Александр Александрович Бояринов Запад - 85у:

Как мы сажали деревья в Кабуле

Самыми интересными и запоминающимися для меня были годы работы в Афганистане. В это время я ощущал, что, как ни высоко это прозвучит, был нужен своей стране. Довольно случайно поступив в институт военных переводчиков, а для меня он будет называться именно так, вне зависимости от его официального названия в то или иное время, я попал на курсы по подготовке переводчиков персидского языка. Почему я пошёл на персидский, а не, скажем, на португальский, тут нет внятного объяснения. Просто персидский язык притягивал какой-то своей что - ли “пряностью”. Нам объявили, что учить нас будут по ускоренной программе и через год мы уже поедем, подумать только, работать за - границу.

Что эта “за - граница” называется Афганистан я, да и не только я, узнал только, когда сел за парту. Полной неожиданностью для меня стало и то, что на этом языке говорят только в Иране, да в Афганистане. Позже я узнал , что вообще-то на “фарси”, а это и есть персидский, говорят только в Иране, а в Афганистане одним из государственных языков является дари. Дари раньше считался диалектом персидского, но после Апрельской революции в Афганистане в 1977г некоторые наши умные филологи возвели его в ранг самостоятельного языка. Ну а весь казус с нашей языковой подготовкой заключался в том, что нас учили именно персидскому, хотя работать предстояло как раз с дари. То есть зная азы персидского, а за год учёбы можно выучить разве что азы, конечно можно общаться с носителями языка дари. Но все афганцы, с которыми нам приходилось встречаться на первых порах, почему-то думали, что нас занесло в их страну из Ирана. Это, наверное, как если у нас в глубинке негр будет разговаривать с бабульками языком передовиц газет времён развитого социализма.

Прощание с Родиной после окончания курсов выглядело внушительно: у стен Генштаба нас провожали родные, друзья и “сопровождающие лица”. То есть всё выглядело так, как будто нас посылает Родина. Самолёт Ил-18, который нам пришлось самим загружать своими вещами, взмыл в небо с аэродрома “Чкаловский”. Естественно это был чартерный рейс, правда, тогда я даже слова такого не знал. На наше счастье с нами летела группа старших офицеров из ГШ проверять аппарат Главного военного советника в Афганистане. То, что это наше счастье, выяснилось в Ташкенте, где мы сели на дозаправку. В Чкаловском по какой-то причине мы не проходили таможню, а в Ташкенте нас решили проверить. Первыми через таможню, естественно, ринулись старшие офицеры. Вот это и было наше счастье. Оказалось, проверяющие везли колбасу в количестве превышающем какие-то там нормы. Лишнюю колбасу начали изымать в пользу государства. Полковники вытерпеть такого не могли, кто-то связался с Москвой, колбасу вернули, а всех, кого ещё не начали досматривать, безо всякого досмотра пропустили в поджидающий самолёт.

Когда в иллюминаторе появилась земля, мне показалось, что мы садимся в песочницу. А когда мы вышли из самолёта, это впечатление только усилилось: кругом голые горы, а внизу, как на дне чаши, песок, один песок. Сначала нас разместили в советском микрорайоне, где жили почти все советники, работающие в Кабуле, а их оказалось немало, да, как выяснилось позже, и не только из Союза.

Первый опыт общения с носителем языка, местным электриком, а это по афганским меркам довольно образованный слой людей, закончился полным конфузом. Он, может быть меня и понимал, да и то скорее потому, что уже имел богатый опыт общения с нашими людьми. А вот у меня складывалось впечатление, что его язык лишь очень отдалённо напоминает тот, которому нас учили. Для лучшего взаимопонимания мы, не долго мучаясь, перешли на немецкий: я его проучил девять лет в школе, да год в университете, до того, как меня угораздило заняться фарси. К обоюдному удовольствию мы вполне друг друга поняли. Это общение не то что бы сильно меня удивило. По своему “немецкому” опыту я отдавал себе отчёт, что вряд ли от меня стоит ожидать большего. Я просто никак не мог себе представить как же я смогу кому-то что-то там переводить. Врать или прикидываться знатоком я бы не осмелился, это всё-таки была официальная работа. Мы ведь были не курсанты без полного образования, а младшие лейтенанты, хоть и проучившиеся всего один год, но со свидетельством об окончании курсов, которое по внешнему виду не уступало диплому о высшем образовании.

Я не хочу судить о том, лучше ли я знал фарси своих однокурсников или нет, но с работой мне просто дико повезло: почти все наши ребята, а их было 30, получили распределение в провинции. И только четверо остались в Кабуле: Генка Кашлаков пошёл в 7 дивизию, Саня Малышев попал в учебный полк, Валера Загитов в строительное управление, а меня определили в Генштаб. Преимущество работы в Кабуле, было не только в бытовом плане, но и в безопасности. Хотя единственный человек, которого мы там потеряли, был из этой четвёрки.

Сначала мы втроём с Геной и Сашей занимали трёхкомнатную квартиру. Это был верх переводческого комфорта в Кабуле. Очень скоро её у нас отобрали в пользу семьи какого-то полковника из тех же трёх человек. Но советникам, а они почти все были старшими офицерам, в отличие от переводчиков, всегда отдавалось предпочтение при решении каких бы-то ни было вопросов нашего жития. Вообще, с подачи командования все работающие военнослужащие по контракту делились на офицеров и переводчиков. В это время у меня создалось впечатление, что советники просто завидуют переводчикам, которым уже в молодые годы довелось попасть за рубеж и не плохо зарабатывать. Но это положение дел было на общем уровне, а на персональном уровне советник, как правило, выступал в качестве чуть - ли не “папы” в хорошем смысле этого слова. Именно такие отношения сложились у меня с моими тремя советниками, ведь мне не было и 19, а они прошли ВОВ. Этих людей я всегда вспоминаю как то очень по-родному. Очень жаль, что командировка у них закончилась раньше, они уехали и мы не поддерживали отношений. Но это я стал понимать только годы спустя. Итак, по два дня в неделю я работал с каждым из них.

Два дня работы с советником командующего артиллерией ВС ДРА заключались в том, что я переводил Устав по артиллерии с русского на дари. В этом мне помогали два или три афганца - офицеры управления, которые, мне казалось, знали русский, не хуже меня. Именно у них я научился основам дари, думать как сами афганцы. В общении с ними я стал потихоньку постигать психологию афганцев, как раз то, чему не учат ни в одном вузе. Это были неоценимые уроки. Вообще, в то время, всех афганских офицеров можно было условно разделить на три категории. Первая - те, кто учился у нас в Союзе и знал русский. Они, как правило, хорошо относились ко всему советскому, хоть и не всегда соглашались с теми методами, которые пытались применять наши советники у них в стране. Вторая категория - старые кадры, которые получили образование в других странах. Они были квалифицированными специалистами и занимали, в основном, выжидательную позицию, так как видели, что наши советники ставку на них делают лишь тогда, когда нет другого выхода. Но основная масса офицеров получала образование у себя в Афганистане. В этой категории были как молодые специалисты, так и старые офицеры королевской армии. Все эти три категории офицеров, как правило, можно было без труда распознать по внешнему виду.

В то время как я переводил наш Устав по артиллерии на дари, с тем что бы в последствии афганцы руководствовались бы им в ходе военных действий, мой советник - убелённый сединами статный полковник Рябов, на хорошем русском обсуждал текущие проблемы с теми афганскими офицерами, которые не были заняты моим образованием. Сам командующий артиллерии, легендарный полковник Инзер-голь лечился в это время у нас в стране. Он настолько хорошо владел русским, что даже работал переводчиком Тараки на встречах с Брежневым. Вот с каким интересным человеком мне предстояло работать. А пока с помощью “подсоветных” (кто же придумал это слово?) я мало-помалу осваивался в афганской среде.

Вторым моим советником был очень интеллигентный полковник Маликов из Белоруссии. Он советовал начальнику ПВО СВ. На моё счастье, не только сам начальник ПВО безукоризненно болтал (именно болтал) по-русски, но во всём его управлении, по-моему, только штатский писарь с трудом понимал русские слова. Все офицеры просто свободно говорили и писали на русском. В эти два дня мой удивительный начальник разрешал мне эксплуатировать его “подсоветных” для перевода артиллерийского устава. А когда я немного освоился в городе и с языком, направлял меня в местные музыкальные магазины “Akai” и “Sony”, где я уже успел завести знакомства, записывать модную музыку для его сына, который остался на Родине. (В последствии, уже после ввода наших войск, в одном из этих магазинов, у меня произошла случайная встреча, которая кардинально изменила мою жизнь в Афгане.) Он относился ко мне как к своему родному сыну, можно сказать, берёг меня. А его жена даже иногда подкармливала меня домашней вкуснятиной. В основном его усилиями я чувствовал себя под надёжной опекой.

Остальные два дня я работал с полковником Семёновым - советником начальника управления артвооружения. Здесь мне приходилось переводить побольше. Мой начальник пользовался неоспоримым авторитетом среди наших советников и афганских офицеров, но эти два дня были для меня самыми трудными. Труднее всего было для меня понять, что хочет сказать мой советник. То есть он говорил понятные слова, но когда из них получалось предложение, я его не понимал. Точнее говоря, я вообще не понимал, где у него заканчивается одно предложение, а где начинается другое. Сначала я его постоянно переспрашивал или по своему трактовал его словосочетания. А так как сам предмет его изречений, то есть артиллерийское вооружение, я представлял себе далеко непрофессионально, пару раз мой перевод вызвал откровенные усмешки на лицах слушателей. Чтобы не быть посмешищем, я взялся за изучение самого артвооружения. На первых порах я даже лучше понимал самого начальника артвооружения. Добродушный и живой афганский полковник Джан Мухаммад говорил довольно таки быстро, но на какой-то помеси русского и словацкого. Он учился в Чехословакии, но природная склонность афганцев к языкам позволила ему за время общения с нашими советниками достаточно хорошо “наблатыкаться” в русском. Они даже между собой довольно неплохо общались, потому что мой советник вполне сносно выучил наиболее нужные ему слова. Основная тема всех их разговоров сводилась к тому, как учитывать и хранить оружие и боеприпасы, и они вполне обходились почти без глаголов.

Офицеров, знающих русский здесь было два человека, но их настолько загрузили подсчётами того, что завезли из Союза, что уже постреляли, потеряли, сдали противнику или просто разворовали, что они может быть и рады были бы мне помочь, да были всё время заняты. За эти два дня я пытался реализовать знания, полученные за четыре предыдущие, благо тема была в общем-то одна - артиллерия. Не думаю, что это у меня получалось хорошо, но люди понимали, что язык-то я учил всего один год. Были у меня смешные ситуации, когда я переводил слово по основному значению, не подозревая, что в сочетании с другим словом оно имеет другой смысл. Афганцы, надо отдать им должное, с бОльшим пониманием относились к проблемам переводчиков, чем некоторые наши советники.

Вообще дремучесть некоторых наших советников дивизионного и полкового звена не просто поражала. Она заставляла задумываться над тем, чего же они могут советовать афганцам. Один такой деятель решил покрасить усы, купил пакистанскую краску типа хны и пришёл ко мне с просьбой ему перевести как её применять. Я ему говорю, что инструкция - на языке урду, а я его совсем не знаю. Его реакция сразила меня своей непосредственностью: ”А ты мне по буквам прочитай. Я пойму!” Сначала я даже не понял, что он имеет в виду. А когда до меня дошло, что он думает будто буквы из языка урду можно перевести на русские буквы и таким образом происходит вообще весь перевод с языка на язык, я просто ужаснулся. А старшие товарищи по “переводческому цеху” рассказывали, что один наш специалист узнав, что в дари нет ни Ъ, ни Ь знака, очень удивился, как же они пишут слово “конь”.

На работу в Генштаб всех советников и переводчиков развозил один автобус Паз. Мы ехали из микрорайона по всему городу, так как разные управления ГШ были разбросаны от дворца Делькушах до района Дар-уль-аман. Этот путь занимал со всеми остановками где-то 45- 50 минут. Почти все советники на обед возвращались домой и потом проделывали обратный путь. Мне очень нравились эти поездки. Сначала с их помощью я узнавал город. А надо отметить, что самостоятельный выезд в город был запрещён. То есть предполагалось, что для советских специалистов, живущих в микрорайоне, вполне достаточно было наших магазинов. Сначала было два продуктовых магазина, а потом появился и книжный. Нашими они были в том смысле, что принадлежали СССР. Торговали там консервами, маслом, сахаром и другими товарами первой необходимости. По списку раз в месяц можно было купить бутылку водки, бутылку коньяка, сухого вина в неограниченном количестве и по большому блату (именно блату) чешского пива. Торговали в них жёны наших советников. Отовариваться в них могли только наши люди. Цены в них были значительно ниже рыночных и продавали в них на местные афгани. Бывали случаи, когда знакомые афганцы просили купить для них что-нибудь в этом магазине. Это могли сделать, но старались не афишировать такие покупки. А нередко товары из этих магазинов поступали на афганские рынки, так сказать, в открытую продажу. Это приторговывали штучно сами специалисты, чтобы немного подзаработать, или сами продавцы, чтобы подзаработать солидно.

Вообще, мне кажется, что афганцы давали нам уроки коммерции. Чего только стоят наши первые посещения афганских лавок и базаров. Привыкшие к однообразию у себя в стране, мы столкнулись не только с удивительно большим, по нашим представлениям, выбором товаров, но и с тем, что цены не фиксированные. А афганские торговцы, видя перед собой людей, только попавших в их страну, не мало не стесняясь, объявляли нам такие цены, что когда мы узнавали реальную стоимость того или иного товара, мы просто рвали на себе волосы в тихой злобе. Так вот, выезд за покупками за пределы микрорайона происходил организованно. Один раз в неделю, после того наш Пазик завершал развозить всех по рабочим местам, один из переводчиков, каждый в свою очередь, возвращался в микрорайон, забирал жён советников и ехал с ними на закупки по наиболее привлекательным местам. Конечно, в городе и выбор был получше и цены пониже. Работа эта была не пыльной, но только до той поры, пока женщины не начинали спорить, где останавливаться дольше, а где ехать мимо. Кто-то мог опоздать перед переездом на другое место и тогда перед переводчиком начинала маячить незамысловатая перспектива огрести неприятности у начальства, а этого никто не хотел, потому что местом в Кабуле, как правило, очень дорожили. А бывали случаи, когда на рынке происходила стрельба с печальным исходом. К счастью, в нашем коллективе потерь не было.

Но город манил. И мы знали от старших товарищей, что выехать в город самостоятельно на такси или пойти пешком не так уж и страшно, главное не попасться на глаза своему начальнику или офицеру по режиму, как называли кагэбэшников. Первый раз мы свалили в город втроём: Саня, Валера и я. Гена был, по моему, у себя в дивизии. Мы поехали покупать магнитофон. Решили сначала купить один. К тому времени мы уже не жили вместе. Валера переехал в другую часть микрорайона, более благоустроенную. Но там по нашим понятиям был один большой минус - там жило всё начальство. В этом мы убедились очень скоро. Мы взяли такси и отправились на Пуштунистанват. Покупка состоялась и мы по хорошей традиции качественную покупку решили обмыть качественным напитком. На это дело мы не пожалели денег и купили бутылку виски “Queen Annie”. Результат был достигнут: магнитофон орал на полную катушку, а мы умудрились, не особо закусывая, прилично упиться. Хоть мы и оставляли Валеру у себя, он решил ночевать дома. На следующий день в обед мы узнали не очень приятную новость: Валера учинил дома скандал, а жил он вместе с семьёй своего советника. Ко всему прочему, говорили, что он умудрился ещё и пальнуть из пистолета, но, к счастью, вроде бы в воздух. С самим Валерой встретиться не удавалось, его вызвали куда-то. Ничего радостного эта новость не предвещала. Тогда ещё не было повальной борьбы с пьянством, но за пьянку можно было легко загреметь в провинцию на боевые, а уж, что могли сделать за стрельбу из пистолета, мы могли только догадываться. Хотя наши старшие товарищи переводчики уже успели приучить нынешнее руководство аппарата к пьяным выступлениям под звуки выстрелов. Но Валере, да и всем нам, повезло. Его советник был военным строителем, а это наполовину, можно сказать, гражданский человек. Он не стал раздувать скандал и всё для нас кончилось тихо.

Успешное посещение города подтолкнуло нас на дальнейшие самостоятельные выезды. Нам было интересно всё, а обходительность местных торговцев заставляла останавливаться даже там, куда мы и не планировали заходить. Мы столкнулись с тем, что в разных частях города были довольно разные цены, не говоря уже о магазинах, где продавались товары из Европы. Основной поток ширпотреба был, конечно, из Пакистана, Индии и Китая. В Кабуле, да и во всех других городах, было очень много торговцев - индусов. Было несколько основных мест в Кабуле, которые посещали наши люди. На Майванд и Мандави ездили за дешёвой посудой и тканью. Шмотки и магнитофоны, в основном, покупали в Шахре-Нау. Было известное место под названием “Кривое колено”, где продавались дешёвые дублёнки. Но были в Кабуле и элитные места, где торговали вещами из Европы: Германии, Англии, Франции. В одном из таких супермаркетов, на 2 этаже располагался музыкальный магазин, где продавалась японская аппаратура HI-FI и разнообразные бэушные диски. Кто поставлял туда эти диски, я так и не узнал, но выбор там был огромный и беспорядочный. В этом месте я потратил не только значительную часть своей зарплаты, но и значительную часть своего времени. Мне очень нравилось ковыряться в этих старых и не очень дисках, там попадались даже очень свежие вещи. А так как доступ к выписке по каталогам имели только посольские ребята или их знакомые, то для меня это было единственное место музыкального просвещения. Со временем я купил там всю необходимую аппаратуру: вертушку Айва, усилитель Акай, колонки Акай. А кассетную деку Сони я прикупил ещё в одном знатном месте, где продавалась вся техника Сони. В этих местах было очень приятно проводить время. Когда я приходил, а с продавцами я успел познакомиться в первые же посещения, меня всегда угощали кока-колой или чаем, и можно было сколько угодно (вплоть до закрытия) слушать диски и болтать с продавцами о всякой всячине. Это были и приятные и полезные моменты. Так я изучал обиходный (бытовой) дари. Это было очень важно, так как основные знания в институте мы получали с уклоном в военную область.

