Михаил Адольфович Баженов Восток - 83:

Эх, были времена!

Я поступил в ВИИЯ как раз в то время, когда истек очередной отпущенный этому заведению судьбой срок. Этот период стал не просто переходным от ВИИЯ к ВИ, но действительно рубиконом. Уволили легендарного начальника ВИИЯ Героя Советского Союза генерал-полковника Андреева, которого все обожали и называли не иначе как "Дед". Он был умен, умудрен жизненным опытом, строг до жесткости (когда надо) и справедлив. Это был последний генерал ВС СССР, который питался со своими подчиненными вместе, в общем зале и из одного котла.

Рубикон - это не просто ради красного словца. Статус разительно изменился. Слушателей заменили курсанты, на 1-м факультете появилось женское отделение, вместе с новым начальником института (оставшимся не у дел изгнанным из Египта генерал-полковником Катышкиным) сменилось и руководство факультетами. Наконец, в состав ВИ ввели новый, юридический факультет, начальником которого назначили генерал-майора юстиции, медицинская книжка которого не вмещалась в Ленинку (он показался на Волочаевской раза три и через год тихо уволился по болезни).

Слушаки те, кому не повезло стать слушателями ВИИЯ, оказались курсантами и с тихой завистью слушали их рассказы про вольную жизнь. В отличие от старших товарищей, курсантов посадили на казарму, причем это было сделано кликой Катышкина с иезутским профессионализмом. В увольнение (вместо свободного выхода в город после обеда или сампо) - через турник, кросс, уборку парка 1 Мая, лакировку паркета в коридорах старого (8 этажного) или подъём на руках 150 сейфов на руках по лестницам без перил на 12 этаж нового корпуса, который тогда строился. Языковая подготовка отошла на дальний план - на первый вышло качество подшивки воротничков, строевая подготовка, приемы с оружием, короче - "подход-отход-фиксация".

Слушаки, поступавшие при Деде, на все это взирали с облегчением - большинство из них к тому времени съездили по нескольку раз на Ближний Восток и другие горячие точки, вернулись орденоносцами и главное - младшими лейтенантами. И сколько бы там не шутили на тему "курица не птица - мамлей не офицер", на попрание устава Катышкин не мог решиться ни при каких обстоятельствах. Те же, кому не повезло получить первичное офицерское и кто так и остался без брюк с кантом, брали свое тем, что демонстративно ходили с кейсами (не уверен, что такие были в то время у Громыко), орденскими колодками в пять рядов на курсантской форме, и, в довершение картины - 7-8 "курсовок" на рукаве. Последнее, кстати, действовало лучше всего - на "Бауманской" комендантский патруль на моих глазах остановил такого... Человек был явно навеселе, но вид грозного майора в "глаженых" или "встречных" (по версии ВОКУ) сапогах" его нисколько не смутил - "Товарищ майор, возвращаюсь из школы-интерната, где мои пятеро ожидают возвращения отца после исполнения спецзадания. Вчера прилетел из Пномпеня, завтра утром - в Аддис-Абебу". Бравый майор такие слова слышал в программе "Время", но больше четырех курсовок не мог представить в принципе. Гроздь наградных планок на форме курсанта ставила его, имевшего на груди одну юбилейную медаль в честь рождения дедушки Ленина и еще одну "за песок", совсем в невыгодное положение в глазах общественности. Он начинал вращать глазами и широко открывать рот, на что Наш говорил - "спасибо" и отбывал в расположение.

Пиво

Пиво - это для меня теперь святое. До ВИИЯ и его, конечно, пробовал, но по-настоящему пристрастился в институте, ибо там это был не просто пенный напиток, но ритуал, сопряженный с радостью, риском и другими не менее бурными ощущениями.

В пределах "ближнего круга" было несколько точек, но самыми почтенными из них считались "Мечеть" и "Веники". И то, и другое представляло собой обычные городские бани с буфетами. Хотя нет, обычными их назвать нельзя, ибо и там, и там 9 из 10 вкушавших сей божественный нектар были одеты кто в ХБ, а кто в ПШ. Отличить кто есть кто было так же легко, как негра-шпиона в Эвенкии - если ты в ХБ - ясный перец, парень в самоходе. Если в ПШ - смотри на погоны. Если погоны черные - из "Химдыма" (Академия химической, бактериологической, стафилококковой и ядреной защиты). А если ПШ и погоны красные - скорее всего из ВИИЯ. Впрочем, если количество курсовок не превышает две, это мог бы быть и засланный казачок из ВОКУ, но их быстро расшифровывали, задав вопрос - какой сегодня день? - ребята из ВОКУ обычно терялись и норовили дать в глаз), либо (как правило) - свой, но стукачек.

И в "Мечеть", и в "Веники" нас, курсантов, регулярно водили в баню. Как правило - ранним утром в пятницу, и неизменно строем (слушаки только ухмылялись, глядя на эту картину). Апофеозом похода стал культпоход в "Веники" весной 78-го. Наш начальник факультета получил генерала. Был он человеком низкорослым (сидя на обычном стуле, его нижние конечности свободно болтались в воздухе, что было особенно забавно наблюдать во время разных официальных мероприятий, когда начфак в президиуме вещал о мировой политике, происках империалистов и их негативном влиянии на состояние дисциплины во вверенном ему подразделении).

Да, был наш начфак еще и Героем СССР. Так вот, раннее утро, погода просто фантастик - и по Волочаевской идет строем 100 человек с голым торсом (потому как после зарядки), с баулами в руках - потому как в них разные предметы личной гигиены, включая категорически запрещенные носки). Естественно, строй построен по ранжиру - в первых рядах парни ростом метра 2 и более. А во главе - НАШ НАРЦИСС, старательно печатая шаг и немыслимым образом выворачивая ноги, дабы новые лампасы были видно со всех ракурсов - генерал-майор ростом 152 см в полном прикиде! Трамваи останавливались сами и, не будь рельсов, неведомо сколько аварий злоключилось бы от сей картины и памятников архитектуры Москвы понесли ущерб...

Михаил Адольфович Баженов Восток - 83:

САМОЕ НАЧАЛО. РАЗДАЧА ЯЗЫКОВ

Как хорошо известно, в 70-80-е годы подавляющее большинство мест в Институте было распределено задолго до того, как толпы жаждущих стать "военными дипломатами", похожие на всех абитуриентов в мире, съезжались на вступительные экзамены в подмосковный лагерь "Чкаловский".

Избранные уже знали, какие языки получат и свысока поглядывали на подавляющее "безмазовое" большинство, которое в волнении расхаживало между палатками и учебными корпусами с книжками и тетрадями в руках, вслух демонстрируя свое "оксфордское" или "кембриджское" произношение, в надежде подавить тем самым боевой дух соперников.

Многие из них уже тогда действительно неплохо знали язык (да и вообще были очень толковыми ребятами), но оказались отсеяными попросту из-за того, что лимит хороших оценок оказался исчерпан. Некоторым (как и мне в первый раз) настоятельно советовали приехать на следующий год, куда-то записывали фамилии. Многие приезжали снова, отдельные по нескольку лет подряд, чтобы в конце концов поступить и получить китайский язык. Чудес в те времена не бывало.

Отучившись 1 курс в Белгородском пединституте, я чувствовал себя гораздо увереннее, чем в предыдущий год. После сдачи на 5 сочинения и английского, от дальнейших экзаменов меня освободили, хотя будущий начальник курса сразу меня предупредил: "Вы тут не думайте, что уже поступили. Главный экзамен - это мандатная комиссия!".

Можно себе представить, с каким волнением мы все дожидались этой загадочной "комиссии", которая должна была решать нашу судьбу. И вот день настал. Я вошел в комнату, где за длинным столом сидели "боги" в генеральских лампасах. Боги были настроены очень добродушно, называли "сынком", задавали ничего не значащие вопросы о семье, интересах, литературных достоинствах произведений Л.И.Брежнева.

Все это поначалу вселяло оптимизм. Однако концовка оказалась менее демократичной:

- Ну что, сынок, экзамены ты сдал хорошо, молодец. А вот какой язык хотел бы изучать?

Решив, что передо мною сидят добрые волшебники, я сдуру заявил:

- Хотел бы изучать испанский или португальский. С удовольствием продолжил бы изучение английского. С интересом бы изучал французский, немецкий, шведский...

Меня остановили: - Ну, европейские языки мы бы все с удовольствием изучали, - (всеобщее добродушное посмеивание), - А вот как насчет восточных?

Еще не чувствуя подвоха, я бодро продолжил:

- Не против арабского, японского. Можно хинди...

Тут меня коварно прервали: - Ну а как насчет САМОГО восточного языка?

Уже сообразив, куда дует ветер, я попытался свалять дурака:

- Японского? Я согласен!

Председатель комиссии недовольно поморщился:

- Да нет, мы имеем в виду китайский язык!

Страшное слово было произнесено. Я похолодел. За что!?!

- Вы знаете... Вот китайский язык я как раз и не хотел бы изучать...

Установилась мертвая тишина. Тяжелые, мрачные взгляды. Мне показалось, что я их чем-то смертельно оскорбил.

- Так значит, вы против?

Моментально сгустилась напряженность. Я осторожно проговорил:

- Ну, нет... не то чтобы против. Просто мне... ну, в силу рядя причин не хотелось бы его изучать...

Жесткий, вопрос в лоб:

- Вы что, не уверены в своих силах?

Растерянное блеяние:

- Да нет... уверен... но...

Кто-то из них смягчил давление:

- Вот вы поймите, нам сейчас надо записать главный вывод мандатной комиссии. А вы сами толком ничего не можете нам сказать!

Боясь показаться еще более бестолковым, я промолчал.

Следующий вопрос содержал в себе подсказку:

- Ну а если Родина скажет вам "надо!", что вы ей ответите?

Двузначного ответа не подразумевалось, поэтому я покорно ответил: - Ну, если Родина так скажет, то я, в принципе, не против, но мне не хоте...

Они обрадовались так, словно глупый школьник наконец додумался до правильного ответа в элементарной задачке:

- Ну вот, так бы сразу и сказали, что не против! А то целые генералы тут, понимаешь, в толк не возьмут, чего вы хотите!

Под их одобрительный гул, председательствующий стал что-то записывать. Уже осознавая, что ничего поделать нельзя, я все-таки предпринял последнюю отчаянную попытку:

- Я только в принципе не против, а вообще-то я не хочу его изучать!

Председательствующий даже удивился:

- А мы так и записываем: "в принципе - не против". Тут больше места нет писать, но мы обязательно учтем ваши пожелания. Следующего давайте!

На вечернем построении мою фамилию объявили почти сразу:

- Курсант Баженов! Первая языковая группа.

Первые четыре языковые группы означали китайский язык.

Впрочем, даже те, кто категорически отказался от китайского, все равно его получили. Некоторые из них, не дожидаясь принятия присяги, сбежали. Им не хотелось провести молодые годы, а то и всю жизнь, в отдалённых уголках вдоль очень длинной советско-китайской границы.

Престижность китайского непредсказуемо резко подскочила с началом «перестройки». Когда в 1988 году я совершенно неожиданно был вызван из краскинского укрепрайона (строил ген. Карбышев, между прочим!) на собеседование к командующему КДВО Язову и в срочном порядке откомандирован в Китай с делегацией Генштаба, туда же прислали из Москвы второго переводчика-виияковца моложе меня на несколько лет. Первым его вопросом было: "Tы по какой мазе сюда попал?" Узнав, что я прямо из войск, страшно удивился: "A как же ты на китайский язык без мазы поступал?"

Все течет, все изменяется...

АНГЛИЙСКИЙ И "АРАБЫ"

Взаимоотношения курсантов-арабистов с английским языком, как правило, не складывались. Тому было несколько причин. Во-первых, переводчику, работающему в арабских странах, английский действительно особо ни к чему. Во-вторых, начиная со 2-3-го курсов у "арабов" начинались длительные командировки за рубеж, и им и без того едва-едва хватало времени освоить самые азы арабского.

Однако, программа есть программа, преподаватели скидок почти не делали, а вот некоторые арабы "забивали" на английский так, что время от времени это бывало не только драматично, но и забавно.

...Во время одной из контрольных по английскому Мишута Б, отпросившись на перерыве в туалет, бросился к курящим там "китайцам" с целым списком слов, которых он не знал. Китайцы, снисходительно подсказывали, посмеиваясь над лихорадочными Мишутиными усилиями. Среди прочего в списке встретилась фраза: "Авианосец "Enterprise" был спущен на воду в таком-то году." Прозвенел звонок. "Как будет "спускать на воду"?! - взмолился Мишута.

- To ejaculate on water, - пошутил кто-то. Для Мишуты шутка оказалась слишком продвинутой. "Напиши!" - попросил он застенчиво. Невозмутимо пожав плечами, китаец записал выражение на Мишутину шпаргалку. Мишута побежал обратно в класс. Естественным образом это выражение оказалось в тетрадях каждого "араба".

На следующей перемене в нашу аудиторию ворвался разгневанный преподаватель английского: "Кто из вас это сделал?! То что они сами до такого не додумались бы – козе понятно! Но как же можно неправильный спеллинг подсказывать!?!...

САМОХОД

Курсант Т. убыл в самоход «как есть», т.е. в п/ш и сапогах, ибо каптёрщик находился в уволе, от которого к-т Т. был отсосан начальником курса. Т очень хотелось встретиться с друзьями, тем более, что те еще ни разу не видели его в курсантской форме.

Друзья формой восхитились и принялись по-очереди примерять, после чего весело пошли гулять. Наверное, будет лишним пояснять, что перед этим они изрядно выпили.

Во время прогулки форма была на самом пышноволосом из друзей, что придавало ему очень пикантный вид. Встретив патруль, он лихо отдал ему честь, но то-ли по причине его плохой тренированности, либо излишней волосатости, а то и чрезмерного опьянения, патруль удовлетворен не был и друга арестовал.

Т при этом вряд ли помнил, что курсантом является он, и другу лишь сильно посочувствовал. Вернувшись "на автопилоте" в казарму, в понедельник утром он обнаружил на себе чужие джинсы, но не придал этому большого значения, а переоделся в парадную форму одежды и бодро отправился на занятия.

Друга же доставили на "губу", где были чрезвычайно возмущены тем, какие прически позволяют носить курсантам в Военном Институте. Парня побрили наголо, после чего он стал чрезвычайно похож на фотографию Т на военном билете (как, впрочем, и любого из нас). То ли в силу природной скромности, то ли не желая выдавать товарища, он никому не сказал, что не является тем, за кого его все принимают, хотя, впрочем, никому и в голову не пришло его спрашивать.

А в это время командиры групп на разводе докладывали нач. курса к-ну Г (по прозвищу Ф), о том, что "за время выходных происшествий не случилось, лиц незаконно отсутствующих нет".

В этот самый момент нач. курса был срочно вызван к телефону и оповещён о заключении под стражу его курсанта Т. Ф на какое-то время лишился дара речи, а когда его обрел, то заревел: - Старшина! Командир 1-й учебной группы! Где ваш обнаглевший бездельник Т?! (по классификации Ф, все курсанты делились на "наглецов" и "бездельников". "Обнаглевший бездельник" - это была высшая мера.)

Как на грех, Т на построение опоздал, и стоял за углом, выжидая момент, когда можно будет незаметно слиться с массами. Нач. курса же продолжал критиковать сержантов, упрекая их в неискренности: - Вы тут мне докладываете: все налицо! А ваш Т на "губе"!!!

Потрясенные сержанты робко оправдывались, уверяя Ф в том, что только что видели Т в столовой, недоумевая про себя, насколько быстро человек может оказаться на "губе".

Услышав свою слишком часто повторявшуюся фамилию, Т почувствовал неладное и, покинув укрытие, попытался сблизиться со строем. Тут-то он и был замечен обрадованными сержантами и пораженным Ф. Конфликт временно разрешился объявлением Т внеочередного наряда за опоздание в строй и несанкционированное ношение парадной формы одежды.

А тем временем на губе усиливалось недоумение по поводу отсутствия интереса у официальных лиц Военного Института к судьбам своих курсантов.

На следующий день в кабинете Ф вновь зазвонил телефон: - Вы будете забирать к-та Т или нет?

Ф опять принял все близко к сердцу, сержанты же оказались совершенно сбитыми с толку, когда в результате непродолжительных поисков Т был найден в "чепке" всё в той же парадной форме одежды.

На третий день всё повторилось. Ф на это уже никак не отреагировал, уверовав, что окончательно сошел с ума.

На четвертый день к такому же выводу пришли и губные власти и стали звонить в более высокие инстанции. Более высокие инстанции обладали бОльшим жизненным опытом, нежели Ф, и весьма справедливо рассудили, что "курсант не может одновременно стоять в строю и сидеть на губе". Для этого вывода потребовался еще один день, на протяжении которого Т усиленно изображал рвение по службе и нервировал Ф своим парадным видом.

История умалчивает, кому принадлежит честь открытия, что "царь-де ненастоящий!". Доподлинно известно лишь то, что прошла почти неделя, прежде чем справедливость была восстановлена и Т, сняв наконец парадную форму одежды, занял свое законное место на гауптической вахте. Срок, отбытый другом, ему зачти отказались.

По непроверенным данным, другу это приключение настолько понравилось, что на следующий год он пытался поступить в Военный Институт.

ВАША ЧЕСТЬ

Мишу В знало в лицо не одно поколение курсантов, ибо учился он в институте много лет. Число нашивок на его рукаве давно превысило количество, поддающееся подсчету, и пришивать новые стало как-то бессмысленно. Количество стран, которые он за это время посетил, сделало бы честь ведущему «Клуба кинопутешественников», однако возвращаясь из кратковременных и длительных командировок, он каждый раз оказывался курсантом 3-го курса.

За эти годы Миша утратил почти все волосы, зато приобрел солидный животик, степенность в движениях, жену и дочь. Помню его, сокрушенно потирающего лысину на краю кровати в нашей казарме: - Дочка завтра в школу пойдет, а папу в увольнение не пускают!..

На увольнения Миши «наложил кредо» курсовой офицер Н (автор выражения) после того, как Миша пообщался с комендантским патрулем.

Надо отметить, что Миша очень не любил свою фуражку и носил ее не иначе как под мышкой левой руки. Правую руку, само собой, занимал кейс “Samsonite”, поэтому ритуал отдачи воинской чести приходилось игнорировать. К этому снисходительно относились почти все офицеры, видимо из уважения к Мишиной генеральской фигуре.

Однако бескомпромиссным оказался начальник комендантского патруля, мимо которого Миша неторопливо проплыл, глубоко задумавшись о чем-то своем. Отутюженный капитан, не веря собственным глазам, побагровел от подобной наглости и взревел как сирена воздушной тревоги: - Товарррищ курррсант!!! Паччему не приветствуте паттруль?!?!!!

Миша досадливо вздохнул, нацепил фуражку, затем учтиво приподнял её за тулью над лысой головой и, изобразив неловкий книксен, с наигнуснейшим еврейским акцентом процедил: - Я вас привЭтствую!

"ЧЕРНЫЙ ПИСТОЛЕТ"

Когда дежурным по Институту заступал преподаватель кафедры тактики п-к К (одно из прозвищ – «черный пистолет»), Институт трепетал. Он отличался особо изуверской дотошностью и непредсказуемостью, поэтому пострадавших каждый раз оказывалось множество – и задремавший часовой, и примазавшийся к строю юристов опоздавший на ужин «китаец», и больной из санчасти, отлучившийся за лекарством в магазин «ВИНО» на Танковом проезде...

Одной из его любимых забав было извлечение из теплых постелей курсантов, по разным причинам проигнорировавших физическую зарядку. Он немигающим взглядом разглядывал суетливо одевающуюся перед ним заспанную жертву, потом с характерным покашливанием негромко оповещал: - Кхе-кхе, пять суток вам, товарищ курсант, кхе-кхе, доложите начальнику курса, кхе-кхе, а сейчас марш на зарядку!

Наша казарма (бывшая конюшня) была расположена очень выгодным образом: из дальнего углового окна 2-го этажа были прекрасно видны приближающиеся к ней неприятельские силы, а пока силы, обогнув казарму, достигали входа, все незаконно присутствующие уже стояли на подоконниках в готовности к массовому десантированию. (Начальнику курса так и не довелось узнать, каким образом его курс, никогда не обнаруживаемый с утра ни в парке МВО, ни на плацу, вдруг в полном составе дружным строем откуда-то бежал по проспекту Карбышева ему навстречу, совершенно офигевшему от неожиданного посещения казармы, где вопреки всем ожиданиям находил лишь бодрого дневального у тумбочки, да бравого дежурного, гоняющего легитимных уборщиков).

Таким же нехитрым способом был проведен и п-к К, коварно нагрянувший к нам зимним утром вскоре после подъема, и предвкушавший немалый улов. Он несколько раз, не веря собственным глазам, прошелся между рядами пустых кроватей, и его настойчивость все же оказалась вознаграждена: под одной из коек он вдруг заметил округлый зад курсанта С, который очень не любил процесс десантирования со сна на мороз, и всякий раз сказывался уборщиком, однако в то утро все вакантные должности оказались расхватанными.

П-к К с любопытством нагнулся и действительно обнаружил под кроватью застывшего от ужаса курсанта в голубом исподнем. – Товарищ курсант, кхе-кхе, - как обычно начал он. – Что это вы там делаете?

Можно только представить, сколько остроумных и нелепых отмазок он наслушался на своем полковничьем веку, но такого ответа он услышать, видимо, не ожидал.

- Товарищ полковник, - с совершенно искренней проникновенностью вымолвил к-т С, - Я вас боюсь!

К оказался явно озадачен. Он как-то смущенно покашлял, а потом вдруг с неслыханно отеческой интонацией сказал: - Не бойся, сынок, кхе-кхе. Никогда ничего не бойся! – и не произнеся больше ни слова, покинул казарму.

ПРИЕМЧИКИ

Физо на протяжении нескольких лет вёл у нас майор К, то ли чемпион, то ли призёр каких-то чемпионатов мира и Европы по вольной борьбе. Внешностью он сильно напоминал физически развитого, подвижного бегемота, и всем нам было искренне жалко его бывших соперников.

Первое время мы с нетерпением ждали, когда К начнёт делиться с нами секретами борцовского мастерства, но было похоже, что его педагогический арсенал разнообразием не отличался. Любимым упражнением, которому он посвящал почти всё наше время, были примитивные отжимания от пола.

- Таврищи курсанты! - возглашал он хрипловатым басом, - Положение упора лёжа принять! Раз-два, раз-два, раз-два...

Темп, который он задавал мог выдержать разве что отбойный молоток, и довольно скоро курсанты по-одному начинали обессиленно утыкаться носами в пол. Это приводило его в ярость.

- Кто там сачкует?! - грозно кричал он, и от этого рыка вполне могли бодро воспрять даже мёртвые. - Курсант Бисеркин! 100 отжиманий на скорость! Раз-два, раз-два, раз-два!...

Однажды во время краткого перерыва, кто-то не выдержал: - Товарищ майор, ну что мы всё отжимаемся, да отжимаемся? Вы бы показали нам хоть какие-нибудь приёмчики...

- Какие ещё приёмчики? - неподдельно возмутился К. - Взял его - да ломай! Вот и все приёмчики!

МЕЛОДИИ И РИТМЫ

Я не знаю, когда утратила актуальность передача «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады». В мои курсантские годы она была едва ли не единственным окошком в "тот" мир, в котором хотя бы на несколько секунд в самом конце передачи можно было увидеть лица кумиров той поры – «АББА», «Смоки», разрозненные уже «Битлы»... Естественно, всё это сопровождалось ругательными комментариями политических обозревателей (вот, мол, их нравы, до чего докатились), но мы ведь слушали не комментарии!

Передача эта шла, как правило, уже за полночь, раз в месяц, а то и реже, поэтому каждый ее выпуск становился в казарме настоящим праздником. В тот раз народа оказалось особенно много: из Афгана вернулись «персы» с 3-го курса, откуда-то подъехали солидые «арабы», учившиеся в Институте еще со времен нашей пионерской юности – всех их разместили в нашей казарме.

После вечерней поверки толпа потянулась в крошечную ленкомнату занимать места, на горе завзятым "жопникам". Я легкомысленно припозднился, и потом едва сумел втиснуться: на полу, стульях, столах и подоконниках всюду сидели и стояли солидные в общем-то люди в разношерстных кальсонах, «вшивниках», завернутые в солдатские одеяла и экзотические полотенца. Аншлаг был полный. Тяга к мировой культуре оказалась куда сильнее недосыпа.

В начале передачи, когда на экране размахивал ногами никому не нужный, но непременный «Фридрих-штадт-палас», заглянул вернувшийся с доклада дежурный по курсу: - Ребят, вы бы разошлись пока по кроватям! Там по Институту заступил мудак какой-то с юрлы – ходит по казармам, проверяет...

Ответом ему был такой шквал гомерического хохота, улюлюканья и простых человеческих эмоций, что незадачливому сержанту все стало ясно. – Ладно, я запру вас тогда, - обреченно сдался он. – Но если мудак припрется, свет гасите и сидите тихо – может пронесет...

Не успел «Палас» под циничные курсантские замечания смениться еще менее популярным Карелом Готтом, как в коридоре послышался сдавленный крик дневального: - Дежурный по курсу, на выход!

Моментально выключив телевизор и свет, мы затаив дыхание слушали, как «мудак» нудно трахал наряд за влажные полы в туалете, за неровно заправленные шинели, потом потребовал открыть оружейную комнату. После длительной паузы грозный голос начал приближаться снова: ...Ну, в оружейной комнате относительный порядок, а как у вас в ленкомнате? Лиц, незаконно занимающихся после отбоя, нет?

- Никак нет, товарищ полковник, - услышали мы дрогнувший голос нашего дежурного.

- Ну-ка, открывайте! - потребовал заподозривший что-то полковник.

Сержант мучительно долго возился с ключами, усугубляя нетерпение полковника. Не знаю, что уж он ожидал там увидеть, но явно не то, что предстало перед его взором. Вспыхнувший свет озарил совершенно мистическую картину: более сотни человек в самых разнообразных одеяниях, плотно сгрудившись чуть ли не друг у друга на головах, в молчании пристально смотрели на выключенный телевизор...

Несколько секунд стояла абсолютная тишина. Все застыли, словно привидения. Потом полковник, не издав ни звука, тихонько, на цыпочках вышел из казармы.

- Включай! - громким шёпотом скомандовал кто-то, и вдогонку удаляющемуся дежурному понеслось:

Gimme-gimme-gimme your love after midnight!
Take me through the darkness to the break of the day…

Мне показалось, что полковник перешёл на бег. Подозреваю, что направился он прямиком в психушку.

НЕТ УРНЫ – НЕТ ПРОБЛЕМЫ

Наряд по 11 этажу считался шланговым, однако не всегда оказывался приятным. Там располагалась кафедра военного страноведения, и весь день был в основном спокойным, но вот сдавать наряд приходилось, как правило, другим курсам, и требования к наведению порядка могли оказаться самыми неожиданными.

Особую досаду доставляла огромная чугунная урна в курительной комнате. Курсантские бычки не раз вызывали в ней возгорание мусора, и вид у неё стал чудовищным: обугленная, покрытая закоксовавшимися плевками жвачки...

На заступающий наряд она действовала возбуждающе: - Вот, урну помойте, а мы пока в чепок сходим. Вам тут надолго!

Это было действительно надолго. Пару раз я добросовестно пытался придать ей презентабельный вид, но тряпки, щётки и даже паста ГОИ оказались малоэффективными средствами. Смена успевала и попировать в чепке, и злорадно понаблюдать пару часов за титаническими усилиями, пока, сжалившись, не убеждалась в тщетности проекта и милостиво принимала наряд этак незадолго до отбоя.

На 3-й раз я сразу же хмуро заявил: - Урна не отмывается.

