Наследники пятой цивилизации

Командировка

Военный институт иностранных языков, главный учебный корпус, коридор на шестом этаже. Утро 9-го марта 197… года. Развод четвёртого курса западного факультета. Начальник курса стоит перед строем и тихо, словно сам с собой, говорит что-то об учёбе и дисциплине. Его никто не слушает. Невыспавшиеся курсанты смакуют в памяти детали прошедшего накануне женского праздника, а это гораздо интереснее.

Начальник невысок, безголос и выглядит застенчивым. Редкие качества для командира. Но человек он хороший, к тому же, слушатель ВИИЯ. Говоря с курсантами, он беспрестанно оглядывается, как бы сзади не подкрался начальник факультета и не начал воспитывать его самого. Однажды такое случилось. Наконец он отпускает курс, а французскую группу приглашает к себе в кабинет.

Обычно такое происходит перед командировкой. «Куда на этот раз?» - напряжённо гадают «французы», идя за начальником. Полгода назад они вернулись из Алжира после годичной стажировки, которая им так понравилась, что они с удовольствием постажировались бы ещё. Там же или в подобной стране.

Особенно им хотелось побывать в Королевстве Марокко, которое арабисты забавно называли Аль МамлЯка аль МагрибИя. Незадолго до этого оно закупило у СССР какое-то вооружение, и туда стали направлять военных переводяг. Пока по одному, но мы очень надеялись, что их число будет расти.

И вот в кабинете начальника мы слышим: «Собирайте чемоданы, друзья. Едете в Марокко, мне сказали, на шесть месяцев». Мы радостно переглядываемся. Восторгу нашему нет границ. Мы не верим своим ушам. И правильно делаем, потому что те, кто сидит ближе к начальнику, каменеют и недоумённо таращат на него глаза.

Начальник курса говорил, как всегда, тихо и не очень внятно и в реальности произнёс следующее: «Едете в Мары, как мне сказали, на шесть месяцев». Психологам известен феномен, когда человеку слышится и видится то, о чём он сильно мечтает.

О городе Мары, затерянном в пустыне Каракумы, мы, естественно, не мечтали. И даже не думали о нём, потому что до сих пор туда посылали лишь арабистов. Там находился учебный центр для иностранцев, осваивавших зенитно-ракетный комплекс «Квадрат».

Место это считалось, наверное, самым неудачным из всех, куда заносило виияковцев. Ни о какой другой точке мира, включая места боевых действий, они не рассказывали столько ужасов и неприятных вещей, как о Марах. (Правильно будет «о Мары», поскольку это название не склоняется, однако в ВИИЯ его всегда склоняли, в прямом и переносном смыслах, и у меня не повернётся язык и не поднимется рука нарушить традиции.)

Итак, о тогдашних Марах. Город расположен в Каракумах - четвёртой по величине пустыне мира, в оазисе на берегу реки Мургаб. Слово «оазис» звучит привлекательно, заманчиво. Перед глазами сразу встают диковинные пальмы, бросающие тень на мягкую травку, цветущий кустарник, под которым журчат прозрачные ручьи и речки, а за изумрудно-зелёными зарослями сверкает голубое озеро. А вокруг этих райских кущей - раскалённый песок, насколько хватает глаз.

Мары выглядят иначе. Растительность там есть, но скудноватая, до райской далеко. Разве что в садах, где за ней ухаживают, она выглядит убедительно. Река Мургаб, текущая из Афганистана, узкая и грязная. По ней регулярно проплывают трупы домашних животных, а иногда и людей. А вот что касается песка, он действительно имеется - на сотни километров в любом направлении от города и, мало того, в изобилии витает в воздухе.

В тот период население Маров насчитывало около сотни тысяч человек. Что касается его состава, то по визуальным ощущениям преобладали представители Средней Азии. Но было немало русских, украинцев, татар, армян, азербайджанцев, курдов, молдаван и многих других, включая немцев. Примерно, как в нынешней Москве.

