Рустам Карамутдинович Саляхов Запад – 88у:

Секретное оружие слушателя

В середине 80-х в ВИИЯ служил всеми любимый за неистребимое жизнелюбие полковник Ионченко - человек с легендарной и загадочной биографией, фронтовик и великолепный преподаватель военной истории. С лица его никогда не сходила озорная и совершенно неуставная улыбка. Несмотря на его беспощадность в оценке знания его предмета у него, как у всякого преподавателя были свои «ахиллесовы пяты». Разумеется, их выявлению были посвящена немалая часть интеллекта слушателей.

На одной из лекций ему понадобилось вбросить в аудиторию вопрос. Вопрос был вброшен, и указка полковника Ионченко отыскала в плотных зеленых рядах жертву. Жертва, путаясь в конспектах и фломастерах, неловко поднялась с тесного аудиторского места. По полу заскакал оброненный колпачок от ручки...

- Старший лейтенант Стадницкий... - Доложила жертва, прижимая к груди конспекты.

Улыбчивое лицо полковника Ионченко исказилось, словно от зубной боли. Вопрос был забыт. Полковник прошел по подиуму несколько кругов, повернулся к доске, опустив, как бы в задумчивости голову... Наступившая в аудитории 1101 неожиданная тишина развернула в его сторону все взоры. Внезапно полковник выпрямил спину, браво расправил плечи и, слегка по-гусарски крутанув чубом, молодецки развернулся лицом к аудитории:

- Старший лейтенант (пауза) Стада-аницкий!!! - Громогласно объявил он, ощутимо нажав на срединное «Ц».

- Я подавил в себе импульсивное желание зааплодировать!

Все встрепенулись.

- Товарищи офицеры! - Воззвал с подиума полковник Ионченко. - Вы ежедневно проходите мимо кладези самоуважения! Представляя себя, свою фамилию и звание вы не просто информируете собеседника о ваших паспортных данных. Вы объявляете всему миру, что он имеет дело с офицером Советской Армии! Вы предупреждаете весь мир, что вы Честь Имеете! Вы сообщаете всему миру, что с вами шутки плохи, что вы уважаете себя, свой мундир, знаки различия и награды, что не позволите никому отнестись к ним без должного уважения! Вы даете всякому понять, что за вами бесчисленные полки гренедёров, гусар, моряков, танкистов и десантников, и их заслуги обязывают собеседника к уважению! Вы ясно заявляете, что не потерпите панибратства от нижних чинов и хамства от старших! - В глазах полковника Ионченко сверкнули молнии. - Вы предупреждаете, что за скотское отношение к вашему званию поплатится любой без различия чина и должности, ибо вы можете вызвать на дуэль всякого, пусть и фронтового полковника! В аудитории воцарилась гробовая тишина. Вот что происходит, когда военнослужащий «называет свое звание и фамилию»! - Румяное лицо полковника Ионченко осветила озорная улыбка. - А теперь мы будем тренироваться!..

Через несколько месяцев курс сдавал экзамен по военной истории. В душных коридорах «Дубовки» разносились ароматы крепкого индийского чая - полковник Ионченко не терпел взяток, но чай уважал. «Господа офицеры-слушатели» вылетали с экзамена пулями, кто с розовыми от радости лицами, кто мрачнее тучи.

Пришел мой черед. Я браво прошагал к столу с билетами. Щелкнув каблуками и доложившись, я протянул руку к столу и вынул свой билет. Сердце мое упало. Я знал только два из трех вопросов!

Обычные попытки «проявить» отрывочные снимки по третьему вопросу из памяти на этот раз оказались безуспешными. Ничего не «проявлялось»! Я пошарил взглядом по плакатам на стенах. На одном из плакатов было что-то отдельно относящееся к теме третьего вопроса, и я лихорадочно анализировал графики и схемы, пытаясь выудить из них что-либо полезное для прорыва обороны. Экзамен шел своим чередом. Ассистентом у полковника Ионченко на этот раз был какой-то молодой майор с одной из языковых кафедр, брошенный на экзамен в качестве «тела» - члена комиссии, при этом не имевший ни малейшего отношения к предмету военной истории. Над столом дымился чай, и майор время от времени заглядывал в толстый учебник на столе, проверяя, правильно ли излагает тему очередной слушатель.

В отчаянии я решил, что настало время применить секретное оружие. Первые два вопроса я оттарабанил довольно бойко, не привлекая особого внимания молодого майора. Третий вопрос я совершенно уверенно и твердо не знал. Я сделал эффектную паузу. В аудитории повисла напряженная тишина. Я отошел к доске с какими-то схемами и остановился перед ней, слегка расставив ноги, как бы разглядывая что-то одному мне известное и интересное. Все подняли головы от бумаг и шпаргалок в рукавах, ботинках, лацканах кителей и на коленях под столами. Даже полковник Ионченко перестал дуть на свой ежеминутно обновляемый чай и обратил внимание на меня. Я оглушительно щелкнул каблуками! В глазах полковника Ионченко появился интерес! Я расправил плечи и по-молодецки развернулся лицом к аудитории.