- Как это не отмывается? - удивился нагловатый старшекурсник. - Я что, её завтра сам дрочить тут буду? Короче, мы придём через час, а вы пока...

Этот сценарий меня не устраивал. Поэтому я решительно распахнул окно курилки, с натугой приподнял тяжеленную чугунную сволочь и яростно швырнул её на территорию сопредельного завода "Серп и молот". Спустя несколько секунд дрогнула земля, и донесся глухой удар.

- П...ц! - сказал я. - Какие ещё будут замечания?

- Ну ты, отец, даёшь! - только и смог вымолвить старшекурсник. - Где тут у тебя книга приёма нарядов?

Я, АХУЭЛЬ

Эта история относится к "монгольскому" периоду моей службы, уже после выпуска, но мне кажется, что она будет весьма любопытна для всех, считающих себя лингвистами.

...По прибытию в ОСНАЗ, меня сразу же назначили "военным дознавателем", ибо происшествия разной степени тяжести случались там чуть ли не ежедневно, а командирам было недосуг разбираться, кто кому выбил глаз, и где солдаты раздобыли антифриза для праздничной вечеринки.

Поначалу меня даже развлекали следственные мероприятия, и особенно объяснительные, написанные очень нестандартным, живым языком: "Из коптёрки послышались шум и стук похожие на удары сопогами по ледцу". Или

Однако 1-е место в хит-параде навсегда безоговорочно занял шедевр солдатского творчества, объяснявший причину, по которой солдат одной из кавказских национальностей нещадно избил двух солдат другой кавказской национальности.

К сожалению, простое переписывание этого выдающегося документа не даёт полного представления обо всех его достоинствах, ибо знаки препинания там напрочь отсутствовали, а слова и буквы соединялись и расчленялись в произвольном порядке, потому часть кайфа заключалась именно в процессе дешифровки. Постараюсь максимально близко передать дух произведения:

НАЧАЛНИКУ ЭТОЙ АРМИИ

Я ВЫШЭЛ НОЧЧЮ ИЗ КАЗАРМА ПАССАТ

КТОТО ИЗ ТЕМНОТЫ СПРАСИЛ МЭНЯ БИДЖО ЖОПА ИБАЦЦА БУДЕМ

Я АХУЭЛЬ

Последняя фраза поначалу показалась мне подписью, и лишь некоторое время спустя до меня дошло всё величие неподдельного возмущения биджо столь неприемлемым предложением сексуального характера, просто не подразумевающим никаких иных ответных действий с его стороны.

И ведь действительно: что тут ещё добавить?!...

19 мая 1980 года

Москва, клуб Военного Института Иностранных Языков

- Ленин! Партия! Ком-со-мол!… ЛЕНИН! ПАРТИЯ!! КОМ - СО - МОЛ!!! – гулким эхом разносились по полупустому актовому залу вопли, исторгаемые нашими молодыми курсантскими глотками. Вошедший было в клуб дежурный ошалело зажал уши и быстро скрылся за дверью.

- Ну, всё-всё, молодцы! - успокаивающе махал руками обер-комсомолец Института капитан Петька Бойцов. – Молодчаги. Оставьте силы для вечера!

Мы неохотно утихомиривались, хотя ладони давно горели от неистовых хлопков. Поорать во всю силу лёгких после восьми часов долбёжки китайской грамоты было в кайф. К тому же нашей первой языковой группе несказанно подфартило: вместо физической подготовки на залитом солнцем плацу мы сидели в тёмной прохладе просторного зала и репетировали энтузиазм «группы поддержки» Московской городской партийной конференции, которая должна была состояться в клубе Института нынешним вечером.

Нашей задачей было дружное вскакивание и скандирование дурацких лозунгов всякий раз, когда из-за кулис высовывалась жизнерадостная физиономия Петьки. Нас дрессировали уже три недели, и успехи были впечатляющими: мне никогда не думалось, что столько целенаправленного шума способны производить руки и голосовые связки каких-нибудь трёх десятков человек.

Многочисленным нашим коллегам с юридического факультета повезло гораздо меньше: им предстояло провести ещё целый месяц на раскалённых трибунах Лужников, до изнурения репетируя ритуал открытия Олимпийских Игр, а потом вместо долгожданного отпуска скучать до самой церемонии их закрытия, только лишь ради того, чтобы с помощью разноцветных полотнищ изобразить знаменитого плакучего Мишку. Посмотреть саму Олимпиаду им дозволено не было, поэтому сожалеть о такой участи вовсе не приходилось.

Впрочем, куда менее завидный жребий выпал нашим «персам» - курсантам двух языковых групп, изучавших дари*. Ещё перед самым Новым Годом их по тревоге увезли куда-то прямо с утренней зарядки в заснеженном парке МВО, а ещё через неделю мир узнал о государственном перевороте в Кабуле и введении в Афганистан советских войск. Официальная пропаганда очень скудно вещала об «ограниченной интернациональной помощи», однако, судя по начинавшим поступать из Афгана гробам, да по кухонным разговорам, да по бойкоту Олимпиады чуть ли не половиной планеты, дело там принимало совсем не триумфальный оборот…

Но думать об этом тогда совсем не хотелось. Впереди сияло безмятежное солнце удлинённых (слава Играм!) каникул, а за ними ждала романтика «спецзагранкомандировок», полная тайного смысла и приключений жизнь военного переводчика. Предолимпийская Москва на глазах хорошела, всё вокруг виделось беспрекословно правильным и незыблемым.

…Когда нас ввели в залитый слепящими софитами актовый зал, до неузнаваемости преображённый гигантскими транспарантами, деловито суетящимися вокруг телекамер работниками ЦТ, вальяжно расхаживающими в проходах упитанными депутатами в строгих костюмах, приглушённо переговаривающимися бархатистыми баритонами и источающими благоухание значительности и власти, я вдруг испытал необъяснимую робость. Мне почему-то показалось невыносимо постыдным на глазах у всех этих важных и взрослых мужчин и женщин, наверняка знающим цену подобной показухе, вскакивать с места и вопить всю бессмысленную чушь, которую так прикольно было поорать в гулком, полутёмном клубе.

«Может быть, до этого дело и не дойдёт», – пытался успокоить я себя, пока мы неловко толкаясь, рассаживались в центре одного из первых рядов амфитеатра. – «Ну зачем этим мудрым государственным мужам наш поддельный верноподданнический вздор? Однако с другой стороны: за каким тогда хреном нас, словно баранов, сюда пригнали?»

Душа затосковала ещё сильнее, когда из-за кулис показалось одухотворённое лицо Петьки Бойцова, означающая что всё это – вовсе не сон и не шутка. Он сделал нам какой-то таинственный знак и мгновенно исчез. В кресла президиума величественно усаживались гладко причёсанные дядьки, смутно знакомые по газетным фотографиям, генералы в широких лампасах, позвякивая искрящимися наградами.

Я сидел словно в приёмной зубного врача, заранее переживая неотвратимое страдание, которое должно было вот-вот наступить. Скосив глаза, украдкой я огляделся по сторонам: может быть как-то незаметно слинять отсюда? Но это было уже немыслимо – все торжественно вставали при первых звуках «Интернационала».

С началом выступлений ораторов мозг привычно отключил восприятие, отказываясь впускать в себя бессмыслицу тошнотворно знакомого набора патетических фраз, бесконечно повторяемых в разнообразных комбинациях. Я ёрзал по сиденью, думая лишь о том мучительном моменте, когда придётся подняться из удобного кресла и, сгорая от стыда, заорать нечто восторженное, словно оболваненный хунвэйбин*.

«А что если не вставать?» – выползла вдруг из глубин подсознания провокационно комфортная идея. – «Сидя и кричать как-то удобнее. Тем более что сижу последним – в такой толпе будет вовсе незаметно, что кто-то из 30 человек не поднялся».

Эта спасительная мысль сразу придала всему происходящему оптимистическую и даже несколько праздничную окраску. Я приободрился и уже без смущения начал поглядывать на сидящую справа от себя довольно миловидную депутатку с комсомольским значком на левой груди и какой-то медалькой за трудовую доблесть на правой. «Ну а если не вставать, то какой тогда смысл вообще чего-то кричать?» – вполне резонно заключил наконец я.

Однако, к несчастью, моя замечательная идея оказалась далеко не уникальной… В тот момент, когда после бравурного финала речи некоего комсомольского вождя, мы по замыслу сценаристов должны были дружно вскочив, изобразить полный апофеоз единения коммунистических поколений, и когда по-дирижёрски величаво в разрезе кулис взмыли руки сияющего Бойцова – … ровным счётом ничего не произошло.

Ребята как один сидели с беззаботными лицами, старательно отводя взгляды от вылезшего из-за портьеры почти до самого президиума Петьки, который, зверски тараща глаза всё громче шипел, срываясь на пугающий ультразвуковой хрип: - Ле-нин!! Па-рти-я!!! Ком-со-мол…

В зале стихли аплодисменты и начал нарастать шум недоумения. Никто не понимал, что происходит. Царственные дядьки из президиума принялись с опаской оглядываться на утратившего всякую осмотрительность Петьку. А тот в отчаянии надрывался чуть ли не в полный голос: - Ленин!!! Мать вашу! Негодяи! Баженов! Бутенко! Ле-нин! Аганесов!! Паа-рти-я!!!…

Упоминание фамилий возымело наконец некоторое действие. Мы, словно только сейчас заметив изнемогающего на сцене Петьку, принялись сидя поощрительно похлопывать в ладоши и тихонько нараспев приговаривать: – Ленин… партия… ком-со-мол… Кто-то даже попытался было привстать, но тут же стыдливо опустился, ощутив себя в полном одиночестве.

Однако в клубе уже стоял такой громовой хохот, какого наверняка не знал ни один большевистский форум. Зал вибрировал от могучего, вырвавшегося из-под партийного контроля смеха: ревели, вытирая слёзы, респектабельные делегаты, с визгом хохотали такие деловитые телеоператоры, квохтали сразу сделавшиеся благодушными дедками грозные генералы, тоненько вопила что-то самозабвенное моя симпатичная соседка, посмеивался даже начальник нашего политотдела, вот только как-то не по доброму у него это получалось…

А мы, тоже задыхаясь от смеха и ощущая себя настоящими звёздами, могуче надсаживались, временами даже перекрывая рёв разбушевавшейся толпы: - ЛЕНИН! ПАРТИЯ!! КОМ-СО-МОЛ!!! Посреди сцены, по-эксгибиционистски вскинув руки, возвышался счастливым идиотом Петька Бойцов…

… - В честь дня рождения, я наказывать вас сегодня не буду, - зловеще процедил начальник курса по прозвищу Фофан. – Я накажу вас завтра. А сегодня вы заступите во внеочередной наряд. Встать в строй!… Курсант Бутенко, выйти из строя на три шага!

БЕЗ ЗАНЕСЕНИЯ В ЛИЧНОЕ ДЕЛО

«Жизнь даётся. И прожить её нужно»

(адаптированный Н. Островский)

«Ну надо-ж так – кругом пятьсот,

и кто кого переживёт,

тот и докажет, кто был прав, когда припрут»

(В. Высоцкий)

С трудом разлепив веки, я не сразу понял, где нахожусь. Снилось что-то очень яркое, цветастое и вплоть до тончайших оттенков ароматов сродни реальному. Впрочем, такие сны с полным выпадением из действительности, стали для меня обычными в этой проклятущей Монголии, на которую у Бога не осталось ни красок, ни запахов, если, конечно, не считать опостылевшей вони бараньего жира и солдатских портянок.

В окне трясущегося грузовика нудно плыл всё тот же однообразный жёлтовато-серый пейзаж. За два с половиной года службы в гобийской пустыне я уже настолько отвык от зелёного цвета, что в отпуске спьяну не раз невольно шарахался от деревьев, колышащиеся ветки которых чудились мне косматыми лапами живых существ.

Я потряс головой и покосился на водителя. Солдат всё так же напряжённо вглядывался в ровный горизонт, время от времени деловито подкручивая то вправо, то влево руль пылящей по бездорожью машины.

«Интересно, знает он, куда едет, или прикидывается?» - с подозрением подумал я, доставая из планшета карту.

Привязываться к местности требовалось как можно чаще. В нескольких километрах от нас лежала граница, и, отклонившись даже ненамного от верного направления, можно было запросто оказаться в Китае со всеми печальными последствиями. Такие случаи уже бывали, и тот, кто ненароком попадал в гости к «братьям навек», там навек и оставался. По крайней мере, ни о ком из пропавших вестей больше не поступало, и я был далёк от мысли, что даже знание языка сможет выручить меня в такой ситуации.

- Тормозни! – недовольно буркнул я солдату. – Разогнался, как на ралли Даккар-Париж. Мы никуда не торопимся, до Парижа ещё далеко. Главное – с пути не сбиться.

- Так я-ж по этой дороге уж разов с двадцать туды-суды гонял! – оправдываясь, горячо забормотал водитель, нелепо взмахивая одной рукой. – Вон на ту сопочку поднимемся, а с неё видать речку сухую, а там повздоль её...

- И где-ж ты тут видишь сопочку, Деревяго? Всё плоское как стол, – для порядка проворчал я, в душе признавая, что водитель, конечно, куда лучше меня разбирается в маршруте. – Ты вот мне на карте покажи, где мы сейчас?

Солдат смущённо покосился на развёрстый передо мною лист и шмыгнул носом: - Не, товарыщ старшый лейтенант, мы не шибко учёные. По картам не могём.

- То-то, не могём! – назидательно передразнил его я, разглаживая похрустывающие складки плотной бумаги и пытаясь определить хотя бы приблизительно, в какой точке этой практически белой страницы с небрежно набросанным пунктиром якобы существующего рельефа, пыхтит сейчас наш ЗИЛ-157.

Единственной чёткой линией, тянущейся наискосок карты, была жирно прочерченная граница с Китаем, которой на реальной местности тоже не существовало, по крайней мере, в виде контрольно-следовой полосы, воспеваемой передачей «Служу Советскому Союзу» – тщательно распаханной от горизонта до горизонта и отороченной грозными рядами колючей проволоки.

Здесь граница являла собой лишь редко разбросанные сарайчики застав, на которых по-семейному, пася скот, коротали службу монгольские пограничники. Где-то раз в две-три недели цирики[1] усаживались вдвоём на одного верблюда и неспешно плыли в гости к соседней заставе километров за сто, попить кумыса и потолковать за жизнь. Это называлось патрулированием государственной границы.

По неопытности я однажды едва не попал в нешуточный переплёт, понадеявшись на бдительность монгольских стражей. Во время учений наш взвод, где я оказался единственным офицером, совершая обходной маневр, отклонился от маршрута и я, раздражённый беспомощностью водителей и непригодностью компаса, стрелка которого, сбитая с толку бесчисленными монгольскими аномалиями, рыскала во всех возможных направлениях, принял «командирское решение» дождаться темноты и идти по звёздам строго на юг, рассчитывая, в конце концов, упереться в границу и таким образом определить своё местоположение на карте.

Однако около полуночи наш БТР влетел в небольшой солончак[2], и у него с залповым грохотом лопнули сразу два колеса, что со страху показалось мне взрывом боекомплекта. Пока вытаскивали БТР и чинили колёса, я, одумавшись, осознал, что идти ночью по такой местности действительно опасно. Не отвечая на лихорадочные вызовы штабной рации, благо ссылка на отсутствие связи была самым верным способом избежать разноса и необходимости выполнять бредовые вводные уже крепко поддавшего комбата, я устало велел бойцам устраиваться на ночлег.

Только утром я понял, как нам повезло с солончаком. Высунувшись на рассвете из кунга[3] командирской машины, я, словно в продолжение кошмарного сна, увидел метрах в пятидесяти от себя густую цепь залегших автоматчиков, а прямо напротив машины ещё несколько человек в камуфляжной китайской форме, деловито расчехляющих крупнокалиберный станковый пулемёт.

Крадучись будто напакостивший кот, я пинками разбудил солдат, от страха сделавшихся невероятно резвыми и толковыми, и мы под прикрытием угрожающе взревевшего БТРа медленно пятились назад по своим же следам, пока вдруг не заметили позади себя радостно нам машущих монгольских братьев по оружию.

- А мы вчера видели, как ваша колонна мимо нас проехала! – торжественно объявил мне запыхавшийся начальник заставы.

- Так почему же вы нас не остановили?! – опешил я.

Приветливая улыбка и не думала сходить с коричневого лица монгольского лейтенанта: - Ну, мы сообразили, раз вы туда поехали, значит так надо...

- А где граница тут у вас? Полоса? Как вы определяете, где земля ваша, а где китайская? - всё ещё не веря этому нонсенсу, продолжал допытываться я.

- Полоса? – недоумённо переспросил монгол. – Не-е-е... Полосы у нас нет! Мы по камням всё видим.

С тех пор пришлось переосмыслить выражение «граница на замке», и потому я старался держаться от неё как можно дальше. К тому же оставалось неизвестным, по каким камням определяют «свою» территорию сами китайцы.

Однако на этот раз наш путь лежал строго вдоль пограничной линии на северо-восток, в направлении негусто населённого пункта Барун-Урт, за которым располагался второй отдельный пеленгаторный взвод нашего разведывательного батальона ОСНАЗ. «Отдельный взвод» представлял собой заржавленную машину пеленгатора на высотке, обросшей иглами антенн, словно неопрятной щетиной, да врытую в подножье сопки прокопчёную землянку, где обитали три бойца, возглавляемые старшим лейтенантом Дмитрием Орловым, по слухам бросившим пить в преддверии обещанной ему комбатом замены.

К счастью, сейчас меня послали туда не для того, чтобы сменить Димку на боевом посту. Задача, которую поставил мне замполит батальона, была до смешного примитивной. За сиденьем ЗИЛа погромыхивала кумачово-красная урна для голосования, а в планшете лежали четыре избирательных бюллетеня для выборов народного депутата СССР, которые лейтенанту Орлову и его трём бойцам под моим наблюдением предстояло собственноручно опустить в опечатанную сургучом урну.

Нелепость задания усугублялась ещё и тем, что в бюллетенях стояло одно единственное имя – Генерального Секретаря ЦК КПСС К.У.Черненко[4], что по канонам логики входило в противоречие с самим понятием «выборы», однако мне совершенно не хотелось вступать с замполитом в семантические дискуссии, поэтому я изо всех сил пытался изобразить воодушевлённый вид, с нетерпением ожидая окончания занудного инструктажа.

- Это чреззычайно отвесссвенная и почётная мисссия, - назидательно внушал мне майор Кацапенко, питавший неистребимую страсть к водке и витиеватым выражениям. – Вам оказана выссокая чессть обесспечить воззможность выражения свободного волеиззъявления иззбирателей – иззбрать Леонида... э-эта... Константина Усстиныча Черненко, выразившегося... выравзишего согласиеся э-э-баллотроваться по Кишинёвскому избирательному округу...

Я подчёркнуто серьёзно кивал, едва сдерживая радость и пытаясь не морщиться ни от привычно окутывающего замполита алкогольного перегара, ни от отсутствия всякой логической связи между Кишинёвским избирательным округом и захолустным Барун-Уртским пеленгатором, ни от явного нонсенса, будто мнение четырёх уже практически утративших человеческий облик «избирателей», полгода прозябающих посреди каменистой пустыни, могут хоть как-то повлиять на судьбу Константина Устиновича и возглавляемой им державы с гордым именем СССР.

Мне просто было в кайф, только что сменившись с дежурства по командному пункту, прокатиться, лениво подрёмывая, в тёплой кабине специально выделенного для «ответственной миссии» лучшего грузовика из автопарка, приобнять Димку Орлова, которого я уже месяца четыре лишь слышал по радио, сразу же, пока не остыл движок, сгонять с ним на охоту за козами, а потом, когда жарится парнáя козья печёнка, накатить под завязавшуюся беседу «за жизнь» любовно припасенной самогоночки.

Я огладил приятно холодивший правую икроножную мышцу округлый бок 3-литрового «галлона» отборной «самги», чем-то напомнивший мне её автора – жену гвардейского прапорщика Прыщука. Воспоминания об умелых руках прапорщицкой жены вызвали неконтролируемую цепную реакцию притока крови к душе и другим, жизненно важным органам, и я снова блаженно задремал, даже поленившись свернуть карту, а просто сунув её сбоку от сиденья. Да и действительно, зачем только мешать опытному водителю своими придирками? Главное – засветло добраться до Барун-Урта, а там уж и до точки рукой подать...

По неведомой прихоти Морфея на этот раз мне приснилась другая пустыня – Ливийская, причём почему-то в радужно-счастливых тонах, хотя ничего особо приятного там со мной не происходило, и более того – именно оттуда и началась моя дорога в Монголию...

То, что меня распределили не просто в Монголию, а в самую южную точку высокогорной пустыни Гоби, я до конца не мог поверить даже после выдачи на руки предписания «в распоряжение Забайкальского Военного округа»[5]. Меня, молодого коммуниста, только что с чувством удачно исполненного «интернационального долга» воротившегося из Африки, с отличием сдавшего выпускные экзамены в ВИИЯ [6], получив за это красный диплом и золочёные лейтенантские погоны – отправить в такую дыру!

Это казалось настолько нелогичным, негосударственным подходом к использованию столь ценных кадров, к каковым тогда причислял себя я, даже не предполагая, до какой степени наплевать на высокопарные принципы и здравый смысл было той циничной машине, которая втихомолку распоряжалась нашими юными судьбами.

Сказать по правде, мне и коммунистом-то пришлось стать во многом из-за той неожиданной африканской командировки. Нашу «китайскую» группу почему-то миновала обычная судьба курсантов Военного Института, постоянно выдёргиваемых на полёты бортпереводчиками[7] по странам третьего мира, и мы, без потерь пережившие три года казармы, солидно перебрались в институтскую общагу, с сарказмом прозванную «Хилтоном» предшествующими поколениями, продолжая основательно грызть яшму китайской грамоты, каждый втайне надеясь, кто на свой высокий средний балл, кто на счастливую звезду, а кто и на потайную «волосатую руку» в недрах Главного Управления Кадров.

Разумеется, мы догадывались, что добрая половина из нас поедет в распоряжение штабов войсковых соединений и частей Дальнего Востока и Средней Азии, столь густо усеявших линию длинной и недружелюбной советско-китайской границы, но юношеская самоуверенность беспрекословно зачисляла себя в другую половину, востребованную магическими аббревиатурами ГРУ[8], ГИУ ГКЭС[9], ну или на худой конец КГБ...

Однако активная внешняя политика Советского Союза внесла решительные коррективы в нашу застоявшуюся было жизнь китаистов четвертого курса. После одного из утренних построений на девятом этаже учебного корпуса нас срочно отправили не на поднадоевшие занятия, а в отдел кадров, где мы по несколько раз переписали длиннющие нудные анкеты, а оттуда – прямиком на Старую площадь для собеседования с одним из секретарей ЦК КПСС.

Секретарь где-то задерживался, и после томительного 2-часового молчаливого ожидания в его аскетичной приёмной нам торжественно разрешили пройти в ведомственную столовую пообедать. Признаться, идя по строгим ковровым дорожкам ЦК-овских коридоров, я нервно теребил в кармане оставшийся от недавнего родительского перевода одинокий рубль и прикидывал, хватит ли его, чтобы с достоинством попить чайку, делая вид, будто я не голоден.

Действительность едальни ЦК зародила серьёзное сомнение в научности политэкономии социализма. Помню, какой бесконтрольно-истерический смех вызвало у нас чтение скромно отпечатанного на машинке столовского меню: блин по-русски с красной икрой – 5 коп., блин по-русски с чёрной икрой – 15 коп., заливное из осетрины копчёной – 10 коп., клубника свежая со взбитыми сливками – 12 коп... Вокруг нас, бросая неодобрительные взгляды, расхаживали с демократичными подносами упитанные государственные мужи, которым цены в меню смешными не казались.

Загадка срочного вызова в ЦК разъяснилась в кабинете наконец-то вернувшегося озабоченного секретаря: в свете резко обострившейся конфронтации Ливийской Джамахирии с США, Советский Союз продал полковнику Каддафи гору всевозможного оружия, и посему нам предстояло срочно научить арабов им пользоваться. Знает ли секретарь, что мы переводчики китайского, а не арабского языка, поинтересоваться никто не осмелился. За границу хотелось всем, ну а объясниться с арабами можно было и по-английски.

- Задача ответственная. Непростая. И возможно опасная, – поочерёдно обводя наши пацанские лица недоверчивым взглядом, угрюмо вещал секретарь. – Поэтому партийные билеты всем сдать в орготдел, на втором этаже. Партвзносы будут начисляться автоматически, в ливийских динарах, с ваших зарплат...

Я робко кашлянул: - Извините, а комсомольский билет тоже в орготдел сдавать?

Секретарь вперился в меня ставшим неожиданно огненным взором: - А вы тут что, беспартийный, товарищ курсант?! Ведь я же сказал: к заданию привлечь только самых преданных членов партии...

Начальник курса майор Гулькин резво вскочил, зачем-то надел фуражку и отдал честь: - Виноват, товарищ секретарь ЦК. Из них только восемь человек – члены партии. Остальные десять – комсомольцы. Но на самом хорошем счету! Курсант Баженов, например, отличник боевой и политической подготовки, спортсмен-перворазрядник, редактор стенгазеты и боевого листка...

Испепеляющий взгляд партийного бонзы переместился с меня на начальника курса, за что я впервые в жизни испытал к тому благодарность: - Да у меня же инструкция! Резолюция ЦК КПСС: к заданию привлечь только коммунистов! Раз он у вас такой хороший – почему до сих пор в комсомольцах ходит? А?! Короче, товарищ Гулькин, у нас ещё три дня сроку: пока будут оформляться дела – принять всех достойных беспартийных в партию!

«Ну, значит судьба», - садясь со смешанным чувством обречённости и облегчения, подумал я. Уже года полтора под различными предлогами я вежливо отклонял всё более настойчивые предложения стать членом, прекрасно осознавая, что до выпуска всё равно не отвертеться, и, тем не менее, по непонятным самому себе соображениям целомудрия всячески отодвигая это событие.

«... За? Против? Воздержавшиеся? Единогласно. Товарищ Баженов, поздравляем вас с вступлением в ряды КПСС!»

...Пустынный Магриб[10] бесцеремонно взъерошил наши короткие курсантские причёски нежданно свежим средиземноморским ветром, перемешанным с ароматами буртукалей[11], густым дурманом крепчайшего кофе и терпким благоуханием выданного каждому на спецскладе Генерального Штаба югославского одеколона «Атташе».

Котёл арабского мира, куда нас швырнули с головой, кипел страстями и событиями, мало совместимыми с устоявшимися представлениями о рациональности мирового устройства и элементарном здравом смысле.

Дела назревали нешуточные. Провозгласивший себя «мессией арабского мира и продолжателем дела пророков Мухаммеда, Иисуса и Моисея» полковник Каддафи чуть ли не ежедневно грозился объявить Америке «тотальную войну» и обещал заодно стереть с лица земли государство Израиль.

Как результат этих недетских амбиций на горизонте залива Сидра мрачно маячили авианосцы 6-го флота США, а небо с прерывистым шорохом чертили то американские палубные истребители, то МИГи с зелёной арабской вязью на бортах. Молодые ливийские лётчики, ускоренно натасканные в учебных центрах Краснодара и Иваново, истово рвались в бой. Невольно заражаясь их воинственным духом, в бой рвались и мы.

Всё происходящее вокруг казалось первое время невероятно интересным и важным, создавая головокружительное ощущение причастности к мировой истории и погружения в реалии неведомой культуры.

В Ливии были наглухо запрещены все виды развлечений, за исключением кино, представленного, по сути, единственным фильмом «Омар Мухтар – лев пустыни», снятого услужливым Голливудом за ливийские нефтедоллары про национального героя войны с итальянскими оккупантами, добротно сыгранного Энтони Квином.