Но если в Москву все едут по доброй воле, то в Мары – далеко не всегда. Богатство тамошней национальной палитры объяснялось тем, что туда ещё с царских времён, массово и поодиночке, ссылали провинившихся со всех уголков Российской, а потом и Советской империй. В городе находились три или четыре тюрьмы, причём сидельцев за какие-то заслуги регулярно отпускали погулять в город. Таких называли свободно-расконвоированными.

Бежать они не пытались - одни не хотели, другие не могли: кругом пустыня, населённая змеями, скорпионами и фалангами, а немногочисленные дороги контролировались пограничниками, потому как неподалёку - Иран и Афганистан.

В ВИИЯ о Марах ходили слухи, сравнимые с тем, что советские СМИ сообщали о Чикаго и Палермо. Виияковцы-арабисты подтверждали их, привозя оттуда рассказы об избиениях, ограблениях и изнасилованиях, случавшихся зачастую среди бела дня. Жертвами этих безобразий, за исключением изнасилований, часто оказывались военные, в том числе переводчики. В городе нередко и убивали, но это уже были разборки между гражданскими.

«Там постоянно кого-то мочат, - рассказывал побывавший в Марах виияковец. - Милиция куплена. За две тысячи любое дело закрывают».

Тогда это казалось нам такой экзотикой! Речь в то время могла идти только о рублях, и озвученная сумма составляла примерно тринадцать или четырнадцать среднемесячных советских зарплат.

Ситуация осложнялась тем, что многие тамошние жители очень не любили военных. Возможно, это объяснялось историей тех мест, на которые издревле посягали завоеватели. Среди прочих здесь отметились настоящие знаменитости, вроде царя Дария, Александра Македонского, Чингисхана и Тамерлана. Были ещё китайцы, арабы, бухарцы… Присоединение этих земель к России произошло мирным путём, но не без участия армии. А их удержание после октября семнадцатого года уже не обошлось без вооружённых столкновений.

В общем, нелюбовь к чужакам в военной форме копилась там не одно тысячелетие и к моменту нашей командировки не успела остыть в столь жарких краях. Говорили, будто местные аксакалы до сих пор показывают внукам фотографии российских и советских военных, чтобы потомство знало своего заклятого врага.

Одна из новейших легенд рассказывала, как за несколько лет до нашего прибытия в пригороде Маров стояла воздушно-десантная дивизия, и командир её подвергся в городе нападению, а возможно, и побоям. Обращался ли он в местную милицию с жалобой или посчитал это бессмысленным, но в итоге отреагировал нестандартно: разрешил своим десантникам ежедневные и массовые увольнения в город.

Здоровые хлопцы, набегавшиеся по полосе препятствий и наползавшиеся по горячему песку, хлынули в город. Проходя школу выживания в пустыне, они ловили и ели змей, поджаренных на промасленной ветоши, запивали их тёплой водой из фляги, а теперь, в Марах, они вкушали под пиво ароматный шашлык из молодого барашка.

Местному криминалитету не понравилось такое количество голубых беретов в городе. Они начали было задираться, но первые же стычки показали, кто теперь здесь хозяин. Днём десантники тренировались в пустыне, вечером - в Марах, в условиях населённого пункта.

ВДВ заняли город, абсолютно не интересуясь почтой, вокзалом и аэропортом, и сосредоточились исключительно на развлекательном секторе. Здешние авторитеты не пожелали делиться пространством. А в Марах их было немало. Они съезжались сюда со всего Союза, высланные или по своей воле, привлечённые возможностями контрабанды, наркотрафика, отсутствием паспортного режима и законности, а также удалённостью от центральных властей.

Они составляли внушительную силу, однако физическое сопротивление ни к чему хорошему для них не привело. Тогда они пошли другим путём: надавили на местные коррумпированные власти, те пожаловались в Москву на «засилие десантников», и из столицы прибыла комиссия, чтобы проверить тревожный сигнал.