- Старший лейтенант Саляхов! - Громко объявил я хорошо поставленным голосом конферансье хора имени Пятницкого. - Вопрос номер три! - И я продекламировал тему вопроса. - Развитие артиллерии в годы Великой Отечественно Войны!

Перевязанная в нескольких местах старая указка в моей руке стала изящной шпагой, когда я указал ею на какой-то плакат, совершенно не относящийся к теме вопроса. Полковник Ионченко забыл о чае и слегка откинулся на своем стуле! Я тут же скорректировал угол, под которым к нему была обращена моя грудь колесом, с тем, чтобы из поля его зрения ни на секунду не исчезали мои орденские колодки.

С этого момента я понес совершенную ахинею. Я говорил полнейший бред, что-то про артиллерию времен наполеоновских войн и ее значения для Сталинградской битвы. Молодой майор полез в учебник, а мы с полковником Ионченко обменялись понимающими взглядами, мол, что с него взять, с неуча... В какой-то момент у меня неожиданно подсел голос, и что бы прочистить горло мне пришлось сделать короткую паузу. Я браво использовал ее для того, что бы повернувшись к нему боком дать ему возможность оценить мою гусарскую осанку и сделать несколько шагов вдоль доски, как бы собираясь с мыслями для продолжения. Вернувшись к исходной точке, откуда я отправился в поход для демонстрации осанки, я снова круто повернулся на каблуках и с лязгом брякнул воображаемыми шпорами. В глазах полковника Ионченко загорелось электричество!

Майор поднял голову от толстого учебника и посмотрел на Ионченко, на меня, снова на него, и снова на меня. Он не понимал, что происходит. Я молол откровенную бредятину, но полковник не то, чтобы не перебивал или не прерывал меня, а с явным одобрением в глазах наблюдал за развитием событий у доски.

- А... - Майор протянул руку, как бы спрашивая разрешение задать вопрос. Это был момент истины, или как теперь любят говорить новодемократические политики - Час Мужества.

Я посмотрел майору в глаза. Прямо в глаза! Точно в один из них! Я вложил в свой взгляд столько, сколько не должно поместиться в обычном взгляде. Я не просто проинформировал его о своих паспортных данных. Я объявил всему миру, что он имеет дело с офицером Советской Армии! Я предупредил весь мир, этого майора и даже самого полковника Ионченко, что я Честь Имею! (Только не думать о развитии артиллерии в этот момент!) Я сообщил всему миру, что со мной шутки плохи, что я уважаю себя, свой мундир, знаки различия и награды, и не позволю никому отнестись к ним без должного уважения и задавать идиотские дополнительные вопросы! А дал ему понять, что за мной бесчисленные полки гренедеров, гусар, моряков, танкистов и десантников (и артиллеристов, черт побери!!!), и их заслуги обязывают майора и даже полковника Ионченко к уважению! Я ясно заявил, что не потерплю панибратства от нижних чинов и хамства от старших! (В моих глазах в этот момент должны были сверкнуть молнии!). Я предупредил, что за скотское отношение к моему званию поплатится любой без различия чина и должности, ибо я могу вызвать на дуэль всякого, пусть и фронтового полковника, не говоря уже о майоре с кафедры какого-нибудь драбаданского языка!

Майор закрыл рот. Мы с полковником Ионченко глядели друг на друга, как два старых фронтовика, и я страшным усилием воли старался сохранить огонь во взгляде еще хотя бы на несколько секунд...

Я отвернулся к доске, что бы положить указку в узкое ложе у основания и дать короткий отдых глазам, в которых в этот момент был ужас студента, позорно заплывшего на экзамене. Но когда я обернулся к полковнику, у меня снова были... (см. выше!).

Майор пожевал губами, не понимая реакции полковника. А полковник Ионченко уже потянулся к моей «зачетке». Пламя в моих глазах чуть не было залито пеной незаслуженной радости в момент, когда в ней появилась уверенная «пятерка». Я подобрал со стола «зачетку», не сгибая ни на градус спину, развернулся, оглушительно треснув каблуками, и зашагал к выходу.

В коридоре клубилась толпа. Я открыл «зачетку» и проверил, не приснилась ли мне пятерка, спасавшая мой «красный диплом». Пятерка была там! Приоткрылась дверь, впуская нового слушателя, а из аудитории в короткий момент, пока она была открыта, донеслось громовое: - Старший лейтенант... - И дверь захлопнулась.

Секретное оружие работало.