Большой интерес представляли афганские книжные магазины. Это были букинистические магазины с большим выбором книг как на фарси, дари, так и на английском. Это потом мы начали скупать там книги Фрейда и других авторов, которые нельзя было найти у нас в стране в ту пору. А поначалу мы туда заглядывали, в основном, посмотреть из-под полы порнографические американские журналы. Владелец магазина, подмигивая, заводил нас в дальнюю комнату и осторожно говорил нам, что у него есть интересные журналы. Надо сказать, афганские торгаши очень неплохо ориентировались в общих запросах наших покупателей. Почти полное отсутствие незамужних женщин в нашей совковой колонии подталкивало нас на первые очень необдуманные шаги по поиску афганских проституток. Как мы очень скоро выяснили, во всей нашей колонии в то время (1979г.) было 5-6 незамужних девушек секретарей, переводчиков, которые были в гражданском контракте. Всё остальное женское население нашей колонии составляли жёны советников и, отчасти, переводчиков. Не надо сильно напрягать свой ум, чтобы понять, что не меньше сотни парней бегало за каждой девчушкой, ну, если не бегало, то мечтало познакомиться. Что касается афганских женщин, то ходила такая побасёнка, что если соотношение красивых, средних и некрасивых русских женщин одинаковое, то у афганок 40% - красивых, 40% - некрасивых и 20% туда-сюда. Не знаю насколько это утверждение верно, но в свою первую командировку, т.е. 1979-81 год я видел в Шахре-нау очень много просто шокирующих красавиц. Все они были из очень обеспеченных семей, вели европейский образ жизни, одевались просто бесподобно. А если учесть, что в те годы наши женщины не имели почти ничего, то вид этих красавиц просто очаровывал. Конечно, по началу наш дари сковывал наши действия, да и мы сами не осмеливались появляться в тех местах и в то время, где гуляла “золотая” кабульская молодёжь. Но со временем мы освоились и поняли, что познакомиться с такими красавицами можно, хотя рассчитывать на что-то, можно было только с девушками попроще, типа медсестёр из афганского госпиталя.

Случались приколы, когда мы натыкались в Шахре-нау на “улетевших” хиппи. Они лежали в маленьких ковровых лавках, накурившись местной дури. Вид у них был простой: чёрные широкие афганские штаны и рубашка, “пирохан-тумбан” по дари. Понять, зачастую, девушка это или парень было сложно. А так как дурь можно было купить в Кабуле где угодно и стоила она, в отличии от алкоголя, сущий пустяк, хиппующего народа в Кабуле встречалось довольно много.

Сами афганские ковровые лавки ошарашили нас тем, как в них готовились ковры к продаже. Когда мы увидели на проезжей части лежащие ковры, мы ничего не поняли. А когда до нас дошло, что это новые, во всяком случае, не выброшенные кем-то ковры, удивление только возросло. Оказалось, ковры специально выкладывают на проезжую часть, чтобы машины укатывали ворс и он становился мягче. Я сразу вспомнил, что у нас некоторые хозяева просят снимать тапочки перед ковром. Не зря персидские (да и афганские тоже) ковры считаются лучшими в мире.

Не меньше магазинов нас в городе интересовали и ресторанчики. В самом микрорайоне были только шашлычные. Шашлык там делали на славу. Единственное неудобство могло возникнуть только в том случае, если там появлялись поддатые компании из наших специалистов. А застать там распивающих водку наших специалистов в ту пору можно было чаще, чем мирно пьющих чай компании афганцев. Но нам хотелось попробовать “запретного плода”. В ходе нашего освоения Кабула мы обнаружили ряд прекрасных маленьких заведений с разным европейским меню. Одно из них располагалось прямо на крыше жилого здания в центре Шахре- нау. Самый кайф там был с раннего утра или под самый вечер. Мы любили там заказывать яичницу с беконом и белое рейнское вино с сыром. Гостеприимство было на таком уровне, что когда один из наших друзей, ныне покойный Вадик, забыл там в туалете ТТ, нам его вернули на следующий день и ещё извинялись за то, что не смогли найти нас раньше. Конечно, цены там были не из расчёта нашего оклада, но сладкая жизнь притягивала несмотря на все затраты. Хотя и оставались в нашей среде такие кадры, которые за все два года так и не появились ни в одном из наших любимых мест. Они просто экономили деньги. Зато у нас есть, что вспомнить.

Однажды мы отмечали день рождения, ныне покойного Ваньки Румянцева, в пиццерии. Там я впервые попробовал настоящую пиццу и ещё кучу разных итальянских блюд, от которых я был просто в восторге. Так вот, праздновали мы тот день рождения вчетвером: виновник торжества Саня Малышев, я и Серёга Татко. Мы несколько раз вроде заканчивали нашу трапезу, выходили на улицу, дышали свежим воздухом, но вновь и вновь мы возвращались то догнаться, то - на десерт. Во время очередного нашего возвращения мы столкнулись с компанией молодых ребят и девушек, говорящих на французском. Вид молодых девушек, да ещё француженок на уже подпитые русские головушки произвёл неотразимое впечатление. Мы устремились вслед за ними внутрь пиццерии. К нашему сожалению, они не говорили ни на одном из нами освоенных языков и нам пришлось перейти к мимике и жестам. Серёга Татко ещё не забыл как он год учил португальский и решил с помощью бутылки вина и, прислонённого к ней стакана, объяснить, что Португалия и Франция где-то рядом. Наш поддатый вид, наверное не способствовал улучшению понимания, а вот вид наших пистолетов подействовал очень быстро. Они стали всё неплохо понимать, во всяком случае нам так тогда показалось, и мы устроили видные танцы на столах, которые потом продолжились во внутреннем садике. Вообще, эта пицерия нас привлекала не только классной кухней, но и тем, что у нас там был, так называемый, “биль”, т.е. счёт. Это означало, что мы там могли есть в кредит, всё съеденное заносилось на счёт, а в день зарплаты происходил расчёт. Все были довольны. У нас в стране в те времена об этом можно было только мечтать.

Но верхом нашего транжирства были редкие, но меткие посещения гостиницы и ресторана “Интерконтиненталь”. Это было самое недоступное для нас место как в плане цен, так и расположения. Если Шахре-нау, где располагались все более менее приятные точки, находился рядом с нашим микрорайоном, то эта 5-ти звёздочная гостинца стояла на холме совсем в противоположной части города. Добираться туда надо было на машине. А вот выбраться оттуда можно было только на машине. Но молодых русских парней остановить было невозможно. Мы ни разу не были в отелях такого класса, ведь у нас в стране их просто не было в ту пору. Зная о том, что только за одно посещение этого рая нас могут выкинуть из страны, и не зная, что и кто нас ждёт в самом отеле, мы разработали целый прикид: кто канал под скандинава, кто-то за венгра, а кто-то хотел доказать, что он из Португалии. Когда мы подъехали к гостинице на круге перед входом нас встречал достопримечательный швейцар: весь его восточный халат был увешан значками из разных стран. Впоследствии на его халате оказалось и несколько наших значков. Для нас было непривычно, что такой классный ресторан был почти пустой. Вид из огромных окон открывался на Кабул просто потрясающий. Наверное, когда нам принесли меню, официанту сразу стало ясно, что мы не те, за кого себя выдаём. На наше несчастье, оказалось, что он, к тому же недавно из Швеции, откуда, якобы, был один из нас. Но доканало нас не это, а то, что нас попросили сдать оружие. После этого мы поняли, что артисты мы липовые и спокойно перешли на родной русский. Да и официант перестал нас подкалывать вопросами про Швецию. Собираясь в поездку мы собрали все наши сбережения, да ещё заняли сколько могли у наших скромных товарищей, которые не решились составить нам компанию, но изучение меню поставило перед нами ряд вопросов. С одной стороны мы не очень хорошо разбирались в блюдах, а во вторых цены нас повергли в уныние. Но желание не посрамить честь русского офицера позволило нам выйти из этой непростой ситуации. По какому-то наитию мы заказали бифштекс какого-то там Людовика. Процесс его приготовления происходил прямо у нас на глазах. Пили мы виски. Блаженство просто разливалось по нашим телам. И вдруг, когда мы уже достаточно поддали, к нам подсел один европеец. Мы, естественно, сразу напряглись. Но, оказалось, что это немец, который приехал брать интервью у Тараки. Мы впервые говорили на дари с человеком, для которого дари был не родным. Учитывая наше подпитое состояние, можно сказать, что на тот момент мы друг друга понимали неплохо. Хотя на следующий день помнили далеко не всё. Выезжать домой нам пришлось с помощью афганского патруля, который любезно вызвал кто -то из гостиницы. Потом мы не раз ещё посещали это райское место и всякий раз с нами приключались какие-то приколы. Почти каждый месяц, когда наши переводяги приезжали из провинции за зарплатой, мы собирали компанию и отправлялись в Интер.

Однажды мы сидели компанией и во всём зале, кроме нас, были только американцы. На сцене выступала негритянская группа откуда- то с островов. Они пели что-то из Доны Саммер. Мы все хлопали после окончания песен. Так вот сначала они говорили “Thank you”, а потом “спасибо”. Но мы, наверное хлопали сильнее и под конец они стали говорить сначала “спасибо” и только потом “thank you”. Под занавес мы устроили с группой совместную попойку и танцы. Видя, что мы их обставили, американцы свалили в свои номера. Гордость за державу переполняла наши сердца.

В другой раз мы вынуждены были возвращаться домой пешком, так как никто не мог нас добросить до микрорайона. Если бы мы были не такими пьяными, мы бы ни за что не пошли пешком, а остались бы ночевать в холле гостиницы. Ведь идти предстояло несколько километров в полной темноте после комендантского часа. Для пущей храбрости мы орали песни всю дорогу. На следующий раз, когда нас подвозили афганцы на грузовике, мы попросили сделать круг около дома нашего главного советника специально, чтобы поорать там песни. Когда нас привезли наконец домой мы были полностью осипшими, но беспредельно счастливы. Хоть мы и истратили в Интере больше всего денег, мы никогда об этом не жалели, ведь тогда мы узнали, что такое обслуживание 5 звёзд.

Другой формой обслуживания, удивившей нас, стало то, что можно было купить фрукты или овощи в близлежащей лавке, а местный пацанёнок (бача по-дари) мог отнести тебе их домой. А иногда по утрам нас будил непонятный дикий крик. Когда мы высовывались в окно, перед нашим взором представал ишак с торговцем, который что-то истошно орал. Как потом выяснилось торгаш орал название фрукта или овоща, которым был загружен ишак для продажи. Но вся хохма состояла в том, что торгаш пытался произносить названия фрукта по- русски, для того, чтобы его основные покупатели русские лучше понимали, что он хочет продать. В результате получались звуки похожие на что угодно, только не на то, что надо. Иногда это звучало типа: ”Кароши книлой капююст!”

Третьей по численности народностью Афганистана были хазарейцы. Большинство из них были крайне безграмотны и использовались на самых грязных работах, хотя одно время премьер-министром Афганистана был как раз хазареец. Некоторые работали развозчиками багажа по всему городу. Кто-то носил в горы в дома бурдюки с водой, а кто-то возил на огромных двухколёсных тележках различные невероятные по своей массе грузы. Бывали случаи, когда на такой тележке один хазареец тащил целый уазик. Так вот, однажды я прилетел из командировки в Мазари-Шариф. Там мне посчастливилось купить два ящика превосходного чешского пива в нашем советническом магазине. Кроме этих двух ящиков, у меня была большая сумка и автомат. Автобус, который вёз нас с аэродрома, проезжая мимо моего дома, мог остановиться только на противоположной стороне дороги. И передо мной встал вопрос как перейти эту чёртову улицу со всем этим скарбом. Ведь, если бы я перешёл дорогу с сумкой и автоматом, но без пива, эти два ящика местная шпана моментально бы растащила. Тут на моё счастье рядом катил свою тележку такой вот “хазара”, как их звали местные. Я сразу его озадачил, но он долго не мог поверить, что ему надо везти только эти два ящика с пивом и только через дорогу. А уж когда я с ним расплатился, мне показалось, что он получил чуть ли дневной свой заработок.

Но самое главное в общении с афганскими торговцами было умение торговаться. Такое общение приносило и определённое финансовое удовлетворение и развивало языковые навыки. Торгаши, иногда, для пущей убедительности, предлагали забрать товар бесплатно. Мол, неужели ты не видишь, что цена настолько низка, что либо покупай так, а, если не веришь, бери товар даром. Как правило, никто не мог осмелиться забрать товар без денег и потому сходились на той цене, которую устанавливал торгаш. Но, однажды Вадик Кириков, торгуясь со знакомым торгашом в микрорайоне, согласился взять платье для своей жены без денег. Торгаш не ожидал такой наглости и надо было видеть его взгляд, которым он провожал нас с неоплаченным платьем. Наверное, месяц он пытался вернуть Вадика к теме оплаты, но всё, чего он достиг, так это увеличения продаж. Мы, как бы, пытаясь компенсировать ему эту потерю покупали у него в лавке всё, что могли. Окончательно этот вопрос был закрыт на совместной попойке за наш счёт. Так что ещё неизвестно потерял ли он что-нибудь на этой авантюре или, наоборот, нашёл.

Самым неприятным для меня в первые дни пребывания в Кабуле был процесс привыкания к афганской пище. И, хотя, наш медик предупреждал нас о непривычности афганской пищи для среднерусского желудка, я не ожидал, что для меня это выльется в неоднократную блевотину с повышением температуры. Самую большую нагрузку мой желудок получал во время дежурства в министерстве. Оперативная группа дежурила во дворце Делькушах. В её состав входило несколько старших офицеров афганцев с должности не ниже зам.нач.управления ГШ, советник да переводчик. В обязанности переводчика входил перевод шифровок, которые получали афганцы из соединений в провинциях. Эти донесения приносили нам в рукописном виде. И, если я поначалу говорил то с большими проблемами, то читать афганские рукописные документы я не мог вообще. И афганские начальники сначала читали мне эти писульки, потом то, что я не мог сам перевести, переводили мне, а я уже “выдавал на гора” свою версию этого сообщения. Надо ли говорить как мне было трудно по началу и стыдно за свою безграмотность. Бывали и проколы с моей стороны, когда я усугублял или наоборот смягчал суть сообщений. Это влекло за собой некоторую неразбериху и нервозность на местах. Вот на этих дежурствах мои глаза привыкали к арабской рукописной вязи. (А надо отметить, что бывали случаи, когда сами афганцы не могли понять почерк шифровальщиков.) А заодно и мой желудок привыкал к афганскому рациону. На утро нам приносили варёные яйца, теплое молоко, мед, бананы и кекс. На обед мы ели овощной салат, иногда что-то вроде похлёбки, всегда шикарный плов, арбуз или дыню. В перерывах мы без конца пили чай чёрный и зелёный. На ужин было что-нибудь из говядины или из курицы. Естественно, никакой свинины и почти без рыбы. Вся проблема с желудком возникала не столько из-за необычности пищи, сколько из-за банальной грязи. Однажды, зимой я увидел, как один солдат на кухне грел необутые ноги о хлеб, который должны были принести нам на обед. Но наступления зимы мне ещё предстояло убедиться в том, что в Афгане идёт настоящая война и пережить дворцовый переворот. Где-то через месяц после нашего приезда в Кабул в Центральный военный афганский госпиталь поступил один из советников, прилетевших вместе с нами. Он попал под обстрел в “уазике” под Газни: пули перебили обе ноги. Я пришёл в госпиталь как только выдалось свободное время, благо он располагался в пяти минутах ходьбы от нашего дома. Хоть мы и виделись с этим советником до его ранения всего ничего, да и знали друг друга совсем мало, ему было очень приятно увидеть хоть какое-то знакомое лицо в палате. В госпитале было специальное отделение для всех “шоурави” работающих в Афгане независимо от рода контракта. В этом отделении были только наши медсёстры, оно специально охранялось, не говоря уже о том, что врачи были наши. Я впервые увидел человека, поражённого пулей. Было видно, что ему очень больно. В то время “духи” ещё частенько использовали допотопные английские винтовки “303- БОР”. Но били они при этом бог знает на сколько и пуля была огромная. Вот из этой винтовки его и ранили. О том, что работать в провинции очень даже небезопасно мы знали и раньше. Однако первый раненый из нашего ”призыва” немного подкорректировал моё представление о том, куда нас занесло. А ещё через пару дней в этот же госпиталь, но уже в реанимацию поступил переводчик из Гярдеза Саша Алексин. Он был старше нас и я знал, что он как и я учился в своё время в Кубанском госуниверситете. Я со всех ног рванул в реанимацию. Она представляла собой стеклянную комнату, вход в неё был запрещён, но было видно, что ранение было в область груди. Потом, когда ему стало лучше, Саша рассказал, как всё произошло: они уже подлетали на вертолёте к Гярдезу когда их подбили. Им пришлось планировали куда-то на поле и в это время он почувствовал сильные удары в грудь . Как потом выяснилось: двойное ранение в лёгкие. Саша рассказывал, что когда его тащили из подбитого вертолёта в другой, у него в голове крутилась любимая песня “Uriah Heep”. Пока он лежал в Кабульском госпитале я почти каждый день приходил его навещать. Он многое рассказал мне о жизни в провинции. В то время я был юн, наивен и искренне верил в то, что мы делаем в Афгане - правильно и нужно афганскому народу и не понимал истинных причин афганского сопротивления.