Присутствие «голубых беретов» в городе подтвердилось. Правда, драк с их участием зафиксировано не было за отсутствием к тому времени желающих меряться с ними силами. Тем не менее, после визита комиссии дивизию передислоцировали подальше от Маров, и всё вернулось на круги своя.

Незадолго до нашей командировки в Мары тамошним офицерам перед выходом в город рекомендовалось брать с собой пистолет. В целях безопасности. Однако после нескольких инцидентов со стрельбой и ранеными ношение оружия запретили и порекомендовали вообще не выходить в город в военной форме. Да и в гражданке появляться пореже. Опять же в целях безопасности.

Пренебрегшие рекомендацией рисковали попасть в трудную ситуацию. Периодически случалось, что за одиноким военным гналась по улицам толпа местных, и туго ему приходилось, если он не успевал вовремя перемахнуть через забор части.

В результате в одной из виияковских стенгазет того времени появился рисунок, изображавший курсанта, вскочившего с постели с вытаращенными глазами и в поту. «Ему снятся кошМАРЫ» - гласила надпись. Посвящённые оценили шутку.

К вышеперечисленным ужасам прилагалась страшная летняя жара, в которую мы как раз и попадали, и ещё более страшная пендинка, способная изуродовать человека на всю жизнь. В общем, перспектива провести в тех краях несколько месяцев выглядела малопривлекательной, залететь туда на несколько лет – казалось трагедией.

Были, правда, и плюсы. Побывавший там преподаватель испанского говорил: «В Марах есть две прекрасные вещи – дыни и шашлыки. Ничего подобного мне нигде не приходилось пробовать, включая лучшие рестораны Москвы». Но это было хилым противовесом. Туда не хотелось ехать ни за какие коврижки, дыни или шашлыки.

Сидя в кабинете начальника, мы лицемерно канючили:

- Опять командировка! А как же учёба! И так из-за Алжира целый год потеряли! Сколько можно разъезжать?!

Но начальство припасло для нас и приятную новость: пообещало присвоить нам после Маров младших лейтенантов. Как говорили в ВИИЯ, мамлеев. Теперь из-за длительных командировок нам предстояло учиться в институте шестой год, а по новому положению оставаться курсантом можно было максимально пять лет.

То есть подразумевалось, что на пятом курсе мы будем учиться в звании офицеров, что резко повысит нашу платёжеспособность, а также избавит от увольнительных записок, проверок внешнего вида и прочего мурыжева. Это подняло нам настроение, но всё остальное, связанное с Марами, его портило.

Нас совершенно не вдохновляла мысль, что мы отправляемся в места, о которых мечтали когда-то самые богатые и просвещённые люди прошлых эпох, в места, воспетые известнейшими поэтами и путешественниками древности. Ведь всего в тридцати километрах от Маров простираются развалины Мерва - цивилизации, упомянутой в знаменитой Бехистунской надписи, что высечена на высокой скале на территории современного Ирана.

Она была сделана две с половиной тысячи лет назад по приказу «царя царей» Дария и на древнеперсидском, эламском и аккадском языках возвещала о его победах над странами и народами. Послание повествует и о подавлении восстания в стране Маргуш, после которого Дарий объявил: «Страна стала моей».

Речь шла о Мерве, признанном ныне пятым центром древнейшей цивилизации, наряду с Месопотамией, Египтом, Индией и Китаем. Когда-то он достигал такого расцвета, что казался современникам поистине волшебным местом. В Сказках Тысячи и Одной Ночи он упоминается как величайший и богатейший город, которым управлял «хозяин всех сокровищ мира халиф аль-Мамун», сын известнейшего халифа Гаруна аль-Рашида.

Реальная история Мерва тоже походила порой на чарующую сказку. Лежавший на Великом шёлковом пути, он вёл торговлю со всем известным тогда миром. Его бесчисленные караваны шли через Хорезм, Согдиану и Герат, попадая в Китай, Индию и Европу.