***

Году в 1987-м, будучи слушателем, как-то пришел я в офицерскую столовую. Набрав на поднос всяких произведений советского военного общепита, я оторвался от кассы и продрейфовал в зал.

Зал был почти полон, но в дальнем его углу сидел за столом с одним свободным местом мой однокурсник Ашот Амирян. Я подогнал к нему тяжеленный после проноса через весь зал поднос и спросил: Ашот, тут как, свободно?

На что Ашот лишь молча кивнул головой.

- Тогда можно к тебе "приармяниться"? - и я поставил поднос на стол.

Ашот поднял голову, посмотрел на меня своими огромными армянскими глазами и медленно произнес: Валяй! Только, ты уж не обижайся, но потом придется тебя немножко "оттатарить".

Шел 1987 год, и дружба народов еще была достаточно крепка для такого рода шуток...

***

Жаркое лето 1984 года. Мне оставалось около месяца до конца моей афганской эпопеи, когда я попал под кратковременное начало легендарного в узких переводческих кругах генерал-лейтенанта Ш., тогда - советника начальника Генерального Штаба афганской армии. Генерал Ш. был человеком, еще сталинско-фронтовой закваски и ходили слухи, что он не раз бросался фразами «Расстреляю!!!», впрочем, справедливости ради заметим, без соответствующего завершения заявленного. Еще генерал Ш. был знаменит своим скотским отношением к переводчикам, которых он считал чем-то средним между лакеями и банными массажистами, достойными соответствующих задач и отношения. Одна из его наиболее часто повторяемых шуток была «у вас в институте этому учат?», произносимая в разгар каких-нибудь танковых стрельб или показательных занятий по строевой подготовке.

Летом генерал Ш. решил проехаться с инспекцией по отдаленным гарнизонам афганской армии в приграничных с Пакистаном провинциях. Была выделена пара вертолетов. В свиту к Ш. набралось несколько полковников-афганцев, а для усиления гражданской составляющей делегации и придания ей некоторой культурно-просветительской функции в нее был так же включен тогдашний Министр по Делам Племен и Народностей известный поэт Сулейман Лайек. Поездка проходила по плану, завершаясь, всякий вечер в новом месте, в каком-нибудь отдаленном афганском «мухосранске». В тот день делегация долго уламывала какого-то пуштунского деревенского «князька» недалеко от Хоста заключить договор с правительством о том, чтобы местные «малиши» - плохо одетая и вечно голодная на подачки банда ополченцев - не пропускала через свои земли «духов». «Князек» (с именем, как звук перерезаемого горла - Гилот) упорно сопротивлялся, зная, что на завтра вертолеты с делегацией улетят, а на после завтра придут те самые «духи», которых он обязался, не пропускать и станут задавать неприятные вопросы. Соглашение, разумеется, было, все же заключено, заедено ритуальным бараном, и толстозадые полковники уже бились об заклад на то, как скоро оно будет нарушено.

В разгар празднования, когда правительственная часть делегации уже основательно расслабилась (умение пить всегда считалось у советских советников непременным показателем готовности подсоветного к продвижению по службе - приходилось соответствовать) на поэта Сулеймана Лайека внезапно накатило творческое вдохновение. Сжимая жирными от риса пальцами мятый лист бумаги, он резво поднялся над засиженным мухами ковром с тарелками. Стол затих, кроме угла, где сидела незнакомая с великим поэтом местная деревенская политическая элита. Сулейман Лайек выдержал длительную артистическую паузу, а я судорожно пытался прожевать кусок жесткой, как резина баранины, зная, что сейчас будет работа. Наконец, местные «олигархи» угомонились под строгими взглядами кабульских полковников. Лайек вздернул к потолку потертой палатки троцкистскую бородку и с характерными для персидской поэзии подвываниями прочел первую строку. Я окаменел - это были стихи!

Кто знает правила персидского стихосложения поймет, что перевод стихов требует совершенно особенной подготовки, ибо особенным талантов стихотворца считалось умение изобразить простейшие жизненные ситуации в невообразимо сложной словесной форме, с употреблением совершенно невероятных синонимических комбинаций, с тем, чтобы эта ситуация стала поучительной притчей с глубочайшим, доступным только отличникам смыслом. Первая строка была произнесена, и все взоры обратились ко мне: ожидался перевод для уважаемого русского «джанраль-саиба». Я не разобрал ни слова. Все смотрели на меня, и пауза становилась слегка тягостной. Я величественно сделал знак поэту: «Продолжайте!», как бы давая ему понять, что стихи не переводят построчно, и желательно бы «весь список», чтобы было, что переводить. Сулейман Лайек слегка пожал плечом и снова обратил взор к засаленной бумажке. Я пытался прокрутить в голове только что прозвучавшую фразу, чтобы выудить из нее хоть что-то, за что можно было бы зацепиться. Ничего не было! Пошла вторая строка! Бинго! Зажатые где-то между изощренными синонимами вдруг проскочили «крестьянин» и «земля», которым я обрадовался как старым добрым знакомым. Уже была на исходе третья строка, и голос классика подогрел сам себя легким взвывом под конец многостопного персидского ямба, когда я понял, что пришел мой судный час. Когда четвертая строка закончится, фронтовой генерал Ш. расстреляет меня за профнепригодность! Голова работала, как на экзамене, только быстрее в десятки раз, ибо времени на бэканье и «воду» просто не было. Как молния в небе проскочило в бессмертных строках слово «солнце», и четвертая строка внезапно украсилась легко различимым и от того непривычно родным словом «Афганистан».

