке маленький микрофон. Это синхронный перевод - ничего особенного, да?)

Миннесота. Осень 2002 года