Была эпоха, когда Мерв слыл одним из важнейших центров исламского мира, подобно Багдаду, Каиру и Дамаску. Он славился искусством мастеров и был известен как очаг культуры и науки. В нём имелась целая дюжина библиотек, несомненно богатых, если лишь в одной из них, по словам арабского географа Йакута ибн-Хамови, хранилось сто двадцать тысяч книг.

В Мерве работала астрономическая обсерватория, и Омар Хайам, дорогой и близкий не только поклонникам поэзии, но и весёлым пьяницам всего мира, создавал здесь невиданный до той поры сверхточный календарь. И, конечено же, слагал свои бессмертные рубаи.

Неуёмные завоеватели в несколько заходов уничтожили великую цивилизацию. Последние из них, бухарцы, разрушили плотину, каналы опустели, а русло Мургаба сместилось на тридцать километров к западу. Вместе с ним переместились и остатки жителей. На новом берегу они воздвигли жалкую, убогую крепость, вокруг которой и поселились.

Произошло это в начале девятнадцатого века. А в конце его, в 1884 году, там был основан город Мары - один из форпостов России в Средней Азии. Но ещё до 1937 года этот малоприметный населённый пункт носил гордое и прославленное в веках имя – Мерв.

Получалось, что в историческом смысле Мары гораздо круче Марокко. Просто никакого сравнения! Но из головы не выходил рассказ, как в наше время на мосту через Мургаб порой сидят крепкие ребята и спрашивают одиноко бредущих военных: «Ара, майка есть?» Услышав, что есть, они говорят: «Тогда рубашку снимай - в майке походишь». Несогласные летят в Мургаб и добираются до берега вплавь. Не хотелось такому верить, но… рассказывали.

***

Перед отъездом с нами пожелал пообщаться лично начальник института генерал-полковник К., удивительным образом сочетавший в себе отеческую доброту к подчинённым (лично убедился) и железную суровость к ним же, когда ему что-то не нравилось.

Его внешность и голос действовали даже на боевых генералов, чего уж говорить о обычных полковниках и ниже. Это не удивляло, потому что в Великую Отечественную он командовал подразделениями на передовой, а мягкость там была не в ходу. Незадолго до этого вышла книга его воспоминаний о той войне.

Интересно, что перед поездкой в Алжир он с нами не беседовал, а в этот раз решил встретиться. Думаю, связано это было с плохой репутацией места командировки. Нужно было подбодрить нас, да и просто посмотреть нам в глаза. Другого объяснения не нахожу.

На аудиенцию к нему нас повёл начальник факультета западных языков генерал-майор Афанасьев. Герой Советского Союза, получивший Золотую Звезду на той же войне за участие в Днепровской переправе, где он, старший лейтенант, лично, в штыковом и рукопашном бою завалил пятнадцать немецких десантников.

После чего, во главе подразделения, под обстрелом из всех видов оружия переправился через Днепр, захватил плацдарм и удерживал его до подхода основных сил, отбивая, одну за другой, ожесточённые атаки немцев.

Читая сейчас об этом в Википедии, восхищаешься мужеством таких людей. Пробирает до слёз и кома в горле. А тогда мы, желторотые юнцы, не знавшие и не понимавшие многого, видевшие этого человека ежедневно с утра до вечера и за годы привыкшие к нему, как к строгому родственнику, думали примерно так: «Ну герой, ну воевал, отличился при переправе, намолотил кучу фашистов. Много таких было на войне…».

В общем, тогда это нас особо не впечатляло. А вот сейчас, спустя много лет, после всего, что произошло с нашей страной, после калейдоскопа «героев» НАШЕГО времени, лучше понимаешь цену таким людям. Вечный им почёт и вечная им слава.

У дверей начальственного кабинета Афанасьев выстроил нас в шеренгу, скомандовал «кругом» и осмотрел наши затылки. Волосы одного из нас показались ему слишком длинными.

- В чём дело? – строго спросил генерал. – Почему не постригся?

- Я освежился…, - пробормотал курсант.