Несколько других кинокартин, время от времени разрешаемых к показу в ливийских кинозалах, где было возможно находиться лишь на самом дорогом верхнем балконе амфитеатра, дабы не стать оплёванным и забросанным окурками кубинских сигар (сигареты в ту пору стали в Ливии страшным дефицитом из-за введённого Америкой торгового эмбарго), являли собой совсем уж бездарные боевики, невостребованные, видимо, более нигде в мире.

Их содержание было практически невозможно уловить, поскольку оттуда нещадно вырезались любые сцены, едва мужчины приближались к женщинам на расстояние вытянутой руки, ну а к полуобнажённым красоткам на рекламных плакатах чёрными маркерами были тщательно пририсованы длинные штаны и до подбородков вздёрнутые водолазки.

Ливийские женщины, считавшиеся одними из самых освобождённых на мусульманском Востоке, дружно вскакивали со своих мест в автобусе, когда в него входил мужчина, и не смели сесть покуда не усаживался он. (Справедливости ради следует отметить, что на третьесортных иностранцев типа нас, этот порядок не распространялся)

Чадру дамы не носили, хотя большинству они пришлись бы весьма к лицу, ибо щёки, лбы и носы многих замужних тёток были густо испещрены татуированными знаками кланов и семейств, собственностью которых женщина становилась после свадьбы. Наиболее ценными невестами, за которых давали самый большой калым, считались девочки из кочевых бедуинских племён, не знавшие никакой грамоты. Редкие девушки, умудрившиеся получить школьное, а тем более высшее образование, автоматически переходили в разряд невест низшей категории.

Во многих семействах бытовал обычай клиторэктомии дев, поскольку считалось, что женщине совершенно излишне испытывать удовольствие от полового акта и вдобавок сводило на нет соблазнительность супружеских измен.

Характерной для ливийских рынков картиной являлось семейное шествие, возглавляемое гордо поигрывающим ключами от автомобиля хозяином гарема, за которым семенила вереница закутанных женщин с огромными мешками на плечах.

Вызов ко второму секретарю посольства СССР, сильно изменивший мою дальнейшую судьбу, пришёлся почему-то в аккурат на праздник Ураз Байрам.

Честно сказать, наступления этого праздника я ждал как никакого другого до этого в своей жизни. Этот день знаменовал окончание месячного поста священного Рамадана, во время которого мусульманам запрещено принимать пищу и питьё от восхода до захода солнца. Этот выдавшийся необычайно жарким даже для Ливии месяц, когда температура уже с утра легко перепрыгивала за 50 в тени, а на солнце турка с кофе закипала в песке за считанные секунды, тянулся необыкновенно долго.

Нам, как поганым неверным, разумеется, никто не запрещал пить и есть в любое время суток, однако, глядя на осунувшиеся лица арабов, казалось, по меньшей мере, неприличным извлечь при них из рюкзака бутерброд или бутылку с тёплым «Севен-Ап».

Ночь не приносила вожделенного избавления от жары. В сгустившейся темноте, казалось, было лишь труднее дышать. Полуденным солнечным зноем оставалось пропитано всё вокруг: обжигающие стены, кипяточная вода из крана, горячие подушки. Очень краткое облегчение можно было ощутить лишь обернувшись в мокрую простынь и постояв в ней пару минут перед включенным на полную мощность вентилятором, но такой способ таил в себе кошмарную возможность незаметно подхватить крупозное воспаление лёгких.

Однако жара и злющие от поста арабы были бы ещё полбеды. Главным источником всё нарастающего праздничного раздражения являлись бараны. Проблема заключалась в том, что в первый день разговения после уразы полагалось повсеместно резать ягнят и устраивать обильные пиршества. Для этого события тысячи агнцев откармливались и холились на всех балконах и крышах разноэтажных кварталов Триполи.

Предчувствуя свой близящийся конец, эти твари вопили в унисон ночи напролёт со всё нарастающей интенсивностью, так что забыться в этой атмосфере адской жары, вони бараньих испражнений и многоголосого предсмертного ора было совершенно нереально.

Вот почему я подобно самому правоверному магометанину каждую ночь фанатично вглядывался в мерцающее чужими созвездиями небо, тщась отыскать там признаки нарождения молодого месяца, несущего завершение Рамадана...

И вот этот благословенный день (вернее ночь) Аллах, наконец, послал на измученную Землю. Вдохновенные завывания муэдзина на ближайшем минарете, изрядно доставшие за предыдущие месяцы, показались мне просто вершиной вокального изящества, от которой на глаза непроизвольно навернулись слёзы безотчётного счастья.

Утром я шагал по триполитанским улицам, заполненным возбуждённо гортанящими арабами в перепачканных алыми пятнами белых одеждах, длиннющими ножами, сноровисто рассекающими на куски уже безмолвные лохматые туши. Мстительно переступая через тёплые ручьи дымящейся, резко пахнущей бараньей крови, я держал свой путь в направлении советского посольства, пытаясь предугадать, зачем я мог понадобиться самомý второму секретарю.

В свои тогдашние 20 лет я уже не был девственно наивен, но достаточно компетентно просвещён, что должность второго секретаря в посольствах моей Родины за рубежом автоматически являлась прикрытием резидента советской разведки, однако тем охотнее романтическое воображение под учащённый стук сердца рисовало важное правительственное задание, которое мне сейчас будет поручено. Я очень хотел тогда быть Штирлицем, ну чего скрывать?...

«Второй» удостоил меня лишь вялым рукопожатием и буквально протолкнул сквозь кабинет во внутренний дворик, где одиноко прогуливался крепкий молодой человек с профессионально доброй улыбкой на умном лице.

Он радостно шагнул мне навстречу и пытливо заглянул в глаза, одновременно крепко стискивая ладонь: - Капитан КГБ Онищенко. О-очень много хорошего о вас наслышан. Давно, давно хотел с вами побеседовать...

Продолжая говорить какие-то приятные слова, демонстрирующие его невероятную осведомлённость о моей короткой жизни, что сразу почему-то вызвало восторженный рефлекс неуёмного самопожертвования, он подвёл меня к небольшому фонтану и усадил на скамейку в призывной тени густого фисташкового дерева.

- Здесь нам никто не помешает, - тонко усмехнулся он, бровью указывая на журчащую воду, шум которой по идее должен был заглушить наш разговор от настырно прослушивающих всё подряд врагов, и невольно так же тонко усмехнулся почему-то и я.

Он ещё раз оценивающе посмотрел на меня, будто окончательно взвешивая, можно ли доверить мне важную тайну, но меня этот взгляд невероятно оскорбил – ведь мы уже вроде как бы практически стали близкими друзьями! Подметив эту перемену в моём состоянии, он тут же перераспределил давление: - Нет-нет, я уже вижу, что нам просто невероятно повезло с вами. Я даже поверить не мог, когда читал ваше личное дело! Вы именно тот, кто нам сейчас так необходим.

Из дальнейшего разговора я с некоторым разочарованием выяснил, что объектом их интереса является всего-навсего какой-то китаец из Тайваня, специалист по авиационной радиоэлектронике, работающий по контракту на той же авиабазе «Мэйтиго», что и я.

- У нас есть все основания полагать, - веско хмурясь, тихо внушал Онищенко, - что господин Ван является не тем, за кого себя выдаёт, а ни больше, ни меньше – резидентом одной из враждебных Советскому Союзу разведслужбы...

- И... и что я должен сделать? – проблеял я, живо представляя как мне тут же выдадут пистолет с глушителем и ордер на арест, а то и ликвидацию этого самого господина Вана.

- Да ничего! Сейчас – совсем ничего, - опять стремительно потеплев душой, легко успокоил меня капитан. – Мы всё устроим сами. Важно, чтобы знакомство произошло естественно, чтобы он ничего не заподозрил. А для этого нам надо разработать вашу легенду: кто вы такой, откуда появились в этой Ливии, и почему господин Ван должен непременно проявить к вам интерес. Заметьте, не вы к нему – а он к вам!

Я доверчиво кивнул.

В последующие несколько часов я подвергся такому интенсивному воздействию на собственную подкорку, что к вечеру вполне всерьёз идентифицировал себя совсем с другой личностью.

Откуда-то появился в основном молчавший, очень похожий на Мефистофеля брюнет, представившийся майором, который периодически брал за руку и до неприличия проникновенно заглядывал в глаза. Время от времени к процессу подключался и неожиданно воспрянувший и попахивающий дорогим алкоголем второй секретарь, однако его подчёркнутый энтузиазм и сделанные невпопад замечания казались несколько искусственными.

Вечером я как автомат шагал обратно в гостиницу по уже опустевшим и непривычно тихим улицам, на которых застывшие ручьи бараней крови выглядели просто извилистыми полосами коричневой краски, и несколько ошалело повторял про себя, что меня зовут по-прежнему Михаилом Баженовым, но только теперь я более не курсант Военного Института, а являюсь студентом 1-го курса Института стран Азии и Африки, приехавшим в Ливию на стажировку по арабскому языку, однако, хранящему в душе страсть к языку китайскому.

- Представляете, как это должно его зацепить! – теряя порой самообладание, перекрывал нудное журчание фонтана восторженный Онищенко. – Он тут совсем в другом полушарии, и вдруг кто-то интересуется языком его родины! Вот ты, после пяти лет в Буэнос-Айресе...

Смуглый майор Мефистофель, мудро поводя плечами, многозначительно добавлял своё: - Что самое важное, вы ни в коем случае не должны раскрыть, что знаете китайский. Вы должны показать, что хотите его узнать. Побудительным мотивом может быть, например, ваш дед, военный лётчик, его рассказы, китайские ордена за участие в Японской войне 45-го года. На антияпонские мотивы практически все китайцы клюют...

Здесь мне очень захотелось ввернуть нечто о посвящённом моему прадеду Андрею Баженову автографе Новикова-Прибоя, случайно найденному в дедовской библиотеке на титульном листе «Цусимы» издания 1907 года, но я благоразумно промолчал. Неисчерпаемое дружелюбие капитана Онищенко наверняка имело свои пределы. Тем более что сам дед этот факт семейной биографии тщательно скрывал. Как, впрочем, и причины, почему он назвал одного сына Адольфом, а другого – Германом, упорно отказываясь изменить имена детей даже под давлением реалий той стальной эпохи...

Само задание показалось оскорбительно простым. Мне предстояло лишь появляться в тех местах, где может оказаться господин Ван, и как бы невзначай демонстрировать свою любовь к иероглифам, простодушно дожидаясь проявления ко мне его интереса.

К моему изумлению, всё сработало именно так, как рассчитали стратеги из советского посольства. Всего через несколько минут рассматривания «Зелёной книги»[12] на китайском языке в единственном книжном магазине Триполи для иностранцев, куда в один из вечеров спешно доставили меня КГБ-исты, я почувствовал, что кто-то стоит у меня за спиной.

- Ни хуй ханьцзы, дуй будуй я?[13] – послышался над ухом мягко журчащий голос. Вздрогнув, я резко обернулся и увидел перед собой невысокого пожилого китайца, лучащегося добрейшей улыбкой. На миг показалось, что эти узкие мудрые глаза насквозь видят все наши мефистофелевские хитрости, да и многое другое, чего не знаю о себе я сам.

- Ни... Ни хао, - очень естественно запинаясь пробормотал я. – Во ши... сюэшэн. Ни ши чжунго жэнь ма?[14]

Характер Вана оказался под стать внешности на редкость радушным. Не знаю уж, что так проняло его в моей придуманной истории, только он тут же, восторженно ахая, потащил меня к себе домой, где наперебой с женой, мышкой-хлопотушкой Мэй Лин, принялся угощать всякими китайскими вкусностями и суетливо раскладывать на столике какие-то китайские журналы и книги, приговаривая, что для учебных целей срочно выпишет из Тайваня специальные издания.

Вскоре я уже чувствовал себя чем-то вроде их сына – не проходило и четверга, чтобы Ван не заезжал за мной после работы на своём стареньком «Пежо», а частенько я проводил у них и весь выходной[15]. Было очень похоже, что оба они искренне не чаяли во мне души, а вот мою душу всё сильнее и сильнее скребли кошки, поскольку после каждой встречи мне надлежало писать Онищенко подробные докладные записки.

«...В 8:15 Вану позвонили. Звонок был, по-видимому, международный, т.к. слышимость была очень плохая – Ван постоянно переспрашивал, слышат ли его, и сам многократно просил собеседника повторить. Разговор продолжался 13 минут, вёлся в быстром темпе на китайском языке. Основного содержания уловить не удалось, так как я в тот момент находился на кухне с госпожой Мэй Лин, объяснявшей мне правила приготовления соевого соуса. В разговоре Ван часто повторял слово «фэйцзи» (самолёт), а в конце несколько раз сказал «нет проблем».

За ужином Ван обмолвился жене, что звонил какой-то Цзян, был радостно возбуждён, много рассказывал мне о противоречиях личности Чан Кайши[16] и про русскую жену его сына.

После ужина мы занимались чтением китайских журналов, которые Ван специально заказывал для меня на Тайване.

Из дома Вана я вышел в 10 часов 11 минут вечера.»

Я с отвращением, наконец, поставил точку. Штирлиц долбанный! Больше похоже не на доклад Юстаса Алексу, а на обыкновенную стукаческую телегу. Мама моя родная, как же я так незаметно до этого опустился?!

- Это очень важная информация. Очень... – отрываясь от исписанного мною листа, многозначительно проговорил Онищенко. – Что ж, спасибо за службу, как говорится. Мы очень довольны вашей работой, будем ходатайствовать о поощрении. Далёкая Родина гордится вами!

За воротами посольства я остро почувствовал себя полным болваном. Чем они довольны? Что важного может быть в упоминании слова «самолёт» человеком, работающим на авиационной базе?! А что если он вообще никакой не резидент, а самый обычный китайский дядька, добрый и интеллигентный, а я тут своими записочками помогаю делать из него шпиона? А если это навредит ему или его замечательной Мэй Лин? А если с ними из-за меня что-нибудь случится?...

Бесконечная круговерть этих вопросов в голове становилась всё настойчивей и не давала спать, хотя после казни ненавистных баранов и нескольких суток буйных празднеств с факелами, в Триполи по ночам воцарялась благодатная тишина. Но так паскудно я себя ещё не ощущал ни разу в жизни – порою невыносимо хотелось содрать ногтями с лица эту приклеившуюся мерзко-дружелюбную улыбочку а-ля капитан Онищенко.

«Что же делать? Что же теперь делать?...» - беспомощно повторял я про себя, воспалённо глядя в белеющий над головой потолок, пока вдруг однажды под утро откуда-то из глубины полусонного бреда не возник ответ до того простой и ясный, что я облегчённо во весь голос рассмеялся.

На соседней кровати заворочался сонный Сашка Бутенко, поднял руку, вглядываясь в приобретённые на днях в хануте[17] блестящие «Сейко». – Ты чего, охренел? Полпятого только! - жалобно пробормотал он, - Мне ещё целый час спать...

- А вот пошли все в жопу! – жизнерадостно отозвался я и ещё раз засмеялся. – Все дружно, строем – в жопу!!

К бедолаге Бутенычу эта моя установка никак не относилась, и он видимо сразу это осознав, ещё раз любовно оглядел «Сейко» и почти моментально снова захрапел.

Я едва дождался утра, чтобы позвонить по телефону посольства и произнести глупую закодированную фразу: «Это Васильев. Ко мне по ошибке ваша почта попала. Семь конвертов», что означало «имею важное и срочное сообщение. Встреча в 7 вечера в посольстве».

- Понял вас, - дикторским голосом отозвался дежурный, - Передам почтальону, он позаботится.

В половине седьмого я уже переминался у ворот посольского особняка на тихой улочке Кемаль. Почему-то меньше всего мне хотелось присутствия на встрече майора Мефистофеля. Меня страшило, что от его вкрадчивой аргентинской улыбки я с лёгкостью смогу изменить столь болезненно принятое решение.

К счастью, в кабинете оказались лишь Онищенко и второй секретарь. Капитан с преувеличенным вниманием подвинул мне стул: – Итак, слушаем вас.

- Вы знаете... – неуверенно начал я, старательно подбирая интонацию к уже десятки раз обдуманным словам, не желая обидеть хороших людей, задержавшихся из-за меня после работы на служебном месте. - Я, наверное, не смогу больше этим заниматься...

- Постойте, постойте! – махнул рукой капитан, как будто продолжая давно начатый спор, – Если вы имеете в виду, что для вашей работы недостаточно стимулов, то могу сказать, что Москвой принято решение...

- Нет, я не это имею в виду, - смиренно прервал его я. – Я имею в виду, что я не могу этим заниматься.

Теперь они оба внимательно разглядывали меня. – Вы же понимаете, - мягко заговорил Онищенко, - как важно для Родины то, что вы сейчас делаете. И Родина воздаст это сторицей.

- Я это понимаю, - понятливо ответил я. – Но заниматься этим я не могу.

Инициативу взял в свои руки второй секретарь. Его бесцветный голос многократно усиливался застывшим взглядом удава:

- А понимаете ли вы, товарищ курсант, что через год вы заканчиваете свой институт, и от вашего решения сейчас непосредственно зависит, куда вы попадёте потом?

Я не сумел выдержать этот интенсивный рентгеновский луч и опустил глаза. Меня неоднократно и очень долго мучала загадка их взглядов: ну как возможно научить человеческое существо столь подавляюще взирать на себе подобного? Может быть «туда» берут только тех, у кого такой взор заложен генетически, как проявление редкостной силы характера, не чета моему?

Уже много позже я понял, что просто сквозь зрачки самых обычных индивидов излучает радиоактивную мощь, стоящая за ними организация. В начале 90-х, каждый, взятый по-отдельности, они мгновенно утратили эту магическую силу, и лишённые власти глазёнки потускнели и растерянно забегали, правда, теперь вот снова...

Однако мой голос всё же отыгрался за дрогнувшие глаза, и в нём неожиданно звякнуло, пугнувшее меня самого, некое подобие стали:

- Я – всё – понимаю. Но я НЕ МОГУ этим заниматься!

Знатоки человеческих душ сразу же уловили эту необратимую трансформацию, и в одно мгновение между нами повисла стена отчуждённого молчания. Затем второй сделал какой-то таинственный знак, как бы отгораживаясь от меня навсегда, и поковылял к своему столу. Улыбка капитана Онищенко сразу сделалась неприятно жёсткой.

- Ну что ж... Тогда о самом главном, - тихо заговорил он, чем вызвал моё немалое удивление, поскольку мне казалось, что самое главное уже позади. – Надеюсь, вы хорошо понимаете, что всё это навсегда должно остаться нашей маленькой тайной. – Он позволил себе усмехнуться. – Вы не знаете никого из нас, и мы никогда не встречались. С Ваном все контакты немедленно прекратить – мы позаботимся, чтобы вас завтра же перевели на другое место службы. А то, чтобы об этом никто, никогда и ничего не узнал – это, прежде всего в ваших личных интересах.

Он проводил меня до двери и напоследок ещё раз проницательно заглянул в глаза: - До свидания. Мы верим в вашу благоразумность.

Второй, не глядя на нас, что-то быстро писал за своим столом. Я вышел. Настроение было не очень... Я отчётливо осознавал, что моё будущее теперь изменилось навсегда. И ещё было очень жаль, что никогда больше не увижу доброго дядюшку Вана и его Мэй Лин.

На следующий день меня перевели под Себху, где прямо посреди белых песков Сахары располагалась огромная подземная авиабаза – ангары, ремонтные мастерские, гостиницы, даже офицерский клуб. На поверхности были лишь взлётно-посадочные полосы, да несколько инженерно-диспетчерских сооружений.

Что интересно, там тоже работало человек шесть тайваньцев, но эти держались настороженно и замкнуто. Их не только не прельстило, но даже совершенно не удивило моё знание китайского языка, которое здесь не было необходимости ни от кого скрывать.

Признаться, я был сильно обескуражен – законы логики подсказывали, что любой китаец, встретивший посередине Большого Африканского Пляжа (как мы именовали Сахару) человека, говорящего на его языке, должен, по меньшей мере, офигеть от изумления.

Местные хабиры[18], давясь от смеха, наконец объяснили мне эту загадку: оказывается, до меня на базе побывали едва ли не все ребята из моей группы, и каждый, разумеется, норовил продемонстрировать свои лингвистические способности. И поскольку практически каждый русский, встреченный этими тайваньцами в своей жизни, свободно изъяснялся по-китайски, они естественным образом пришли к твёрдому умозаключению, что русский язык попросту является одним из диалектов их великого и могучего гоюя[19]...

Онищенко я встретил в Ливии ещё однажды – уже перед отъездом, на каком-то приёме нас представили друг другу, он ужасно обрадовался, сильно стиснул мою руку как и в первый раз, и назвался Петровым. Мне захотелось ответить ему «Сидоров», но я сдержал хулиганский порыв.

...Спал я опять крепко, однако приоткрыв глаза, почему-то сразу понял, что на сей раз передо мною не Ливийская пустыня, а именно Гоби. Вообще-то, её трудно спутать с каким-либо другим местом на Земле. Скучнейшие каменистые пространства высокогорного плато – место уникальное, но привлекательнее от этого не становящееся.

Впрочем, относительность человеческих суждений о сути красоты ярко раскрылась мне однажды, когда я после совместных с монголами учений прошлой весной трясся в кабине ГАЗа вместе с монгольским капитаном, которого надо было подбросить в соседний аймак.

Моё удивление от того, что и комбат, и замполит скакали перед этим монголом на цырлах, а потом и вовсе выделили ему не только машину, но и сопровождение в моём лице, разъяснилось уже в кабине, когда я разговорился с капитаном, носящим трудновыговариваемое имя Жамьянмядаг.

Тот оказался необычайно продвинутым монголом, отец которого в ранге посла МНР исколесил пол-Европы, а теперь и вовсе сделался депутатом Великого Народного Хурала.[20] Как о чём-то вполне естественно разумеющемся капитан вскользь упомянул, что через несколько лет станет министром обороны Монголии.

Впрочем, это наверняка было бы для Монголии отнюдь не худшим вариантом – Жамьянмядаг получил изрядное образование, свободно говорил на нескольких языках, и что самое важное – говорил неглупые и интересные вещи.

Кстати сказать, я к своему стыду, так и не выучил монгольского, хотя первоначально рьяно взялся было за него, надеясь хотя бы этим компенсировать бессмысленность и засасывающее безделье своей ссылки. Раз уж выдалась такая возможность, уговаривал я себя, неплохо заодно приобщиться к неведомой, самобытной древней культуре, однако очень скоро с разочарованием обнаружилось, что никакой культуры на самом деле там давно уже не существует.

Практически никто из монголов уже не знал ни своей письменности, ни истории. Даже в немногочисленных буддийских храмах нерадивые служители, кое-как исполняя перед посетителями заведённые ритуалы, не могли истолковать ни их смысла, ни принципов самой религии. Всё сводилось к покорно-назидательному объяснению: «Так положено».

Даже в Улан-Баторе, куда изредка попадая, мы чувствовали себя словно дремучие провинциалы в Париже (ведь там, в квартирах офицеров из крана текла вода! а в магазинах можно было купить сыр и яйца!), мне, увы, так и не удалось найти среди монголов ни одного интересного собеседника. Разговоры с ними, как правило, сводились к торгово-обменным темам, типа: «Хром есть? Лиса нужен?[21]»

Я так и не смог до конца поверить, что эти невзрачные, меланхоличные, пришибленные люди – потомки грозного народа, когда-то завоевавшего чуть ли не полмира.

Жамьянмядаг оказался единственным монголом, интересы которого простирались гораздо дальше приобретения дефицита. Да оно и понятно – будучи чуть старше меня, он побывал уже в более чем двадцати странах, и рассказывал об этом без похвальбы и без тривиальных восторгов вдруг прозревшего крота. Он был весьма начитан, хотя нравились ему несколько странные с моей точки зрения книги.

Несмотря на то, что его волевое скуластое лицо поразительно напоминало мне образ молодого Чингиз-хана, казалось, что он совсем не принадлежит этим унылым безжизненным просторам, с редко разбросанными пентагончиками юрт и непонятно что тщательно пережёвывающими шелудивыми баранами.

Было даже странно услышать из его уст неизящную монгольскую речь, когда он попросил остановить машину перед глупо уставившимся на нас морщинистым коричневым пастухом, восседавшим на облезшем клочьями верблюде, и перекинулся с ним несколькими фразами: «Достаточно ли корма было в эту зиму? Хорошо ли поправляется твой скот?», что означало просто «Здравствуйте», однако старый монгол пустился в пространные ответные словоизлияния.

- Лето засушливое будет, - озабоченно сказал мне Жамьянмядаг, едва мы снова тронулись. – Старик говорит, уже сейчас в колодцах одна грязь.

Я вздохнул. Мне не надо было объяснять, что это значит. Наверное, больше всего я страдал в Монголии именно из-за хронической нехватки воды, причём пить её я вообще практически отучился. Самый сильный дискомфорт вызывало ощущение собственной немытости, невозможность сполоснуть хотя бы руки.

Монголам для личной гигиены вообще не нужна была вода – они обтирали тело и лицо песком, а затем намазывались бараньим жиром, что по их мнению (ошибочному на мой взгляд) создавало дезодорирующий эффект. В жаркую погоду в местах скопления монголов было просто невозможно находиться. Эти проклятущие байрамы доставали меня и здесь...

Слушая интеллигентно построенные фразы моего необычного попутчика, мне вдруг подумалось, что ему должно быть невероятно стыдно перед забравшимся в его края иностранцем за это убожество природы, за нищету быта и духа его людей. Пронзительно захотелось как-то его утешить и несколько минут я сидел молча, тщательно подбирая какие-то сочувственные слова о том, что ну, мол, ничего, на севере и у вас попадаются красивые места...

К счастью, монгол опередил меня, и едва я уже открыл рот, начиная свою глубокомысленную тираду, как он мечтательно вздохнул, обвёл трогательно потеплевшим взглядом стелющиеся за окнами машины плоские бесцветные поверхности и с душой в голосе произнёс:

- Но вот всё же где я только не бывал, каких удивительных краёв не видел, однако такой красоты как здесь у нас – нигде нет!...

Несколько секунд я сидел с так и незакрывшимся от потрясения ртом, с трудом осмысливая непреодолимость пропасти между нашим мировосприятием, и то, какую жуткую бестактность я только что едва не сморозил.

Жаль, что бумажку с его адресом я потерял по пьяни спустя несколько дней. Впрочем, судя по всему, он так и не стал министром обороны...

... Снова проснулся я от довольно резкого толчка. Машина стояла в какой-то неглубокой ложбине. Вокруг почему-то было практически темно. Я в недоумении посмотрел на часы – всего полшестого.

- Где мы, Деревяго?

Солдат напряжённо молчал. Машина раскачивалась от завывающих порывов ветра и тихо, словно виновато, фыркала.

- Мы где? – заорал я. – Ты куда, в ад что-ли нас завёз, мать твою?! Почему темно так? Или у меня часы остановились? – с подозрением поднёс я к уху ливийские «Сейко», выигранные когда-то в карты у Бутеныча.

- Чего-то я заплутал маленько, - оправдываясь забормотал водитель. – А тут ещё стемнело сразу так, не видать ничего – наверно, буран идёт...

Небо действительно чернело прямо на глазах и как будто стремительно надвигалось на землю. Лучи фар беспомощно утыкались в поднимаемую ветром белесую пыль, и вдруг, приглядевшись, я понял, что это никакая не пыль, а самый настоящий снег.

- Ну ни черта себе! – искренне вырвалось у меня. – Первый раз за третью зиму снег в Гоби вижу!