Все мои представления о внутренней жизни страны сводились к противостоянию двух крыльев в партии: Хальк и Парчам. В упрощённом виде “хальк” представлял собой более радикальное крыло, опирающееся в большей степени на простые слои населения. Генеральный секретарь партии - Тараки и его зам. - Амин были “халькистами”. Парчамисты представляли в большей степени интеллигенцию. Борьба в партии не прекращалась ни на минуту, выливаясь в кровопролитные интриги и кадровые перестановки. Но и среди однопартийцев бушевали страсти, да какие. На исходе лета в нашей среде пошли разговоры, что между Тараки и Амином возникли серьёзные разногласия. Дворец Тараки располагался по-соседству с Дель-кушах, где дежурила наша оперативная группа. Сначала во дворце произошла странная перестрелка между охраной Тараки и Амина, в результате которой погиб начальник охраны Тарун. Были очень пышные похороны, после которых Амин задушил таки Тараки. Естественно не своими руками. На эту роль призвали подполковника Якуба. Впоследствии он стал начальником управления связи ГШ. Но это стало ясно спустя какое-то время. А по-началу говорилось, что Тараки занемог и попросил партийцев освободить его от обязанностей генсека. Вот эта просьба и рассматривалась на чрезвычайном Пленуме ЦК партии, который проходил в Дель-кушах как раз в тот день, когда я там дежурил. Я чувствовал себя причастным к истории. В той части дворца Делькушах, которая смотрела на резиденцию генсека стали появляться люди, известные мне по фотографиям членов Политбюро ЦК НДПА. Наши афганцы из опергруппы куда-то пропали, мой дежурный докладывал наверх о происходящем в его понимании, а я, оставшись особо никому ненужный, с удовольствием изучал марки автомобилей правящей элиты. Потом появились наши афганцы и сообщили, что товарищ Амин был единогласно избран на пост генсека. В тот момент мы не догадывались, что находимся в историческом месте в историческое время. Ведь в истории страны начался, хоть и недолгий, но совершенно новый этап, завершившийся вводом наших войск. Но это произошло только под новый год. А пока все, включая наших советников, принялись превозносить Амина, хотя ни у кого не было сомнений, что этот товарищ попросту убил предыдущего главного товарища по партии и занял его место у руля страны. В это же время поменялись и наш посол, и наш ГВС. Пока новые люди входили в ситуацию, Амин развернул массовую чистку рядов партии, которая прошла по всей стране и унесла жизни какого-то неимоверного числа людей. Тюрьмы были переполнены, про массовые расстрелы афганцев между нашими советниками постоянно ходили разные разговоры.

Однажды во время моего дежурства с моим артиллерийским советником Рябовым к нам комнату в Делькушах заявились афганские гэбэшники забирать одного очень хорошего афганского полковника Абдул Малика. Я не знаю, как Рябов решился на этот шаг, но он фактически сам не отдал его гэбэшникам и отвёз полковника в наше посольство. Так спасли свои жизни и некоторые члены ЦК партии. А с Абдул Маликом судьба сведёт меня в следующую командировку. Вот в это смутное время в Кабул приехал Инзерголь. Но сначала нам не суждено было поработать вместе, так как его сразу назначили на пост зам. нач. ГШ.

В это время я уже жил в пятикомнатной квартире, где кроме меня обитали ещё 5 человек: Гена Кашлаков, Гена Ферко (он работал в национальной гвардии), ещё один парень переводчик (к сожалению я забыл его имя, помню только, что он работал в танковой бригаде), да пару советников-танкистов из той же бригады. Вот с одним из этих советников у меня однажды произошёл довольно неприятный случай, который мог закончиться трагедией. У нас каждый день по очереди один человек убирался на кухне. В тот день Гена Ферко чего-то там упирался с мойкой сковородки и у меня с ним произошла лёгкая словесная перепалка. В это момент из кино вернулась эта парочка советников. Они были советниками батальонного звена в звании капитанов и не намного старше нас, поэтому у нас сложились довольно ровные приятельские отношения. И вот один из них, младший по возрасту, такого небольшого росточка, протягивает мне свой пистолет ПМ и говорит что-то типа: “Да разберись ты с ним !” Я, стоя в длинном коридоре, беру этот ПМ и направляю его в сторону Гены со словами типа: ”НУ ПОГОДИ!” По какому-то здравому смыслу я не нажал на курок, но потом отвернув ПМ в сторону коридора, где стояли эти два деятеля, подняв руку в дальний верхний угол, нажал на курок, будучи в абсолютной уверенности, что он стоит на предохранителе. К моему дикому удивлению прозвучал выстрел, пуля отрикошетила несколько раз и свалилась где-то в углу. Я не знаю, как выглядел я сам и эти двое, но вид у Гены был просто “убитый”. Через несколько секунд оцепенения я набросился на этого идиота советника, но его смущённый вид остановил меня от дальнейшей экзекуции. Он сказал, что сам не знал, что патрон в патроннике и снят с предохранителя. С Геной же мы сразу распили поллитра за жизнь, а расплющенную пулю он забрал себе на память.

Гена Кашлаков оставался в то время в 7 дивизии. Очень часто он стал мне рассказывать, что в дивизии стали происходить довольно странные вещи. Он и ещё несколько советников при соблюдении строжайшей секретности (чтобы не знали ни афганцы, ни остальные наши специалисты) занимались вредительством, то есть не заметно делали так, чтобы пушки у танков не могли стрелять и тому подобное. Он просил меня никому об этом не говорить, так как его серьёзно об этом предупредили. Потом такая же информация стала поступать и от наших советников-танкистов. Через некоторое время наш переводчик-танкист почему-то уехал в Баграм, где располагались только лётчики. А на поле Кабульского аэродрома стали непрерывно приземляться наши транспортные самолёты с нашими солдатами. Пошёл слух, что это Амин попросил о дополнительной охране для себя из числа наших военнослужащих. Но к тому моменту его уже охранял целый полк солдат из наших таджиков. Они были очень похожи на афганцев, говорили на похожем языке, да их ещё и одели в афганскую форму. Их называли “мусульманский батальон”, хотя численность их соответствовала полку.

В какой-то момент я не стал встречать в нашем министерском автобусе нескольких советников, в том числе всех 3 моих советников. На работе я откровенно бездельничал. Афганцы выражали удивление отсутствием моих советников, но явного беспокойства не проявляли. Ведь всё бремя расходов по оплате нашего ратного труда нёс не Афганистан, а наша родная держава. Я в то время имел общественное поручение разносить нашим министерским советникам газеты, поступающие из Союза. Так дома я своих советников тоже не заставал. Это уже был конец декабря 1979г. В один из вечеров жена Маликова сказала мне, чтобы я не ходил с газетами в старый микрорайон через речку, а сидел дома. Больше она мне ничего не объясняла, но я понял, что это - не просто женская забота, а серьёзное предупреждение. И, хотя я собирался идти в гости к знакомым гражданским ребятам- переводчикам, решил послушаться совета и остался в соседнем доме у другой четы переводчиков из ИСАА. По гостям я в последние несколько дней зачастил от скуки и одиночества. В нашей огромной квартире к вечеру собирались от силы 3 человека: я, кто-нибудь из советников, да один из двух Ген.

Мы уже сели выпить за окончание трудовой недели, как из города стали доносится звуки выстрелов. Сначала это была несильная перестрелка, к которой мы уже успели привыкнуть за последнее время, и мы не придали ей особого значения, продолжив нашу трапезу. Но постепенно она стала перерастать в открытый бой, уже стали звучать артиллерийские и танковые выстрелы. Мы не на шутку забеспокоились и вышли на улицу посмотреть, что там происходит. А там перед нашим домом со стороны аэропорта в сторону расположения двух афганских танковых бригад шла колонна не совсем обычных БМП. То есть это было что-то новенькое для нашего взора, да и колонна как то двигалась непривычно организованно. В темноте не видно было лиц солдат сидящих на броне, но что-то говорило что это не афганские войска. Хотя стоящий рядом афганский охранник и сказал нам, что “наши” (афганцы) поехали, как то сразу подумалось откуда у афганы такая техника. Колонна проехала, а залпы выстрелов в районе Шахре нау не утихали. По опыту предыдущих перестрелок в ходе Аминовского переворота мы разошлись по своим домам. Все были возбуждены и пытались хоть что-нибудь узнать по радио о происходящем. Старшие по подъездам, которые были уже определены раньше, распределили время и очерёдность дежурства на крыше дома и у подъездов. С крыши было видно, что бои идут по всему новому городу, где располагалось масса правительственных учреждений, вплоть до хребта, который закрывал дорогу ко дворцу Амина. Что творилось там, с крыши видно не было. В течение ночи мы стали слышать какую-то радиостанцию, которая передавала на дари о народном революционном восстании, которое свергло антинародный режим Амина и привело к власти Бабрака Кармаля. В это верилось с трудом, ведь ещё вчера мы читали обычные афганские газеты, где взахлёб рассказывалось о том, какой мудрый вождь Хафизулла Амин и как он много делает для процветания Афганистана. Хотя на память сразу стали приходить и другие вещи: о том, что Амин учился в США, о том, что говорили по секрету мои друзья и куда подевались они и многие советники из МО. Стало светать, стрельба стала постепенно утихать. Потом приехали переводчик из танковой бригады с советником и Гена Ферко. Оказалось “танкист” встречал нашу “десантуру” в Баграме и провожал в сторону танковых бригад афганы, которых блокировали и заставили перейти на сторону новой власти. По его рассказам сопротивление хоть и было, но хиленькое и всё прошло без особого “напряга”. Гена Ферко всю ночь проторчал в национальной гвардии во дворце премьер-министра, который стоял между МО и дворцом Амина. Вот им то досталось по- больше. Бои шли как в здании МО, так и за дворец Амина, где наша десантура вышла на условленный рубеж раньше времени, попала под огонь мусульманского батальона. Какое-то время они не могли установить взаимодействие и лупили друг по другу, да и сами афганцы сопротивлялись до конца. Как всё происходило, мы выясняли позже из рассказов наших товарищей.

После того как Амина не удалось отравить, наши “верха” решили убрать его с помощью наших войск. Амину предусмотрительно посоветовали переехать во вновь отреставрированную королевскую резиденцию, которая находилась не напротив Американского посольства, где был дворец Тараки, а почти за городом. В Баграме и Кабуле высадились подразделения нашей 103 Витебской дивизии ВДВ, которые под вечер в четверг 27 декабря, перед выходным, вошли в Кабул, где уже до этого поработали наши разведчики и наметили все цели для захвата или блокирования. Всё пришлось брать с боем, но больше всего возились с дворцом Амина, МО, МВД, Минфином. Долго не сдавалась 8 пд, даже всю пятницу наши самолёты заходили над территорией дивизии на форсаже, чтобы вынудить дивизию сдаться. Я не знаю каково было им там в дивизии, но за несколько км в нашем микрорайоне гул стоял невыносимый и уши закладывало. Были проблемы с тюрьмой Поли-чархи. По некоторым рассказам наводчик БМД ошибся и снаряд угодил не в здание администрации тюрьмы, а столб электропередач, свет погас и это поспособствовало сдаче. Из тюрем выпустили уйму людей. На улицах они останавливались пред нашими бронемашинами, становились на колени и целовали броню. Это был единственный прецедент искренней благодарности афганцев русским солдатам за то, что они пришли в Афганистан, который я видел своими глазами. Во что превратили наши руководители благое дело известно всем. Но в те несколько первых дней мы видели и чувствовали эту благодарность. Правда, далеко не все афганцы были согласны с такими действиями наших войск и потом всё чаще приходилось сталкиваться с самыми натуральными плевками и снежками в свой адрес.

В день ввода наших войск не обошлось и без курьёзов в нашей Группе военных советников. Так ещё где-то за месяц до этих событий в результате неоднократных случаев пальбы переводчиками в пьяном виде, у всех переводчиков МО отобрали автоматы и поставили их в шкаф под замок в комнате оперативного дежурного в здании МО. А так, как само министерство переехало в здание бывшего исторического музея рядом с дворцом премьер-министра и дворцом Амина, то добираться до этого шкафа надо было через весь город. Оперативный дежурный советник имел в своем подчинении одного переводчика, который вечером после получения нового пароля от афганской стороны, вынужден был ехать на стареньком газике с водителем афганцем через весь город в микрорайон к дежурному советнику по микрорайону, чтобы из рук в руки передать этот пароль. Потом он должен был возвращаться назад. Если в городе было всё спокойно, это было приятное время провождение. Но, если только начиналась какая-то заварушка, такое путешествие не сулило ничего интересного. Так вот, наш переводчик успел привезти пароль в микрорайон и даже уже направился в обратный путь, когда началась вся эта катавасия. Естественно, он вернулся назад. Советник остался один с группой афганских офицеров без какой-либо связи с нашим руководством. А переводчики МО остались с одним пистолетом и двумя обоймами к нему. Цирк - да и только. Советник прошёл войну, был полковником связистом и нашёл, наверное, очень правильный выход из этой ситуации. Он предложил всем афганцам сидеть тихо, не высовываться, не хвататься за оружие. Это подействовало и спасло всем жизнь. Потом нам рассказали, что у наших ребят, кто брал здание министерства, было чёткое указание кого из афганцев не убивать ни в коем случае. В их число входил Инзерголь, который к тому времени уже успел стать генералом, и полковник Иса - начальник шифровального управления. У Инзерголя за креслом стоял автомат, но он, к счастью, просто не успел им воспользоваться. А вот Иса на свою беду просто вышел в коридор посмотреть что там происходит - очередь и прекрасный человек погиб. Через пару дней мы уже смогли выехать на работу на своём обычном Пазике. Вообще, удобно перевороты проводить перед выходным. За выходной можно успеть со всеми врагами разобраться, а на следующий день страна должна уже начинать новую трудовую неделю. Мы ехали через весь город и видели места боёв, правда, уже подчищенные. Рядом с посольством США брали Радио и Телевидение Афганистана. Говорили, что там отличился один наш паренёк, который из “мух” подстрелил несколько танков. Были бои перед зданием местного Царандоя. Перед комплексом зданий нашего посольства стояло несколько БМД.

Но самые большие разрушения поджидали нас в районе особняков, где располагались управления ГШ. Здание ОМУ просто было снесено до основания. В здании ГШ куда нас для начала привезли основные разрушения были изнутри. Первое, что бросилось в глаза, точнее, что ударило в нос, так это говно, которым было забито всё здание. Такое ощущение, что после боя бойцы, решив просраться, или не особо задумывались о месте, или не знали как пользоваться навороченными импортными унитазами. Во дворе стоял мерседес нач.ГШ, который до половины переехала БМД. В комнате оперативного дежурного уже кто-то выломал замок шкафа, где хранились переводческие автоматы. На наш вопрос, а как мы будем отчитываться перед отъездом за выданное оружие, нам махнули рукой в сторону царандуевской будки. Там валялось всё собранное трофейное оружие. Я хотел взять себе импортный короткоствольный автомат, но у него в магазине не оказалось патронов. Пришлось довольствоваться АКМ. Разобравшись с оружием, я, не обременённый какое-то время ни какими задачами, ходил и рассматривал близлежащий дворец. Только что отреставрированное здание премьер - министерства было порядком повреждено стрелковыми выстрелами, но серьёзных разрушений там не было. Правда, не было там уже и ковров, которые лежали после реставрации. Весь шик, который царил в этом здании, напрочь исчез. Наши бойцы пытались кататься на брошенных лимузинах, но без особого успеха. Кто-то со злости пытался вырвать хоть магнитофон. Но офицеры, по мере возможности, старались пресекать это мародёрство. Дворец Амина был разбит значительно больше. Там сразу обосновался штаб наших войск, поэтому попасть туда без пропуска было невозможно. Довольно скоро я повстречался со своими советниками. Они с большим воодушевлением рассказывали, как они встречали наши войска и было видно, что они гордятся проделанной работой. Я такой гордости не испытывал. Меня переполняли какие-то смешанные чувства: с одной стороны - радость за наших, что победили, а с другой - удивление, а что они здесь делают, ведь это не СССР. Вместе с нашей “десантурой” в Кабуле объявились и наши старшие товарищи, которые должны были закончить институт только в следующем году, но их в угоду стратегическим планам страны выпустили досрочно. Они входили вместе с войсками, но с единственным отличием: у них на руках были служебные загранпаспорта, а не удостоверения личности офицеров, как у всех остальных вошедших. Они формально не были в составе воинских частей, но были как бы прикомандированы по чьему-то устному указанию. Они были в военной форме и прошло какое-то время, прежде чем все они перебрались в ГВС. После того, как десантура и мотострелки взяли все основные объекты, в Афганистан были переброшены дополнительные контингенты войск, состоящие в основном из резервистов или как их называли ”партизан”. Вид этих партизан поверг меня в состояние исступления. Дело в том, что “партизан” набирали, наверное, в основном в Средней Азии и от афганцев их внешне отличало только какое-то подобие формы СА. Они, скорее всего, и сами не понимали куда они попали и, что от них хотят. За войсками, в Кабул нагрянула целая группа генералов ГШ во главе маршалами Соколовым и Ахромеевым. Они решали вопросы по дальнейшей судьбе наших войск. Генералов наехало немало и мои советники частенько стали ездить в бывший Аминовский дворец пообщаться со своими направленцами, т.е. с теми генералами, которые работали по их профилю.