Это означало, что к парикмахеру он всё же ходил, но не ради основательной стрижки, а лишь для её подновления.

- Освежился? – грозно произнёс Афанасьев. – Ну, я тебя ещё разок освежу!

Он знал, что за внешний вид курсантов начальник института будет выговаривать лично ему, заслуженному человеку, и никому другому.

Но в этот раз всё обошлось, и даже сам виновник избежал дополнительного «освежения». Беседа с генерал-полковником К. прошла в форме его монолога, мирного и доброжелательного. Начальник института хотел морально поддержать нас перед непростой поездкой, говорил, что нас ждут офицерские звания, а также продление учёбы в ВИИЯ ещё на полгода.

В связи с этим он тут же позвонил начальникам нескольких кафедр и поинтересовался, изменят ли для нас учебную программу. На короткий момент К. случайно включил громкую связь, и мы услышали, каким подобострастным тоном говорит с ним один из самых грозных и надменных начальников, всегда очень круто, а порой и по-хамски, обходившийся с подчинёнными.

В конце беседы К. поднялся с кресла, тяжёлым басом пожелал нам успешной командировки и кивнул:

- Можете идти.

Дорога

В один из первых дней апреля, около полудня, мы стояли на перроне Казанского вокзала рядом с самым обычным по виду пассажирским поездом. На его зелёных вагонах было написано: «МОСКВА–МАРЫ». Надписи эти как-то не радовали глаз, в отличие, к примеру, от словосочетаний «МОСКВА–СОЧИ» или «МОСКВА–АДЛЕР».

До этой командировки никто из нас даже не подозревал о существовании столь непривлекательного поезда. И, похоже, не только мы испытывали подобные чувства, потому что пассажиров в нём почти не было. Лишь редкие одиночки мелькали где-то вдалеке.

Раньше такого видеть не приходилось. Обычно, вдоль отходящего состава шумно толпятся отъезжающие и провожающие, деловито снуют носильщики. Здесь же царило зловещее безлюдье. Казалось, поезд уходит в никуда.

Одного из нас, Алика, провожала жена. Остальных – будущие невесты. Последние выглядели растерянными: бракосочетание отодвигались минимум на полгода, а за такой срок могло произойти всё, что угодно. Легкомысленные женихи, как показывал опыт, способны выкинуть в командировке любой номер, вплоть до женитьбы на тамошней чаровнице.

Только Виталик и его девушка успели подать заявление в загс. За неделю до известия о командировке. А регистрация брака выпала как раз на день отъезда. Но начальство смилостивилось и разрешило Виталию ехать в Мары тремя днями позже. Будущие супруги выкроили время, чтобы проводить нас.

Мы же, отъезжавшие, особенно не грустили. Конечно, менять безопасную и комфортабельную Москву на Мары даже на время не хотелось, но путешествие в своей компании всё же увлекало. И мы хорошо к нему подготовились: бутылки то и дело звякали в наших сумках, чемоданах, рюкзаках и даже карманах.

На входе в вагон билеты не проверяли. Молодой проводник среднеазиатской наружности был занят делом - торопливо перетаскивал к себе в купе мешки, доставленные какими-то шустрыми личностями. Деловые люди то и дело озирались, но на нас не обращали ни малейшего внимания.

Вагон был плацкартным. Вдесятером, мы заняли два отсека и два места в коридоре, рассовали багаж, осмотрелись и убедились, что кроме нас в вагоне никого нет. Это было удивительно. Поезд уходил в Мары лишь раз в трое суток, и, несмотря на это, желающих ехать туда не было.

Состав тронулся. Проводник, закончив возню с мешками, попросил нас предъявить билеты. Видимо, курсантская форма вызвала в нём чувство жалости. Предлагая нам постельное бельё, он произнёс извиняющимся тоном: «Рубль стоит, но лучше взять, ребята… Трое суток в дороге… Берите. Хоть раз в жизни поедете по-человечески».