Я распахнул дверцу машины, но сделал это очень опрометчиво – налетевший порыв леденящего ветра оказался столь мощным, что дверцу швырнуло вперёд, едва не сорвав с металлических петель. К счастью, спружинив, она отскочила почти в изначальное положение, мне чудом удалось ухватить её, и, борясь, словно с вырывающимся из рук взбесившимся роботом, наконец со скрежетом зафиксировать на месте.

Теплая кабина за эти несколько секунд успела наполниться обжигающе-морозным воздухом и перемешанным с песком колючим снегом.

- Вот это да-а! – протянул я, отдышавшись. – Ну, похоже, мы с тобой, Деревяго, крепко попали...

Я поднял с пола развернувшуюся карту, выхваченную ветром из-за сиденья, и стряхнул с неё песок: - И сколько ты уже едешь, сам не зная куда?

- Да тут вроде вот-вот должна бы сопочка двухгорбая показаться, а её уж с час всё нет, да нет... Я покрутился немного туды-сюды, пока вы спали, да чегой-то совсем запутался...

- Так ты ещё и крутился!... – сокрушённо пробормотал я, досадуя на себя за то, что расслабился и выпустил ситуацию из-под контроля. Впрочем, даже если бы я и не спал, вряд ли было возможно с комфортным уровнем точности определить, где мы сейчас находимся.

Поставив крестик на том месте, где я в последний раз достаточно уверенно представлял наше месторасположение, я очертил круг радиусом километров в пятьдесят, то есть куда за это время мы теоретически могли бы заехать. Значительная часть окружности покрывала территорию Китая, что радовать, безусловно, не могло. Утешало то, что даже если мы были уже на китайской территории, в такую погоду вряд ли кто мог случайно на нас наткнуться.

Теперь никаких иных вариантов не оставалось: только ждать пока прояснится небо, и по звёздам уходить строго на северо-запад, подальше от границы, ну а там – рыскать пока хватит бензина и надеяться на счастливую случайность встречи со своими или дружественными монголами.

Кстати, о бензине я как-то до сих пор даже не задумывался. – Постой-ка, Деревяго, а сколько у нас горючки?

- Да оба бака полны были, когда уезжали, и зампотех ещё бочку на кузове прикрутил полную – чтоб на обратную дорогу хватило, - шмыгнув носом, сообщил солдат. – Так что много пока ещё керосина, товарыщ старшый лейтенант.

Ответ меня успокоил и, потянувшись, я зевнул. Ужасно хотелось вылезти из тесной кабины – размять кости, да и желание облегчиться напоминало о себе уже всё настойчивее, но повторять рискованный трюк с дверью желания не было, тем более что унести ветром легко могло и меня самого, поэтому я решил потерпеть, насколько возможно. А там, глядишь, и буря поутихнет.

Пока же всё становилось только более зловещим. Низко, с перебоями взвывал ветер, вокруг уже не было видно ни зги, мелкий колючий снег и песок с неприятным наждачным скрипом шуршали по стёклам и бортам «ступы»[22], струйками протекая во все щели, как будто кто-то с дьявольской силой огромными горстями осыпáл наш ЗИЛ. Грузовик раскачивался всё ощутимее, точно переминаясь с ноги на ногу. «Уж не собирается ли он взлететь?» - с тревогой подумал я. – «Так ведь и унесёт, точно Элли с Тотошкой в жёлтую страну. Хотя куда уж дальше? Эх, где же ты, мой изумрудный город[23] с добрым волшебником Гудвином...»

- Ладно, Деревяго, будем считать, что остановились на привал. Пикник на обочине, так сказать, - бодрым голосом сказал я испуганно озирающемуся по сторонам солдату, доставая из-под сиденья «тревожный» вещмешок. – Ну-ка проверим, что там господа офицеры нам соизволили оставить.

«Тревожным» мешок величали потому, что он всегда должен был храниться полностью собранным на случай внезапного убытия по тревоге, однако хронические групповые пьянки офицерского состава делали поддержание комплектности практически невозможной задачей – закуски всякий раз не хватало, и в ход тут же шли консервы или галеты из первого попавшегося распотрошённого вещмешка.

Забежав сегодня утром на жилзону, я, к счастью, сразу отыскал свой баул под кроватью, отметив его подозрительную лёгкость, однако проверять экипировку времени не было, и я на всякий случай просто забросил в его чрево несколько банок тушёнки, сгущёнки и баклажанной икры из удачно полученного накануне продовольственного пайка.

Чего-чего, а консервов в Монголии хватало. Я до сих пор не могу переносить вкуса тушёнки и сгущённого молока (сохранив, однако, привязанность к «заморской» икре). Зато со всей прочей снедью творился полный абзац. Офицерские семьи по полгода не видели никаких свежих овощей, включая картошку, и даже таких элементарных продуктов как молоко, яйца или сыр, не говоря уже о фруктах и прочей неподобающей роскоши.

Съедобное мясо, несмотря на то, что Монголия кроме животноводства ничем больше практически не занималась, можно было раздобыть лишь путём браконьерского отстрела коз, которые к счастью водились здесь в изобилии. То «мясо», которое выдавали нам на паёк, внешне вроде бы соответствовало своему названию, но на сковородке за несколько секунд сморщивалось, теряло сок и цвет, превращаясь в засушенную нежующуюся подошву.

Причину такой колдовской трансформации я понял, когда меня однажды отправили получать мясо для всего батальона с какого-то стратегического склада аж под самым Улан-Батором: в кузов моей машины из подземного ледника с грохотом зашвыривали туши, на которых синели клейма «Наркомат обороны. 1937 год». С мрачным юмором мы называли их потом «жертвами сталинских репрессий».

Когда вдруг до нашего пустынного Сайн-Шанда раз в несколько месяцев по прихоти какого-нибудь снабженца доходил рефрижераторный вагон со свежим продовольствием, об этом становилось известно за много дней, и жёны офицеров заранее занимали перед магазином очередь, где сменяясь, дежурили круглосуточно, иногда дрались, вырывая друг другу волосы, чтобы в конце-концов принести домой десяток яиц, кочан подгнившей капусты да баночку майонеза, которая потом благоговейно хранилась несколько месяцев до какого-нибудь большого праздника.

Однажды зимней ночью, сменив подругу в такой очереди, молодая женщина за несколько часов ожидания насмерть заморозила новорожденного ребёнка...

Мои подозрения оказались не напрасными – из всех предыдущих продовольственных запасов в вещмешке осталась лишь банка сгущёнки, на которую тут же с вожделением принялся коситься солдат, зато почему-то добавилось две пустые бутылки из-под архи[24].

Я покачал головой и грязно витиевато выругался. А если бы я не получил вчера паёк, да не успел прихватить консервы? Сиди сейчас да соси лапу под вой ветра? Эх, офицеры, раздолбаи...

- Ну чего ты так на сгущёнку уставился? Бери банку, потом съешь, я уже видеть её не могу, - бормотнул я, роясь в недрах мешка и пытаясь определить, к чему же у меня меньше отвращения – к сайре бланшированной в масле, килькам в томате или опостылевшей говяжьей тушёнке.

К моему изумлению, солдат, ловко вскрыв сгущёнку штык-ножом, тут же с напористостью вампира присосался к банке. – Эй, эй, подожди! - попытался остановить я его. – У нас же мясо есть ещё, или рыба. Хлеб вот свежий, вчерашний...

Однако водитель, продолжая поглядывать на всё предлагаемое ему великолепие, тряс перевёрнутую банку над далеко вытянутым языком до тех пор, пока на него не прекратили стекать тонкие белые струйки, после чего отломал краюху хлеба и принялся вымазывать остатки на стенках. Меня передёрнуло. – Ну и как ты после десерта консервы есть собираешься? – иронически осведомился я.

- Можно и консерву теперь, - скромно согласился Деревяго. – А сгущёночку я очень уважаю...

Вздохнув, я протянул ему «Сайру бланшированную»: - Ну, тогда открывай.

Проворно вытерев липкий штык-нож о замасленные до черноты штаны, тот в две секунды вспорол жестянку и протянул мне обратно. Меня передёрнуло опять при виде его эфиопского цвета рук с обломанными грязными ногтями, но с этим поделать ничего было нельзя.

«Надо как-то бороться со своей брезгливостью», - в который раз подумал я, но всё же не удержался и, смочив водой из фляги носовой платок, протёр им свою вилку, а потом и руки. Солдат насмешливо поглядывал на мои манипуляции, уже держа наготове извлечённую из-за голенища закопченную ложку с исковерканной, раза три перекрученной ручкой.

- Ну что, рядовой Деревяго, - с высокопарностью, усиленной завываниями ветра, объявил я. – Поскольку никто из нас теперь не за рулём, и в ближайшие несколько часов машину вести попросту некуда, я иду на педагогический эксперимент и предлагаю тебе совместно отведать самогоночки. Но учти: я буду пристально наблюдать за твоим состоянием, и если замечу неадекватные отклонения – немедленно прерву наш алхимический опыт.

Водитель судорожно сглотнул слюну и с собачей преданностью посмотрел мне в глаза: - Да я... Да што ж – конечно, товарыщ старшый лейтенант! Да граммов двести оно мне как слону дробина!

- Двести! - присвистнул я. – Нет, мой юный друг, ограничимся ста пятидесятью. – Твой тренированный организм бывшего тракториста уже, боюсь, отвык от таких доз. Доставай кружку.

Рядовой обиженно запыхтел, роясь где-то у себя под ногами: - Да мы почитай кажный вечер антифризика по кружечке накатываем! Только его много нельзя – помереть можно, а то и ослёпнуть...

- Антифриз пьёте?! – изумился я. – Так вот почему радиаторы у машин то и дело размораживаются! Да радиаторы то ладно – а вот как вы сами ещё живы?!

Деревяго самодовольно ухмыльнулся: - А это рецепт знать надо. Мне его сержант со 2-й роты ишо в прошлом годе за дембельскую шинэль рассказал...

Он наконец, извлёк на свет и протянул мне замусоленную алюминиевую кружку, покрытую слоями засохшего жира, крошками табака и прочими отложениями, но ничего другого увидеть я и не ожидал. Плеснув туда на два пальца пахучей жидкости из увесистого «галлона», я затем налил столько же в свою эмалированную, и плотно закрыл банку пластиковой крышкой. Самогонку стоило бы поберечь. Может ещё и до Димки удастся-таки доехать, и чего я ему тогда скажу?

- Ну что ж, - провозгласил я, - Так сказать, за благополучный исход нашего маленького приключения!

Чокнуться толком не получилось, так как я непроизвольно всё же попытался избежать слишком тесного соприкосновения с антисанитарной солдатской кружкой.

Самогон привычно ожёг нёбо терпким сивушным привкусом, а потом распустился в желудке дивным огненным цветком. Сразу стало хорошо и даже как-то уютно. Мы молча жевали консервную рыбу, поглядывая на бушующую за тёмными окнами метель. В покачивающейся кабине было тепло, и я расстегнул свой бушлат.

Захотелось поговорить о чём-нибудь возвышенном, философском.

- А вот объясни ты мне, Деревяго, - начал я светскую беседу, - парадокс неуставных отношений в нашей армии. Я же помню, как тебя салабона деды чмырили, очко зубной щёткой драить заставляли, и тебе это не нравилось, а теперь ты сам над молодыми измываешься, даже поколочиваешь иногда, я слышал. Неужели на собственной шкуре не понял, как это плохо?

Он шмыгнул носом. – Ну а как ещё? Ежели салабонов не гонять, так они обнаглеют в момент, старослужащих уважать перестанут. А дедушек почитать надо – это ж даже стих такой сложен: служи сынок, как я служил, а я своё уж отслужил! Меня вон когда дрючили, у меня в другой раз слёзы капают, а я всё про себя повторяю: дерите меня, дерите – злее буду, ужо отыграюсь потом на молодых!

Слушая его нелицемерную тираду, я устыдился наивности своего воспитательного порыва. Нет, в этой армии искоренить неуставняк проповедями невозможно – на нём просто зиждется вся система отношений подчинённости, безмолвно поощряемая сверху. Другого способа эффективно держать под контролем это стадо, в которое за считанные дни превращают вчерашних школьников, видимо действительно нет – сегодня дерут меня, зато завтра я отплачу по полной!

Сколь глубоко пронизана армейская действительность этими уродливыми негласными принципами, я воочию убедился вскоре по прибытию в ОСНАЗ, где меня тут же назначили так называемым "военным дознавателем", обязанным разбираться во всяких мелких правонарушениях, ибо происшествия разной степени тяжести случались в батальоне чуть ли не ежедневно, а командирам было недосуг лично разбираться, кто кому подбил глаз, и где солдаты раздобыли антифриза для праздничной вечеринки.

Поначалу меня даже развлекали эти показушные следственные мероприятия, и одно время я принялся коллекционировать солдатские объяснительные, написанные порой очень нестандартным, живым языком. Надо сказать, необходимость что-то писать была для большинства из них сущей пыткой, сопоставимой с самым суровым наказанием, что уже само по себе несло мощную воспитательную нагрузку. Вдобавок к этому, творческие муки разрождались порой подлинными филологическими сокровищами: «Из каптерки послышались шум и стуг похожие на удары сопогами по ледцу», или «Он ударил меня ногой, обутой сапагой».

Однако первое место в моём хит-параде навсегда безоговорочно занял шедевр солдатского канцелярского вдохновения, объяснявший, почему военнослужащий одной из кавказских национальностей нещадно избил двух военнослужащих другой кавказской национальности.

К сожалению, адаптированное переписывание этого выдающегося документа не даёт полного представления обо всех его оригинальных достоинствах, ибо знаки препинания там напрочь отсутствовали, а слова и буквы соединялись и расчленялись в произвольном порядке, потому часть кайфа заключалась именно в процессе дешифровки. Постараюсь максимально близко передать дух и букву произведения:

«НАЧАЛНИКУ ЭТОЙ АРМИИ

Я ВИШЭЛ НОЧЧЮ ИЗ КАЗАРМА ПАССАТ

КТОТО ИЗ ТЕМНОТЫ СПРАСИЛ МЭНЯ БИДЖО ЖОПА ИБАЦЦА БУДЕМ

Я АХУЭЛЬ»

Последнюю фразу я поначалу принял за подпись, и лишь некоторое время спустя до меня дошло всё величие неподдельного возмущения биджо столь неприемлемым предложением сексуального характера, просто не подразумевающим никаких иных ответных действий с его стороны.

И ведь действительно: что тут ещё добавить?!...

Когда ветер чуть поутих, и мы, наконец, вылезли из машины размяться и помахать руками, Деревяго смущённо задал, видимо уже давно мучающий его вопрос:

- Товарыщ старшый лейтенант, а разрешите спросить? Вот вы, говорят, в таком училище обучались, языками всякими владеете, китайской грамотой, а ведь вас там тоже учили этим их штукам всяким, типа боевого самбо, руками кирпичи ломать, головы там отрывать? Может покажете пару приёмчиков?

- Учили немного, - подчёркнуто скромно, но с достоинством подтвердил я, не желая развеивать романтический фимиам вокруг ВИИЯковского имиджа, – Но показывать их тебя я не имею права. Это совершенно секретно.

Деревяго невольно затронул больную тему: да, учили-то нас многому, только вот тому ли, что нужно в этой жизни? Особое место в перечне моих претензий к данному Родиной образованию занимали как раз уроки ФИЗо.

Их на протяжении нескольких лет у нас вёл майор Киреев, то ли чемпион, то ли призёр каких-то чемпионатов мира и Европы по вольной борьбе. Внешностью он сильно напоминал физически развитого, очень подвижного бегемота, и при взгляде на него становилось искренне жалко его бывших соперников.

Помнится, первое время мы с нетерпением ждали, когда Киреев начнёт делиться с нами секретами борцовского мастерства, но скоро стало очевидно, что его педагогический арсенал разнообразием не отличается. Любимым упражнением, которому он посвящал почти всё наше время, были примитивные отжимания от пола.

- Таварищи курсанты! – однообразно возглашал он в начале урока хрипловатым басом, - Положение упора лёжа принять! Раз-два, раз-два, раз-два, раз-два...

Темп, который он задавал, мог выдержать разве что отбойный молоток, и довольно скоро мы по-одному начинали обессилено утыкаться носами в пол. Это приводило его в ярость.

- Кто там сачкует?! - грозно кричал он, и от этого рыка вполне могли бодро воспрянуть даже мёртвые. - Курсант Бисеров! 100 отжиманий на скорость! Раз-два, раз-два, раз-два!...

Однажды во время краткого перерыва, кто-то не выдержал: - Товарищ майор, ну что мы всё отжимаемся, да отжимаемся? Вы бы показали нам хоть какие-нибудь приёмчики...

- Какие ещё приёмчики? - неподдельно возмутился Киреев. - Взял – да ломай! Вот и все приёмчики!...

Деревяго об этом я решил не рассказывать – солдаты должны свято верить в то, что их командиры не боятся ни Бога на небе, ни Чёрта на земле. За другим командиром они просто не пойдут в бой. Хотя, какой я к дьяволу командир? Армейский интеллигентишка, переводяга, недоразумение в военной форме, а поди ж ты – ощущаю личную ответственность за имидж командирского корпуса Красной Армии!

Я махнул рукой и полез обратно в кабину. – Ладно, Деревяго, давай ещё по одной. Вторая в армии традиционно – за милых дам. Вот у тебя девушка дома есть?

Водитель хмыкнул: - Та есть, только уехала сейчас из посёлка в райцентр, в техникуме учиться. Не нравится мне это.

- Учение не одобряешь?

- Не для баб оно. А то сильно больно умная будет.

- Да ты рассуждаешь прямо как араб! – удивился я, - Ты не магометанин случаем?

Он, то ли не поняв, то ли не расслышав, гнул своё: - Да ишо там нахватается в городе всякого... разврата.

- Ладно, не скрипи, пуританин-мусульманин. Если любит – дождётся. А фотография хоть у тебя есть?

Солдат так долго кряхтел в поисках целлофанового пакета с письмами, затерявшегося за подкладкой его драного бушлата, что я уже успел пожалеть о своей просьбе.

Наконец он ткнул мне маленький квадратик фотографии с уголком, сделанной видимо на комсомольский билет, с которой угрюмо взирала крестьянского вида девица, похожая на Деревяго как родная сестра.

- Красивая, - изо всех сил кривя душой, сказал я. - Но серьёзная, сразу видно. Так что за развраты не бойся, - добавилось уже совершенно искренне.

Довольно сопя, он убрал фотографию обратно в пакет. - Товарыщ старшый лейтенант, а вы это, монголок пробовали? Говорят у них дырочка ма-аленькая, а сифилис тама ого-го!

- Правильно говорят, – сурово подтвердил я. – И вообще – нечего породу портить. Любить надо только себе подобных. Тебе же не придёт в голову козе вдуть, я надеюсь?

Солдат заржал, но как-то подозрительно виновато, и я строго погрозил ему пальцем.

Причину, по которой я когда-то дал себе зарок ни при каких обстоятельствах не притрагиваться ни к одной монголке, я объяснять не стал. Ворочать языком становилось лениво, да и не поймёт он этих рефлексий.

Монгольские девушки в наших далёких краях были, мягко говоря, более чем доступны. И дело заключалось даже не в их легкомыслии, блудливости или корыстолюбии, а в том, что забеременеть от русского считалось не предосудительным, но напротив похвальным делом.

Процент детской смертности у монголов составлял какую-то жуткую цифру, что было вполне объяснимо низким уровнем медицинского обслуживания, суровыми условиями жизни и неразнообразным рационом питания, практически лишённым витаминов.

Не последнюю роль играло и неконтролируемое кровосмешение, поскольку практически все монголы, обитавшие в этом обширном ареале, принадлежали к трём-четырём кланам, и по сути дела состояли между собой в большей или меньшей степени родства.

Посему совет старейшин их племён, покумекав на эту горестную тему, время от времени принимал решение разбавить загустевающую кровь и отряжал спецгруппу созревших молодых самок в поход по русским военным жилзонам, где пьяные офицеры радостно приветствовали такой культурный обмен, изрядно скрашивающий их однообразно-беспросветный быт.

Иногда, правда, случались и конфликты, вызванные стремлением наиболее чистоплотных (или наименее пьяных) русских каким-то образом помыть свою монгольскую подругу перед любовным соитием. Такие коварные поползновения сурово пресекались пустынными амазонками, ибо соприкосновение тела с водой было для них чем-то сродни самому страшному извращению.

Однажды я, ещё в свою первую монгольскую зиму, брёл куда-то по селению Сайн-Шанд (в Большой Советской Энциклопедии значащемуся как «крупный культурно промышленный центр, столица Восточно-Гобийского аймака»), состоящему в основном из юрт вперемежку с ветхими сарайчиками.

Справедливости ради следует всё-таки упомянуть, что возвышалось там и местное архитектурное чудо – трехэтажный жилой дом, да вот только сотворившие его зодчие либо не знали, либо не сумели воспроизвести систему современной канализации, и потому все туалеты в нём были сооружены по принципу «сквозного очка»: сидящий на первом этаже, должен был очень бдительно отслеживать, что происходит над его головой на двух верхних уровнях...

Зима в тот год выдалась даже по местным стандартам очень холодная – на термометрах, где шкала начиналась с минус сорока, красный столбик с утра частенько просто не показывался, однако в условиях почти нулевой влажности такой мороз при отсутствии ветра практически не ощущался, напоминая о себе лишь остреньким покалыванием в ноздрях при глубоком вдохе. Не видевшая снега каменная земля покрывалась равномерно расползающимися кривыми трещинами, что ещё больше усиливало её сходство с лунным рельефом.

Когда я проходил мимо одной из самых захудалых юрт, из неё вдруг выскочил пописать мальчуган лет трёх-четырёх от роду. Меня словно монгольской стрелой пронзило не только то, что ребёнок был бос и практически гол, не считая какой-то лёгкой распашонки; и не столько то, как ловко справлялся он со своей далеко не простой задачей, приплясывая и быстрыми щелчками откалывая от съёжившегося писюна льдинки моментально замерзающей на лету мочи.

Я оказался буквально парализован тем, что его раскосые глаза светились безмятежно голубым васильковым оттенком, а прямые жёсткие волосы были цвета «топлёных сливок» (по выражению Есенинского друга Мариенгофа).

«Боже мой! – ошарашено соображал я. – Получается ведь, что это – сын кого-то из тех, кого я, скорее всего, знаю, в то время как тот, ни о чём не помышляя, пьёт себе самогоночку и ждёт, когда в гости опять заглянет ещё не достигшая своей цели непритязательная монгольская «хуухэн»[25]...!

Не знаю почему, но во мне что-то перевернулось. Я не то чтобы ощутил вселенскую отцовскую ответственность за всех детей, могущих когда-либо ненароком завестись в результате моего пенящегося младого любвиобилия по различным уголкам земного шара. Нет, мне просто конкретно не захотелось допустить, чтобы мой незнакомый мне сын бегал босиком по застывшей гобийской земле и умело сбивал щелбанами ледышки со своей пиписки, являющейся маленькой копией моей собственной...

Размышляя о превратностях неистребимого полового влечения, я неожиданно клюнул носом – самогонка оказалась коварно крепка. А может отозвалась и бессонная ночь на дежурстве, только голова стала вдруг невероятно тяжёлой.

- Давай-ка, знаешь что, Деревяго, - выговорил я заплетающимся языком, - Выпьем ещё по одной – да и поспим маленько.

Не отвечая, солдат тут же протянул кружку. Он тоже, как оказалось, уже полуспал, накренившись к дверце под каким-то странным углом.

Усмехнувшись, я плеснул в подставленную кружку самогона, но пока сосредоточенно лил напиток в свою, водитель успел без тоста осушить бокал и захрапеть, выронив кружку на пол кабины.

- Хорошо сидим! – пробормотал я засыпая.

На сей раз сон оказался тяжёл. Это был даже и не совсем сон, а наваливающиеся обрывки воспоминаний, переживаемые сейчас почему-то гораздо острее, чем тогда, в отдалившейся уже реальности.

...Виделось моё прибытие в Монголию. Знакомство в поезде Улан-Батор – Сайн-Шанд со старшим лейтенантом Алексеем Орловым, щедро угощавшим весь вагон монгольским пивом, которое показалось мне весьма недурным после поглощения отравы с белым осадком и гордым именем «Пиво Кяхтинское» на пограничной станции Наушки...

Медленно ползущий поезд с тремя вагончиками, останавливающийся у каждой юрты....

...Постепенное исчезновение зелёного цвета с лика земли...

...Кривые рельсы от горизонта до горизонта...

...Продолжение знакомства с офицерами на жилзоне Сайн-Шанда, неустанно газировавшими в сифоне самогон, закусываемый тушёнкой из банок, которую мне сначала казалось неудобным есть на халяву, пока я не увидел, с каким пренебрежением относятся к ней все остальные; вызов кем-то за что-то меня на дуэль, с восторгом мною принятый; выделение мне кровати у стены с анатомически грамотным изображением верблюда, пердящего «Good Day Sain-Shand!»[26], в двухкомнатной квартире под вывеской «Чудильник», служившей общагой для шести холостых офицеров, где ванна была наполнена пенящейся созревающей брагой...

«Жить везде можно» - подумал я, сладко засыпая под нестройный хор, в шестой раз исполняющий «Поручика Голицына».

Ночь развеяла первоначальные иллюзии – проснулся я от навязчивого шороха, заглушающего храп вповалку лежащих офицеров, числом гораздо более шести, из чего я сделал мимолётный, но верный вывод, что наша общага является чем-то вроде местного клуба. Источником шороха являлось то, что поначалу показалось мне талантливой инсценировкой фильма ужасов: все стены, потолок, пол, заваленный остатками пиршества стол – были покрыты кишащими буквально друг на друге тараканами!...

Я остолбенело стоял, не веря собственным глазам, утверждаясь в мысли, что конец света, как и предсказано в Писании, начался как раз когда все спят, пока с потолка прямо за шиворот мне не свалился суетливый групповичок отвратительных тварей. Затрясшись и заорав нечто нечленораздельное, я бросился поднимать сотоварищей на борьбу с силами зла, однако даже тот избранный, кто умудрился приоткрыть один глаз, убеждённо порекомендовал мне меньше пить, иначе вместо безобидных таракашек, станут являться лукавые зелёные черти.

Отчаявшись найти союзников, я кинулся на кухню, где творился аналогичный апокалипсис, и в одной из стоящих рядком солдатских тумбочек, символизирующих кухонный гарнитур, обнаружил баллончик дихлофоса. Дрожа от ненависти и с вожделением наркомана глубоко вдыхая аэрозоль, гарантирующую, что, по крайней мере, внутрь меня не проникнет ни одно гадостное насекомое, я опустошил баллон, методично обработав потолки, стены и мертвецки почивающих офицеров.

Тараканы покорно ссыпались с потолков и стен на пол, покрыв его равномерным 2-сантиметровым слоем. Продолжая трястись от нервного возбуждения, я смёл побеждённые легионы веником в пластиковое ведро, потом во второе, и, невзирая на несуразное время на часах, оттащил их на помойку, где также, невзирая на время, вдумчиво паслось стадо монгольских баранов...

На следующее утро оказалось, что вызов на дуэль не был пьяной шуткой. Вернее, разумеется, пьяной, но вот повод являлся более чем серьёзным: как выяснилось, я помыл руки водой, предназначаемой для общего чаепития. Дуэли на пистолетах Макарова было принято среди офицеров объявлять друг другу и по гораздо менее значащим причинам – это стало одним из способов хоть как-то разнообразить гарнизонную скуку.

Тем же утром мне объяснили, что тараканы – священные в Монголии животные, поскольку вывести их невозможно, ибо живут они везде, зимой предпочитая домашние холодильники. Моя ночная эскапада с дихлофосом вполне могла стать поводом для ещё не одной дуэли, но офицеры, воскресным утром принявшие из ванны по кружечке очень кстати подоспевшей браги, были куда более благосклонны, чем накануне, и потому решили великодушно простить моё невежество.