Постепенно я составил себе мнение, что никто поначалу не предполагал длительного пребывания наших солдат на афганской земле. Потому что система жизнеобеспечения войск была абсолютно походной. Убедился я в этом, правда, значительно позже, уже когда попал во временную командировку в штаб 103 дивизии. Но в первые дни меня больше всего волновало все ли афганцы, которых я близко знал остались в живых. К сожалению, не все. Убили Якуби - нач.ГШ, близкого сподвижника Амина, и ещё несколько высоких чинов. Помню как в автобусе советники между собой делились информацией: кто остался без своего подсоветного. Некоторым советникам, принимавшим активное участие в этих событиях, пришлось досрочно уехать на родину, наверное, чтобы не провоцировать афганцев к актам мести. На моё счастье все мои советники остались на месте. Но пришла и беда. В первые месяцы 80-го ушёл на боевые Гена Кашлаков. Больше я его не видел. Последние месяцы он практически не вылезал с боевых. До поступления в наш институт он прошёл 2 года срочной службы командиром танка в Монголии. И здесь, в дивизии, он пользовался авторитетом не только как переводчик, но и как хороший знаток оружия и бесстрашный офицер. В ноябре 79-го его единственного из всех переводчиков Кабульского гарнизона наградили почётной грамотой. Переводчиков, вообще, в то время награждали только за экстраординарные поступки. Ему с двумя советниками пришлось на одном танке усмирять взбунтовавшуюся батарею афганских войск. Почти до нового года он ходил с обожжёнными руками. Он был заряжающим на том танке. После того случая, какой бы полк их дивизии не уходил на боевые, советники просили Гену идти с ними. Он не мог отказать. Так произошло и в его последний выход. Переводчик таджик чем-то там вроде занемог, палочкой - выручалочкой снова попросили стать Гену. Выход предстоял далекий, на север страны. Я отдал Гене свою большую спортивную сумку и мы с ним распрощались. А через несколько дней я с Рябовым вылетел в командировку в зону ответственности той дивизии, куда ушёл Гена со своим полком. Прилетев в Кундуз, нам доложили, что прошлой ночью произошло ЧП. Батальон полка 7 пд выдвинулся на заданный рубеж, но они почему-то пошли без разведки. Ночью БТР советников сел в яму, после этого начался обстрел, афгана разбежалась, а что произошло с советником и переводчиком никто не знал. Сначала, слушая это донесение, я даже не сразу сообразил, что речь идёт о том самом полке, с которым ушёл Гена. И только к концу рапорта я понял, что всё это произошло с Геной и его советником. Сразу не хотелось верить в худшее, ведь не прошло ещё и суток. Вспомнился счастливый случай с Игорем Киором в Баглане. Буквально через день после того, как он заболел какой-то серьёзной болячкой, и его увезли на лечение в Кабул, всех его советников командование 20 пд пригласило на ужин, где их зверски зарезали. Хотелось верить в какое-то чудо, но время шло, а никаких находок не происходило. Вот так, с тех пор и ПО СЕЙ день Гена Кашлаков и его советник полковник Колесников числятся без вести пропавшими. Где-то в апреле 80-го я увидел у двери запертой Гениной комнаты свою сумку, с которой он уходил. Забрезжил луч надежды, но оказалось, что просто пришли переписывать Генины вещи, а сумку нашли в ходе поисков. Так мы потеряли Гену Кашлакова. Их, конечно, искали, но не найдя, сделали вид что их просто не было.

Сразу после ввода войск МО из разбросанных по всему городу особняков и маленького здания бывшего исторического музея переехало в соседний дворец, который раньше принадлежал премьер-министерству. К нам приехал новый советник НГШ генерал-лейтенант Черемных. Он сыграл в моей жизни не последнюю и не однозначную роль. Так получилось, что в первый день его пребывания в министерстве я был дежурным переводчиком. После ввода войск и соответственно значительного увеличения контингента советников, оперативный дежурный по аппарату советников нёс дежурство уже отдельно от афганцев, так как ему приходилось постоянно поддерживать связь с нашими войсками, а делать это из той же комнаты, где находились афганцы было крайне нецелесообразно. Афганцам наши генералы не доверяли и это было видно невооружённым глазом. Я теперь отвечал за связь с афганским дежурным, который располагался в другом крыле этого огромного здания. Поначалу приходилось несладко: надо было самому ходить за афганскими шифровками, отвечать на звонки афганцев, совмещать интересы наших войск и афганцев. Связь при этом была паршивой со всеми без исключения. А с появлением Черемныха появилась ещё одна головная боль. Переводчик отвечал за то, чтобы утром увидеть приезд начальника и как можно раньше сообщить об этом дежурному, чтобы тот приготовился докладывать ему обстановку. Естественно, в первый день всего этого не было и Черемных даже поинтересовался у меня какие языки я знаю. Я проболтал что-то про дари и немецкий. Его это немного удивило и порадовало, так как он до этого служил в Германии. В тот день я даже не мог себе представить в какого душегуба переводчиков, да и советников тоже, превратится этот генерал.

После ввода наших войск Инзерголь вернулся на должность командующего артиллерией. К этому времени я уже успел перевести устав. Не знаю читал ли его Инзерголь, но очень сомневаюсь. Убийство Тараки, которому он был всецело предан, свержение Амина подействовали на него очень сильно. Так во всяком случае считал Рябов. В начале 80года у меня начались многочисленные командировки с моими советниками по гарнизонам. Так я побывал почти во всех местах и увидел многих своих однокурсников. Везде встречали нас довольно хорошо. Точнее хорошо встречали афганских руководителей, с которыми приезжал мой советник и я. Проходили довольно долгие совместные совещания, иногда даже с выездом в поле на учения или боевые стрельбы. Не забуду, как однажды под Мазари-Шарифом, во время боевых стрельб в миномёте заклинило мину и афганец, как ни в чём не бывало, стал топтаться по плите миномёта и пытаться как-бы растормошить ствол. Какое-то чудо спасло нам жизнь. Ведь этого делать было категорически нельзя. Всегда после таких выездов в поле хозяева накрывали шикарный стол и мы неплохо ели, не забывая при этом пропустить рюмку другую, но не больше. После совместного застолья афганцы уходили дышать свежим воздухом, а наши советники собирались в узком кругу и обсуждали те же проблемы, но без афганцев. Ох как отличались эти совещания друг от друга. Я стал постепенно понимать, что многие афганцы не всё делают так, как им советуют наши специалисты. И у нашего руководства стал вырабатываться подход, что если афганец делает не так, как советует наш специалист, то наш советник должен сам за него всё это выполнять. Афгана моментально уловила эти настроения и многие попросту стали бить баклуши, а наши бедолаги взвалили на себя не только советническую деятельность, но ещё и исполнение своих же советов. Создавалось впечатление, что афганцы поступали приблизительно так: вы заварили эту кашу, вы её и расхлёбывайте. По своему, они наверное, были правы.

С вводом войск, в Кабуле появилась наша военная комендатура. Первым её начальником был то ли шизофреник, то ли зазнавшийся идиот полковник Вишневский. Его родной брат, бывший старшим советником в 3АК в Гярдезе, был вынужден оставить свой пост из-за проделок брата. А было на что посмотреть. Этот придурок в погонах полковника СА, решил в Кабуле надеть форму афганского полковника, прибрал себе к рукам несколько машин представительского класса и разъезжал по Кабулу как ряженная баба. Терпение командования лопнуло, когда голую задницу полковника застали на грудастой медсестре контингента ООН из Швеции. Новый комендант достойно представлял интересы наших войск в Кабуле. Однажды, наш переводчик Саша Тюленев каким-то образом подружился с замом коменданта капитаном Кадыровым, который возглавлял ВАИ. Это знакомство сулило взаимную выгоду. Капитан получал неплохих проводников по Кабулу со знанием языка, а мы прелести доступа к армейским складам и госпиталю. Вообще, доступ к госпиталю был желанной мечтой всех без исключения не женатых переводчиков и советников. Кадыров привозил девочек, водку, а мы помогали в меру своих возможностей и жадности продавать по его просьбе афганцам разные вещи. С начала это были просто фотоплёнки и другая бытовая утварь, которая у нас стоила копейки, а у афганы на этом можно было не хило нажиться. Но потом это стали более серьёзные вещи. На моё счастье я эту пору не застал.

После ввода войск увеличился не только контингент наших советников, но так же возросло и число переводчиков. Появились новые руководители министерских переводчиков. Официально старшим стал Толя Зенцев, но не совсем официально ему помогал рулить Гена Клюкин. Он начинал работать с Черемныхом. Кому-то пришла в голову крайне дебильная мысль сделать в МО бюро переводов, куда собрать всех переводчиков, которые раньше работали со своими советниками, и распределять их между советниками по мере надобности. Теперь переводчик только приехав в МО, узнавал с кем из советников он будет работать. Мои первые советники к этому времени уже покинули Афганистан после завершения своих контрактов и меня не кому было прикрыть. Если раньше я специализировался на артиллерии, неплохо выучил и сам предмет и словарный запас, привык к манере работы своих советников и афганцев, то теперь мне приходилось метаться из одного места в другое, переводить то незнакомые узкоспециализированные тексты по финансам, то пытаться разобраться в топографии. Такой подход не только осложнял нам работу, а среди нас было очень много стажёров и одногодичников, но так же ничуть не способствовал улучшению взаимопонимания между афганцами и нашими советниками. Зачастую один переводчик сидел без дела, а другой мучился с переводом его бывшему советнику. Я к тому времени уже неплохо освоился с языком и даже иногда умудрялся что-то подсказывать старшим, когда они делали письменные переводы у нас в бюро переводов. Гена Клюкин превосходно знал дари и сам себя считал почти непререкаемым авторитетом среди всех переводчиков нашего контракта. Однажды, я на свою беду, решил подсказать одному такому старшему товарищу простое для меня слово “ориетирование”. Оказалось и Гена хотел показать свои знания, да я вот только опередил его. Этого хватило, чтобы он возненавидел “этого зелёного юнца”. Не долго промучавшись с этим нововведением, я собрался в отпуск.

К этому времени я уже успел прикупить свои музыкальные HI-FI компоненты и теперь мне предстояло везти их на родину. Но когда я посчитал сколько мне надо будет доплатить за перегруз, я пригорюнился. Помог мой земляк полковник Омельченко из оперативной группы. Улетал я на нашем военно-транспортном АН-22, на котором везли в Рязань гроб погибшего полковника. Вот так, в самолёте моя груда коробок с импортными названиями на боку соседствовала с деревянным ящиком с гробом погибшего советника. Больше ничего не было. Гроб сопровождал ещё один советник и эта картина напомнила мне одно правило: “Кому война, а кому мать родна”. Мы долетели до Ташкента, там переночевали в военном училище, чем вызвали неподдельный интерес у курсантов, которым дали кучу невиданной для них жвачки в обмен на несколько бутылок водки. Следующим местом приземления была Рязань, где оставили гроб и сопровождающего. Потом произошла какая-то заминка. Оказывается, лётчики по-началу не поняли, что вся эта груда вещей - моя, а не погибшего полковника, собственно, ради доставки тела которого этот рейс и был организован. С ухмылкой на лице командир проследовал в кабину и мы продолжили полёт до Москвы. Приземлялись мы в уже знакомом мне Чкаловском. Лётчики спросили меня, хочу ли я проходить таможню. Я оправдал их ожидания и наш самолёт зарулил на самую дальнюю площадку. Все вышли и лётчики направились в сторону поодаль стоящего Пазика, который судя по всему, должен был увезти их с аэродрома. В этот момент я понял, что меня здесь никто не ждёт, а без помощи я не смогу даже вынести свои коробки из самолёта. Всё с той же ухмылкой на лице командир организовал погрузку моего шмотья в Пазик, который довёз меня до лётной столовой. Вывезти меня за ворота части помог уже сам командир на своей машине. Какое счастье, что у него оказалась “Волга” пикап. На выезде постовой спросил у меня только мой паспорт.

Так я оказался в Москве, хотя по всем документам я был в Афганистане, так как пограничную зону я не пересекал. И когда я летел назад в Кабул, пограничники в “Шереметьево” очень долго трясли меня и никак не могли поверить моим объяснениям. Такие вот были времена. В Союзе я понял, что о реальных событиях в Афганистане страна даже не подозревает. А из газет и редких телерепортажей лилась банальная ложь о том, что русские солдаты сажают в Кабуле деревья.

После отпуска я не узнал Кабул. Наши оказали неизгладимое влияние на весь ход жизни в Кабуле. Афгана никого не стесняясь, глушила водку в шашлычных, наши войсковые офицеры никого не стесняясь, как сутенёры привозили афганцам в лавки наших подвыпивших медсестёр, а те их трахали за вшивые дублёнки. Наши обжились в Кабуле по полной программе. Им, наконец, стали выплачивать денежное пособие в чеках ВПТ, но раза в три меньше, чем в аппарате советников. Это сразу предопределило ненависть войсковых к советникам. Армейцы регулярно патрулировали город и с радостью арестовывали всех гражданских или военных без документов и привозили их в комендатуру. Нам в посольстве, когда забирали загранпаспорт, взамен ничего не давали. В ночное время после окончания комендантского часа, если мы возвращались с какой-нибудь попойки, нам проще было повстречать афганский патруль. С ними всегда можно было договориться, афганцы уважали тех, кто хорошо говорит на их языке. А вот с нашими было сложнее. После отпуска поначалу мне казалось , что в министерстве ничего не изменилось. Но я сильно ошибался. Мне рассказали, что обжившись, Черемных стал грозой переводчиков. Всех непонравившихся он ссылал в провинции на исправление. Сия участь коснулась и нескольких советников и теперь все, кто мог, старались всеми силами свалить из министерства. Я же ходил по министерству как ни в чём не бывало. Встречаясь с Черемныхом, я почтительно здоровался и не замечал перемен в отношении ко мне. Пошёл второй год нашего пребывания в Афганистане, многие мои однокурсники перевелись из провинции в Кабул, а те, кто ещё не успел этого сделать, регулярно приезжали в Кабул за зарплатой и проводили здесь по неделе другой. Частенько мы группой сваливали в выходной в Шахре-нау, пили пиво у индусов, болтались по парку, слушали музыку в Акае или Сони.

Однажды в Кабуле гостил ныне покойный Вадик Кириков. Мы с ним успели сблизится за последние его приезды в Кабул, его интересовал джаз и мы подолгу просиживали в музыкальных центрах, где я успел познакомиться с местными хозяевами. В один из таких приездов я чувствовал себя не ахти и решил не идти на работу, всё равно я не знал с кем буду работать. Врач дал мне освобождение и я со спокойным чувством поехал с Вадиком пить пиво и слушать музыку в Акай. На мою беду, а может быть, и на счастье, кто сейчас это скажет, в Акай во время обеденного перерыва заехали каким-то образом Гена Клюкин и Толя Зенцев, а тут я с пивом, типа как больной и лечусь. Мы мило побеседовали, но чувство вины у меня засело в голове. Прошло какое-то время и я реально простыл. Доктор дал мне освобождение и я с температурой лежал дома. Через день мне предстояло дежурить в министерстве, но я через ребят передал Зенцеву, что болею и не смогу заступить на дежурство. Каково же было моё удивление, когда на следующий день мне передали, что Черемных вызывает меня к себе. Переводчик, который мне это передал, сказал, что это как то связано с моим отсутствием на дежурстве. Я был в полном недоумении, но знакомые постарались за ночь поставить меня на ноги: я выпил стакан горячего сладкого чая на четверть смешанный с водкой. Утром я ехал на автобусе в министерство и никого не видел из нашего переводческого руководства, а когда поднялся на этаж к дежурному сразу направился в кабинет к Черемныху. Дежурный сказал, что у него никого нет и я зашёл. На мой доклад: ”Товарищ генерал, лейтенант Бояринов по Вашему приказанию прибыл!”. Он с недоумением посмотрев на меня, сказал, что он меня не вызывал. Я вышел из кабинета генерала и сразу наткнулся на Зенцева. Мне с некоторым недоумением было заявлено, что идти надо было не к Черемныху, а по инстанции - к Зенцеву. Из объяснений с Толей я уяснил, что оказывается, по утверждению Клюкина, я, празднуя свой день рождения, нажрался до такой степени, что с кем-то подрался и по этой причине пропустил своё дежурство. Мне показалось, что Толя сам не верил в эту фигню, ведь он легко мог проверить, когда у меня день рождения, просто ему надо было меня наказать за предыдущий обман. А Черемныху всё это наплёл уже Клюкин, чтобы избавиться от меня. Черемных меня не вызывал, он вызывал того негодяя переводчика, который, по словам Клюкина, пьёт вместо дежурства. Когда он понял, что я и есть тот самый негодяй, моя участь была предрешена. Мне передали, чтобы я ехал к старшему референту и сообщил ему, что меня надо по указанию Черемныха отправить в полк. Как я понял, это было не самое страшное наказание. Был случай, когда переводчика Горелова сослали в Гярдез только за то, что он во время дежурства не успел правильно отрегулировать кондиционер Черемныху и генерал застал того в своём кабинете, когда Горелов, сидя в генеральском кресле, пытался получше отрегулировать потоки и скорость работы кондиционера. А тут мне дали возможность самому приехать к референту и доложить ему решение Черемныха. Мне было как-то не по себе только до того момента, пока я не поймал машину до микрорайона. А сев в неё, я понял, что многие только мечтают уйти из министерства, а у меня это так быстро получилось. Зная Ивана Крамарева, как нормального начальника, и пути подхода к нему, я сначала купил бутылку коньяка в нашем магазине, потом обменял её в дукане на водку и пошёл в обеденный перерыв к нему домой, а не на работу.