Все! Время вышло! На этот раз Сулейман Лайек решительно опустил бумажку и обратил на меня свой классический взор. Застолье внезапно сконцентрировалось на мне одном. Афганские полковники тоже мало, что поняли, но сидели, всем своим видом давая понять, что лишь ожидают перевода, что бы покрыть вирши аплодисментами только вместе с уважаемым генералом.

Я встал. В общем-то, это было необязательно, но давало мне еще доли секунды на размышление. Когда я окончательно разогнул колени, решение было почти готово. Еще доли секунды подарил мне мой долгий взгляд на поэта, в который я вложил столько почтения и гордости за то, что именно мне пришлось присутствовать при рождении вечного, что Сулейман Лайек даже счел нужным ободряюще кивнуть мне, мол, не робей, все когда-то начинают с малого! Я открыл рот, набрал воздуху и произнес:

Вот крестьянин идет по земле по своей! (Что там было во второй строке, черт побери?! Ага! Кажется, «пахать», а что, почему бы и нет, где еще пахать, как не на земле? Должно пройти!)

Целый день будет плуг эту землю пахать! (Вообще-то, не в рифму, но хрен с ней, с рифмой, я им не классик, а даю подстрочник-синхрон, понимать должны! Так, что там было дальше, перед самым подвывом, если не изменяет память, что-то про солнце! Да, кажется, оно... Ну, ладно, солнце, так солнце, нет крепостей, которые не взяли бы...)

Раньше солнца вставать землепашец привык. (Куда же там впендюрить «Афганистан»? Надо бы что-нибудь супер­патриотическое, нам - классикам - нельзя иначе, тем более перед почтенной публикой в глубинке, людьми от сохи... или от «Калашникова», уж кто на что учился... Кстати, ждут!)

Это - Афганистан, тут иначе нельзя! (Коряво, но для пунктирной импровизации неплохо! Нехорошо, конечно, с ударением в «Афганистане», но для деревни сойдет и так.)

Услышав ключевое слово «Афганистан», полковники разразились пьяными аплодисментами, а генерал Ш. политически корректно одобрительно кивнул головой! Поэт удовлетворенно воздел к глазам мятую бумажку со стихами, а из дальнего угла сквозь дремучие бело-рыжие бороды сверкали непонимающими глазами звероподобные «олигархи». Меня понесло!

Сулейман Лайек читал строфу за строфой, а я выпекал стихи, как пончики, по ключевым словам, которые удавалось иногда выудить из бурного потока персидского красноречия. Когда же это не удавалось, я с необыкновенной наглостью нес полнейшую отсебятину, стараясь только, что бы она ни звучала подозрительно гладко. Мы с поэтом творили совершенно параллельно и - в немалой степени независимо друг от друга - наши шедевры. Прерываемые лишь громовыми овациями, мы с ним продекламировали довольно длинную поэму из строф, эдак, двадцати. Моя поэма в конечном итоге выглядела не так уж плохо, даже и рядом с творением классика. Я считал, что у меня есть законный повод для гордости, когда я вспомнил, что все лавры, включая их русскоязычный эквивалент, должны были по закону жанра отойти моему афганскому со-классику. Утерев пот со лба, я присел под скептическим взглядом генерала. Мне в какой-то момент показалось, что он раскусил мой трюк, и день все же завершится ритуальным расстрелом. Я протянул руку и ухватил огромный кус баранины, чтобы хотя бы наби^ть перед смертью желудок. Все вокруг кивали головами и громко обсуждали гениальное произведение, и Сулейман Лайек, привычно греясь в лучах славы, тоже потянулся за добавкой риса.

Я набрал в рот риса, чтобы иметь беззаконный повод передохнуть от перевода, когда генерал наклонился ко мне, дохнул на меня генеральским «факелом» и, прищурив глаз, произнес:

- Я знаю, из вашего... - он слегка задержался прежде, чем выговорил это глубоко презираемое слово, - института... кто только не вышел, даже послы были! А скажи мне, был ли у вас хоть один порядочный поэт?