В том, что стремление жить без тараканов и на самом деле полное невежество и чистоплюйские предрассудки, я убедился буквально через два-три дня, едва из квартиры выветрились едкие остатки дихлофосного аромата...

Пока же я лихорадочно вспоминал немногочисленные уроки пистолетной стрельбы, оживляя их примерами дуэлей из художественной литературы, и прикидывая, стоит ли мне сразу выстрелить в воздух, или сначала выяснить, куда намерен пульнуть мой оппонент.

Однако вскоре мне к тайному облегчению сообщили, что в результате простреливания ноги «финну»[27] как раз накануне моего прибытия, комбат «наложил кредо» на все дуэли, и теперь офицерам запрещено получать патроны, поэтому все эти по-ковбойски лихо торчащие из расстёгнутых кобур пистолеты стали не больше чем лоховской бутафорией. Впрочем, это был, наверное, единственный разумный поступок комбата за всё время моей монгольской службы.

Потом начались неприятные, бредовые темы о командовании нашего ОСНАЗа: комбате, объявлявшем тревоги всякий раз, когда он достигал стадии особого алкогольного просветления, всё более учащавшиеся, так что, в конце концов, на эти тревоги стали забивать практически все, включая замполита, который, тем не менее, потом брал на карандаш каждого не явившегося по сигналу.

Особое раздражение у всех без исключения офицеров вызывал начальник командного пункта, майор с дурацкой фамилией Могба и длинным прозвищем «Мог-ба, ежели захотел-ба». Этот мелкий человечек с острым, плохо выбритым подбородком, напоминавшим синюю куриную гузку, умудрился своими занудными придирками достать, как выяснилось, каждого из тех, кто собрался однажды вечерком на кухне нашего «Чудильника».

Мою личную неприязнь он прочно завоевал после того, как, углядев в моих руках открытый «Русско-Китайский словарь», принялся читать мне получасовую нотацию о том, что «солдаты в армии без присмотра, а некоторым офицерам совсем заняться нечем». После чего я совершенно незаслуженно был отправлен с тёплого КП на мороз в автопарк руководить, вернее, в соавторстве с двумя другими офицерами, наблюдать за натягиванием колючей проволоки вокруг склада, где хранился антифриз.

Перечисляя каждый свои обиды, словно тосты, мы незаметно распалили себя настолько, что решение «умертвить гнуса» пришло естественно, как нечто само собой разумеющееся. В дальнейшем со всё нарастающим энтузиазмом обсуждались лишь технические детали умерщвления.

Вариант «пристрелить как собаку» отпал сразу по детской причине отсутствия боеприпасов, что было тут же оправдано недостойностью умерщвляемого принять столь благородную офицерскую смерть. Затем последовали варианты один несуразнее другого, пока к спору не подключился молчавший дотоле прапорщик Витя Миронищев, носящий красноречивую кличку Мордер[28], поскольку мог бы с большим успехом играть в кино толстолицых баварских мясников.

Не вдаваясь в многословные прения, он поднял с плиты огромную чугунную сковородку, вышвырнул в форточку жарившуюся на ней гору отмоченной в браге сухой картошки, икнул и сказал: - А вот!

Чёрная сковорода в его бревноподобных волосатых руках смотрелась так убедительно, что первый вопрос был решён. Задача «выманивания бобра из норы» была единодушно поручена мне, как обладающему (на тот момент) самыми интеллигентными манерами.

Когда я уверенно постучал в дверь майорской квартиры, «сейка» показывала что-то около трёх ночи. Дверь открылась почти сразу, будто Могба ждал свою смерть, стоя под дверью. – Что случилось, товарищ лейтенант? – позёвывая спросил он.

Я с жалостью посмотрел на его выцветшие кальсоны с тесёмочками на тщедушных ножках, вставленных в огромные валенки жены, находящейся с начальником КП несомненно в разных весовых категориях.

- Случилось непоправимое, товарищ майор, - таинственно ответил я заготовленной фразой. – Нам надо немедленно идти, по дороге я вам всё объясню.

- Да, да, - засуетился он, шаря по вешалке в поисках какой-то одежды, - Сейчас же идём! Так что же случилось?

- Увидите сами, товарищ майор, - продолжал напускать загадочности я, но уже теряя терпение. – Пойдёмте же скорее, можно прямо так, не одеваясь, тут недалеко.

Однако почти уже проснувшийся Могба почуял неладное и заупрямился, остановившись прямо в проёме двери. – Нет, вы доложите мне, что случилось!

- Товарищ майор, - приблизил я своё лицо к волосатому майорскому уху, вежливо, но настойчиво пытаясь выпихнуть того из квартиры, - Это невозможно описать словами. Могу лишь уверить вас, что необходимо ваше личное присутствие.

Несколько секунд мы, пыхтя, толкались в тесном коридорчике, когда вдруг из-за косяка подъездной двери выдвинулся исполинский силуэт нетерпеливого Мордера со зловеще блеснувшей сковородкой в руках.

Могба заверещал словно заяц и проворно стреканул внутрь тёмной квартиры. Благоприятный момент был упущен...

Я не раз думал потом, что случилось бы со мной, со всей нашей тёплой компанией, если бы мне удалось тогда выманить майора из подъезда. В верности руки Мордера сомневаться не приходилось – незадолго до этого заговора он играючи выбросил из окна нашей общаги трёхпудовую гирю. Не мелкий штрих к его характеру добавляло и то, что окно при этом было закрытым...

Однако, что поучительно в той истории, начальник КП не только никому ничего не рассказал о ночном происшествии, но и не досаждал нам после этого гораздо дольше, чем тараканы после обработки дихлофосом.

Потом мне стал настойчиво видеться мой первый пожар. Пожары на жилзоне были не редкостью, о чём красноречиво напоминали большие обугленные прямоугольники на местах некогда стоявших там домов. Впрочем, домами эти двухэтажные сооружения, кое-как сколоченные из щитов ДВП и обитые косматыми брикетами утеплителя, назвать можно было лишь условно.

В один из вечеров мы по обыкновению играли в преферанс, который по мере поглощения различных напитков становился всё меньше похожим на интеллектуальную игру, но напоминающим по степени азартности вульгарное очко. Внезапно за тёмным стеклом замелькали всё более и более яркие сполохи.

- Опоньки! – сказал кто-то, бросив взгляд в окно, - Ещё один загорелся. Кажись заградбригадовский... Мизер в тёмную!

Выскочив во двор, я с ужасом увидел, что стоящий в следующем ряду наискосок от нашего дом уже наполовину охвачен пламенем, языки которого под сильными порывами зимнего ветра с завораживающей скоростью рвутся всё дальше. Вокруг здания, чего-то вопя, носились тёмные силуэты.

Я бросился в чёрный проём ближайшего подъезда, но оттуда, сбив меня с ног, вылетел огромный тюк набитый каким-то барахлом, за ним грохнулся телевизор, с кряканьем разделившись на кинескоп и аккуратно сложившийся деревянный ящик. В подъезде слышались громогласный мат и неистовый топот сапог. Я благоразумно понял, что помочь там кому-либо мне сейчас вряд-ли удастся.

В оцепенении мы наблюдали, как на наших глазах огонь всё ярче озаряет чёрную коробку дома изнутри, а ещё через несколько минут вовнутрь рухнула крыша, подняв тучу искр, роем понесшихся в направлении соседнего дома. Несколько человек, видимо его жильцы, заорав, ринулись туда.

Вокруг нас в отсветах зарева молча стояли незнакомые люди – кто кое-как одетый, кто почти голый, зато с какими-то нелепыми вещами в руках. Все заворожено смотрели на жаркий, разбушевавшийся огонь.

- Ну вот, хоть погреться напоследок от дома своего, - мрачно пошутил мужик в солдатском бушлате и голубых кальсонах.

- А... а там кто-нибудь ос-стался? – заикаясь спросил его кто-то.

- Да хер его знает! – хрипло ответил тот и сплюнул, - С первого этажа вроде, смотрю, все выскочили...

Наутро на остывающем пожарище нашли труп женщины, судорожно сжимающей ребёнка. Младенец даже почти не обгорел, так как мать, обнимая, пыталась защитить его от пламени. Её мужа, лейтенанта, дежурившего в ту ночь по части, сначала на всякий случай разоружили, и только потом сообщили о смерти жены и годовалого сына. Через несколько дней его, как в таких случаях водится, перевели к новому месту службы.

...Мне продолжало сниться, что я так и застыл перед бушующим пламенем, от которого совсем не жарко, но отчего-то всё труднее и труднее дышать, хотя дыма никакого нет. Потом оказалось, что я всё-таки вошёл в подъезд горящего дома и стою там, мне тепло, но воздуха становится всё меньше, и кто-то в темноте ритмично колотит меня мягким тюком по голове, низко гудя сразу в оба уха.

Я наконец с огромным усилием продрал глаза и некоторое время медленно обводил взглядом полумрак кабины, освещаемой лишь мертвенным мерцанием приборной панели. Рядом, привалившись к двери, неподвижно сидел водитель. В ушах продолжал нарастать какой-то адский гул, но он не был звуком работающего мотора – я вдруг понял, что это как сумасшедшее колотится моё собственное сердце. От усилия сделать вдох голова закружилась так, что я показался самому себе сидящим кверху ногами на полу кабины, почему-то ставшей потолком...

И тут меня пробила кошмарная догадка: угарный газ! Как же мог я даже не подумать об этом невидимом убийце, так любящем тихонько подстеречь ненароком задремавших в машине путников!

Рассудок рванулся наружу к свежему морозному ветру, однако телу туда ужасно не хотелось. Куда слаще было лениво смежить веки и оставаться здесь, в обволакивающей тёплой истоме...

Цепляясь за клочки растворяющейся в небытие воли, я медленно, толчками поднёс дёргающуюся, словно чужую ладонь к дверце, из последних сил надавил на ручку и мешком вывалился из кабины.

От шока столкновения с мёрзлой землёй, мне не сразу удалось вздохнуть, и вдруг раскалённый воздух тысячами иголок вонзился в мои лёгкие, словно бешеный пёс принявшись раздирать их на части. От дикого страдания почернело в мозгах, я судорожно пытался выкашлять из себя эти стальные лезвия, но рот ненасытно хватал новые и новые порции мучительной рези.

Наконец я кое-как продышался и сел, обняв колесо. Голова трескалась от боли, однако сознание, хоть и какими-то нелепыми обрывками, но постепенно всё же возвращалось туда. Я встал, шатаясь и надсадно кашляя, обошёл машину и рванул на себя дверцу водителя. Солдат выпал из кабины, словно большая тряпичная кукла, как и я сам несколько минут (часов? секунд?) назад. Я с трудом перевернул его на спину и заглянул в лицо. В предрассветном сумраке его черты показались неузнаваемыми из-за глубоко ввалившиеся глаз и почерневших губ.

Меня заполонила невыносимо жуткая мысль, что он уже мёртв, и теперь я остался совсем один в этой заметаемой бураном пустыне за сотни километров от ближайшего человеческого существа. От ужаса я попытался закричать что-то, однако измученные лёгкие не справились с такой нагрузкой и исторгли лишь нечто похожее на сиплый отрывистый лай.

Я изо всех сил потряс бойца, но он был весь какой-то твёрдый, будто окоченевший. Преодолевая брезгливость, я разжал пальцами его синие губы с редкими золотистыми волосками юношеских усиков и принялся вычищать изо рта густую накипь пены. Потом, припоминая смешные уроки искусственного дыхания рот в рот, неловко попытался воспроизвести процесс через носовой платок. Платок только мешал, поэтому я, раздражённо обтерев скользкие солдатские щёки, отбросил его в сторону и принялся вдувать в губы Деревяго отрывисто глотаемый мною воздух, всем весом тела сотрясая его грудную клетку.

Время от времени приходилось останавливаться, чтобы передохнуть – в лёгких саднило, глаза застилали тёмные круги. Солдат по-прежнему не двигался, а я никак не мог определить, бьётся ли у него сердце, так как в моих висках так и не стихал мучительный стук.

Надежда и убывающие силы уже были почти на исходе, но тут мне показалось, что Деревяго судорожно сглотнул. Я приник к солдату, пытаясь понять, не почудилось ли, как вдруг прямо в моё лицо хлынул поток зловонной блевотины.

Отпрянув, я заорал от неожиданности и омерзения, и тут меня самого принялось выворачивать наизнанку, вперемежку с дерущим горло кашлем, и снова бедным лёгким отчаянно не хватало воздуха. Рядом, раскачиваясь на коленях, продолжал исступлённо блевать водитель.

Наконец совершенно обессилевшие, кое-как соскоблив с себя нечистоты, мы забрались в машину, крупно дрожа то ли от холода, то ли стремясь отряхнуться от объятий пристально заглянувшей в глаза смерти.

Разговаривать не хотелось, да и не было никаких сил. Мы сидели, в одинаковых позах, задрав перекрещенные ноги к лобовому стеклу, не глядя друг на друга. Несколько раз накатывало ленивое желание поколотить солдата, однако эмоций хватило лишь на то, чтобы вяло выдавить из себя: - И каким же только говном вас, бля, там кормят...

Буран утихал. Снег куда-то бесследно сдуло, песок уже не несло, но пронизывающий ветер был ещё силён. Всё небо затянули столь редкостные для Монголии тучи, и хотя было уже довольно светло, я так и не сумел понять, с какой стороны встало солнце, и определить направление нашего дальнейшего движения.

Несмотря на опустошённый желудок, от мерзкого вкуса во рту продолжало тошнить. Язык сделался каким-то шершавым и царапал нёбо. Наконец я вспомнил о самогонке, и мы через силу втолкнули в себя по глотку, зажевав уже окаменевшим хлебом. Как ни странно, но от этого существенно полегчало.

Так, почти молча, мы просидели весь этот день, периодически задрёмывая, время от времени спохватываясь и выскакивая из машины, или просто опуская стекло то с одной, то с другой стороны. Тепло из кабины выдувало буквально за считанные секунды.

К вечеру ветер почти стих, но тучи висели низко, и, казалось, стали ещё гуще. С наступлением темноты кончился бензин в первом баке. Двигатель долго не хотел переключаться на второй, презрительно и негодующе фыркал, но наконец, к огромному облегчению, всё-таки утробно заурчал.

Засыпать одновременно теперь было никак нельзя, поэтому мы установили двухчасовые смены, которые к утру постепенно сократились до получасовых. Голова почти перестала болеть, но вместо этого налилась какой-то чугунной тяжестью.

С приходом рассвета, своей мрачностью похожего на вчерашний, словно родной брат, мы полезли на кузов проверить привязанную бочку с бензином – в ней оказалось чуть больше половины.

- Ох же и настучу я этому зампотеху по лысине! – мечтательно протянул я, но в голову почему-то всё более назойливо проникала предательская мысль: а доведётся ли ещё увидеть этого зампотеха?...

После лёгкого завтрака нас ожидало весьма хлопотное занятие – стащить бочку с кузова и перелить из неё горючее в пустой бак. Шланг, найденный водителем для этой цели, оказался слишком коротким, и за пару часов мы оба вдоволь наглотались бензина. Я опять мучительно проблевался, а вот солдату, похоже, бензин был вполне привычен – наверное, он мог бы его даже пить. Но топливо, как и все остальные припасы, необходимо было беречь.

Сделав экономный глоток неуклонно приближающегося к концу самогона, я небрежно задал Деревяго давно мучающий вопрос, словно неизлечимый больной, исподволь интересующийся у врача, сколько ему осталось жить:

- И надолго хватает бака на холостом?

Водитель долго шевелил губами, чего-то прикидывая. – Ну, до следующего вечера хватит, пожалуй.

Нельзя сказать, чтобы этот ответ меня сильно успокоил. Получалось, что если будем всё время стоять, то вроде бы немало. Однако ведь надо же ещё отъехать хотя бы километров на сто от этого места, как только распогодится! Но распогоживаться пока что-то не собиралось...

До вечера мы просидели, тупо вглядываясь в проворно движущиеся, но никуда не девающиеся тучи, которые то становились как будто реже, а то сгущались опять. Порой казалось, что в местах светлеющих прогалов вот-вот появится солнце, однако они затягивались, и через некоторое время прояснялось совсем в другом месте.

К ночи, нырнув рукой в мешок и долго шаря там среди каких-то ненужных вещей, я обнаружил единственную оставшуюся банку с этикеткой «Завтрак туриста. Рыбо-крупяной фарш». Эта смесь перловки с рыбьим жиром являла собой редкостную гадость, но сейчас она выглядела весьма и весьма привлекательной. Поколебавшись, я сунул её обратно.

– Это неприкосновенный запас. Съедим, когда с голоду совсем околевать станем.

Глотая слюну от мыслей о фарше, мы съели по паре безвкусных галет, которых тоже осталось всего полпачки. Хлеб, как и вода из фляжки, давно закончились. Хорошо ещё, что к борту кузова оказалась, привязана огромная канистра с водой, грязнющей и затхлой, однако делать было нечего – я кое-как фильтровал воду через найденный в глубинах мешка запасной носовой платок, моментально утративший стерильность, а Деревяго с гулким бульканьем пил прямо из канистры.

Оставалось, правда, ещё четверть банки самогона – тоже какой-никакой источник питательных веществ, однако в таком состоянии усталости, да ещё на голодный желудок, шутить с ней было опасно.

Ночь я провёл уже в каком-то полубреду, время от времени, словно проваливаясь в глубокие подземные колодцы, откуда под утро на небе стали видны первые звёзды.

Воспрянув, я уже не мог спать, с напряжением дожидаясь рассвета, и вот, наконец, над горизонтом с правой стороны стала шириться розовая полоска. Я растолкал водителя, он долго не мог ничего сообразить, но вдруг его лицо как солнцем озарило какое-то детское восхищение. Мы орали «ура!» и обнимались.

- Итак, Деревяго, довожу диспозицию, - забравшись в машину после краткого утреннего туалета объявил я, назидательно поднимая палец. - Там – Восток, но нам туда не надо. Восток – дело тонкое, сейчас не для нас. Нам в сторону далёкой Родины, на северо-запад, то есть строго вон в том направлении. Едем не торопясь, в самом экономичном по топливу режиме, внимательно смотрим по сторонам, и если замечаем хоть что-то знакомое – какой-то ориентир, или там характерную складку местности – тут же останавливаемся и пытаемся определиться по карте. Задача ясна?

Когда машина, бодро взревев, тронулась, я чуть не заплакал от счастья. Движение почему-то создавало иллюзию, будто наше испытание уже позади. Но радовался я очень преждевременно.

Весь день до рези в глазах мы сканировали расстилающийся кругом рельеф, стараясь найти хоть что-то, указывающее на наше местоположение в этом мире, но казалось, словно мы ненароком заехали на другую планету. После бури маловыразительная местность выглядела и вовсе неузнаваемой – местами в низинках ещё лежал не унесённый ветром снег, что делало картину ещё менее привычной.

Когда-то по этим просторам в поисках своей Шамбалы[29] носилась дикая паназиатская конница безумного барона фон Унгерна. Интересно, как же им удавалось тут ориентироваться? Впрочем, они больше жаловали алтайские луга севера да таинственные степи Внутренней Монголии[30], а здесь в Богом забытой дыре для них ничего привлекательного не было.

Резон притягательности этой горной пустыни для советских военных весьма прямолинейно объяснил нам, молодым офицерам, начальник разведки 5-й армии полковник Попченко. В неформальной обстановке, а точнее за банкой самогона, отвечая на вопрос, ради чего мы губим здесь свои молодые годы, полковник, вытаращив в красных прожилках глаза, просипел: - Вы что и в самом деле не понимаете? Да отсюда нашим танкам до Пекина – под горочку – два дня ходу!...

Родина, при всём том, не особо заботилась о тех, кто прозябал на таком важном для неё стратегическом форпосту, причём ладно бы по забывчивости, а то ведь ещё въедливо пытаясь экономить на любых мелочах. Я долгое время недоумевал, почему наш разведбат, основным оружием которого были «уши» антенн и пеленгаторов, располагался не на возвышенности, а, наоборот, в самой низине, что существенно снижало качество приёма радиосигналов. Ответ оказался унизительно прост: для батальона специально подыскали такое расположение на высоте 1995 метров над уровнем моря (о, где ты, это самое море?!), чтобы не платить офицерам «горной» надбавки, полагавшейся с двух тысяч метров...

Вполне возможно, что когда-нибудь, следуя неисповедимыми путями развития мировой цивилизации, к этой неказистой земле снова вернётся её былое величие. На эту мысль меня навело случайное знакомство в поезде с двумя русскими геологами, по контракту с монгольским правительством занимающимися поисками воды.

После второй бутылки водки, лихорадочно блестя глазами энтузиастов, они наперебой принялись рассказывать мне, как, бродя по пустыне, постоянно натыкаются буквально на самой поверхности едва ли не на полный перечень полезных ископаемых.

- Да тут, если копнуть, и алмазы наверняка есть! Я нюхом чувствую! – хриплым шёпотом кричал старший, с обветренным до монгольской коричневоты лицом. - Кимберлитовые трубки – по всем признакам! Я уж не говорю про медь, никель, уран, нефть...

- Ну а чего монголы? Радуются, что вы попутно такие богатства им открываете? Премию-то хоть вам дадут за это?

- Да какой там! – в сердцах махнул рукой молодой. – Не отвлекайтесь, говорят, на всякую ерунду – воду ищите. Нам, говорят, эти ваши залежи ни к чему – нельзя, мол, сон земли тревожить...

Старший крякнул и полез за третьей бутылкой: - Ладно, Сашок, ты особо-то языком не трепи. Монголам не надо – найдутся те, кто за наши данные валютой заплатят. – Он любовно похлопал по висящему на шее толстому офицерскому планшету. – Тут у нас всё детально фиксируется.

Молодой с сомнением покачал головой: - Да уж, только как разрабатывать всё это будут в такой глухомани? Мы же не просто в задницу планеты – в самую что ни на есть её дырку забрались...

Мне настолько запало в душу это образное сравнение, что когда однажды в «Огоньковском» кроссворде я встретил определение «отдалённый, глухой участок местности» из четырёх букв, вторая «о», последняя «а», то долго сидел и тупо соображал, кто тут не в своём уме – составитель кроссворда, или я? Иного варианта, нежели «жопа» мне в голову так и не пришло. Впоследствии оказалось, что правильным ответом предполагалась «зона»...

Несколько раз солдат останавливал машину и пристально вглядывался куда-то, сосредоточенно шевеля губами, а я с надеждой озирался то вокруг, то на него, но потом его взгляд опять становился растерянным, и он виновато бормотал: - Не… показалось… ложбинка знакомая вроде, да не!... - и тряс головой, словно избавляясь от наваждения.

К вечеру надежда найти дорогу стала угасать. Радовало лишь то, что сейчас мы уже точно находились не на китайской территории.

Медленно темнело. Последний раз, с отчаянием обведя взглядом затягивающийся тучами пустынный горизонт, я, наконец, решительно махнул рукой:

- Всё, Деревяго, стоять. Ехать в темноте смысла вообще нет, только бензин зря жжём. Да и куда мы с тобой едем? Ты знаешь? И я не знаю... Давай, забираемся вон на ту возвышенность и будем ждать там, пока кто-нибудь нас не найдёт. А наши наверняка уже ищут.

Под утро двигатель принялся всё чаще чихать, и машина при этом начинала трястись крупной дрожью. Мы переставили её под уклон, чтобы из бензопровода в мотор стёк весь бензин, но это было лишь конвульсивной отсрочкой обречённых.

Наконец, болезненно задрожав, мотор заглох окончательно. В наступившей зловещей тишине было слышно лишь ехидно-торжествующее посвистывание ветра.

Некоторое время мы молчали. В моей голове так и не укладывалось то неизбежное, что всё-таки произошло. Наконец, вздохнув, я достал нашу последнюю банку рыбо-крупяного фарша. Надпись на этикетке – «Завтрак туриста» – показалась тонким издевательством.

Со скрежетом сталкиваясь ложками, мы в несколько секунд опорожнили жестянку, и запили роскошный завтрак несколькими глотками самогонки. Огонь, вспыхнувший внутри, снова возродил на время какую-то робкую уютную надежду...

Однако не прошло и часа, как из кабины выдуло всё тепло, и вскоре находиться внутри стало практически бессмысленно. Кабина, конечно, защищала от ветра, но соприкосновения с её ледяными металлическими частями, а главное - с одеревеневшим дерматиновым сиденьем будто высасывали остатки килокалорий из немеющего от неподвижности тела.

Я выгреб из вещмешка всю имеющуюся там одежду, или то, что могло бы служить одеждой. Среди кучи в основном бесполезного хлама нашлось и две пары домашних шерстяных носков. Поколебавшись, я нехотя протянул одну из них бойцу – носить их после этого будет уже нельзя, но есть ли смысл сейчас на чём-то экономить? К тому же, если напялить на себя все имеющиеся носки, нога в сапог всё равно вряд ли влезет.

Деревяго с готовностью тут же скинул свои кирзачи, заставив меня едва ли не заорать от ужаса – оказалось, что его сапоги были обуты на совершенно босые чёрно-землистого цвета ноги. – Ты что это?! А почему без портянок?!!!

- Та не выдали, - как само-собой разумеющееся объяснил он. – Зампотыл сказал – нету.

Оказавшись на морозном воздухе, мы сначала долго прижимались к едва тёплому, казавшемуся ещё живым капоту, потом скакали словно макаки, укрываясь от ветра за машиной и с остервенением маша руками.

Первыми замерзать начали почему-то мысли. Они обречённо циркулировали по замкнутому маршруту, сужая круги, пока не выкристаллизовались в совершенно непродуктивную короткую цепочку: «...ну, что, конец? – нет, что-то надо делать! – но что делать? – делать нечего... – значит, всё-таки конец?... – нет-нет!»

- Что-то надо делать... – уже начинающим неметь языком промычал я, и тут взгляд мой упал на деревянный кузов машины.

- Идиоты... – простонал я, не веря простоте своего открытия. – Деревяго, какие же мы с тобой идиоты! У нас тут дров на неделю, а мы с тобой окоченевать собрались. Есть у тебя топор или кувалда?

Водитель замедленно полез в машину, что-то недовольно ворча: - ...Вам-то што, а мне зампотех башку оторвёт... – донеслось до меня, и, рассвирепев, я, наконец, дал выход накопившемуся раздражению, хватив солдата по уху так, что он сорвался с подножки и растянулся на мёрзлой земле.

– Ты что, придурок?! - в бешенстве орал я. – Думаешь, тебе вместе с цинковым ящиком благодарственное письмо на родину пошлют?! За сохранность вверенного имущества? Да я этого твоего зампотеха сам в рыло вы.....у, за то, что он нас без бензина оставил! Да ещё и водителя-кретина подсунул!...

С Деревяго мигом слетело его сонное недовольство. Вскочив на ноги, он засуетился, время от времени потирая ушибленное ухо. – Да я што? Да конечно, сейчас раскидаем на дровишки! – бормотал он, извлекая из-под сиденья какие-то железяки. – А то што-ж? Машина, значит, нехай целенькая стоит, а мы – змерзни?...

Мы довольно споро разломали деревянный кузов и сложили деревяшки штабелем с подветренной стороны, тщательно собрав даже самые мелкие щепки. Работа, а главное мысль о её результате согревали нас, и даже сосущее чувство голода казалось не столь мучительным.

Наконец весёлое пламя, затрещав, охватило аккуратный шалашик, сооружённый из того, что ещё недавно было кузовом машины. Сперва мы как дикари с гиканьем плясали вокруг нашего костра, но постепенно восторг начал угасать. Дров поначалу казалось много, однако, чтобы костерок давал какое-то реальное тепло, приходилось почти непрерывно подбрасывать туда новые и новые деревяшки, и очень скоро я понял, что сильно переоценил потенциал наших дровяных ресурсов.