Я не ошибся в выборе средств и методов разрешения своего вопроса. Иван только спросил у меня: ”А он сказал в какой полк”? Я говорю, что нет. К тому моменту я знал, что освободилось одно халявное место в инженерно-сапёрном полку. Весь смак состоял в том, что в полку работали всего два советника: командира и зампотеха полка. У них был свой газик. Как все нормальные люди, не считая министерских, они работали шесть неполных дней в неделю. А в свой законный выходной в пятницу выезжали в город за покупками. Каждый день они выезжали на работу, как и все коллективы советников, в восемь утра. Но ехать до полка было почти полтора часа. Приехав в полк, мы сразу встречались с командиром и обсуждали повседневные вопросы. В 12 часов неукоснительно подавался обед. После обеда совершался поход в полковой сад, где домой собирались фрукты: груши, яблоки, виноград. Часов до 15 неторопливо решались остальные задачи, после чего мы собирались в обратный путь. Собственно самой большой проблемой в работе в полку была именно дорога до Санькута, где располагался полк. На нас, при необходимости, могли легко устроить засаду. Подходящих мест для этого было предостаточно. Всю неделю, что я успел проработать в полку, я наслаждался жизнью и благодарил судьбу за такой поворот в моей жизни. Но слишком рано я начал радоваться. Конечно, Клюкин узнал, в какой полк я попал и, что я от этого только выиграл. И именно он, а не Черемных, решил доканать меня. Я не знал, что в это время Иван Крамарев уехал в отпуск. А оставшееся вместо него на хозяйстве какое-то лицо кавказской национальности, поддавшись на уговоры Клюкина, решило отправить меня туда, где я, по его мнению, уж точно не должен был испытывать удовольствия.

Уже почти все переводчики, вошедшие вместе с войсками, перешли в группу ВС и только двое: Родин и “Чифтон”, продолжали работать с десантниками. Серёга Родин работал с генералом Рябченко, легендарным командиром 103 дивизии. Он уехал в отпуск и вместо него дали такого же одногодичника как и я, но только сразу после выпуска. Конечно, как он мог сразу заменить Родина. И вот, в первую пятницу, после выезда в город, когда я уже собирался готовить себе знатный обед из вырезки, да под чешское пиво, к нам в квартиру заявляется это лицо вместе с бравым десантником и отдаёт мне приказ временно поработать в штабе дивизии, пока не вернётся из отпуска Родин. Сказать, что я сразу притух, значит ничего не сказать. Получалось, что я вылетал из группы советников и не известно насколько. Я лишался тёплой постели в благоустроенном доме со свободным выходом в город. Вместо этого меня ждала койка в палатке на аэродроме, откуда просто так не уедешь, не уйдёшь. Но делать было нечего. Володя Лаптейкин решил меня подбодрить и сказал типа: ”Не ссы! Там тебе хоть орден дадут”. На скорую руку я доел свою вырезку, допил пиво, собрал свои монатки и мы поехали в дивизию.

Там меня представили начальнику штаба. Внешне я его явно не удовлетворил. Серёга Родин был высокого роста, на нём ладно сидела офицерская форма. Переводчик Юра, на помощь которому меня собственно и бросили, был щупленький среднего роста паренёк. Всем чем я от него отличался внешне, так это - мой рост: я был ещё ниже его. При этом был один нюанс: офицеру, который забирал меня, видимо, сказали, что я лейтенант, но вот документов то никаких у меня не было. Сразу встал вопрос, а ставить ли меня на довольствие и, если да, то по каким документам. Но в первый день никаких решений принято не было. А вечером офицеры штабной палатки, куда меня определили на ночлег, устроили мне встречу. И вот тут то я пожалел, что не взял с собой никаких денег. По сути это был мой первый неформальный приём в офицерский коллектив. Я не знал, что такие вещи отмечаются выставлением новеньким большого количества алкоголя и он, тем самым, как бы вливается в коллектив. Видя, что я не ухом, не рылом в этом вопросе, начальник дивизии по физподготовке капитан Слава Гробовский нашёл где-то бутылку водки, привёл меня в соседнюю палатку и представил офицерам. Как меня только не подкалывали. Ну никто, просто никто не верил, что я лейтенант, хоть убей. Это не столько затрудняло общение с офицерами, сколько с рядовыми солдатами. В той палатке, куда меня поселили, жили офицеры штаба: старлей - командир комендантской роты, нач.физ, его младший брат лейтенант - (тот, кто приезжал меня забирать), нач. по топографии Паша Гробовский, прапорщик - зав. командирской кухней, Юра - переводчик. В первые несколько дней я даже не был представлен командиру дивизии. Я занимался своим бытом, слушал рассказы офицеров о своём бытие на афганской земле. Несколько раз я пытался потренироваться с разведротой, которую каждое утро Слава Гробовский гонял по несколько километров к горам и обратно. Но я на их фоне выглядел как пионер, пришедший позаниматься к культуристам. Не знаю, кому из нас было больше неловко от этого сопоставления мне или им, но довольно быстро я нашёл себе гораздо приятнее занятие. Я спелся с командирским поваром, он подкармливал меня и рассказывал всевозможные байки про местные достопримечательности. На первом месте стоял нач.фин полка, который просрал каким-то образом первую получку всего полка. А первая получка выдавалась чуть ли не за полгода, так как всё это время наши отцы командиры не могли определиться со стратегией пребывания наших войск в Афганистане. Нач.фина выслали в Союз, иначе бы он своими ногами наверное пошёл бы домой, до такой степени все сослуживцы не могли простить ему его подлянки. Лихо отметили десантники и два половых праздника “за мальчиков и девочек!” Два прапорщика из штаба нажрались до такого состояния, что начали играть в прятки с выстрелами: один кричит в темноте в ангаре “ау”, второй стреляет на звук. Это они что-то там по трезвяне не поделили: то ли бабу, то ли бабки, а по пьяне решили прояснить ситуацию таким вот романтичным способом. Прапорщик любил своего командира и готовил для него отменные блюда. В первое время я даже забыл, что нахожусь в палаточном городке в дивизии. Где-то через неделю я понадобился командиру и меня представили генерал-майору Рябченко. Он был не намного выше меня, но значительно шире и плотнее. И началась моя работа, но только не с пленными афганцами, а с вполне добропорядочными представителями элиты афганского общества, которые приглашали командира на всевозможные званые обеды и ужины. Целую неделю или больше я не вылезал с приёмов и настолько освоился, что даже стал не отказывать себе в употреблении хорошего алкоголя за столом, чем немало озадачил командирского порученца, которому при таком раскладе приходилось оставаться без выпивки. Так как водитель и ещё один человек по приказу командира никогда не должны были пить. Только при выезде за черту города командир брал себе дополнительную охрану из двух братьев Гробовских, обвешанных всевозможным оружием. Слава был президентом кара-те в Витебске, а Паша чемпионом Ленинграда по кара-те. Эти двоих для Рябченко вполне хватало, что бы чувствовать себя вполне спокойно.

Наконец вернулся из отпуска Сергей Родин. Я понимал, что в моей жизни должны произойти очередные перемены. Но когда мне объявили, а сначала мне это сказал сам Родин, что надо ехать поменять Сашу “Чифтона” в отдельном десантно-штурмовом батальоне, а то он там уж очень долго сидит и его папа (начальник ОМУ ГШ надо сказать) сильно за него беспокоится, я просто офигел. Такого поворота событий я не ожидал, то есть меня засылали в самую что ни на и есть “жопу”. Но чувство гордости и собственного достоинства не позволили мне ехать в микрорайон к лицу “кавказской национальности” и выяснять по какому праву меня засылают работать в войска, если я приехал работать по контракту в ГВС, а это - “две большие разницы.” Чтобы собрать вещи я попросил машину съездить в микрорайон. Мне дали “УРАЛ” с водителем, но без путевого листа. На въезде в микрорайон нас тормознул комендантский патруль и так, как у нас не было соответствующих документов, отвезли в комендатуру. На моё счастье там был Кадыров. Он меня освободил и мы поехали ко мне на квартиру. В знак благодарности я разрешил Кадырову пользоваться в моё отсутствие своей комнатой, а он предложил разыграть свой магнитофон: кто первым едет в Союз, тот и заберёт его себе. В штабе дивизии я попросил выдать мне хоть какие-то документы, чтобы меня не арестовали в пути. Но дать они мне ничего не могли, ведь я в принципе не должен был находиться в войсковой части. Я там находился просто по личной прихоти одного офицера, а по такому случаю документы не выдают ни в одной части.

На утро я сел с прапорщиком, который вёз какие-то вещи в этот батальон, в самолёт до Герата. Там я встретил Сашу “Чифтона”, он пожелал мне удачи, но радости на его лице я не увидел. Мы пересели с прапорщиком в вертолёт и нас подкинули до расположения штаба батальона. Мой видок поразил тамошних офицеров: на мне были джинсы, кроссовки и зелёная рубашка от афганской военной формы. С самого первого знакомства, как я и предполагал, мне никто не верил, что я офицер. Ко мне относились просто как к переводчику непонятного статуса.

Штаб батальона размещался в песках на холме, роты были разбросаны по округе. Батальон действовал самостоятельно, но находился в оперативном подчинении мотострелковой дивизии в Шинданде. Мне трудно сейчас объяснить целесообразность такого положения, но тогда для меня самое главное заключалось в том, что у меня был всего один командир - уже седой капитан Фроландин (это при том, что по штату командир батальона - подполковник). Я не могу сказать, что мой приезд вызвал какую-то радость. Они сожалели, что от них уехал Саша, которого они хорошо знали и успели полюбить, ведь он с ними был почти 7 месяцев с момента вхождения батальона в Афганистан.

Сразу же по прилёту меня повезли на охоту на дроф. Мне выдали персональный автомат АК-45, он был намного легче того, что мне выдавали афганцы калибра 7.62. Мы сели на БМД и БТРД (как раз те машины, что мы видели 27 декабря перед нашим домом) и поехали в поле. До этого я ни разу не видел дроф, а объяснение, что это - полевая курица, мне помогало мало. Пока капитан - начальник связи батальона, не подстрелил первую дрофу, я даже не знал куда целиться. К тому же мы носились на БТРД по степи, а сидеть сверху на броне я ещё толком не научился. Ребята же стреляли из автомата как со снайперской винтовки. Я понял, что на этом стрельбище я буду “белой вороной”. Настреляв дроф на обед, мы развернулись и помчались домой. Сидя наверху на переднем люке, мне показалось, что я вот-вот должен свалиться вниз под гусеницы. Но пронесло и через несколько минут я вполне освоился и даже умудрился пальнуть по взлетевшему бог знает откуда гусю или утке и, к огромной радости сидящих на броне, промахнуться.

После обеда произошло и моё первое знакомство с моим новым домом - сложенные сиденья БТРД: слева я, справа - начальник штаба батальона. Кухня и столовая в отдельно стоящей палатке, туалет - в стороне за бугром. Водные процедуры - в любом близлежащем арыке. Это было ещё романтичнее, чем в штабе дивизии. Но тогда я, конечно, не мог себе представить, что в этом батальоне я проведу самое интересное и ценное для меня время в командировке. По вечерам нач. штаба рассказывал как они входили в Кабул. Старшие офицеры батальона приехали в Кабул заранее и осматривали город. Нач.штаба с частью батальона брали министерство финансов, кто-то штурмовал тюрьму, другие здание МО и премьер-минстерства. Бои были суровыми. На утро осмотрелись и нашли в здании минфина несколько огромных мешков с деньгами. Тогда никто не знал свою дальнейшую судьбу в Афганистане. Деньги передали новым владельцам здания. Теперь, спустя 8 месяцев, получая жалкую зарплату в чеках ВПТ, он с сожалением вспоминал о тех мешках. В штабе батальона были так же: начальник связи, кэгэбэшник, доктор, зампотех, сапёр. Был ещё и замполит, как полагается, но его командир от греха по дальше, наверное, отослал в одну из рот.

На фоне этих боевых офицеров, а батальон до этого побывал почти во всех серьёзных операциях дивизии, я , конечно, смотрелся просто пацаном со знанием языка аборигенов. Видя мою военную профнепригодность, начштаба занялся моим обучением. Меня научили стрелять из “мухи”, пытались научить водить БМД (без особого, впрочем, успеха), научили работать со штатной радиостанцией. Постепенно я стал приобретать контуры бойца, прошедшего школу молодого десантника.

Первое время никаких особых событий в батальоне не происходило. Из рот шли донесения, что в их зоне ответственности - всё нормально. Периодически на доклад приезжали командиры рот и я с ними знакомился. Больше всего мы сдружились с одним командиром роты - Алексеем, все его звали “ЛЁЛЁК”. Доктор и сапёр постоянно ездили за водой и находили всевозможные неразорвавшиеся мины -сюрпризы. За несколько дней до моего появления в батальоне побывал сапёр - специалист по таким сюрпризам. Он научил нашего сапёра этим всевозможным хитростям. И тот на радостях наделал их порядком и разбросал по округе. Заминировал всё, что попадалось под руку: ящики из под боеприпасов, фляги из под воды и другую воинскую ерунду. А теперь, проезжая за водой и встречая на своём пути какие-то ящики, он не был уверен: заминированы они или нет. Хоть по ночам постоянно что-то где-то взрывалось, но кто знал, что это было. Один раз к нам в штаб пришли местные старейшины. А меня ещё в Кабуле, на заре моего профессионального становления, афганцы предупреждали, что в провинции Герат очень сильный диалект и своеобразное произношение. Так вот, пришли эти старейшины и мямлят что-то, а я, к своему удивлению, ничего понять не могу. И только когда я попросил их говорить по-кабульски, мал-мала стал понимать их просьбы. Оказывается, несколько дней назад один старик на ишаке поехал в другой кишлак и пропал, прошло время и назад вернулся один ишак. Вот они и интересовались не видели ли мы того старика, даже фото принесли завёрнутое в целофан. Но к нам никто не приходил, да и из рот никаких донесений не было. Наверное, пошёл старик отлить по-маленькому да подорвался на мине, а ишак вернулся домой один. Что мы могли им сказать?

Ох сколько трагедий и горя пришло в афганские семьи за годы этой войны. Но тогда я относился в смерти афганских крестьян, как к чему-то, что происходит в кино, а не в реальной жизни. А наши офицеры и солдаты, потеряв в боях своих товарищей и друзей, просто мстили афганцам за их смерть. Мстили иногда очень даже изощрённо. В батальоне мне рассказали несколько примечательных случаев. Иногда для пыток захваченных афганцев применяли такой изуверский метод: привязав пленника к дереву, обматывали его шнуром с минными взрывателями в последовательном соединении: рука, нога, рука, нога, голова. Предупреждали, что, если не будет отвечать на вопросы, то по очереди будут взрывом отрывать части тела. Редкие пленники сохраняли только тело.

С транспортом в Афганистане всегда была проблема, а с вводом войск, эта проблема только усугубилась. На многих постах на дорогах за проезд с простых афганцев брали дань. Очень часто афганцы пытались решить свои транспортные проблемы с помощью наших вертолётчиков. Конечно, такие рейсы были категорически запрещены. Но за деньги этот вопрос, в принципе, решить можно было. Так вот, одна команда выбирала по внешнему виду только богатых пассажиров с деньгами. Вертолёт поднимался в воздух, на высоте под дулом пистолета отбиралась вся наличность, а пассажиров просто сбрасывали вниз. Учёт таких лиц и рейсов, конечно же, не вёлся. Один везунчик умудрился остаться в живых. Был большой скандал. Экипаж судили. А надо отметить, что военная прокуратура появилась в Афганистане, так же как и финансовая служба, далеко не одновременно с вводом войск. Некоторые командиры просто забавлялись: на небольшой утёс выводились обречённые, внизу удобно располагались командиры, по их приказу солдат пинал узника вниз, а снизу стреляли “влёт”. Таких случаев было немного, но авторитета и уважения они среди местного населения никак не добавляли. А никто к этому в то время особо и не стремился. Сами духи, ведь, зверствовали ещё похлеще.

Наши генералы, прошедшие ВОВ, действовали порой , как будто они защищали свою родину. Был такой генерал-лейтенант Меремский который приказывал нашим солдатам брать высоту любой ценой. Естественно, этой ценой были жизни наших простых солдат, вот только отдавали они их не за свою Родину, а за долг - интернациональный, как его окрестили потом.

В штабе батальона был трофейный “уазик”. Его взяли за несколько дней до моего появления, когда догоняли духов в пустыне. Он уже почти уходил, когда сработали наши вертолётчики “нурсами”. Из-за этого “уазик” был нашпигован осколками и мог ехать только задним ходом. В свободное время мы устраивали маленькие соревнования: кто дальше в гору заедет на этом монстре. Однажды, к нам в расположение забрёл мужичок с ишаком и мальчиком. На вопрос куда это он едет, он начал что-то невнятное бормотать, но когда я его попросил говорить повнятнее и он понял, что я переводчик, его лицо как то сразу осунулось и это заметили наши солдаты. Его раздели до пояса и стали смотреть нет ли у него отметин от автомата или ружья. На его беду на правом плече был синяк. Я ещё ничего не понимал в тот момент. Командир стал серьёзен, попросил мальчика с ишаком ехать дальше, а мужичка показать, где здесь можно нарвать арбузов. Мальчик с ишаком поехал в одну сторону, а мы двинулись на бахчу. Начштаба сказал мне, что он дух и его сейчас расстреляют. Я понял это как руководство к действию и, когда мы отъехали от мальчика далеко, а мужичок всё это время шёл впереди пешком, как бы показывая дорогу, командир сказал что-то типа “огонь”. Я к тому времени уже снял автомат с предохранителя, солдаты выстрелили первыми, я среагировал почти одновременно. Мы подошли к телу. Он как шёл, так и упал лицом вниз. К своему удивлению я ничего не увидел у него на спине, но когда бойцы перевернули труп, из него вывернулись кости и вывалились внутренности. Таков был АК-45. Я никак особенно не переживал этот момент в ТО время. Мужичок был духом, ведь на плече у него осталась отметина от оружия, убил его я или не я, сказать было невозможно. Да и отцы командиры не стали как-то выделять этот случай. Скоро пришёл приказ к передислокации и совсем другие заботы повисли на моих плечах. Я впервые лично получил боевой приказ.