Похоже, пассажиры этого маршрута, невзирая на его протяжённость, редко пользовались данной услугой, и проводнику приходилось убеждать их в преимуществах таких предметов цивилизации, как простыни, наволочки и пододеяльники. Он был уверен, что и мы предпочтём из экономии спать три ночи на голых матрацах, не раздеваясь, и принялся было уговаривать нас.

Однако мы сразу же согласились взять бельё, чем вызвали его безграничное расположение. Довольный, он предложил нам чая, но на этот раз получил отказ - мы полезли в сумки за своими припасами.

На столе появилось пиво, вино, водка, свёртки с закуской и столовые принадлежности. Началось классическое, многочасовое, дорожное пиршество. Какое-то время проводник настороженно приглядывался к нам из своего купе, но видя, что всё проходит прилично, охотно присоединился к нам.

Это была его ошибка, потому что с сего момента паренёк уже не протрезвлялся до самого конечного пункта – города Мары. Первые сутки он ещё выходил на станциях и даже пытался заниматься бизнесом, обменивая одни мешки на другие и распихивая деньги по карманам. А когда поезд пересёк Волгу и помчался по бескрайним казахским степям, бедолага вылезал из своего купе лишь затем, чтобы выпросить у нас очередную бутылку водки, после чего вновь запирался у себя.

Иногда, держась за стенки, он брёл в соседний вагон и приводил оттуда молодую проводницу, с которой на часок уединялся. К счастью, новых пассажиров не появлялось, а нам проводник не требовался – чая мы не пили. На вторые сутки пути парень вообще перестал открывать на остановках двери вагона, зарос чёрной щетиной и опух.

На время его вернули в реальность два контролёра, нагрянувшие среди ночи. Застав проводника в плачевном состоянии, они увели его в тамбур и что-то долго втолковывали ему там. После их ухода паренёк какое-то время пребывал в сознании и даже успел пожаловаться нам, что «много взяли, с-суки». Потом выпросил у нас бутылку водки и удалился к себе снимать стресс.

Весь следующий день одна из дверей вагона почему-то была распахнута во время движения, и, если бы не устроенная в её проёме перекладина, на уровне пояса, кто-то наверняка выпал бы на ходу. В вагоне сильно качало, особенно тех, кто мешал водку с пивом. А их регулярно тянуло к открытому проёму, и не только для того, чтобы полюбоваться пейзажем.

Поезд, вовсю стуча колёсами, нёсся по Средней Азии. Врывавшийся в окна и двери воздух становился всё теплее. Полупустыня сменялась пустыней и снова переходила в полупустыню. Изредка мелькали небольшие, чахлые оазисы с теплившейся в них жизнью. Обозревая этот унылый ландшафт из окна бегущего вагона, поражаешься упорству и выносливости предков, пересекавших эти раскалённые, пыльные просторы на лошадях, верблюдах, а то и пешком. Причём, не раз и не два за свою жизнь.

Удивительно, что в таких местах смогла появиться столь крупная и процветающая страна, как Мерв. Это произошло благодаря обширной дельте реки Мургаб. Вода и плодородие земель привлекали людей, и уже в третьем тысячелетии до нашей эры здесь возникла уникальная цивилизация древневосточного типа.

Зороастрийцы вписали её в священную «Авесту» под именем Моуру и считали «местом благословения». Кто-то называл эту страну Маргуш. Для греков и римлян это была Маргиана, для других народов – Мерв, Мару и Маргав. Вот вам и современные топонимы «Мары» и «Мургаб». Происхождение их объясняют по-разному: марга - трава, произраставшая по берегам Мургаба, «мары» означает «белый камень», «мару» - «луга» или «травянистое место».

Здесь сошлись важнейшие пути между Востоком и Западом, по которым распространялись не только товары, но и достижения науки и культуры. В Мерве использовались высочайшие для того времени технологии, позволявшие, в том числе, производить так называемое «маргианское железо», из которого делали лёгкие и высокопрочные доспехи, упоминаемые Плутархом и Плинием Старшим.