Уже к полудню стало ясно, что нам не дотянуть даже до вечера, к тому же вновь поднявшийся ветер вырывал прямо из ладоней пляшущие лоскуты тепла. Мы придвигались к кострищу всё ближе, обжигаясь, но всё глубже засовывая руки в быстро остывающую золу.

Снова надо было что-то предпринимать, но мысли работали уже совсем лениво. – Постой-ка, Деревяго, ведь в баках ещё должно остаться хоть немного бензина?

- А што бензин? - шмыгнул закопчёным носом боец. – От него не согреешься. - Давай машину разувать! У нас же целых шесть колёс и ещё запаска! А с бензином мы их как-нибудь тоже раскочегарим.

Водитель молча полез искать ёмкость. Было видно, что в эту затею он не очень-то верит. Чтобы освободить банку, мы, наконец, допили самогон, и Деревяго в течение часа с помощью всё-того же шланга насосал туда литра полтора бензина.

Мы сняли первое колесо и облили его горючим с одной стороны. После едва ли не сотни безуспешных попыток шина лениво занялась. Поначалу тепла она не давала никакого, потом медленно разгорелась, густо чадя липким дымом. Очень скоро мы стали неотличимы друг от друга, равномерно покрывшись жирной чёрной копотью.

Бессонная ночь тянулась мучительно долго. Шины горели гораздо медленнее, чем дрова, но и толку от них тоже было куда меньше. А после них никаких источников тепла у нас не оставалось.

Было уже совсем светло, когда я бросил в едва тлеющую гору сажи кумачовую урну с бюллетенями и выплеснул на неё остатки бензина. Сочетание красного с чёрным совершенно некстати вызвало какие-то похоронные ассоциации...

Я совершенно чётко осознавал, что наступающий день, скорее всего, окажется последним в моей жизни. Если до вечера не случится какого-нибудь чуда, ещё одну ночь нам уже не пережить. Однако просто лечь и покорно ждать смерть казалось несправедливо унизительным.

Какое-то время мы сомнамбулами бродили вокруг остова машины, пока я все-таки не принял решение, и остановился перед солдатом. – Так, рядовой Деревяго. Слушай приказ: сейчас мы берём оружие и расходимся. Шансов очень мало, но всё же больше, чем торчать здесь вдвоём.

Деревяго молча смотрел на меня, и выражение его совершенно чёрного лица было невозможно определить, однако оно казалось комичным из-за мигающих время от времени белков глаз.

- Будем двигаться большими кругами вокруг машины: ты по часовой стрелке, я – против. Далеко от машины не удаляться – если будут искать вертолётами, она более заметна, чем мы. Ну и чтобы слышать выстрелы, если вдруг что. Стреляй короткими очередями. А в моей пукалке, - я достал из кобуры свой «ПМ», - всего 8 патронов. Буду сажать парами, прислушивайся.

Боец постоял, будто ничего не понимая, затем вздохнул и полез в кабину за автоматом. При каждом движении от него разлетались хлопья сажи.

- Ну что, пошли, – сказал я. – Береги силы. Удачи... нам обоим!

Оглядываясь друг на друга, мы медленно расходились в разные стороны, пока силуэт Деревяго не исчез за вершиной невысокого холма.

Меня неожиданно вновь охватил бесконтрольный ужас от уже пережитого ощущения, будто я остался совсем один на этой Земле. Я бросился, было назад, но потом остановился и покрутил головой. Наверное, свои последние часы следует провести достойно. Ведь что ещё скоро останется от меня на свете, кроме кружащих в монгольских небесах мыслей?

Я брёл не останавливаясь часа два или три. Казалось, что если я замедлю шаги, то мои ноги просто откажутся идти дальше безо всякой цели и смысла. Немного тревожило, что Деревяго мне почему-то так ни разу и не встретился, но я лениво решил, что солдат наверняка перепутал инструкцию и просто идёт в том же направлении, что и я.

Время от времени с левой стороны вдалеке возникала наша машина без кузова и колёс. Над ней продолжал виться реденький дымок, что создавало иллюзию всё ещё теплящейся жизни и внушало отчаянную надежду.

Один раз я даже зачем-то подошёл к машине, но вся задымлённая, вблизи она оказалось ещё менее привлекательной, чем издали. Единственным ярким цветовым пятном оказалась так и не сгоревшая урна, и, повинуясь странному чувству раскаяния за проявление политической несознательности, я зачем-то прихватил её с собой.

...Силуэт на вершине далёкого пригорка появился неожиданно. Я долго тёр глаза, хотя и решив сперва, что это Деревяго, но всё же пытаясь разглядеть объект получше. Вскоре можно было видеть, что силуэт гораздо крупнее человека и медленно движется в моём направлении.

Сердце моё бешено заколотилось, и я рванулся было навстречу, потом заставил себя остановиться. А вдруг это кулан или дикий верблюд? Его ни в коем случае нельзя спугнуть. Если он подойдёт достаточно близко, я, пожалуй, смогу уложить его из своего «макара», и значит у нас будет несколько литров тёплой крови и, наверное, даже сырое мясо удастся как-то прожевать. Это удлинит жизнь ещё на пару дней, а то и больше...

Я присел на одно колено, стараясь казаться менее заметным. Эх, где же ты мой пропитый «цейссовский» бинокль! Стало видно, что это действительно верблюд, он шёл прямиком на меня, и вдруг я совершенно отчётливо разглядел, что на нём кто-то сидит!

Вскочив, я заорал что-то, маша руками, хотя в этом не было никакой нужды – седок явно видел меня. Торопливо сдвинув пистолетный предохранитель, я выстрелил в воздух два раза – надо же дать знать Деревяге, если он не ушёл слишком далеко. Однако от выстрелов всадник остановился, возможно восприняв мои действия как угрозу.

Я чуть не потерял рассудок от мысли, что он сейчас развернёт своего верблюда и так же неспешно скроется за горизонтом, и снова уже плавно замахал руками, стараясь, чтобы это выглядело как можно дружелюбнее.

Наконец монгол снова неторопливо двинулся ко мне и вскоре остановился, бесстрастно изучая меня своими раскосыми глазами на изрезанном морщинами обветренном лице.

- Сайн байну, кампан![31] – прокашлявшись, прохрипел я. – Я – русский офицер, заплутали мы тут у вас...

- Вижу, что не китайский, - на вполне внятном русском спокойно ответил он. – А я сижу утром, чай пью, смотрю – дым какой-то на горизонте. Откуда, думаю, дым? Тут кроме нашего стойбища никого больше нет. Чай допил, думаю, надо поехать посмотреть, однако...

Было похоже, что он так и собирается, восседая на верблюде, дружелюбно беседовать со мною до вечера, а потом, пожелав спокойной ночи, удалиться на своё стойбище.

- Кампан, тут у меня ещё солдат, цирик. – не совсем вежливо прервал его я. - Совсем больной, голодный, только найти его нужно. Его срочно надо в тепло, чаю горячего...

Какая-то непонятная щепетильность не позволила сказать, что горячего чаю и много-много жратвы требуется в первую очередь мне. К счастью, на этот раз монгол уяснил, что от разговоров действительно пора перейти к делу. – Ну, пойдём искать, однако, - рассудительно сказал он, швырнув мне увесистый кожаный мешочек, и разворачивая верблюда.

Мешочек, похожий на высушенный желудок какого-то животного оказался небольшим бурдюком, полным кумыса. Шатаясь, я побрёл за монголом, на ходу жадно глотая кумыс, сжимая под мышкой бесполезную урну, и толком не веря в своё чудесное спасение. Облезший хвост верблюда, мотающийся перед моим лицом, казался мне самым прекрасным видом из всех виданных до этого в жизни.

Через некоторое время я услышал впереди лихорадочную автоматную пальбу и недовольно поморщился – ну сказал же придурку: короткими очередями!

Деревяго почему-то полулежал на боку, даже не попытавшись встать при нашем приближении. Его угольно чёрная физиономия и развевающиеся на ветру лохмотья обгорелой одежды вызывали ассоциацию с огнепоклонником из какого-нибудь папуасского племени, и я понял, почему так пристально разглядывал меня монгол.

- Ну и чего разлёгся? Пошли в гости к монголам, вот товарищ приглашает.

- Да чегой-то ноги не идут, - едва разжимая губы, просипел боец. – Не чую их зовсим.

- Ох, рядовой Деревяго, обленился ты вконец! – Я виновато посмотрел на нашего спасителя. – Извини, отец, не знаю как тебя зовут, позволишь твоим транспортным средством воспользоваться? Сам он уже никуда не дойдёт.

Вдвоём с Цэрэном мы с трудом взвалили солдата на верблюда, после чего в моих глазах поплыли какие-то мерцающие круги, и дорогу до стойбища я помню очень смутно. Мерно покачивающийся хвост верблюда прекрасным уже не казался...

Наконец я увидел уже совсем вблизи несколько одинаково белых юрт, из которых высыпала небольшая толпа взрослых и детей, молча наблюдающих за нашим приближением. В таком же немом ожидании застыли стоящие рядом верблюды и лошади.

Никто не выказал никакого удивления, не принялся шуметь и суетиться, как это принялись бы делать арабы. Деревяго ловко стащили с «транспортного средства» и перед входом в юрту сняли с него всю прожженую, закопчёную одежду, с которой клочьями продолжала сыпаться сажа, завернув его в парчовый зелёный халат. Мне, после избавления от своих обгорелых лохмотьев, досталась атласная хламида неуместно праздничного вишнёвого цвета (дурацки гармонирующая с алой урной), расшитая круглыми узорами в виде орнаментальных печатей.

Внутри юрты, где было по-райски тепло и чисто, уложенному на войлочную кошму бойцу женщины проворно намазали ноги горячим бараньим жиром. Сейчас этот запах показался мне до умопомрачения уютным и домашним. Почудилось, будто теперь я понимаю, какие чувства испытывает Жамьянмядаг, возвращаясь в юрту, где родился и вырос, после своих европейских странствий.

- Обморозился немного, - скупо пояснил мне Цэрэн манипуляции монголок. – Ничего страшного, ходить будет. Сейчас пельмени подадут горячие, хотите?

Понимая, что по правилам восточной вежливости наверняка следовало бы раза два-три отказаться, я, тем не менее, не смог совладать с собой и, сглотнув слюну, нервно кивнул. Перед нами немедленно возник эмалированный тазик с огромными круглыми пельменями, окутанными восхитительно ароматным паром.

Сдерживая искушение тут же жадно наброситься на это великолепие, я опустил глаза и, наткнувшись взглядом на свои воронёные руки, невольно огляделся в поисках хоть какого-то подобия рукомойника. Разумеется, ничего похожего я не обнаружил, однако Цэрэн разгадал моё желание и что-то сказал одной из женщин.

Та с поклоном, немедленно протянула мне казанок со всё ещё дымящимся бараньим жиром, которым она только что растирала солдатские ноги. Не на шутку злясь на себя за свою так никуда и не девшуюся брезгливость, я тоже изобразил подобие книксена и решительно погрузил ладони в густую тёплую жижу, что по ощущениям оказалось достаточно приятным. После меня тем же макаром в казанке помыли руки ещё несколько человек. Следуя их примеру, руки я вытёр о полы халата.

- Пусть еда будет вам на пользу! – изрёк Цэрэн традиционное монгольское пожелание, протягивая мне обеими руками первый пельмень, и мы с Деревяго, разве что не вырывая тазик друг у друга, накинулись на еду.

В стоящих перед нами пиалах появилась какая-то мутноватая жидкость. – Что это? – подозрительно спросил я.

- Архи, – невозмутимо объяснил Цэрэн, подливая мне в пиалу из чайника.

- Архи – это же водка, - не совсем поверил я.

- О, это не та архи, что в магазине! Это – настоящая архи, из кумыса. Мы её хитрой водкой зовём.

Уважительно обеими руками приняв пиалу, я всё-таки быстро понюхал содержимое, прежде чем выпить. Пахла водка не очень, вдобавок была подогретой, однако после неё внутри медленно растеклось блаженное тепло. Тогда я ещё не знал о существовании сакэ.

Тазик опустел быстро. – Ещё? – радушно улыбаясь, спросил Цэрэн. Подавив в себе остатки скромности, я снова кивнул. – Да, если можно. Очень вкусно!

Пока Цэрэн по-хозяйски давал какие-то указания женщинам, я встал и неторопливо прошёлся по кругу, осматривая гэр[32]. Надо признаться, что за все предыдущие монгольские годы я ни разу не попадал в юрту в трезвом виде, и потому весьма смутно представлял себе её устройство.

Несмотря на толстые войлочные стенки и отсутствие окон, не считая решётчатого отверстия по центру крыши, внутри жилища было даже светлее, чем снаружи, где опять сгустились тучи. Юрта разделялась перегородками на несколько отсеков, и, несмотря на почти полное отсутствие мебели, за исключением сундуков и нескольких полок, в ней было довольно уютно, и я бы даже сказал стильно. Всё казалось очень функциональным и продуманным, приятно поражал порядок и полное отсутствие лишних вещей.

Кухонный отсек, где готовились наши пельмени, находился справа от входа, и я с любопытством заглянул туда. Моё любопытство было строго наказано...

На очаге дымился хорошо знакомый казанок, а перед ним на шкурах сидели две сгорбленные старухи и готовили фарш для наших пельменей. Деловито разжевывая крупно нарезанные куски мяса, они смачно выплёвывали результат на раскатанные лепёшки из теста, ловко скручивая края...

Поначалу я не поверил своим глазам, но потом до меня дошло, что в юрте и на самом деле нет ни одного стола, куда можно было бы прикрутить мясорубку. С трудом сдерживая рвотные позывы и проклиная свою любознательность, я вернулся назад, где Деревяго всё бессвязнее и громче отвечал на расспросы Цэрэна.

- Отец! – проникновенно произнёс я, прикладывая к груди обе руки. – Спасибо за всё, но мы уже не хотим ни есть, ни пить. Всё, что нам сейчас надо – это немного поспать.

- А я бы ещё пельмешек эта... навернул бы! – бесцеремонно встрял раскрасневшийся Деревяго. – И архушечки ещё можно, правда, Сурэн?

Я как можно менее заметно пнул солдата. – Мой юный спутник слишком устал, чтобы понимать, чего ему на самом деле нужно. Поэтому ещё раз сердечно благодарим за ваше гостеприимство, и просим показать место, где мы могли бы, никому не мешая, отдохнуть.

Сон в углу юрты на подушке, набитой бараньей шерстью, под тихий говор кочевников остался в памяти как один из самых блаженных моментов в моей жизни...

Когда нас разбудили, было уже совсем темно, поэтому я долго не мог взять в толк, зачем мы должны вставать и опять куда-то идти. Наконец до меня дошли объяснения Цэрэна, что в нашу честь старейшины устраивают пир, и присутствовать надо обязательно. Ох уж мне это народное гостеприимство...

Мне любезно принесли воду, правда подогретую всё в том же бараньем казанке, но, тем не менее, я наконец-то смог как следует умыться, с благодарностью ощутив себя после этого процесса самым чистым человеком на свете.

Водка и действительно оказалась хитрой – несмотря на то, что мы проспали как минимум часа четыре, я чувствовал себя по-прежнему навеселе. Судя по всему, ещё веселее ощущал себя Деревяго. Он глупо хихикал, и стоять на ногах по-прежнему отказывался.

Идти, к счастью, пришлось недалеко – в соседнюю юрту. Под её пологом таинственно мерцали светильники, и изнутри она казалась огромной дворцовой залой. Вокруг дымящихся чанов с игриво высовывающимися оттуда тушами баранов суетилось довольно много людей, по-видимому, все обитатели становища – и я почувствовал неуместную гордость оттого, что своим появлениям доставил им такой праздник.

Мне тут же поднесли огромный бараний крестец, с которого обильно отекал горячий жир. К счастью, я знал, что мне как почётному гостю полагается делать: отрезая по тонкому ломтику поочерёдно то с правой, то с левой стороны, я оделял всех толпящихся вокруг меня, исподволь отпихивая при этом настырно тянущего свою чёрную ручищу Деревяго.

Собравшиеся перешли к здравицам и славословиям. Практически всё, что они несли, так мало соотносилось с действительностью, что я несколько раз усомнился в том, знают ли они вообще, кто мы, и что Цэрэн нашёл нас нынешним утром почти околевшими от голода и стужи. Особенно повеселил меня тост: «Радостен тот хозяин, у юрты которого всегда стоят на привязи кони приезжих!» Я вспомнил о нашем разукомплектованном, дымящемся коне в нескольких километрах отсюда и не сумев сдержать глумливой улыбки, опустил глаза.

По законам приличия требовалось сказать что-то в ответ. Мне предупредительно протянули мою кем-то почищенную офицерскую шапку (в нашем повседневном обиходе презрительно именуемую «пидоркой»), поскольку по монгольскому этикету надетый головной убор выражает почтение хозяевам. В шапке с кокардой и пунцовом халате я наверняка смотрелся комично, однако, судя по наступившей внимательной тишине, никто из присутствующих так не считал.

Загнув для начала нечто политически корректное о традиционной русско-монгольской дружбе, я вскоре решил, что пора добавить и что-нибудь широкое, от души: - Если вы заблудитесь в Москве или вам негде будет привязать там своих верблюдов – найдите меня, и мой дом будет вашим домом!

В конце своего идиотского тоста я невольно представил себе картину того, что несу, и извинительно улыбнулся, как бы приглашая всех вместе посмеяться над этим гротеском, однако мои слова были встречены гулом серьёзного одобрения. Видимо ещё со времён Чингиз-Хана приезд в Москву не казался им такой уж невероятной затеей.

Следом выступило ещё несколько ораторов, едва ли не слово в слово повторивших только что сказанное мной. Вероятно, в таком алаверды заключался какой-то неведомый мне ритуальный способ показать уважение к гостю. Деревяго даже во время произносимых речей всё время что-то непрерывно ел, и мне нестерпимо хотелось дать ему по рукам.

В сумрачной глубине юрты на почётном возвышении из подушек восседал дряхлый старец, меланхолично сосущий длинную трубку. По тому, как почтительно относились к нему все остальные, было понятно, что это – патриарх семейства. Я сразу решил держаться от него подальше, ибо в моём представлении так должен был выглядеть классический больной, насквозь изъеденный застарелым сифилисом.

Моя скромность, однако, была истолкована превратно – едва я, утратив бдительность, встретился с ним взглядом, как он одобрительно кивнув, поманил меня трясущимся когтеобразным перстом. Растерянно оглянувшись, я попытался сделать вид, будто не понял смысла жеста, однако нетрезвый гул в юрте моментально стих, и все уставились на меня, точно обнаружив впервые. Старец просипел что-то невнятное и указал в моём направлении.

- Старый Баяндорж заговорил! Баяндорж что-то сказал! – понеслось по юрте, и стоявшие рядом со мной монголы, вовсю кланяясь, принялись подталкивать меня в направлении деда.

– Он заговорил! – с благоговением шептали вокруг. – Это огромная честь, ведь он молчит уже два года! Баяндорж – великий мудрец, он живёт на свете уже почти 70 лет!

Я снова напялил шапку и с опаской приблизился к разваливающемуся дедку, который даже сделал попытку подняться, но, к счастью, ему это не удалось. Тогда он просто пыхнул трубкой ещё раз и протянул мне её обмусоленный конец.

– Баяндорж предложил гостю свою трубку! – зашелестело вокруг ещё громче. – Какая великая честь! Он никому не давал свою трубку уже восемь лет!...

У меня едва не помутилось в голове от отчаяния. Наверное, я предпочёл бы сейчас вновь очутиться голодным посреди пустыни на пронизывающем, зимнем ветру, чем прикоснуться губами к этому измочаленному мокрому чубуку...

Однако, судя по боголепной реакции монголов, никакие отмазки, типа «спасибо, я не курю» или даже «курение опасно для вашего здоровья», сейчас просто не подействовали бы без риска навсегда испортить монголо-советские отношения.

Внутренне съежившись, я с содроганием принял, как и полагается обеими руками, трубку из пятнистых рук старика, и решительно поднёс ко рту, стараясь одновременно изобразить восторг признательности, и в то же время не приближая её к губам на расстояние прямого прыжка изготовившихся бактерий.

Вокруг пронёсся вздох то ли восхищения, то ли зависти, и, выдержав несколько томительных секунд, я с тщательно скрываемым облегчением вернул курительный прибор старцу.

Курил он, видимо, нечто реально крутое, ибо даже от окутывающего трубку фимиама, который я всё-таки нечаянно вдохнул, у меня сначала защипало в глазах, а потом вдруг полыхнуло изнутри каким-то голубоватым сиянием, на мгновение озарив до микроскопических деталей самые тёмные уголки юрты, а заодно и тайники сознания всех присутствующих. Надо признать, ничего интересного там не оказалось...

Последнее, что я помню из этого экзотического фуршета, был разговор с Цэрэном, когда я, наконец, осмелился задать ему неотвязно мучающий вопрос: - Скажи, отец, ну понятно, что мясорубок у вас нет, но ведь мясо для пельменей можно ножами резать? Зачем для этого старух напрягать? Им ведь и жевать-то нечем...

Запомнился сочувственный взгляд Цэрэна, которым он посмотрел на меня как на мало что понимающего в этой жизни ребёнка: - Самые вкусные пельмени – это когда их делают бабушки, - терпеливо разъяснил он. – У них зубы не такие острые, а слюна наоборот липкая, там в ней особые ферменты, - неожиданно употребил он на мгновение отрезвившее меня слово, – Разжёванное мясо, если чуть полежит – даже не сваренным есть можно...

Практически без перерыва после его слов в мои уши ворвался какой-то свистящий грохот. Долго отмахиваясь от него, я, наконец, осознал, что уже совершенно светло, а источник грома трепыхающейся тенью висит прямо над нашей юртой.

Я сел и тряхнул головой. Словно повинуясь моему движению, вертолётная тень вместе с грохотом отдалилась куда-то в сторону. Взбудораженный Деревяго уже стоял на карачках у входа в юрту, где слышалась громкая русская речь.

Встрепенувшись, но ещё неважно соображая, я торопливо выгреб из бумажника все имевшиеся там деньги, едва не прихватив партбилет, однако просто так отдать их мне показалось почему-то неэтичным, поэтому я ловко протиснул бумажки в щель наконец-то нашедшей своё предназначение урны и всучил её подходящему Цэрэну.

- Ваши прилетели, - без улыбки сообщил он мне, принимая урну. – Барана возьмёшь?

- Спасибо, отец! – растроганно ответил я, - Но у меня уже есть один...

Загружаемый в вертолёт Деревяго в монгольском халате и с автоматом был похож на афганского душмана. На кого походил я – не знаю, но вертолётчики почему-то больше всего скалились поглядывая именно на меня.

- А можно объяснить, что тут смешного? – усаживаясь на оружейный ящик и запахивая полы, хмуро поинтересовался я вместо приветствия.

- Извини, брат, - пряча охальную ухмылку, примирительно крикнул мне в ухо командир. - Вчера порнографический журнал с гейшами смотрели – там основная ну точно в таком же красненьком халатике зажигала!

Винтокрылая машина, накренившись приподнялась над стойбищем, шуганув и без того орущих и рвущихся с привязей верблюдов.

- Баярлаа, баяртэ![33] – крикнул я в проём незакрытой двери, маша рукой.

Вряд ли Цэрэн услышал меня, но тоже что-то крикнул в ответ и махнул рукой. Под мышкой у него переходящим красным знаменем алела избирательная урна...

Уже высоко над землёй, я застонал от стыда, вдруг сообразив, что даже не объяснил ему, где меня можно найти. Впрочем, месяца через три-четыре я заменюсь отсюда, и кто знает, какой у меня будет адрес кроме очередной полевой почты? Ну а спрашивать его местожительство, а тем более номер телефона было бы совсем глупо...

Взглянув на Деревягина я заметил в его руках засаленный журнал с гейшами и в возмущении отвернулся.

С воздуха я даже не сразу узнал наш медсанбат, вокруг которого кипело какое-то нервозное оживление. На пустыре перед одноэтажным бараком, вращая лопастями, стояло сразу несколько вертолётов, рядком выстроились БТРы, пыля носились какие-то УАЗики.

- Это что, неужели из-за нас такой кипеж? – недоверчиво поинтересовался я у вертолётчика.

- Да ну, скажешь тоже! – снисходительно ответил тот. - Тут и без вас такие дела творятся! Вам, можно сказать, повезло, что весь наш полк по тревоге сегодня ночью подняли. Искали-то мы и не вас вовсе...

Пока мы мучительно долго сидели в приёмном отделении, словно яркие попугаи, сияя оперением в камуфляжной стае воробьёв и вызывая улыбки пробегающих медсестёр, нам полушёпотом рассказали, что произошло в гарнизоне минувшей ночью.

Оказалось, что двоих бойцов из нашего ОСНАЗа, один из которых был земляком Деревяго, за побег посадили на губу, располагающуюся прямо по соседству. Побег был повторным, поэтому их ожидал трибунал и штрафбат, что, в общем-то, было вполне заурядным явлением. Однако на гауптвахте они оказались в одной камере с двумя чеченами, которые быстро убедили их, что ждать, пока засадят в тюрьму смысла нет, поскольку из тюрьмы убежать трудней. План действий был составлен быстро.

Заманив в камеру часового, заговорщики задушили его, завели медсанбатовский «УАЗик» и поехали к нам в батальон, где друзья гостеприимно открыли им оружейку. Те взяли автоматы, гранатомёты, несколько цинков с патронами, заправились и рванули на север к советской границе. Чечены уверяли, что стоит лишь добраться до Кавказа, а там «братья сделают документы, найдут хороших жён, будем жить как люди».

Чтобы чувствовать себя увереннее, на всякий случай по пути они захватили в заложники семью монголов с маленьким ребёнком.

Пока беглецов обнаружили, они успели доехать почти до Улан-Батора. Операцией захвата почему-то решил руководить лично командующий 5-й армией генерал Мамонтов. На перехват была поднята вертолётная эскадрилья, но дезертиры открыли шквальный огонь и изрядно подырявили несколько машин. В общей суматохе вертолёт командующего, зацепившись лопастью за сопку, упал, погребя под обломками молодого командарма.

После этого был дан приказ открыть огонь на поражение, и несколькими ракетами медицинский УАЗ разнесли в клочья. Чудом остался жив лишь земляк Деревяго и искалеченный монгольский ребёнок.

- Да уж... - пробормотал я ошарашено, - Ну теперь жди крутых разборок – звёзды с погон у многих полетят! Получается, что нам с тобой крупно повезло, Деревяго: ты мог бы оказаться на месте своего земели, а я – на месте дежурного по батальону...

Наконец нас проводили к врачу. Брезгливо принюхиваясь, тот долго осматривал нас с головы до ног, время от времени прикрикивая на Деревяго, потом вдруг приказал срочно привезти для того каталку.

- Ну что, батенька, с вами вроде бы всё в норме, что даже странно, - сообщил он мне. - Полежите ещё у нас дня два-три для порядка, потом отпустим. А вот у солдатика вашего обморожение обеих нижних конечностей. Пальцы, скорее всего, придётся ампутировать...

К вечеру ко мне в палату заявился майор Кацапенко. Красные глаза замполита бегали с какой-то противоестественной скоростью, и я даже удивился, что его тут же не госпитализировали в психическое отделение.

- А урна где? - начал он прямо с порога без предисловий. Сопровождавшая его медсестра услужливо указала ему на стоящую у входа плевательницу, но он раздражённо отмахнулся. – Опечатанная! И бюллетни, само главное – бюллетни...