Во всяком случае, я так его расценивал. Батальон должен был совместно с подразделениями наших мотострелков из Герата чистить один район. Раньше мы стояли “на блоке”, теперь нам надо было самим заходить в селения. А так как подразумевалось, что наши части там только оказывают гуманитарную помощь и сами не воюют, то для видимости надо было взять афганских товарищей и, только под их “прикрытием”, можно было действовать. Я должен был выехать вместе с зам.ком. сапёрного взвода на аэродром Герата, где и взять это “прикрытие”. Мне сказали, что это должна быть рота 17 пд из Герата. Штаб батальона должен был уходить в другой район, где и должна была проходить операция. Начали собираться, но всё имущество никак не умещалось на имеющейся технике, так как трофейный “уазик” образовался вне плана. Но его никто не собирался оставлять просто так. Пришлось оставить несколько прохудившихся мешков с тротилом. А чтобы они, естественно, не достались духам, их загрузили в старенький тоже трофейный, но не на ходу, “газон” и подорвали всё это хозяйство. Не знаю для кого как, но для меня зрелище было потрясающим. После взрыва от машины не осталось ни кусочка. После этого я выехал на двух БТРД в сторону аэродрома Герата. Приехали мы на аэродром под вечер, видно было уже плохо. Стояло довольно много палаток, в которых сидели афганцы и ждали своих прикреплённых “шоурави”. В каждой палатке афганцы знали к какому подразделению шоурави они приданы, но я никак не мог разобрать по какому принципу они распределены в эти палатки. Я твёрдо понимал, что без афганцев я возвращаться не могу, иначе меня поднимут на смех и что-то может сорваться с операцией. В конце концов, когда почти всех афганцев уже разобрали и мои надежды найти эту несчастную роту таяли на глазах, один афганец спросил как меня зовут. “Секандар”-, ответил я. Это прозвучало для него как пароль. Оказывается, этим нескольким работникам Царандоя сказали, что их должен будет забрать человек по имени Секандар. Я был спасён и не беда, что это была не рота, главное, я вёз афганцев. Когда мы пришли к двум нашим БТРД, выяснилось, что бойцы времени даром не теряли и выменяли свои высокие десантные ботинки, которые высоко ценились не только у афганы, на несколько бутылок водки. В качестве закуски фигурировала маленькая баночка паштета. Пили трое: командир, я и тот боец, кто провернул эту операцию. Душа и тело после нескольких больших глотков водки пели. Башка стала соображать только в одном направлении: только бы доехать.

По пути, не особо стесняясь афгану, мы обстреляли из АГС-17 “Пламя” тот кишлак, откуда по нам стреляли, когда мы ехали на аэродром. После этого я уже не сомневался в успехе порученного дела. Батальон мы нашли только под утро. Как потом выяснилось, афганская рота, вместо того чтобы ждать нас на аэродроме, почему-то сама пошла нас искать, но, естественно, им по рации никто о смене места от нас не звонил. Я с радостью доложил командиру, что хоть роты на месте и не оказалось, я “надыбал” каких-то царандоевцев, которые согласились со мной пойти, услышав моё имя. Не знаю, чему командир был больше рад: тому, что я привёз афганцев или что, мы сами вернулись до начала операции. С устатку и, совсем не спав, у меня разыгрался дикий аппетит. Я слопал большую банку армейской тушёнки и тут же услышал приказ : ”По машинам!” Я загрузился внутрь нашего БТРД и решил немного полежать, пока мы доедем до кишлака.

То ли мы приехали слишком быстро, то ли я умудрился расслабиться и заснуть почти мгновенно, команду к прочёсыванию я слышал уже как бы в полудрёме. Это был мой первый боевой выезд и я никак не мог его проспать. Я поднялся, выполз на броню, спустился, дошёл до первого дувала и не смог через него перелезть. Силы покинули меня, сон овладел моим телом. Где-то внутри меня голос кричал: “Надо идти! Ты должен показать себя бойцом!” Но тело проявляло полное безразличие. Где-то в подсознании я даже прикидывал, что меня сейчас могут зарезать. Наверное, со стороны вид умаявшегося бойца, который дошёл в атаке только до первого дувала и его сморило, мог рассмешить, но вряд ли возмутить. К сожалению, все БТРД после спешивания отъехали в другую точку и это редкостное зрелище: не кому было наблюдать. Я спал и, вдруг, сквозь сон услышал до боли знакомые крики: “Переводяга! Где ты, твою мать?” Очень небольшими частями сознание стало возвращаться в мою голову. Я сколько было сил попытался дать о себе знать. Не знаю, что именно у меня получилось, но через какое-то время меня, как мешок с говном, погрузили на чьё-то плечо и потащили. Очнулся я в центре кишлака, где уже после прочёсывания собрали всех подозрительных мужиков. Сначала меня приставили в теньке к стеночке и что-то попросили. По видимому, мне надо было переводить, но сил у меня на это ещё явно не хватало. Я мог только фокусировать взгляд перед собой. Тогда меня взяли за ноги и опрокинули головой вниз в холодный колодец со священной водой. Не знаю, протестовали ли против этого афганцы, но после того, как и это действие не принесло должного результата, ко мне подошёл один старичок из местных и просто выжал мне на лицо сок зелёного граната. Я не знаю в чём тут дело, но я очухался практически моментально. Меня перенесли в тенёк под дерево и процесс общения пошёл. Я думаю, что сполна отблагодарил местных афганцев за их усилия по моему воскрешению: не помню, чтобы мы взяли с собой в центр кого-либо после моих допросов. Довольный окончанием допросов, я не рассчитывал, что сейчас начнут “пытать” меня. К моему большому разочарованию, когда меня нашли у стеночки, при мне не было автомата. Особист Слава меня просто задолбал обещаниями всевозможных гадостей в жизни, если я не найду автомат. Всё это третирование длилось, наверное, целый день. Я пыжился вспомнить, где в последний раз видел свой автомат. Но каждое воспоминание навевало на меня уныние. Наконец, доктор сжалился надо мной и сказал, что я его оставил там, где ел тушёнку, и он находится у Славы. Теперь я понял почему меня донимал Слава, а не командир. Но и со Славой мне пришлось поприпираться, пока он не отдал мне автомат. Вот только после этого я рухнул на свою “кровать” и заснул мертвецким сном. Рот закрыл и должность сдал.

После этой операции прочёсывания кишлаков участились, но теперь афганцы участвовали более организованно. Нам даже стали давать афганского наводчика. Перед прочёсыванием мы летали с ним на вертолёте над афганским кишлаком и он показывал в каких домах живут люди, связанные с духами. Уже тогда мне показалось, что афганцы научились с помощью нас решать свои клановые проблемы. К счастью, прочёсывания проходили без особого сопротивления. Во всяком случае стрельба если и была, то только по курам. Но напряжение не покидало ни на секунду. Мы понимали, что духи просто успели уйти из кишлака, так как, в основном, мы сталкивались со стариками, женщинами, да детьми. Про мужчин они говорили, что те ушли в город за товаром. Иногда нам приходилось делать очень интересные находки. Осматривая дом богатого афганца, я попытался заглянуть в один сарай, но дверцы, открывающиеся внутрь, были закрыты на навесной замок. Сквозь щель было видно, что в сарае стоит какая-то машина. Спрашиваем у хозяина, что там стоит, он отвечает, что это - вещи брата, но что точно - он не знает, а брата - нет, он уехал в город. Снимаем замок, но дверцы внутрь открыть не можем, они упираются в машину. Выясняется, что легковую машину просто обнесли глиняной стеной с четырёх сторон, поставили крышу и дверь внутрь. Пришлось потрудиться нашему сапёру: он устроил взрыв направленного действия, стена вывалилась наружу и мы вытащили старую “тойоту”. Мы её, конечно, реквизировали, но завести не смогли, были неразрешимые проблемы с аккумулятором. Какое-то время мы таскали её на тросе за нашим БТРД, но потом оставили только заднее сиденье, которое водрузили на крышу нашего БТРД как диван, а сам корпус расстреляли из “мухи”. Потом так и ездили на этом “диване”: сидели на спинке, опирались на сиденье - посередине командир, а по бокам - нач.штаба и я. От “большого ума” я даже умудрился нацепить на себя кепочку, купленную в отпуске в Таллине. Она была красного цвета и посвящалась таллинской регате в рамках Московской олимпиады. Но командир не долго терпел мой детский выпендрёж и мне пришлось с ней расстаться.

Однажды в степи мы вышли на круглую крепость. Ни входов, ни выходов у неё не было. Мы попытались стрелять по ней из пушки БМД, но это было похоже на укус комара. Выставили на ночь охрану, но никаких передвижений вокруг не заметили. Так мы и покинули это сооружение, не зная, что с ним делать, а команды сверху на этот счёт не поступало.

В ходе этих операций в батальон из отпуска вернулся зам. командира по строевой. Это был бравый майор, старше командира по возрасту, и перехаживающий свой срок просто за свою строптивость.

Из-за моей забывчивости с ним и сапёром у меня произошёл забавный случай. В одном из кишлаков нам попался дом богатого афганца, который очень дружелюбно к нам отнёсся: угостил чаем и спросил что нам ещё надо. Командир спросил, есть ли у него водка. Я по своей “кабульской” привычке перевёл это слово как часто делают в Кабуле - “киш-миш”, хотя основное значение этого слова - изюм. Нас попросили заехать вечером, мол, к этому времени всё будет готово. После прочёсывания кишлака, мы стояли лагерем невдалеке. Вечером командир послал зам.ком. по строевой, сапёра и меня за этим подарком. Мы сели на трофейный мотоцикл “Урал”: за рулём - майор, я - посередине, а сапёр - сзади. Приехали мы уже в темноте и, оказалось , что здесь - не Кабул, и меня поняли правильно: нам вытащили мешок изюма. Я был готов сгореть со стыда, никакие мои объяснения про диалекты не могли успокоить офицеров. Ехали мы назад вроде бы той же дорогой, но умудрились наехать на несколько маленьких канавок и, сделав несколько кувырков в воздухе шмякнулись на землю. В то время я ничего не понял, что с нами произошло. Просто на мне лежал и стонал грузный майор. На нём лежал мотоцикл, рукоятка газа ударила ему по лицу. Я не мог пошевелиться потому, что рукоятка газа, ударив майора, проскочила под ремнём моего автомата, который теперь лежал подо мной. Сапёр стонал где-то впереди, он сильно ударился копчиком и тоже не мог встать. Как то изловчившись, я умудрился выбраться из под майора. Быстро сообразив, что сами мы не доберёмся до нашего лагеря, мы решили, что я побегу вперёд за помощью, а они будут нас ждать. В полной темноте за несколько минут я добежал до палатки командира. Увидев одного меня, он сразу понял, что что-то произошло. Я на ухо рассказал ему о случившемся. Он приказал никому об этом не говорить ни слова. Он взял несколько проверенных офицеров и мы поехали к месту аварии. К счастью, я правильно сориентировался в темноте и мы быстро выехали навстречу бредущим и стонущим офицерам. При этом они тащили за собой ещё и мотоцикл. Мы договорились, что об этом инцинденте все будут помалкивать, чтобы командиру не влепили выговор, а то ведь недруги могли донести. На утро мы в узкой компании подтрунивали друг на другом: надо мной, что я осёл в переводе, но везунчик при падении; над майором, что он разозлился на меня так, что сам напоролся на мотоциклетную рукоятку; а над сапёром, что он дальше всех летает. Водку же мы, по обыкновению, выменяли у вертолётчиков. Вскоре после этого случая поступил приказ возвращаться на базу. База находилась на аэродроме в Шинданде в районе расположения мотострелковой дивизии. По возращению в палаточный городок сразу организовали баню. Это был маленький праздник, а то за два месяца я мылся под душем в лучшем случае пару раз. После бани командир собрал всех ротных и штабных офицеров, были подведены итоги. Я на этом мероприятии не присутствовал и маялся около доморощенного бассейна. Бойцы возвели стеночки высотой под метр и сделали ступеньки. Не бог весть что, но всё равно - удовольствие.

После совещания у командира все офицеры резко свалили в местный госпиталь к своим боевым подругам. Меня было хотел взять с собой доктор, но его трофейный мотоцикл как назло не заводился. А тут ещё и командир сказал, что бы я никуда не пропадал. Зачем я ему был нужен история умалчивает, но пока все оттягивались, я был не при деле. На утро всех разбудил бешенный вопль. Оказалось, Лелёк с большого бодуна решил понырять в бассейне. Я не знаю, как у него получалось нырять в этом бассейне, когда там была вода, но вот как он туда падал вниз головой, когда там не было воды, я видел своими глазами. Только при мне он туда нырнул пару раз, пытаясь поплавать, но никак не мог понять, почему это у него не получается. Да, после этих нырков у него оказалась разбита голова, но я не понимаю, как она вообще у него не отвалилась. Ведь его собственный рост - почти 2 метра, да стена бассейна - под метр. Из всех лекарств от головной боли, ему потребовались только мои солнцезащитные очки. Он давно к ним приглядывался и в этой ситуации я не мог ему отказать. В течение этого дня командир уладил свои вопросы с начальством и стал собираться в отпуск. Я выпросил у него разрешение на поездку вместе с ним в Кабул и отпуск на неделю. На его проводы пришло немало людей из дивизии и эскадрильи наших самолётов, базирующихся на аэродроме. Я на это мероприятие зван не был. Конечно, мне было обидно, но я мог злиться только на самого себя. На следующий день, когда мы ждали на аэродроме самолёт на Кабул, вдруг неожиданно загорелся самолётный заправщик. Он стоял в нескольких десятках метров от нас. Мы опешили на мгновение, но солдат - водитель не растерялся и отогнал машину подальше в сторону от самолётов и складов, куда уже рванула пожарка. Там её и потушили. Потом командир самолёта не хотел меня брать на борт потому, что у меня не было документов. Благо командир эскадрильи, который провожал Фроландина, поручился за меня.

По прилёту в Кабул у меня не было желания идти с Фроландиным в полк. Я там никого не знал. Быстро попрощавшись и пожелав удачи, я уехал с одним из советников в микрорайон. Больше Фроландина в тот год я не видел. Встретились мы с ним абсолютно случайно в 1985 г в Москве в 10-ке. Он оформлялся советником куда-то в Африку, а я в очередной раз - в Кабул. Мы искренне были рады встрече. Он пожелал мне беречь себя и не делать таких безрассудных поступков как тот раз.

В Кабуле всю неделю не жалея денег я пил пиво, по которому неимоверно соскучился. Кадыров по случаю моего возвращения устроил небольшое застолье. Я понял, что эта комната уже скорее принадлежит ему, чем мне. На носу у него был день рождения, но в этот день я уже обещал зам.командира по строевой вернуться в Шинданд. Был вариант пойти к Крамареву и рассказать ему о всех своих перипетиях судьбы. Но жаловаться не хотелось, да и почему-то тянуло меня в батальон. Даже несмотря на то, что я там так до конца и не стал своим, мне там было лучше, чем в сытом Кабуле. Потом, когда я слышал о случаях, что офицеры возвращались из Союза в Афган по второму разу на войну, я не удивлялся этому.

Отношения между людьми на войне совсем другие, чем в обычной гражданской жизни. И есть немало людей, которым такие отношения ближе и, побыв на войне раз, они не хотят от неё уходить. Ну вот, что тянуло меня из благоустроенной квартиры, где хоть два раза в неделю, но всё же давали горячую воду и можно было понежиться в ванне? Тянуло туда, где спать приходилось по большей части в БТРД или палатке. Где все удобства были на улице или в канаве. Где шансов расстаться с жизнью было намного больше. Главная причина, наверное, была в том, что я просто не хотел возвращаться, к тем отношениям, которые царили между людьми в министерстве. В Кабуле на транспортный самолёт до Шинданда меня сажал Кадыров. В штаб дивизии я не заходил. Просто я не был уверен, что не произойдёт ещё какая-нибудь лажа. В Шинданд я успел вовремя. На следующий день батальон, при поддержке инженерно-сапёрной роты, уходил на границу с Ираном в район озера Намаксар. За старшего остался зам.командира по строевой. Мои отношения с ним были по- проще. Наверное, сказывалось время проведённое вместе. В батальон я привёз ящик чешского пива, его хватило не всем, но кому досталось были мне очень благодарны. Достать пиво в Шинданде, да и во всём Афганистане, было гораздо труднее и дороже, чем водку. Я был рад, что успел до выхода батальона и не подвёл майора. Шли мы в район, где до нас не было ни одного русского. И хотя майор летал с нач.штаба на вертолётную разведку маршрута, внизу дорога оказалась намного сложнее, чем казалось с воздуха. К тому же, карта не совсем совпадала с местностью. Мы должны были выйти к озеру, но нам постоянно мешал мираж. По пути мы нашли джип укрытый ветками. На сей раз решили не тащить его с собой, а просто передали координаты вертолётчикам. Наконец, мы вышли к воде. Перед нами стояло несколько хижин из тростника. Я пошёл вперёд к людям у передней хижины и в это время услышал женские крики и плеск воды. Зрелище, которое я увидел, напомнило мне передачи “Клуба кинопутешественников”: толпа женщин с детьми на руках бежала через тростник на островок посередине озера. Я настолько остолбенел, что совсем не заметил, как из - за хижины выбежала огромная собака и прямиком направилась в мою сторону. Окрик хозяина остановил собаку, а меня вывел из оцепенения. Мы начали разговаривать со старичком, который вышел вперёд. Из его рассказа я понял, что они впервые видят иноземцев, да ещё на “железных конях”, вот женщины и испугались. Выяснилось, что мы ещё в Афганистане, а они живут рыбным промыслом, да едят арбузы. Хлеба они почти не видят. Мы им дали сухари из нашего сухпайка . В знак благодарности они преподнесли нам несколько маленьких арбузиков. Потом старик показал нам огромную статую будды, высеченную в уступе горы на берегу озера. Вблизи, стоя на берегу, полностью разглядеть эту фигуру было неудобно. Уже потом, разбив лагерь, мы отплывали на лодке сапёров и любовались этим буддой издалека. Мы пообещали местным жителям, что не будем мешать их обычной жизни, и объяснили, что наша основная задача не пропускать караваны с оружием из Ирана. Затем мы нашли удобное место для штаба батальона, расположили роты и приданные подразделения и начали обустраиваться. На сей раз наш быт стал более благоустроенным: все офицеры штаба батальона спали в большой палатке. По обыкновению, замполит был отослан в одну из рот. Зато к нам добавился инженерный подполковник, который командовал приданной ротой.