Географ аль-Истархи писал: «Собирается в Мерве самый мягкий «мервский» хлопок и выделываются хорошие «мервские» ткани». Спрос на них был так велик и ценились они так высоко, что багдадские халифы хранили их в своих сокровищницах вместе с золотом и драгоценными камнями.

В середине двенадцатого века Мерв был объявлен столицей государства Сельджукидов, протянувшегося от Самарканда до Сирии и Малой Азии. Это пик его расцвета. В нём живёт наместник Хорасана аль-Мамун, а население мегаполиса достигает небывалой для того времени численности - полутора миллионов человек, что больше, чем в Константинополе или Багдаде. Мерв называют опорой мира, матерью городов Хорасана и Душой царей - Шахыджан.

Но всё это в прошлом. И хотя до тех мест было ещё далеко, мы не сомневались, что увидим там то же, что и здесь, и вряд ли хоть что-нибудь напомнит нам о благословенных временах великого Мерва. Пустыня, полупустыня и снова пустыня…

Именно с этого времени в тамбурах вагона начали появляться необычные пассажиры. Они не имели никакого багажа, и одежда их была откровенно бродяжнической: потёртые телогрейки, грязные брезентовые куртки, дырявые пальто, под которыми виднелись тельняшки или старые гимнастёрки. На ногах – стоптанные кирзовые сапоги. Лица у всех были небритые, запущенные.

Тамбурные пассажиры, включая тех, кто выглядел довольно грозно, вели себя тихо, стараясь не привлекать внимания, и ни в коем случае, ни одной ногой, не ступали внутрь вагона, хотя он по-прежнему пустовал. Они даже не смотрели в него, хотя двери тамбуров всегда были открыты. Эти люди строго соблюдали границу, отделявшую их от обычного мира. Проехав несколько полустанков, они сходили, и на их месте появлялись другие, очень похожие на них.

Но один из таких пилигримов оказался смелее. Видимо, он уже не осознавал, что творит, как выглядит и какое впечатление производит на окружающих. Он полагал, что мы примем его за обычного попутчика. Я обнаружил его глубокой ночью в закутке напротив туалета, в компании с одним из наших. Они расположились с водкой и закуской на крышке мусорного ящика, словно на столике, и, сидя на чём-то, увлечённо беседовали.

На вид бродяге было лет сорок. Он был одет в коричневатый костюм, насквозь пропитанный пылью и покрытый пятнами, а также в рубашку, которая когда-то была светлой. Из жёваных брючин торчали рассохшиеся полуботинки, надетые на босу ногу. Самым удивительным в его туалете был галстук, такой же грязный, как всё остальное.

Человек этот не был так называемым бичом – бывшим интеллигентным человеком, он пытался им выглядеть. Утром он уже сидел вместе с курсантами в отсеке, жевал бутерброд и что-то рассказывал. От него исходил почти трупный запах, но ребята из деликатности и любопытства не прогоняли его.

К счастью, его присутствие в вагоне не затянулось. Заметив в тамбуре двух амбалов в ватниках, он побледнел и, забыв про еду, тихо произнёс: «Это за мной…» После чего встал и направился в противоположный конец вагона. Дверь там была открыта, и через секунду мы увидели в окно, как бродяга закувыркался в песке, выпрыгнув с поезда на полном ходу.

Мы видели, как он встал на ноги и принялся отряхивать свой костюм, переживший, впрочем, и не такие испытания. Вокруг простиралась пустыня, и километров на десять в обе стороны пути не было никакого жилья. Действительно пришли за ним, или это был бред, так и осталось невыясненным. На ближайшем полустанке амбалы сошли и больше не появлялись.

Теперь мы ехали вдоль русла Аму-Дарьи, как раз по Великому шёлковому пути, бывшему, к сожалению. Берега реки зеленели, но стоило поезду отдалиться от них, он тут же оказывался в пустыне.