Я молча смотрел на него, лёжа на кровати поверх одеяла.

- Товарищ старший лейтенант! Я вас спрашиваю!!! – эпилептически затрясся замполит. – Где?

- Урны, как и бюллетеней больше нет, – голосом скорбящего Левитана сообщил я. - Использованы для обогрева личного состава в экстремальных условиях.

- Да вы что!!! – бессильно опустился на табуретку майор. – Это ж документ строгой отчётности! Я ж уже в политотдел армии доложил, что выборы проведены единогласно...

- А зачем же вы раньше времени докладываете, товарищ майор? – тихо поинтересовался я. – Я же вам ничего не докладывал? Теперь вот отвечайте за свои слова.

Замполит подскочил и забегал по палате. – Да я вас... под суд... партийный... за срыв выборов... – вырывалось из него, вперемежку с клацанием зубов.

- Я так думаю, товарищ майор, что сейчас это не в ваших интересах, - издевательски посоветовал я, - Учитывая сложившуюся военно-политическую обстановку. Предлагаю вам такой вариант: вы молчите – и я молчу. Срыв выборов – дело серьёзное, политическое, вам оно уж точно сейчас ни к чему.

Кацапенко заморгал глазами, не доверяя своему счастью: - А не подведёшь? – жалобно спросил он. – В политотделе армии не узнают?

- Слово коммуниста, - заверил его я, для пущей убедительности вновь голосом Левитана.

Вслед за Кацапенко в палату ввалились обитатели чудильника с двумя точными копиями «галлона» самги, сослужившей столь добрую службу в пустыне. Пили в основном за моё чудесное спасение, не забывая время от времени поднять стаканы за то, что теперь-то уж нашего придурочного комбата снимут наверняка. Налили «обезболивающего» и прооперированному Деревяге.

Через три дня на военном аэродроме в Сайн-Шанде приземлился личный самолёт Министра обороны СССР Соколова[34]. На счастье местных командиров престарелый маршал даже не смог сойти по трапу – разыгралась пыльная буря, и офицеры являлись на доклад в самолёт министра в противогазах или с пластиковыми пакетами на головах – носящийся в воздухе песок иссекал в кровь неприкрытые участки кожи. Маршал был настолько потрясён нечеловеческими условиями, в которых служат его войска, что в тот же день улетел обратно в Москву, повелев «самим разбираться в этом бардаке».

А ещё через несколько дней нас срочно собрали на партийное собрание. Скучно-рутинная повестка дня – «О службе войск» – не предвещала ничего примечательного, и поэтому я как обычно засел в задних рядах с припасённой книжицей Трифонова, и первое время даже не пытался прислушиваться к тому, что долдонят выступающие. Однако вскоре долетающие обрывки фраз заставили меня отложить книгу и с возрастающим интересом погрузиться в происходящее.

А происходило нечто странное. Оказалось, что во всём том чудовищном, что случилось в нашем батальоне, виноват только один человек – да и то не командир, и даже не замполит, а почему-то лишь начальник штаба!

Сама по себе абсурдная постановка вопроса усугублялась ещё и тем, что об этом в один голос несли все, поднимающиеся на трибуну, а сам обвиняемый майор Свечников сидел с потерянным видом, опустив голову, и не пытался вставить ни слова в свою защиту. Особенно задело меня то, что из всего командного состава батальона именно Свечников был, хотя и далеко не безгрешным, но всё же наиболее приближенным к человеческому облику персонажем.

- Ну что, товарищи, все выступили? – дёрганым троллем возник на трибуне тощий секретарь парторганизации. - Переходим к голосованию. Кто за исключение майора Свечникова из рядов КПСС за грубые упущения в работе с личным составом, вылившиеся в чрезвычайное происшествие? Прошу голосовать!

Я присвистнул так, что все присутствующие, опустив руки, недоумённо оглянулись на меня. – У вас там, что своё мнение имеется, товарищ Баженов? – насмешливо поинтересовался секретарь. – А то я смотрю, вы там совсем зачитались.

- Имеется, - угрюмо ответил я и встал. – Разрешите выступить?

- Пожалуйста, пожалуйста, - суетливо уступая мне место, затараторил секретарь. - А то что-то молодых коммунистов совсем не слышно сегодня.

С трибуны я обвёл взглядом всех присутствующих. Меня поразило, насколько одинаково отрешёнными были лица сидевших в зале, и каким самодовольным торжеством светились физиономии восседавших в президиуме. Судьба Свечникова, похоже, была предопределена. Козёл отпущения найден.

- Я не понимаю, - тихо заговорил я. – Почему говоря об упущениях в работе с личным составом, мы называем сегодня лишь имя начальника штаба. Я не понимаю, почему именно на него перекладывается вся ответственность за случившееся. Я не понимаю, почему никто не осмелится сказать, что отвечать за это в первую очередь должны командир и замполит батальона...

- Вы, товарищ Баженов, вообще многое не понимаете! – бесцеремонно прервал меня секретарь, вскакивая под гул возмущённых голосов. – Эти вопросы не стоят сегодня на повестке дня. Мы разбираем персональное дело коммуниста Свечникова. У вас есть что сказать по существу?

- Есть, - упрямо заявил я. – Что касается дела коммуниста Свечникова, я считаю, что его следует снять с повестки дня, поскольку как в служебном, так и в моральном отношении он гораздо выше как командира, так и замполита нашего батальона!

Теперь в зале орали уже практически все. Преобладала, конечно, негодующая тональность, однако меня порадовало то, что между некоторыми велась ожесточённая полемика. Сделать больше было уже вряд ли возможно, поэтому я сошёл с трибуны и провожаемый раздражёнными выкриками вернулся на место, где демонстративно извлёк книгу Трифонова, старательно избегая по-волчьи загнанного взгляда начштаба.

Партсекретарь беспомощно озирался с трибуны на президиум, где комбат и Кацапенко яростно нашёптывали что-то друг другу на ухо. Наконец замполит приподнялся и забарабанил карандашом по графину:

- Тихо, тихо, товарищи! Поступило предложение после голосования рассмотреть персональное дело коммуниста Баженова. Как вы все знаете, он недавно сорвал ответственное политическое мероприятие, можно сказать, выборы народного депутата СССР, машину разукомплектовал, солдат по его вине обморозился... Я собирался вынести этот вопрос на следующее собрание, но раз уж он проявляет такую политическую незрелость...

Я покачал головой. Пакт о ненападении был коварно расторгнут.

Партсекретарь вновь обрёл контроль над аудиторией: - Итак, возвращаемся к голосованию по первому вопросу. Кто за исключение коммуниста Свечникова из рядов КПСС? Так, так... Товарищи, при первом голосовании вроде все были единогласно. Так... Не вижу...

Я достал ручку и аккуратно написал на вложенном в книгу белом листе бумаги:

«Кабаний Суд»

Где конкретно - говорить не буду
Да и дата тоже не важна.
Скажем так: однажды возле дуба
Кабаны судили кабана.

Начали собранье без простоев -
На повестке был вопрос прямой:
“Сей кабан являться недостоин
Членом нашей Партии Свиной!”...

- ...Так, хорошо, - доносился до меня зловещий скрип секретарского голоса. - Против есть? Вы что, против? Так... Один, два...

Лишь один кабанчик бестолковый,
Глупенький, по молодости лет,
Усомнился: “Может быть сурово
Отбирать свиной его билет?”

В простодушном ли недоуменье
Иль коварный умысел тая,
Он спросил: “А есть ли тут меж всеми
Хоть одна непьющая свинья?

Я поднял руку, другой продолжая писать:

..Все мы тут понять его должны.
Как-никак мы тоже - кабаны.”

Тут поднялся визг невыносимый:
“Да за это следует спросить!
Мы тебе с партийным стажем свиньи,
А не рядовые пороси!

- Тридцать три «за», четверо «против», двое воздержавшихся. Большинством голосов товарищ Свечников исключается из рядов КПСС. Товарищ Свечников, прошу вас сдать партбилет и покинуть собрание!

Начальник штаба, страшно ссутулившись и шаркая ногами, добрёл до стола президиума, бережно положил красную книжицу на сукно, хотел было что-то сказать, но махнул рукой и так же по-старчески вышел из актового зала. Мне показалось, что он беззвучно плакал.

Тут же сообща постановили:
«Кабана из партии убрать,
Льгот лишить, чем дорожат все свиньи,
И билет свинячий отобрать».

- Переходим ко второму вопросу: персональное дело коммуниста Баженова. Кто хочет выступить?

...А как молодой кабанчик служит,
Охраняет свинское добро –
Следует немедленно заслушать
Нам его на следующем бюро.

Вполуха воспринимая витийские бредни замполита, а потом и тяжело бухающие корявые фразы комбата, я продолжал сосредоточенно строчить. Со стороны, наверное, могло показаться, что я тщательно конспектирую текст выступлений.

...Смысла нет цитировать дословно -
Грамоте учили их условно,
Чётко знай лишь лозунг основной:
Слава нашей Партии Свиной!

- ...Предлагаю объявить строгий выговор с занесением в личное дело! – донеслось до меня торжественное. Ого! С такой формулировкой я, пожалуй, далековато заменюсь...

...“Кое-кто тут недопонимает
Свой свиняче-поросячий долг.
Что такое Партия Свиная -
Мы поможем взять навеки в толк!

Нежданная фея помощи явилась в фарисейском лице Кацапенко. Я заметил, как он принялся что-то растерянно, но настойчиво втолковывать комбату, красному от натуги после слишком длинной для него речи. Секретарь, уже собиравшийся ставить вопрос на голосование, обернувшись с трибуны, долго прислушивался, потом переспросил: - Так что - без занесения?

- А почему это без занесения? – крикнул с места заместитель по тылу, рябой татарин с патогномоничной фамилией Жуликов (я так и не знаю, кто назначает на такие должности людей с такими фамилиями!), видимо возбудившийся от запаха свежей крови. - Тут от товарища командира хорошее предложение поступило: строгач с занесением. И поделом! За срыв-то народных выборов...

...Никого возмездие не минет!
Не простим пред Партией вины!
Все мы тут первейшим делом Свиньи,
Ну а только после - кабаны.”

Кацапенко всё же пришлось снова вылезать на трибуну. На его лицемерную физиономию было противно смотреть. Я и не смотрел.

- Понимаете ли, товарищи, тут вопрос политический! Коммунист Баженов безусловно заслуживает серьёзного взыскания, и мы найдём способ ему наложить в его же личных воспитательных целях. Но поймите, о выговоре с занесением мне надо в парткомиссию армии докладывать. А как я доложу с такой формулировкой? Ведь о выборах уже отрапортовали!

По залу прокатился недовольно-разочарованный ропот, однако прежнего энтузиазма в нём уже не было – народец подустал. Наверное, всем этим упырям всё же стоило бы сообщить, кто они такие, но я вдруг тоже почувствовал в душе опустошающее ледяное равнодушие. Вдобавок, я был занят важным делом:

Но суть басни все-таки не в этом.
Тот кабан, обильно слезы лья,
Вместе со свинячим партбилетом
Распростился с именем Свинья.

- Товарищ Баженов, единогласным решением партийного собрания за порчу вверенного военного имущества вам выносится выговор. Без занесения в личное дело. Собрание объявляется закрытым.

А кабанчик, хоть и попытался
Хрюкнуть робко на свинячий строй,
Все же с облегчением остался
Он официальною Свиньёй…

- Легко отделался! – дружелюбно хлопнул меня кто-то по плечу. Я дописал последнюю фразу, поднял голову и улыбнулся. Время на собрании прошло не даром.

Эпилог

Как я и предполагал, на всенародных выборах победу одержал Константин Устинович Черненко. В больнице (незадолго до смерти 10 марта 1985 года) ему было вручено удостоверение об избрании народным депутатом СССР.

10 же марта из Улан-Батора в нашу часть прибыл особист – уполномоченный особого отдела 5-й армии майор какой-то там. О том, что он явился исключительно по мою душу, мне шепнули всего два человека, хотя за несколько дней он успел побеседовать практически с каждым, включая моих самых закадычных корешей. Впрочем, я и сам уже прекрасно видел, что круг сжимается именно вокруг меня.

Сказать по правде, нервничал я всё сильнее, поскольку грехов за собой знал немало, а о том, с какой задачей прибыл майор, что он мог знать, и что могли ему наговорить мои недруги и тем более друзья, оставалось для меня неведомым. Каюсь, я провёл пару бессонных ночей в липком поту, размышляя о том, что именно на это он, скорее всего, и рассчитывал.

В конце концов, разозлившись на самого себя, я логическим путём заставил себя успокоиться, тем более что в тюрьму сажать меня вроде было не за что, ссылать дальше некуда, замениться в тёплые места я и не рассчитывал, а значит всё, что они могли – это взять меня на испуг.

Я попытался заранее аккуратно выяснить, что представляет из себя эта птица, и с некоторым облегчением узнал, что он является выпускником Новосибирского училища КГБ, куда набирали в основном служак из войск, которых потом назад в армейские особые отделы и отправляли. Особым интеллектом они в основном не отличались, хотя с другой стороны такие служаки ради карьеры были способны рыть землю с ретивостью, достойной заводного экскаватора. С таким не стоило играть в тонкие игры, а следовало тупо косить под дурака.

Последовавшее, наконец, приглашение на беседу я воспринял словно вызов в кабинет зубного врача после мучительного ожидания в приёмной – страстно желая, чтобы всё поскорее закончилось, и в то же время с тайной детской надеждой, что вдруг пронесёт и приёма не будет...

Решил сразу взять быка за рога, видимо предварительно выяснив, кто я по гороскопу. К счастью, его интеллект был не в состоянии вместить в себя то, что не всякий телец – бык.

В кабинет замполита, освобождённый для такой важной цели, я вошёл с беззаботной улыбкой, сделавшей бы честь любому идиоту из рекламы американского фондового рынка.

Особист хмуро восседал за столом, не сделав даже попытки поприветствовать меня, что само по себе весьма обрадовало – значит, разговор пойдёт сразу о деле. Дождавшись, когда я без приглашения усядусь на стул, он исподлобья взглянул на меня и резко передвинул ко мне лежащий перед ним лист бумаги, заранее развёрнутый вверх ногами.

Как это ни странно, я испытал очень разноречивые чувства, читая собственные строки, старательно переписанные неловкими печатными буквами чьей-то старательной рукой:

- А Кабанчик, хоть и попытался...

Меня с одной стороны распирала глуповатая гордость народного признания, но с другой – я отлично понимал, что подтверди я сейчас тщеславно свои авторские права, из этой комнаты мне, скорее всего, свободным уже не выйти... Интересно, какая же сука почти наизусть это воспроизвела? Впрочем, может и не сука. Ведь читал для своих столько раз по пьяни. Кто-то мог и записать для себя, для знакомых. Хорошо хоть автограф не попросили – а ведь я бы мог и расписаться, дурак!...

Вдоволь налюбовавшись, я, наконец, я поднял на него невинные глаза: - Интересно! А у вас это откуда? Я вот думаю, это за границей было написано.

Он опешил: - Почему за границей?!

Я как мог наиболее глубокомысленно пожевал губами и уверенно изрёк: - Акцент не нашенский! Чувствуется злобно-империалистический оскал. Клевещут гады!

Особист с недоверием уставился на меня потом снова на текст. – А что, почерк разве не ваш?

Я с искренним облегчением засмеялся: - Ну что вы, товарищ майор! Почерк, конечно же, не мой, - и со значением тихо добавил: - Почерк – вражеский.

- А ну-ка! – он вдруг засуетился, не желая признавать поражения. – Берите ручку. Вот бумага. Берите, берите! И пишите:

Я неторопливо взял ручку, придвинул к себе белый лист и преданно застыл, глядя на майора. Он продолжал возбуждённо топтаться с другой стороны стола: - Написали? Дальше пишите: - Почему не пишете? Пишите!

Мне вдруг наскучила эта глупейшая комедия. Я отложил ручку и зевнул. – Знаете, что я вам скажу, товарищ майор? Дешёвыми приёмчиками пользуетесь – взял да ломай... Плохо вас учили психологии в вашем этом новосибирском. Вы что же, всерьёз решили, что я своими руками вам сейчас сам на себя компромат настрочу?

Несколько секунд он с яростью сверлил меня глазами. – Вот же вражина!... – наконец с чувством прошептал он. – Выборы народного депутата СССР сорвал, солдата обморозил, антисоветчину всякую пишет – и ещё не сознаётся! А написал это ты, ты! – я ж знаю! Его, видишь ли, пожалели – выговор даже без занесения объявили! А ведь это из-за таких как ты у нас в армии творится такое!....

Во мне медленно начало закипать тихое бешенство. Я встал, изо всех сил стараясь удержать в карманах стиснутые кулаки:

- То, в чём виноват – я знаю сам. И в своё личное дело сам всё это и занесу, и судить себя тоже буду самостоятельно. А вот в армии у нас творится такое потому, что командуют тут всякие уроды!...

Он бросился за мной к двери и зачастил: - Так вот и расскажи – кто, чего? Мы же с тобой и не поговорили толком! У меня к тебе ещё много вопросов есть, об офицерах некоторых, о прапорщиках...

Я остановился. – А обо мне лично у вас больше вопросов нет? Никак нет! Тогда – здравия желаю. У меня – согласно Уставу – началось священное личное время для подготовки к заступлению в наряд.

Очень хотелось смачно хлопнуть дверью, но он что-то зашипел мне вслед и, невольно прислушиваясь, я хлопнуть не сумел, тем более что последняя фраза мне в спину окончательно смазала моё настроение: - ...Заменишься ты мне, паскудник, с крыши на чердак!...

Впрочем, на это счёт я и так уже не тешил себя никакими иллюзиями.

За углом, шатаемый продувным ветром меня поджидал прапорщик Прыщук. Он ловко пристроился к моему быстрому шагу, и некоторое время шёл сбоку, пытаясь заглянуть в лицо.

– Ну, что, побеседовали? - наконец не выдержал он. – Чего майор спрашивал? Самогонщиками не интересовался?

Мне вдруг вспомнился кинофильм «Осенний марафон», и я остановился. – Интересовался, - заверил я, строго глядя на Прыщука. Глаза у того сразу забегали:

- И-и... что? Спрашивал, небось, кто солдатам продаёт?

- Нет, - веско ответил я. – Всё это он и так знает. – И кто, и почём, и сколько.

- Тогда... чего? Чего-то ещё спрашивал?

- Спрашивал, - зловредно подтвердил я. – Выяснял, кто на апельсиновых корочках экономит. Травит, мол, советских офицеров плохо очищенной самогонкой!

- Так оно-ж... – растерянно заволновался Прыщук, - Корочки – они только для высшего командного состава! На всех разве-ж напасёшься, корочек?!

- Не знаю, - сурово покачал я головой. – Но спрашивал.

- А ты чего-ж?

- Пришлось... – я сделал паузу. – Пришлось взять грех на душу и под присягой заявить, что жена прапорщика Прыщука такого себе никогда не позволяет. Самогонка – лучшая на жилзоне, выдвинута инициативной группой офицеров на соискание государственного знака качества...

- Та ну! – польщённо закудахтал прапор. – Скажешь тоже – лучшая! Была б лучшая – давно на «Жигуль» собрали бы... Но неплоха, неплоха! По совести говорю! Слышь-ка, пойдём, жинку мою порадуем. А у нас там и «галлончик» на корочках найдётся – для хорошего человека не жалко. И особисту надо бы бутылёк занесть, раз такое дело, не знаешь, где он остановился?...

Помедлив, я круто развернулся и, непроизвольно убыстряя шаг, зашагал в направлении до отвращения знакомого перекошенного подъезда Прыщука.

«Когда же я, наконец, заменюсь отсюда? – с пронизывающей тоскою безвольно подумалось мне. – Куда угодно, только бы успеть, пока ещё совсем не окончательно спился...»

КАБАНИЙ СУД

Где конкретно - говорить не буду
Да и дата тоже не важна.
Скажем так: «однажды да под дубом»
Кабаны судили кабана.

Начали собранье без простоев -
На повестке был вопрос прямой:
“Сей кабан являться недостоин
Членом нашей Партии Свиной!”

“Он и к полу бабьему пристрастен,
Нарушитель и прогульщик он,
Он, мол ежедневно, ежечасно
Хлещет желудевый самогон,

На помойках любит повозиться,
И за это нам его должно
Осудить, товарышши партийцы
С всей прынцыпиальностью свиной!”

В осужденьи все единодушны,
Все клеймят позором кабана:
“Мы живем семьей свиною дружной,
Но не без уродов и она!”

Лишь один кабанчик бестолковый,
Глупенький, по молодости лет,
Усомнился: “Может быть сурово
Отбирать свиной его билет?”

В простодушном ли недоуменье
Иль коварный умысел тая,
Он спросил: “А есть ли тут меж всеми
Хоть одна непьющая свинья?

Хоть один, кто к бабьим титькам стоек,
Не любитель, как и все, помоек?
Все мы тут понять его должны.
Как-никак мы тоже - кабаны.”

Тут поднялся визг невыносимый:
“Да за это следует спросить!
Мы тебе с партийным стажем свиньи,
А не рядовые пороси!

Как ты смеешь Партию порочить!?
Ты за эти речи, между прочим,
Недостоин службы за границей!…”
Слово попросил, подняв копытце,

Старый хряк с большим свинячьим стажем,
Сверхпринципиальное мурло.
Он не раз судил друзей, и даже
С кем вчера пил за одним столом.

Смысла нет цитировать дословно -
Грамоте учился он условно,
Чётко знал лишь лозунг основной:
Слава нашей Партии Свиной!

“Кое-кто тут недопонимает
Свой свиняче-поросячий долг.
Что такое Партия Свиная -
Мы поможем взять навеки в толк!

Никого возмездие не минет!
Не простим пред Партией вины!
Все мы тут первейшим делом Свиньи,
Ну а только после - кабаны.”

Тут же сообща постановили:
“Кабана из партии убрать,
Льгот лишить, чем дорожат все свиньи,
И билет свинячий отобрать.

А как молодой кабанчик служит,
Охраняет свинское добро –
Следует немедленно заслушать
Нам его на следущем бюро.”

Но суть басни все-таки не в этом.
Тот кабан, обильно слезы лья,
Вместе со свинячим партбилетом
Распростился с именем Свинья.

А кабанчик, хоть и попытался
Хрюкнуть робко на свинячий строй,
Все же с облегчением остался
Он официальною Свиньёй…

ВОСПОМИНАНИЯ

… Итак, чтобы не упустить ничего, начну с самого начала. Насколько мне известно, мои родственники по отцовской линии происходили откуда-то с Псковщины, по материнской - с Трансильвании (Австро-Венгрии, но это отдельная история).

Прадед был морским офицером и дружил с Новиковым-Прибоем (где-то в семейных архивах даже, помнится, мелькала "Цусима" с его автографом на титульном листе, но, как и многое другое сейчас это кануло невесть куда).

Дед был военным летчиком, участником четырех войн (финской, германской, японской и корейской), имел 28 боевых наград (юбилейные он не ходил получать принципиально). После войны проживал в городе Сочи (хотя прикупа не знал!) в своем огромном доме (который сейчас почему-то непонятно кому принадлежит). В возрасте шестьдесят с лишним лет на мотоцикле "Ява" ярко-красного цвета он гонял со мной по всему Кавказу и даже приезжал в гости к нам в среднерусскую полосу. Обладая весьма импозантной внешностью (абсолютно лысый, с японским тойтерьером в корзинке, висящей на груди), он постоянно впечатлял молоденьких девушек, что становилось причиной разборок с его второй женой, которая была моложе его лет на двадцать. В моих детских воспоминаниях всплывают фразы типа: "Её спасло лишь то, что она приняла меня за твою дочь!!!" и т.п.

Свою семью (первую жену и двоих сыновей, включая моего отца) дед потерял во время войны и обнаружил уже много позже её окончания. Детей своих по никому неведомым причинам он назвал Адольфом (моего отца) и Германом (соответственно, дядьку), и менять их имена категорически отказывался, что часто приводило к недоразумениям и проблемам, характерным для сталинской эпохи.

Воссоединения с семьёй после войны не получилось по причине наличия в тот момент у деда второй жены, поэтому его отношения с детьми долгое время были весьма сложными. Отец мой отказался от его помощи и протекции (хотя дед к тому времени командовал авиадивизией) и пошёл работать кочегаром на паровоз, а после армии - шахтером. Вскоре после этого (в 1960 г.) появился я, чем в немалой степени способствовал общему примирению. Жили мы сначала в городе Старый Оскол, потом в шахтёрском городке Губкине (Белгородской области). Отец, будучи человеком противоестественной честности и принципиальности, тем не менее, сделал себе карьеру и выбился в секретари обкома профсоюза металлургов, после чего мы переехали в Белгород, где мои родители сейчас и проживают.

В 1977г. я предпринял первую попытку поступления в ВИИЯ (Военный институт иностранных языков), в тот период он назывался Военным институтом Министерства Обороны (ВИМО), но она оказалась не совсем удачной, и я один год отучился в Белгородском педагогическом институте. Школьным учителем, однако, мне быть совсем не хотелось, поэтому в 1978 г. я всё же поступил. Преподавателями моими были Сысоев Владимир Федорович, Кочергин Игорь Васильевич, Губарева Людмила Григорьевна, Мудров Борис Григорьевич, Апухтин Вадим и многие другие, кого хочется вспомнить добрыми словами.

В 1981 году я неожиданно женился, а через пару месяцев был послан в Ливию на год: т.е. после командировки наш супружеский стаж составлял 15 месяцев, из которых я был знаком со своей женой лишь 3. Несмотря на это, брак сложился довольно счастливо: мы прожили вместе почти 13 лет.

После окончания Института в 1983 г. (с красным дипломом) я был направлен за границу - в Монгольскую Народную Республику, причем в самый уединённый её уголок: местечко Сайн-Шанд в пустыне Гоби: высота над уровнем моря - 2000 м, расстояние до этого моря - 2000 км, годовой перепад температур - более 100 градусов, отсутствие воды, удобств, продуктов, смысла, красивых женщин; присутствие тараканов, мух, желтухи, маразмов, некрасивых женщин.

В 1986 году меня отправили оттуда на Дальний Восток, а именно в поселок Краскино (самый юг Приморья), в укрепрайон, построенный в свое время генералом Карбышевым. Краскино показалось нам настоящим раем после Монголии (несмотря на отсутствие и присутствие многого вышеперечисленного). Сын мой, родившийся в 1984 году, ещё долго боялся деревьев и не знал вкуса естественных для ребенка лакомств (типа мороженого и т.п.).

В Краскино я переквалифицировался в спецпропагандисты, что дало мне счастливую возможность работы с языком (который я за монгольские годы почти начисто забыл). Восстанавливать пришлось, чуть ли не с кровавыми слезами, сидя по ночам за газетами и словарями.

В 1988 году судьба сделала один из самых классных своих подарков: благодаря Горбачеву, я совершенно неожиданно оказался в Китае, где уже не чаял быть никогда. До сих пор не могу понять, кто и почему в переводчики делегации Генштаба выбрал именно меня. 3 месяца мы отлетали на аэрофотосъемке, а потом нас в виде благодарности помпезно прокатили по Китаю.

После возвращения меня сразу же перевели в Хабаровск, в редакцию спецпропаганды штаба Дальневосточного военного округа. Всё везде невероятным образом менялось: начальство становилось всё лояльней и лояльней, мы всё чаще ездили в Китай переводчиками с разными коммерческими миссиями, строились серьёзные деловые контакты как с той, так и с другой стороны, возникали всё более и более интересные проекты, и на этом фоне пребывание в армии и то, чем я там занимался (конъюнктурные сводки, листовки, пропагандистские звуковещательные и радиопрограммы и пр. фигня), начинало казаться всё более и более абсурдным.