Почему приданной ротой стал командовать подполковник я не знаю, но у всех нас с ним сложились очень душевные отношения. В первый же день мы увидели на озере большую стаю диких уток. Они абсолютно нас не боялись. Мы не смогли сдержаться и открыли по ним плотный огонь из автоматов, а они даже не думали улетать. Отстрелявшись, мы сели на надувную лодку и поплыли к месту “побоища”. Каково же было наше удивление и разочарование, когда вместо ожидаемых утиных тушек мы нашли только море крови, уйму пуха и только одну две утки, которые были подстрелены в шею и головы. И тут до нас дошло, что стрелять по уткам из АК-45 с пулей со смещённой центровкой - абсолютный идиотизм. Пуля просто разносила утку в пух и прах. Короче, уточки достались сапёрам, которые стреляли из снайперских винтовок. Пробовали их, конечно же, все офицеры штаба, но вот сказать, что хоть кому-то из нас удалось их распробовать, я не могу. После неудачи с утками мы освоили довольно удачную рыбалку - охоту на местных карасей. На БТРД мы ездили по мелководью и стреляли по рыбёшкам. Попадать в них было не нужно, так как пуля просто глушила рыбу. Сзади шёл боец и собирал наш улов-убой. После этого мы освоили ловлю рыбки размером побольше. На сапёрной лодке мы отплывали к центру озера и с помощью пластитовых шашек глушили рыбку. Таким образом, мы не только улучшили рацион питания наших солдат, но и обрели источник получения достаточно ходового товара, который успешно обменивался у вертолётчиков на водку.

Из рот особых донесений о происшествиях не приходило. Район казался довольно-таки спокойным. Правда, пару раз Лелёк докладывал об убитых душманах, которые пытались пробраться вглубь афганской территории на лодках. Но когда мы смотрели по карте координаты происшествия, то не находили там никакой речки. Потом Лелёк вынужден был признать, что ночью кто-то подрывался на выставленных минах, а он от скуки придумал хоть какое-то событие.

Но самое большое событие произошло у нас в штабе однажды ночью. Вечером мы прекрасно поужинали убитым днём с вертолёта каким-то скакуном типа сайгака. По обыкновению мы ужинали в отдельной палатке, которая стояла сразу за нашей большой спальной палаткой. Мы ещё не успели встать из за стола, как со стороны озера подул ураганный ветер. Он нас застал явно врасплох. Только мы выбежали из столовой палатки, как ветер снёс и её и нашу спальную палатку. Зам. комбата в ужасе ринулся под полы нашей палатки, так как там в предбаннике на столе была разложена секретная карта нашего расположения в районе. Она была всего лишь прикреплена кнопками к столу. Ветер унялся достаточно быстро. Так же быстро мы выяснили, что карту сдуло в прямом смысле. Только незначительные куски краёв карты остались около кнопок на столе. Ко всему прочему, упавшим шестом от палатки очень больно заехало по яйцам больному начальнику связи. Незадолго до этого его скосила “желтуха” и он всё время лежал на кровати в спальной палатке. Зрелище напоминало сцену из какого-то комедийного фильма: в центре валялась снесённая большая палатка, под ней на карачках ползали во главе с майором несколько офицеров в поиске остатков карты, в углу валялась опрокинутая кровать с воющим от боли начальником связи, по периметру на горках стояли несколько БТРД с включенными фарами и пытались осветить это зрелище, а вокруг - кромешная тьма. Достаточно быстро придя в себя, зам.комбата отдал приказ абсолютно всем, не занятым на постах, вооружиться “огнём” и искать остатки карты. С высоты, наверное, это напоминало громадный муравейник с огоньками, совершающими броуновское движение. К дикому разочарованию мы нашли от силы четверть карты, да и то, в основном, её части по краям, а главную центральную часть куда-то унесло. Майор пригорюнился и, скорее всего, прикидывал в какую жопу его зашлют после этого облома.

Уже расцвело, все чувствовали надвигающуюся беду, как вдруг раздался истошный вопль и к нашей палатке подбежал боец. Одной рукой он поддерживал свои приспущенные штаны, а в другой держал какой-то большой кусок скомканной бумаги. Когда он её развернул, у нас у всех отлегло. Оказывается, боец пошёл в туалет по большому. Выбрал место, сходил, оглянулся в поисках бумаги подтереться, нашёл, решил порвать помельче, да вовремя проснулся. Это и был самый большой кусок карты. Командир был спасён. Правда, начальнику связи это не облегчило страдания, на следующий день его забрали вертолётчики в госпиталь в Шинданд.

Не много прошло времени с тех пор как и моя моча тоже стала напоминать свежезаваренный чай, а это означало только одно - я заболел желтухой. “Док” хоть и смотрел на меня с сожалением, но это была лишь констатация факта. На следующий день вертолётчики забрали меня в Шинданд. Переночевал я в палаточном лагере батальона. У меня не было документов, но моя болезненная внешность, скорее всего, убедила командира борта и через пару часов я был уже в Кабуле. Несмотря на хреновое состояние, в конце рабочего дня я появился у нашего врача по ГВС. Явно тёмно-коричневый цвет моей мочи убил все мои надежды. Меня послали в наш военный госпиталь, где мои анализы на следующий день только подтвердились. У меня настал период отчаяния. С одной стороны - тяжёлая болезнь желтуха, а с другой - раздумья: что будет со мной , если я буду в дали от курса. Эта муть доставала меня несколько часов, пока в палате не появился Иван Бронский. Он был на курс младше меня. Но его безудержная жизнерадостность сразу же взбодрила меня. Несмотря на то, что первые же два укола в вену афганские медсёстры мне промазали, и вся глюкоза пошла мне мимо вен, а я стал больше походить на орангутанга со своими руками, Ванины простые оранжировки на пугачёвскую “Улетай туча” повергали меня в неистощимый восторг. Эта мелодия была лейтмотивом всего нашего пребывания в “инфекции”.

Я забрал с собой в госпиталь магнитофон , который мы поделили до отъезда с Кадыровым. Он клёво приподнимал нам настроение. Афганские медсёстры живо интересовались игральными порнокартами в нашем туалете. Мы пребывали в простом жизнерадостном благодушие, когда не знаешь, что болезнь будет делать с тобой дальше. Всему этому я был благодарен Ивану. Наступал мой 20-ый день рожденья. Наше предельно диетическое меню не давало нам повода рассчитывать на какие то разносолы. Но зелёненькие огурчики и сервелат я всё-таки решил себе позволить. Некоторые советники, кто лежал с нами в “инфекции” расценили наше пиршество, как злостное нарушение режима. Но стучать было некому и это, судя по всему, злило их ещё больше.

А мы вспоминали разные приколы из нашей переводческой жизни. На нашем курсе был такой Саша Лебедев. Он больше всех боялся подхватить какую-нибудь инфекцию и скрупулезно выполнял все предписания врача, а иногда даже перевыполнял их. Однажды мы застали его дома, когда он поштучно чистил зубной щёткой, только что вымытую клубнику. Ясное дело, что первым заболел дизентерией именно Саша Лебедев. Ваня рассказал, что слышал, как в наших частях больные желтухой продавали свою мочу за бабки (чеки) всем желающим. Я сначала даже не врубился: кому и зачем? Каково же было моё удивление, когда я понял что это делалось для того, чтобы сознательно и добровольно, да к тому же за свои деньги, получить возможность заболеть желтухой с тем, чтобы уехать в Союз.

Я вспомнил как в феврале 80-го во время первого вооружённого восстания в афганских частях по поводу пребывания наших войск в Афганистане, всех советников МО вызвали в Дарламан. Пару - тройку дней мы безвылазно торчали в министерстве. Откуда-то привезли болгарские консервы и стали их раздавать представителям отделов. Выходя от дежурного с кучей консервов, я столкнулся в дверях с каким-то интеллигентным военным в советнической форме из дорого материала. Шедшие за ним два небольших бугая, похоже, готовы были меня с этими консервами смести в сторону, пока они не рухнули на этого советника. Но я успел удержать падающие консервы рукой и всё обошлось. Позже мне объяснили, что я мог обрушить консервы на маршала Ахромеева. Интересно, что же могло быть со мной после этого случая? В Уставе наказания за такие нарушения не предусмотрены.

Мне вспомнилась история с Вадиком Кириковым, которого кто-то из наших высоких военных начальников озадачил поисками чистокровной афганской борзой. И он, бедняга, не смотря на непрекращающиеся боевые действия в Ургуне, носился в поисках этой собаки. А афганские командиры, “страдали” в это время от невозможности полноценного общения с нашими советниками. Ко всеобщей радости псину таки нашли.

Через какое-то время Кадыров узнал, что я забрал магнитофон в госпиталь, а мог забрать и совсем в Союз, и срочно примчался проведать меня. У него нашлось много объяснений, что ему сейчас позарез нужен магнитофон, но он его конечно же отдаст мне, если я первым буду уезжать. Это был последний раз, когда я видел Кадырова. Через месяц меня и Ваню отправили в Союз долечиваться. Лечение состояло в соблюдении строгой диеты. Через месяц я сдал в Майкопе в госпитале анализы, которые удовлетворили медиков. Повторные анализы в Москве удовлетворили медиков московских и я, к своей радости, вернулся в Кабул. Учитывая мою поражённую печень, Иван Крамарев оставил меня в Кабуле. Мне предстояло трудиться в военном училище. К тому моменту там собрались “зубры” переводческого дела. Чего стоил только старший переводчик “Харби пухантуна” - Вадим Ключников. Его перу принадлежит песенка про ВИИЯ: “А стажёры из ВИЯ - не боятся НИЧЕГО, и столовая ВИИЯ - не пропала для них зря, она к худшему всегда их готовила.” Там же работал сосланный за “неугодство” Пётр Гончаров, у которого, по моему сами афганцы учились своему родному языку. Были ребята, которые олицетворяли для меня всех старших товарищей: Саша Редько, Гоша Навасардов - век живи, век учись. Почти все наши однокурсники к тому времени уже перевелись в Кабул и моя комнатёнка, естественно, была занята. На мою удачу, мне выпало поселиться вместе с моими однокурсниками: Вадиком Кириковым, с которым у меня к тому времени сложились самые близкие отношения (мы жили вдвоём в одной большой комнате), Осей Курамшиным, с которым мы год прожили на одногодичных курсах в виияковском “Хилтоне” в одной комнате, и Лёшей Коробовым - румяным неунывающим морячком.

Александр Александрович Бояринов Запад - 85у:

Шёл февраль 1981 года. Лёша и Вадик работали в дивизиях, Ося трудился в министерстве. Нам оставалось меньше года до официального окончания командировки. С одной стороны мы чувствовали, что основные испытания уже, скорее всего, остались позади, а с другой - у нас не было абсолютной уверенности в том, что по истечению двух лет мы, вернувшись в Союз, продолжим учёбу в Институте. Это состояние накладывало определённый отпечаток на весь наш образ жизни. Он был до предела беспечным. Появилось много новых молодых переводчиков. Я пропустил то время, когда приехал курс на год младше нас, и никого, кроме Юры, с которым я повстречался в штабе 103 десантной дивизии, и Вани Бронского я не знал.

Теперь я знакомился с его яркими представителями и переживал новые ощущения. Ведь уже я стал для кого-то старшим товарищем. Молодёжь приехала не менее дерзкая, чем мы, если не сказать больше. К тому же, там оказался Сергей Татко, который учился ещё на нашем курсе на португальском отделении, но в связи с непонятными (во всяком случае для меня) обстоятельствами был отчислен из института. Мы с ним славно почудили. На работу наш коллектив ездил на ПАЗике. Обеды в “Пухантуне” славились на весь Кабул, поэтому многие не отказывали себе в удовольствии поесть с афганцами. А те, кто был слишком брезглив или бдителен в отношении своего желудка, ждали трёх часов - времени отъезда по домам.

Я с большим удовольствием включился в работу. Сначала меня поставили к пехотинцам. Это был первый случай в моей профессиональной деятельности (но, к сожалению, не последний), когда я столкнулся со слабеньким советником. Это был майор с военной кафедры из какого-то гражданского вуза, который волею случая получил в Афганистане подполковника и стал старшим на факультете. Наверное, в семейной жизни, да и в быту, это был неплохой человек. Но ни по профессиональной подготовке, ни по уровню интеллекта, ни по своим организаторским способностям, он никак не тянул на старшего в этом маленьком коллективе из двух советников, да двух переводчиков.

Однажды, проводя практические занятия с взрывпакетом, он поджёг фитиль, но вместо взрывпакета бросил коробок со спичками. А взрывпакет остался у него в руке. Благо ему подсказали, и он в самый последний момент успел отбросить взрывпакет. Ему только чуть-чуть повредило руку. Но он упорно держался за это место, прекрасно понимая, что в Союзе ему ничего подобного светить никогда не будет.

Очень быстро у нас разладились с ним отношения. Вадим Ключников эту ситуацию быстро просёк и перевёл меня к “политикам”. Там коллектив был значительно больше, ведь наша партия и руководство страны, судя по всему, решило объяснить афганцам, в каком обществе по теории классиков они живут и куда должны прийти, если правильно пойдут по пути, указанному нашими советниками. Теоретические разъяснения в этой, да и других областях должен был организовать и воплотить в жизнь, только что приехавший из Союза полковник Цаголов Ким Македонович. Вот это была колоритнейшая личность, да такой он и остаётся, судя по всему, и по сей день. Ким Македонович для большей, наверное, убедительности своих тезисов отрастил знатную бороду. Зачастую поверх афганской формы, какую носили все советники, он надевал кожаную лётную куртку. Это тоже, как бы, придавало ему некоторого пижонства и выделяло из всей советнической толпы. Эта яркая личность как-то не соответствовала уровню всего пухантуна - среднего военного училища. Советник зам.начальника пухантуна по политчасти хоть и был выше Кима Македоновича по должности, но на его фоне он смотрелся в лучшем случае учеником, подающим надежды. В худшем - он смотрелся не в своей тарелке. Ким Македонович был настолько выше в своих творческих и научных изысканиях всех окружающих, что даже умудрялся устраивать какие-то научно-практические конференции с участием (предельно пассивными) афганцев, на которые всегда старался пригласить генерал-лейтенанта Зинченко, бывшего в ту пору заместителем ГВС по политчасти, т.е. вторым человеком во всём контракте. Участие Зинченко всегда заканчивалось длительными и бурными спорами с Цаголовым по всевозможным философским и политэкономическим вопросам теории и практики, которые предельно убаюкивающе действовали на афганцев до 12 часов дня и крайне раздражительно после 12 часов. Так как в 12 часов по устоявшейся многолетней традиции афганцы неукоснительно шли на обед. А тут на голодный желудок им предлагали что-то очень мудрёное и явно не имеющее никакого отношения к их реальной жизни. Нельзя сказать, что на наших советников и переводчиков эти конференции действовали иначе. Труднее всего при этом было переводчикам, которым приходилось переводить все эти дискуссии “с листа” и зачастую на голодный желудок.

Атмосфера в нашем маленьком коллективе сложилась деловая, т.е. все были заняты каким-нибудь важным делом: у переводчиков всегда был цейтнот с подготовкой переводов, советники же всецело были погружены в написание лекций и проведение политмероприятий. На фоне остальных факультетских коллективов наш напоминал растормошённый муравейник. На общевойсковых кафедрах и факультетах шла размеренная неторопливая жизнь с учётом всех особенностей Востока. То, что суетливость и чувство собственной важности, являются отличительной чертой всех коллективов политработников я понял уже во вторую свою командировку в Афганистан, когда мне пришлось работать старшим переводчиком ГлавПУра.

А пока я все события своей нынешней работы соотносил только с одним единственным фактом: я уже не работал в МО, где продолжали царить всё те же нравы. Этого было вполне достаточно для того, чтобы просто наслаждаться жизнью. Но после желтухи мне запретили самые малейшие нагрузки на печень. Я не мог употреблять алкоголь целый год, а расслабляться в ту пору проще всего было именно этим способом. Я никогда серьёзно не курил и поэтому чарс меня не привлекал. Однажды Вадик Кириков, который просто торчал от него, уболтал меня курнуть. Эффект был паршивый, хоть я и старался подыграть Вадику, что мне тоже смешно и прикольно после этих затяжек.

Ко времени моего возвращения после лечения Кадыров уже завершал свою командировку и сдавал дела. На его место приехал старший лейтенант Саша Бережной. Он довольно быстро освоился и подружился со всем нашим разношёрстным коллективом. С некоторыми из нас эти отношения были особенно близкими. Впоследствии, к сожалению, эта близость трём нашим принесла определённые неудобства. Но это произошло пару лет спустя, когда мы уже продолжали учёбу в Союзе, а Сашу побрали за всевозможные преступления от контрабанды, до незаконной торговли драгметаллами.