Летом 1990 года сразу четверо из нас написали рапорта об увольнении. Начальство попросило нас сделать интервалы хотя бы в месяц – мы вытянули четыре спички, моя оказалась самой длинной... Первые трое ребят были уволены один за другим буквально в считанные дни после отправки рапортов в Москву, но на мне всё и закончилось – в сентябре пришла секретная кодограмма Варенникова (каковой являлся тогда главкомом сухопутных войск), фактически запрещающая увольнения молодых офицеров (каковым тогда ещё являлся я).

Однако мне уже было не до службы. Пришлось прибегнуть к отработанному курсантскими годами "шлангованию", привлечь ливийский опыт работы в медицинском центре и симулировать "последствия перенесённой нейроинфекции в виде вегето-васкулярной нестабильности, осложнённой синдромом шлёпающей стопы".

Последующие полгода я лежал в госпиталях. Впрочем, "лежал" - термин не совсем подходящий. Из палаты окружного госпиталя я вовсю руководил деятельностью Хабаровского филиала советско-австралийского СП "ТАКТ", несколько раз полулегально ездил в Китай, подписывал какие-то контракты, устраивал в "Интуристе" какие-то банкеты и презентации...

В марте 1991 года меня наконец-то уволили из рядов. К этому времени в бизнесе у меня с партнером уже выделилось самое перспективное на тот момент направление развития – международный туризм. Мы попали в струю настолько удачно, что за первый же год заработали практически с нуля около 300 тысяч долларов.

Жизнь резко изменила очертания. Чередою понеслись деловые и развлекательные путешествия в Европу, на Канары, Юго-Восточную Азию; новые офисы, квартиры, машины, компьютеры, видеокамеры... Возникло некое эйфорическое состояние всемогущества, которое казалось вполне естественным, заслуженным и бесконечным. Я даже на какое-то время вообразил себя меценатом, спонсируя всякие безумные затеи.

Кстати, почему-то именно в этот момент резкого перехода от прозябания на офицерскую зарплату и паёк к жизни из буржуазных кинофильмов и рекламных журналов вдруг развалилась семья, легко перенесшая все монгольско-дальневосточные лишения. Испытание деньгами, изобилием и комфортом оказалось куда более серьёзным... Жена уехала в Москву, где и живёт сейчас с моим сыном Алексеем.

Так же непринуждённо я расстался и со своим партнером по бизнесу, разойдясь во взглядах на принципы и способы его ведения. В конце 1992 года я открыл собственную туристическую компанию под названием "Майкл", которая быстро стала весьма успешным предприятием. Я делал (и ведь действительно очень неплохие!) чартерные, групповые и индивидуальные туры в Китай, Таиланд, Корею, Израиль, Италию, Испанию... Большинство из них были первыми в истории российского Дальнего Востока. Оборот туристов у меня одно время превышал объём таких монстров, как «Интурист», «Турист» и «Спутник» вместе взятых.

Однако деловой климат к этому времени стал серьёзно меняться, и далеко не в последнюю очередь из-за быстро растущего влияния мафии, интересы которой от продуктовых рынков и ларьков переместились в другие сферы предпринимательства. В результате ожесточившейся конкуренции, а также благодаря моей патологической неприязни к дружбе с "нужными" людьми из мира коммерции, истэблишмента, криминала и силовых структур (что, впрочем, зачастую совпадало), меня стали бесцеремонно вытеснять из бизнеса.

Выдавливание пошло по всем направлениям: буквально в течение нескольких недель меня сначала выперли из престижного офиса на центральной площади Хабаровска (запросто разорвав долгосрочный договор аренды без объяснения причин), "Аэрофлот" ничего не объясняя начал отменять мои чартеры один за другим, затем власти отобрали лицензию на ведение международного туризма (сославшись на отсутствие у меня “гостиниц и автобусного парка”!?!). И это не считая весьма навязчивых физических угроз мне, моим сотрудникам и даже клиентам.

Бизнес оказался на грани полного уничтожения. Предложенная мне открытым текстом дилемма была весьма проста: я либо исчезаю и никому не мешаю, либо вхожу в деловой альянс с "влиятельными людьми", которые отныне обязуются решать все проблемы подобного рода. Выбор оказался невелик, и в числе соучредителей моей компании появились люди из мафии.

Все проблемы поначалу действительно отпали сами собой: вернулся и офис, и лицензия, и "зелёный свет" по всем направлениям. Но... Много позже я очень долго пытался понять: где же мною была сделана главная ошибка? Какой из моих шагов привёл ко всем ужасным последствиям в дальнейшем? Где был просчёт? Уже потом мне стало ясно: на самом деле мне было просто противопоказано заниматься бизнесом в России. Я залез совершенно не в свое дело. Это было всё равно, что шахматисту-новичку садиться играть на деньги с гроссмейстерами, да к тому же ещё и жуликами. Итог (с лёгкими вариациями) был совершенно предсказуем.

Постепенно "ребята" начинали доить меня сильнее и сильнее: всё чаще надо было за бесплатно возить в турпоездки их самих, семьи, нужных людей, корешей. Плюс к тому – общий экономический кризис, затяжное падение курса рубля, сумасшедшие налоги... Ни о каких доходах и развитии бизнеса уже не шло и речи. Стимулов работать у моих сотрудников становилось всё меньше, и люди стали либо уходить, либо приворовывать, либо работать абы как. Я незаметно для себя опять оказался в роли наёмного работника, беспросветно вкалывающего «на дядю» за весьма умеренное вознаграждение.

На все мои попытки убедить "ребят" не душить бизнес, те отвечали: - “Да разве это бизнес?! Вон, посмотри, как люди на торговле поднимаются: 3-4 месяца – и по 100-200 штук на карман! И всего-то делов: там купил - здесь продал.”

Я уверял, что ничего не смыслю в торговле, что для торгового оборота нужны средства. Они резонно отвечали, что у меня полно партнеров за границей, а кредиты они "сделают". И действительно, в банке для меня был взят заем примерно тысяч на сто баксов, которые я целиком ввалил в одну представляющуюся очень привлекательной сделку. Сделка вместо обещанных 3-4 месяцев тянулась почти полтора года, мне все время приходилось занимать дополнительные деньги у кого только можно, чтобы ежемесячно отдавать проценты и затыкать новые и новые прорехи, и в итоге я оказался должен уже более 300 тысяч...

К 1995 году ситуация стала просто кошмарной. Туристический бизнес дышал на ладан. К тому же из него приходилось постоянно дергать средства для латания срочных дыр, а нешуточные проценты всё росли и росли... Я продал всё, что оставалось – квартиры, машины, но долг практически не уменьшился. Со всех сторон всё сильнее прессовали кредиторы и бандиты. Жизнь превратилась в сплошной стресс.

Я предпринимал новые и новые проекты, но невезение было просто фатальным: даже в тех случаях, когда уже ничего не должно было помешать, в последний момент по каким-то мистическим причинам всё рушилось, и возникали новые, ещё более серьёзные проблемы. (Обо всём этом вообще можно написать отдельную книгу «Как я был новым русским». Кстати, у меня как-то спросили, был ли у меня красный пиджак. Я с возмущением ответил, что у меня был фиолетовый!…)

К этому периоду относится вполне оформившийся план самоубийства: я попросту уже не видел для себя другого выхода. Останавливали лишь мысли о сыне, родителях, да о тех неприятных словах, которые кто-то будет произносить, соскребая со стены мои мозги, или засовывая обратно в рот мой синий язык. Однако меня уже задолбали настолько, что и это перестало быть сдерживающим фактором. Я придумал инсценировать автокатастрофу, влетев на большой скорости в какую-нибудь крепкую стенку.

Уже приняв такое решение, я в одну из ночей вдруг вспомнил о совете одного из знакомых американцев, с которым когда-то спорил о религии: - If you need a proof of God’s existence – just give Him a chance to reveal Himself.[35] Я первый раз в жизни встал на колени и, несколько стесняясь, обратился к Господу. Я попросил Его, если Он есть, и если Он не равнодушен ко мне, и если я ещё зачем-нибудь нужен на этой Земле, дать мне хоть какой-то выход из сложившейся ситуации.

Ответ я получил на следующее же утро. У меня прямо из-под дома угнали машину. Мне как-то сразу вдруг сделалось легко и понятно, что не моё это собачье дело решать: жить или не жить на этом свете. За меня есть кому об этом подумать, а значит и позаботиться, чтобы со мной всё и всегда было в порядке.

А ещё через несколько дней (т.е. летом 1995 года) мне предложили классный проект: совместное издание туристического журнала (на русском и английском), аналогов которого на Дальнем Востоке не было. Уже предварительные переговоры показали, что фирм, заинтересованных давать в нём рекламу, хоть пруд пруди – за одну только поездку в Корею и Китай я подписал рекламных контрактов (под голую идею!) на несколько десятков тысяч.

Воодушевленный этой затеей, я за несколько недель сделал макет журнала "ТурАзия". Проект и сам процесс работы над ним занимали меня настолько, что, несмотря на всё сгущавшиеся тучи, я чувствовал себя почти счастливым. В конце лета 1995 года я помчался в США печатать то, что мы сотворили...

В Америку я прилетел на две недели с одним кейсом, где были джинсы, три рубашки и двадцать дискет с электронным макетом журнала. Сразу по прибытию меня ждал ледяной душ: выяснилось, что все типографии США работают на Макинтошах, в то время как мы по незнанию сделали журнал в формате РС.

Попытки переделать формат ни к чему не привели. По сути, весь журнал надо было создавать заново: печатать текст, сканировать фотографии, делать электронный дизайн, цветоделение... Я бился головой об стены, работал сутками сам и гнал дизайнеров, но, как выяснилось впоследствии, именно эта задержка и спасла мне жизнь.

Когда работа наконец приблизилась к завершению, и я с нетерпением ждал выхода сигнального экземпляра, чтобы лететь раскручивать бизнес дальше, мне позвонил из Хабаровска один знакомый (близкий одновременно и к силовым, и к криминальным структурам), и сообщил, что домой мне возвращаться нельзя – меня уже "заказали", и прямо по возвращению из аэропорта в подъезде должны будут ликвидировать.

Поначалу мне это показалось сущим бредом: во-первых, я был должен не такую уж большую (по их меркам) сумму, чтобы убивать без предупреждения; во-вторых, у живого меня были реальные предпосылки отработать долги, тогда как у мёртвого, соответственно, нет; в-третьих, "ребята" так легко, и даже чуть ли не с радостью сами провожали меня в Америку...

К счастью, я внял заклинаниям знакомого (даже, к слову сказать, не друга – у него просто были свои интересы) и задержался ещё на несколько дней. Тут-то всё и объяснилось. Сначала начались загадочные звонки из Владивостока от какого-то Свинарёва, требующего какие-то деньги за какую-то рыбу... Потом пришёл факс из МВД с просьбой разъяснить обстоятельства заключения мною сделки с этим самым Свинарёвым о консигнации рыбы на сумму (ни много, ни мало) более полумиллиона долларов!(?!)

Выяснилось, что в начале сентября (т.е. сразу после моего отъезда в США), на бланках компании "Майкл" (с печатью и моей подписью – их я всегда оставлял бухгалтерше на время отъездов) был составлен этот договор на реализацию рыбы: рыба кем-то продана, деньги кем-то получены и поделены, а когда владивостокцы потребовали оплату, им было сказано, что деньги у директора (т.е. у меня), а директор убыл в США... Причём, что самое элегантное в этой схеме, грохнуть меня должны были свои, а не чужие. Взятки гладки: никто толком ничего не знает, директор, якобы, получил деньги и отвёз их в Америку, а тут его за старые долги кто-то шлёпнул. Виновный наказан, а полмиллиона баксов ищите где-то в Америке!

Единственной загвоздкой в этом плане оказалось то, что я не вернулся вовремя. Владивостокцы быстро разобрались в чём дело, и вместо меня в ноябре оказались убитыми два человека из "моей" мафии (Рафаэл Джабраилыч Давитая и ещё кто-то пониже рангом). В этих обстоятельствах мне уже не было дороги назад, и я остался в Америке без визы, без денег, без разрешения на работу, без каких либо реальных перспектив что-то сделать.

Я ни на что не рассчитывал. Собственно, обратный билет в Хабаровск у меня был, и я собирался просто вернуться, когда станет совсем уж невмоготу. Сначала я жил у ребят, с которыми мы делали журнал. Но у них самих были постоянные проблемы с поисками источников заработка, и в конце-концов в квартире отключили телефон, потом электричество. Жена дизайнера уехала в Россию, а он сам подался на заработки в моря. Я не имел и такой возможности, ибо находился в Америке нелегально. Я остался болтаться в пустой квартире без света и телефона.

Как это ни странно, я НИ ЕДИНОЖДЫ не голодал. По какому-то невероятному стечению обстоятельств, всякий раз после вытряхивания из карманов последних центов на последний hot dog, я либо неожиданно сталкивался на улице с каким-нибудь старинным знакомым, невесть какими судьбами очутившимся в Сиэтле, которому срочно требовался переводчик; у него, в свою очередь, находился знакомый, которому надо было помочь перевезти мебель; то просто вдруг попадался кто-то, кто совершенно добровольно предлагал вдруг денег взаймы. В-общем, мистика и фантастика продолжались. Необъяснимое какое-то было бытие...

В этот период я познакомился с Сашей Ивановым - выпускником Западного факультета ВИИЯ 1978 года, который, возможно, предотвратил третью мировую войну. Дело в том, что, являясь работником ГРУ в Москве, Саша добровольно сдал в ЦРУ план советского вторжения в Польшу в канун прихода к власти "Солидарности", в то время как наши танки с полным боекомплектом уже светили прожекторами на польскую территорию и ждали приказа идти на Варшаву (а в одном из них – как тут ни удивиться невероятной тесноте мира!!! – сидел и ждал этого приказа другой наш впоследствии выпускник – Коля Лищук, который тоже живёт сейчас в Сиэтле).

Коля приказа так и не дождался, НАТО выступил с ультиматумом, "Солидарность" победила на выборах, начался развал соцлагеря, а Саша, подравшись в ресторане с какими-то армянами, получил по голове бутылкой, потерял кейс с очередным донесением в ЦРУ и оказался в руках КГБ. Сначала его приговорили к вышке, потом заменили её на десять лет. Отсидев семь из них, он вышел на заре горбачевской эры, и со штампом изменника Родины в паспорте смог найти работу лишь в Управлении московских кладбищ, да и то даже не копателем могил, а младшим подручным по «укладке» (разбивание кувалдой позвоночников у особо скрючившихся бомжей, взрезание непомерно вздувшихся животов, etc.).

На волне возникновения кооперативов он организовал было свой, но скоро сообразил, что потрошить чужие гораздо прибыльнее. Необходимая закалка у него уже была, поэтому он быстро прошёл путь от рядового рэкетира до лидера одной из крупных московских группировок. Однако в какой-то момент он прочувствовал, что его вот-вот либо грохнут, либо повяжут, и явился в американское посольство требовать компенсации материального и морального ущерба.

Американцы, не дав ему даже 24 часов, позволили взять лишь то, что можно нести в двух руках и (по желанию) жену. Саша взял любовницу и убыл в США. Здесь ЦРУ купило ему дом, выделило пенсию, заплатило за образование любовницы, заменило все тюремные металлические зубы на почти настоящие, но Саша был бы не Саша, если бы вдруг зажил жизнью добропорядочного американца. Он куролесил так много и так разнообразно, что об этом опять-таки можно писать отдельную большую книгу.

В момент нашего с ним знакомства в ноябре 1995 года он был одновременно и агентом (но больше “pain in the ass”[36]) ЦРУ / ФБР, и представителем владивостокской мафии ("старшим по Сиэтлу"), и поднадзорным Сиэтловской полиции, и вполне законченным алкоголиком. Надо сказать, что в нём действительно непостижимым образом уживаются совершенно противоположные качества: от бескорыстного самопожертвования и благородства, до полного сумасбродства и подлости. Термин "раздвоение личности" тут не подходит – налицо объективное и множественное "расслоение".

Следующие четыре месяца я прожил в доме у Саши… Этот период стал каким-то сплошным угаром без дня и ночи, насыщенным невероятным количеством водки, рассказов, воспоминаний, поездками на безумные Сашины разборки, порой со стрельбой (к счастью, в воздух), бредовыми персонажами из Сашиного окружения. Саша называл меня «братишей» и обещал отдать свою жизнь, если понадобится. Он буквально физически не пустил меня лететь обратно в Хабаровск, когда истекла моя виза. Не знаю уж, чего он наговорил своим ЦРУшно-ФБРовским покровителям, но мне был выдан т.н. Advanced Parole, позволяющий легально жить и работать в США (оказалось, что маза существует и в Америке!).

Впрочем, видимо предполагалось, что «работать» я буду на него, т.е. быть водителе-телохранителе-усмирителе-осведомителем и т.п. Однако я начал смекать, что всё это для меня кончится очень плохо, причём весьма быстро. Поэтому после очередной бешеной распри я, наконец, расстался с Сашей, снял комнату в негритянском районе (где чёрными были все, включая кошек), и устроился работать в качестве Security Officer (не знаю, как это лучше назвать по-русски: сторож? охранник? ВОХР?)

Саша долго пытался вернуть меня в орбиту своего влияния, используя весь диапазон своих шпионско-уголовных средств от лести до запугивания. Сообразив же, что больше использовать меня не удастся (а может просто в его больной психике произошло очередное смещение ценностей), он решил хоть как-то компенсировать своё участие в моей судьбе.

В результате осенью 1996 года в Сиэтл из России по мою душу приехала целая бригада. Мне предлагалось дать им немедленно «хотя би несколько тисяч» (чеченск.), а потом регулярно отдавать деньги «их человеку в Сиэтле», с которым меня тут же и познакомили.

Это предложение меня искренне развеселило (т.к. на банковском счету у меня в тот момент было долларов 10, столько же в карманах и неделя до зарплаты), однако юмора ситуации они не разделили и пообещали «атрэзать башку». Эта перспектива, равно как и перспектива продолжения какого-либо общения с этой публикой, меня совершенно не устраивала, поэтому мне пришлось обратиться в ФБР. На следующей «стрелке» я являл собой персонаж из скверного детектива: весь в проводах, антеннах, диктофонах. Итогом встречи стал кинокартинный арест трёх бандюков, после чего начался очередной виток кошмара. История прошла по первым полосам всех местных газет (невероятно перевранная), в результате чего я стал локальной и международной «знаменитостью». Из России мне названивали бандиты с довольно безрадостными предсказаниями по поводу моей дальнейшей судьбы. В Сиэтле народ шарахался от меня, как от зачумлённого. Шло нудное следствие, отнимающее уйму времени и нервов.

Вскоре стало немного веселее: один из арестованных сбежал из тюрьмы, причём с помощью извне – кто-то разрезал ацетиленовым резаком решётку на окне его камеры (поймали их месяца через два). Впечатлённые фэбээровцы тут же стали предлагать мне Witness Protection Program – программу защиты свидетелей, которая подразумевала полную смену имени и фамилии (даже Michaelом я бы не смог уже называться), переезд в какое-либо глухое место и прекращение контактов со всеми друзьями и знакомыми. Были, конечно, в этом предложении и весьма позитивные моменты, как то: автоматическое предоставление гражданства, пожизненное пособие, неслабые подъёмные на обзаведение жильём и хозяйством, содействие в устройстве на работу, и мн. др.

Однако мне всё это напоминало добровольный уход из жизни: получалось, что Михаил Баженов вроде бы умер как личность, а за него на американской земле остался физически доживать срок какой-нибудь Билл Джонсон без роду и племени. Поэтому от программы я отказался, мотивировав это ностальгической привязанностью к своему ФИО, чем очень сильно поразил несентиментальных америкосов. По их мнению, едва ли не каждый находящийся в своём уме американец (а тем более иностранец!) обеими руками должен был ухватиться за такой клёвый шанс, тем более, если б его жизни угрожала опасность. Я не стал им объяснять, до какой степени мне было в тот момент наплевать, чего будет в дальнейшем происходить со мной и моей жизнью. Тем не менее, они обещали мне полную поддержку в плане легализации моего статуса и прочее, однако обещания спецслужб – это спецобещания (но об этом после).

Летом 1997 года, наконец, состоялся суд (где, кстати, свидетельствовал и Саша Иванов). У бандюганов оказались на редкость толковые адвокаты – их оправдали! (Впрочем, американская Фемида поразительно напомнила мне махровые совковые времена, особенно в лице присяжных заседателей – их как будто перенесли из какого-нибудь нарсуда 70-х – работяги-слесаря с грязными руками и просветленными лицами, глухие бабки-пенсионерки, девицы-активистки /феминистки – в-общем, полный паноптикум).

ФБР-овцы в отчаянии рвали волосы на всех доступных местах, но для меня такой невероятный расклад опять оказался спасением. Если бы этих ребят посадили, то я вполне определенно мог считать себя покойником – наказать меня - для мафии было бы уже просто делом чести. И это не считая проблем морально-этического плана: жить, когда кто-то из-за тебя сидит в тюрьме (пусть даже и бандиты)…

Ещё с полгода после этого я покрутился в Сиэтле, работая сразу в нескольких местах, подрабатывая переводами, но найти хорошо оплачиваемую работу было очень сложно – с Россией американцы к этому времени практически перестали работать, китайцев тут своих пруд пруди, а больше я, собственно, ничего и не умел.

Скоро я понял, что максимум того, что мне удаётся – это поддержание штанов. У меня же в Хабаровске оставались нешуточные долги – сто пятьдесят тысяч долларов, в Москве – сын и бывшая жена, в Белгороде – родители. Поэтому я решил, что если не удаётся зарабатывать деньги головой, то надо зарабатывать их горбом, и в ноябре 1997 года я ушёл в море матросом на небольшом транспортном судне.

В морях я проболтался около четырех месяцев. Что такое работа в Беринговом и Охотском морях зимой – надо рассказывать опять же отдельно. Тем не менее, я довольно быстро освоился, кое-чему научился и собирался проплавать еще, по меньшей мере, несколько лет – пока позволят силы и здоровье. Деньги платили неплохие (пять – шесть тысяч долларов в месяц), и самое замечательное было в том, что их негде было тратить (не считая портовых кабаков и шлюх).

Однако в конце февраля 1998 года в Датч-Харборе (Алеутские острова) я был арестован офицерами INS (Immigration und Naturalization Service[37]) за нарушение иммиграционного режима, т.к. единственное, что у меня было в паспорте – это давно просроченная деловая виза 1995 года выдачи. Меня отправили в Сиэтл на разбирательство.

Честно говоря, я не особенно волновался, памятуя про обещания ФБР помогать со статусом, но… В Сиэтле выяснилось, что правила игры уже поменялись: если раньше они могли выдавать Advanced Parole[38] самостоятельно, то теперь на это требовалась санкция вышестоящего руководства, а для этого уже как бы и не было оснований. Мне изящно намекнули, что единственный выход из ситуации - это согласился работать на них…

Эту идею я отверг, т.к. она предполагала отнюдь не борьбу с международным терроризмом, а элементарное стукачество на тему, кто в российском сообществе не платит налогов, кто работает нелегально, кто кого и каким образом ебёт, а также прочую гнусность. В результате мне с сочувственным видом сказали «sorry». Единственное, что они смогли сделать – это вернуть моё старое разрешение на работу, годное ещё на 3 месяца, и посоветовать за это время «решить проблему статуса самостоятельно».

На вопрос «как», мне на полном серьёзе ответили: «можно а) жениться, б) выиграть Green Card[39] в лотерею, или в) получить рабочую визу Н-1». (Последнее представлялось наименее реальным, т.к. для этого было необходимо иметь фирму, которая: а) очень хотела бы взять меня на работу; б) наняла бы адвоката, который доказал бы, что для этой работы подхожу только я, но никто из американцев; в) согласилась бы заплатить за это как минимум десять тысяч долларов.)

Я в очередной раз стал собираться назад на Родину. Планов никаких не было – просто поехать куда-нибудь (только не в Москву и не в Белгород, чтобы не подставлять родных), и будь оно что будет. Однако судьба в очередной раз показала мне, что в её планах я принимаю участие лишь в качестве подслеповатого исполнителя.

Буквально пару дней спустя мне позвонил один мужик (российский эммигрант) и предложил работу у себя в seafood company[40] с вполне достойным окладом. Я с сожалением объяснил ему свою ситуацию, после чего он немедленно потащил меня к иммиграционному адвокату для оформления визы Н-1. Адвокат пришёл в ужас, ибо на дворе уже был март месяц, подавать на Н-1 надо было ещё в конце предыдущего года, т.к. процедура рассмотрения занимает несколько месяцев, а к марту-апрелю годовой лимит виз обычно истекает.

Не надеясь ни на что, мы всё-же отправили документы. Положительный ответ пришёл через… 1 неделю! А ещё через неделю объявили о закрытии лимита на 1998 год. Адвокат до сих пор при встрече смотрит на меня крайне подозрительно – в своей практике с таким везением он никогда прежде не сталкивался.

На этой «крабовладельческой» фирме я и работаю до сих пор. Работа – ничего особенного, зато шеф – классный мужик. Каким-то образом он мирится с моими, к сожалению, непрекращающимися фокусами и залётами. В мае 1998 года я первый раз оказался в тюрьме за высаживание витрины театра после концерта Б. Гребенщикова (ностальгия взыграла). После этого был осуждён ещё дважды, оба раза за DUI (Driving Under Influence)[41] – последний раз в 2002 году, после чего отсидел в тюряге целый месяц. Сбылась, таким образом, и вторая часть мудрой пословицы, насчёт сумы и тюрьмы…

В результате переосмысления некоторых жизненных приоритетов пришлось бросить пить.

Долгов моих, несмотря ни на что, остаётся всё меньше и меньше (сейчас всего около семидесяти тысяч долларов). Народ в Хабаровске, конечно, слегка обалдел, когда после трехлетней паузы я начал возвращать им деньги, многими уже забытые за безнадёжностью. Некоторые, из (мягко говоря) не относящихся к числу моих доброжелателей, говорили, что я возродил у них веру в людей. Наверное, ради одного этого стоило бы жить… Впрочем, это лирика.

K Америке отношение сложное. Если коротко, то я её уважаю, но не люблю (в то время как Россию я люблю, но не уважаю). В Америку я как-то не вписываюсь (как говорят аборигены, do not belong). Хотя жизнь здесь весьма комфортна и беззаботна (если не считать 9/11), что-то в её ритме и правилах меня коренным образом не устраивает (хотя, казалось бы, грех жаловаться!). Жить я демонстративно продолжаю по-русски – работаю в наполовину русской компании, общаюсь почти исключительно с русскими, читаю только по-русски, etc.

От духовной тоски организовал даже команду КВН – в 2003 году даже выиграли американский чемпионат.

За шесть с лишним лет жизни в США, у меня появилось всего, пожалуй, два друга-американца, да и то они какие-то совсем нестандартные. Girl-friend[42] американка вообще была только одна, да и та умерла от передозировки наркотиков, пока я был в море. Американок я совсем перестал считать за женщин – они вывели какую-то особую породу баб… (впрочем, это больная тема, заслуживающая отдельного разговора). Если бы не русские девушки (да ещё китаянки), я бы совсем, наверное, здесь скончался. В июле этого года женился на замечательной русской девушке.

Сын приезжал ко мне несколько раз, гостила и мама. Я был в Москве за все эти годы всего трижды. Долгое время являлся «невыездным» по разным причинам, в основном из-за adjustment of immigration status[43] (затянувшееся оформление Green Card). Гражданство получать не хочу, и, скорее всего, не буду.

Вот, если вкратце, так сложилась жизнь. Как-то слишком всё интересно – сплошные авантюры и приключения. А до спокойной уверенности в завтрашнем дне и в себе – ещё так далеко…