К счастью для меня существенное значение оказало не знакомство с Сашей Бережным, а другой тривиальный момент. У Лёши Коробова родился ребёнок. До этого я неукоснительно следовал рекомендациям врачей: не ел ничего жирного, не пил, не напрягал печень в госпитале. И вот радостный Лёша сообщил всему нашему общежитию о своей радости. Начался общекомандный приём спиртного на грудь. Из команды выпадал только я. Надо отдать должное Лёшиной способности убеждать. Меня тормозил только один момент: пили наш армейский разведённый спирт, а запивали водой из под крана. Закусь не присутствовала, так как наш холодильник был пуст, а Лёша весь налик пустил на спирт. Лёша сказал, что обеспечит закусь, если я присоединюсь, и ушёл на кухню. Оттуда он вернулся со стаканом сахара. Я не мог не оценить его упёртость и находчивость. Вот так и начался путь к вершинам алкогольной славы. На утро я не почувствовал никаких проблем с печенью и это развязало мне руки с дилеммой: пить или не пить? Выбор был сделан в пользу сухого вина. Это были рекомендации врачей, да и в нашем магазине по дешёвке можно было купить грузинское “Вазисубани” без ограничений.

Однажды, мы втроём с Осей и Ваней Румянцевым, приехавшим погостить из Газни, за один выходной выпили целый ящик белого ”Вазисубани” и красного “Напареули” вперемежку. В то время для меня это было невиданное количество. Вечером лишки этого вина выходили из меня фонтанчиком, а на утро над моей кроватью на потолке было серобуромалиновое пятно.

Захаживали к нам в гости и старшие товарищи, которых мы всегда радушно принимали, а они в ответ учили нас пить водку. Ося как-то выпил вместе с ними целый 200 грамовый стакан водки, немного постоял, а потом просто вырубился. Для Саши Редько, “Матроса”, Гоши Навасардова эта доза могла быть лишь промежуточным финишем.

Мы с Вадиком зачастили в Шахре-нау. Нас тянуло в самые злачные места. Точнее тянуло Вадика пообщаться с народом после выкуренной сигаретки, а меня тянуло к Вадику, потому что с ним было весело и непринуждённо, как на отдыхе. Вот так нас и несло в атмосферу запрета. Однажды мы зашли в Шахре-нау в обычную шашлычную, где нам захотелось выпить местного коньяка с пафосным названием “Нерон”. Нас отвели на антресоль, где не было столиков. Все посетители сидели по-турецки скрестив ноги на вонючих половичках, обкуренные в абсолютном забытьи. Еда и спиртное стояло прямо на полу. Нам принесли бараньи яйца, а вместо коньяка бутылку “Столичной” 0.75л. Это была наша обычная норма на двоих. Пока мы балдели, на антресоль набилось несколько молодых парней с испуганными лицами. Сначала мы ничего не поняли, но потом бородачи, сидевшие рядом, объяснили, что внизу афганский комендантский патруль проводит облаву на призывников.

Мне сразу вспомнился случай, как в афганскую армию по ошибке забрали одного нашего переводчика - таджика. Афганский патруль принял его за своего доморощенного афганца, а так как никаких документов у него не было, он был вынужден несколько дней провести на призывном пункте. Конечно, потом был небольшой скандал. Но не у нас в контракте, а у афганцев.

Домой по заведённому обычаю и в связи с отсутствием денег мы возвращались пешком и были искренне рады, что нас никуда не призвали и мы можем наслаждаться свободной жизнью в прекрасном городе Кабул. Но иногда на обратном пути за Вадиком увязывалась огромная стая бездомных собак. И если Вадик сам открывал дверь нашей квартиры на первом этаже своим ключом, то вся эта свара заворачивала в нашу халупу. Я собак терпеть не мог и процедура выдворения этих тварей доставляла мне достаточно много отвратительных ощущений. Но каждое следующее утро заставляло с неизгладимым оптимизмом просыпаться и ждать удовольствий от жизни. По большей части вечера не омрачали утренних ожиданий Весной 1981 учебные части Кабула стали привлекаться на прочёсывание прилегающих к столице кишлаков. Для усиления “зелёных” курсантов придавались подразделения боевых частей. В нашем пухантуне из каждого факультета был сформирован отдельный батальон. Во главе батальона находился афганский начальник факультета, при нём был его советник и переводчик. А по нашей совковой традиции командиру помогал замполит, при котором тоже был его советник и переводчик. Ким Македонович советовал в танковом батальоне, где переводчиком был Гоша Навасардов. Я же попал с политическим советником в свой знакомый пехотный батальон. Поначалу все эти зачистки и прочёсывания шли без особых напрягов. Только если мы выдвигались ночью, то порой умудрялись обстреливать своих же, идущих спереди или сбоку. Если ночью начиналась стрельба, наши курсанты начинали с перепугу стрелять во все стороны и тогда старшим надо было по рации определять, кто где находится, чтобы не поубивать своих же. Если батальон получал отдельную задачу выдвигаться ночью и стоять в засаде, то самое главное было не потерять уснувших курсантов на обратном пути.

Очередное такое прочёсывание в курортном районе Пагман не предвещало ничего необычного. Наш батальон должен был выдвинуться в сторону Пагмана и, перейдя небольшую горку, при взаимодействии с танковым батальоном справа и учебным полком слева, прочесать кишлак в предгорье хребта. По хребту в это время должны были пройти подразделения лётного училища. Все эти действия контролировались вертолётами МИ-8 с воздуха. Был прекрасный день. Наш батальон дошёл до этой горки и остановился. С нами были 2 приданных танка из афганской бригады. Их боевой командир считал, что надо послать на горку разведку. Но наш подполковник тыкал пальцем в карту и говорил, что мы уже вышли на заданный рубеж и больше ничего делать не надо. При этом он поддерживал, во всяком случае, нам так казалось в то время, связь по рации с соседями справа и слева. Но визуально никого ни справа, ни слева не наблюдалось. Сама горка была чуть слева, а впереди был овраг, за которым начинался лес и дальше был кишлак. После некоторых раздумий была отдана команда курсантам выдвинуться через овраг в лес и дойти до кишлака. Курсанты со своими младшими командирами афганцами пошли вперёд. Наш БРДМ, в котором были 2 советника , 2 афганских офицера, водитель афганец, да я с Андреем Сухиным, переводчиком нашего подполковника, располагался в поле чуть позади двух танков, которые не пошли через овраг. Андрей и я уселись за танком пить чай с афганским офицером танкистом. Наши советники и их подсоветные остались в БРДМе. Вдруг началась довольно интенсивная стрельба и перед нами стали падать колосья пшеницы. Мы вскочили за танк и увидели толпу обезумевших курсантов бегущих назад. Страх их гнал с такой скоростью, что они успели, обогнав нас, битком забить БРДМ, который ни с того ни с сего, развернулся и поехал в обратную сторону. Мы с Андреем и афганским танкистом просто опешили. Наши советники и афганцы драпали на этом БРДМ во главе всех курсантов. Те, кто не успел залезть в БРДМ и на него, обступили нас с Андреем и уже хотели расстреливать нас. “За что?”,- разобрать в словах было сложно, но по глазам можно было понять, что они считали, что это мы их послали на смерть и теперь должны умереть. Благо афганский “особист”, оказавшийся в этой кампании, убедил курсантов, что переводчики точно ни в чём не виноваты, ведь они, т.е. мы, находимся вместе с ними, а их командиры и советники удрали на БРДМе. К тому же Андрея слегка ранило в бедро осколком от брони. Тогда они принялись догонять БРДМ. Я не знаю о чём думали мы, но мы с Андреем тоже побежали вместе с ними, наверное, надеясь предотвратить самосуд. Добежав до БРДМ афганцы попытались пострелять из автоматов по броне с тем, чтобы вынудить командиров выйти. Благо подъехал танк с афганским офицером, который успокоил стрелявших. Если уж началась такая паника, надо было остановить это бегство, тем более у нас было целых два танка с боекомплектом. Мы остановились и стали ждать всех, кто выйдет из леса. А пока афганцы стали наперебой рассказывать, как их ещё в лесу начали из засады расстреливать духи. Мы видели, как вдалеке из леса выбегают отдельные фигурки курсантов, а потом оттуда вышло несколько духов. Мы пальнули по ним из танка, но разобрать результат стрельбы было сложно. Убежавшие курсанты пытались сосчитать оставшихся. Вскоре к БРДМу подъехал БТР из штаба пухантуна. Я понял, что мы находимся уже на безопасном расстоянии. А потом я понял, какой я был идиот, когда на все эти выходы под афганскую форму надевал нашу тельняшку. Так, конечно, было удобнее, но зато какую я представлял для духов мишень среди остальных афганцев, особенно, когда сидел на башне танка. Остатки батальона вывели в наш общий лагерь и только тогда я увидел перепуганное лицо подполковника. Его спрятали от афганцев, так как боялись, что ночью они могут его убить. В лагере я узнал, что связь с нашим батальоном была потеряна практически сразу после выхода. А этот идиот только имитировал её наличие. Мы ушли далеко вперёд соседей слева и справа. Вертолётчики тоже не могли особо понять, кто находится в данный момент в лесу. Они хоть и видели наши танки, но связи с ними у них тоже не было.

Не обошлось без приключений и у Ким Македоновича. Это был его первый выход и он не мог не отличиться. Он решил сходить на переговоры с местными вождями и надо отдать ему должное кое-что у него получилось. А вот Гоша Навасардов, привыкший к спокойным советникам на танковом факультете, долго делился своими впечатлениями от работы с Ким Македоновичем.

На утро из леса вышло ещё несколько человек, но уже стало ясно, что за один день мы потеряли 2/3 пехотного факультета, а там учились дети афганского генерлитета. Было понятно, что просто так эта операция не закончится. Нас с Андреем долго вызывали на всевозможные разговоры с начальством, мы писали разные объяснительные, но мы не могли точно сказать, кто туда послал курсантов: афганский начальник пехотного факультета или наш советник. Нашего подполковника сразу же увезли в Союз и в пухантуне он больше не появлялся ни разу, а афганца посадили в тюрьму. В Кабуле прошли пышные похороны курсантов. Но истинную причину их гибели в газетах не напечатали. После всех этих событий нам с Андреем дали отдохнуть. И мы запили по-чёрному. С утра мы встречались где-нибудь в шашлычной и пили по банке пива, потом шла водка и сон до окончания рабочего дня. Приезжали с работы наши друзья-переводчики и мы шли с ними за компанию догоняться. А на следующий день эта процедура повторялась с незначительными отклонениями.

Долго мой неокрепший организм наверное бы не выдержал, но тут произошло непредвиденное. В Кабул за зарплатой приехала группа советников и переводчиков из провинции. Среди них оказался Валера Гогу. Он служил в Хосте и не часто бывал в столице. О нём в Кабуле ходили слухи, что в Хосте он умудрился построить всех советников и они у него там все ходят чуть ли не на доклад.

После окончания очередного рабочего дня у нас в квартире собралась разношёрстная компания. Мы вроде, кого-то ждали, что бы отправиться в город. И тут до нас доходит весть, что Валера по-пьянке застрелил советника. Я почему-то сразу подумал про Валеру Загитова. Но потом вспомнил, что мы расстались с ним совсем недавно и он был далеко не пьяным. А так как Валера после того случая с “Квин Ани” почти не пил, то всё это как-то не вязалось. И только в штабе мы узнали, что эта беда стряслась с Валерой Гогу. Но никто толком не мог объяснить, что же произошло. Дежурный говорил только о том, что он убил своего советника выстрелом в упор в живот. А советник приехал в Кабул встречать на следующий день свою жену из Союза и всему предшествовала всеобщая пьянка. Вечер был испорчен.

До окончания командировки оставалось совсем чуть-чуть. Мы уже не сомневались, что не сегодня-завтра мы благополучно отбудем на родину. Этот случай довольно серьёзно встряхнул нас, но веру в жизнь не поколебал. Чего только стоила пьянка Димы Богданова с Шурой Малышевым и Ванькой Румянцевым, когда они сгребли все полученные чеки и устроили из них маленький фейерверк. А на утро с бодуна ползали по полу и собирали чеки, силясь понять, кто сколько вложил. Ванька Румянцев вообще отличался завидной выдумкой, благо, работая в Газни, он мог скопить достаточно дензнаков, и в последние дни расставался с ними с большой выдумкой.

Как-то мы поехали всей нашей компанией в очередной загул в “Интерконтиненталь”. Нас там уже хорошо знали, сажали за хорошие столики и угождали нашим необычным пожеланиям. В тот вечер мы уже получили приказ собирать вещи для отъезда в Союз и смачно отмечали это событие. Ванька предложил в знак окончания нашей командировки устроить маленькое денежное аутодафе. И когда мы зажгли несколько крупных афганских купюр, то “местные” иностранцы слегка ошалели от такого поступка русских. Мы, хоть и были богачами для своей страны, но по сравнению с ними, мы были бедняками, способными на непонятную для них лёгкость в изящном расставании с деньгами.

Так мы покидали Кабул в 1981 году. Увидеть его вновь мне довелось через четыре года. Валеру Гогу я увидел только двадцать лет спустя. И только тогда я узнал, что же произошло на самом деле в тот день.

Поздно пить «Боржоми»!

Попав в Афганистан во второй раз в 1985 году уже в звании капитана и с претензиями на должность старшего переводчика, я, конечно, не знал и не гадал, что жизнь сведёт меня со знатным во всех отношениях полковником Бажорой Олегом Ивановичем. На момент его появления в Кабуле, я успел обжиться в должности старшего переводчика ГлавПУра армии ДРА. Олег Иванович приехал на генеральскую должность советника начальника ГлавПУра с тоже не полковничьей должности заместителя начальника Политуправления Одесского военного округа. Он очень хотел стать генералом, и побыстрее. Колоритность нашего тандема подчёркивалась при первом же свидании: крупный хохол советник и щупленького вида паренёк переводчик (оруженосец).

К тому времени я считал себя уже не мелким специалистом в области перевода и, когда мне поставили задачу делать утреннюю политинформацию по сводкам афганских радиоисточников, я не был сильно озабочен. Но очень быстро я понял, что такая обязанность слишком сильно обременяет меня, так как мне приходилось слушать всю афганскую муть как раз в то время, когда все мои друзья отдавались плотским утехам или честно глушили водку. Проблема главным образом состояла в том, что мне с трудом удавалось читать по утрам свои записи, сделанные нетвёрдой рукой в ходе вечерних мероприятий.

Однажды, записи были настолько трудно различимы, что меня понесло сообщить какую-то сногсшибательную новость. Ничего лучше моя чугунная голова придумать не могла, чем заявить, что было сообщение, будто духи заявили о нахождении трупа нашего генерала советника главкома ВВС, самолёт которого сбили незадолго до этого.

Все силы и 40-ой армии и всего нашего аппарата советников были сориентированы на эти поиски. И тут, по утру я заявляю, что де, духи его нашли. Я довольный произведённым эффектом, по приезду в министерство иду в наш с «Боржоми» (такова была подпольная кличка моего шефа) кабинет, а он летит к Главному военному советнику сообщить только, что услышанную весть. Чуть поостыв, я понял, какую чушь я спорол. А ещё через какое-то время появился озадаченный «Боржоми» и поинтересовался у меня, на какой это волне я слушал вчера новости. Естественно, моё блеяние про что-то смещающееся по волнам и неопределённое, только прибавили ему возмущения моей неразборчивостью в средствах решения поставленной задачи. Можно сказать, что я легко отделался, но мне строго определили источник информации – телевизор. Здесь придумывать было невозможно, так как аналогичную информацию делали переводчики Главного военного советника, ответственный переводчик МО (который только это и делал), переводчик в посольстве и где только её ещё не делали. Но «Боржоми» хотел получать её только от меня. Я был польщён, но не более.

Позже, уже твёрдо вещая утреннюю информацию по сводкам афганского телевидения, я допустил ещё одну наглость. Я сообщил «Боржоми», что у нас в стране в местечке с непонятным названием произошёл какой-то взрыв, то ли атомный, то ли ядерный. Понять что за название я не смог, поэтому не стал что-то привирать. «Боржоми» махнул на меня рукой, мол, если бы у нас в стране, что–то значимое случилось, то он знал бы это раньше меня. И каково же было его удивление, когда через пару дней было сделано официальное сообщение о том, что произошло в Чернобыле. «Боржоми» чертыхался на меня, что я не мог правильно перевести название города, а без этого, к сожалению, он идти к начальству он не мог. И настаивал на том, что я был не убедителен в своём донесении.

Так не состоялись две готовые сенсации. Несмотря на моё головотяпство «Боржоми» упорно держал меня в ГлавПУре и не хотел меня никуда отпускать.

Однажды Петя Гончаров, старший всех переводчиков МО, попросил меня неофициально слетать с одним из наших советников разведчиков в труднодоступное место под названием Барикут с тем, чтобы разобраться там с ситуацией по развединформации, поступающей из Пакистана на английском языке. Об этом «Боржоми» известил наш начальник штаба генерал-лейтенант Печевой. А генерал-лейтенанту в наше время полковники не возражали. Но мне было поставлено на вид, что о моих знаниях английского почему-то знают во всём министерстве. Мои объяснения, что все переводчики НАШЕГО ВУЗа знают два языка и я – не исключение, его не успокоили.

Его хорошее ко мне отношение во многом и предопределило положительный исход партийного разбирательства, учинённого моими недругами, как из среды советников нашего политического коллектива, так и, к большому моему изумлению, со стороны одного моего однокурсника. Мне вменялось в вину, что в ответственный момент перестройки и борьбы с пьянством и алкоголизмом, я допускаю случаи появления на рабочем месте с запахом алкоголя, что бросает тень на моего начальника так, как мы сидим с ним в одном кабинете. Меня спас «Боржоми» и мои объяснения, что желудочек у меня расположен высоко и, поэтому, сколько бы я не выпил с вечера, с утра от меня будет запах.

В память о тех временах, подорвавших моё здоровье, судьба в лице врачей преподнесла мне сюрприз: общаться с (пить) «Боржоми» до сих пор.

.