Поезд шёл по прославленным историческим местам. Позади остался город Ургенч, древняя столица Хорезма, одно из пристанищ на Великом шёлковом пути. Арабы называли его Гургандж, и как раз под этим именем его упоминает Василий Ян в своей трилогии, читанной мной в детстве.

Здесь жили и работали Абу Али ибн Сина, он же Авиценна, а также великий учёный-энциклопедист Аль-Бируни. В 1221 году город восстал против Чингисхана и был им разрушен. А спустя полтора века то же самое с ним проделал Тамерлан.

Неподалёку от него - Хива, которой более двух с половиной тысяч лет. По легенде, город возник вокруг колодца, выкопанного по приказу Сима, сына библейского Ноя.

На очередном полустанке произошёл небольшой казус. Выйдя из вагона, мы с любопытством озирались по сторонам и делились впечатлениями. Приглашая нас полюбоваться пейзажем, Алик сделал широкое движение рукой и угодил по физиономии стоявшему сзади работяге.

Это произошло совершенно случайно, и Алик искренне извинился, но мужик почему-то никак не мог успокоиться. Держа в руке тяжёлый гаечный ключ, он тихо матерился и ходил вокруг Алика, словно примериваясь, с какой стороны удобнее ему врезать. Прикинув, что мы можем ему в этом помешать, он удалился и вскоре появился в компании своих коллег.

Все они были голые по пояс, перемазанные сажей и машинным маслом, и вдобавок, злые, как черти. Каждый держал в руках какой-то тяжёлый инструмент, от монтировки до кувалды. На наше счастье, прозвучал гудок тепловоза, и мы поспешили в вагон. Впрочем, не прозвучи он, мы всё равно поспешили бы. Через секунду поезд тронулся, и разочарованные работяги помахали нам с перрона своим железом. Мары неотвратимо приближались.

Поезд продолжал бежать вдоль Аму-Дарьи, приближаясь к очередному очагу древней культуры – Чарджоу. Раньше он носил имя Амуль или Аму, перешедшее и на текущую рядом реку. Аму-Дарья переводится, как «Аму-река». Здесь через неё устроили переправу, создав оживлённый торговый перекрёсток.

Выросший вокруг город в своё время также был разрушен и утоптан армией Чингисхана. Три века спустя поэт и полководец Бабур, проходя с войском мимо руин, увидел на пути четыре арыка и в своём произведении «Бабурнамэ» назвал это место «Чахарджуй», что означает «четыре русла». Так новый город получил имя Чарджуй, а позднее - Чарджоу.

На этом древнем перекрёстке наш поезд поворачивал под девяносто градусов на юго-запад, чтобы направиться прямиком в Мары, и произойти это должно было ближайшей ночью. Мы не знали, что за крутым поворотом нас ожидает большой сюрприз.

Утром мы проснулись от странного гомона и движения вокруг нас. Привыкшие к отсутствию пассажиров, мы рассредоточились по всему вагону, чтобы спать на нижних полках – так оно было надёжнее. И вот, разлепив глаза, я увидел, что со всех сторон меня окружают люди обоего пола, одетые по-восточному и говорящие на непонятном языке.

Новые попутчики были всех возрастов, от младенцев до глубоких старцев. Их было очень много, в несколько раз больше, чем мест в вагоне, и они заполнили всё, доселе пустовавшее, пространство от пола до потолка. С багажных полок свешивались головы и ноги подростков. Под столиками и сиденьями ползали малыши. Самых маленьких, истошно орущих, женщины держали на руках. В ногах у меня тоже кто-то активно шевелился.

Взрослые расположились на верхних и нижних полках, человек по шесть на каждой. Они сидели плотно, рядком, подобрав под себя ноги, обутые в чёрные сапожки без каблуков. В первый момент это шокировало: на сидениях в обуви! Однако всё быстро прояснилось.

Сапожки были сделаны из тонкой кожи и обтягивали ноги, как чулки. Прежде чем ступить на пол, новые пассажиры натягивали на них галоши из тонкой резины и снимали их, забираясь обратно на полку. Поэтому сапожки оставались такими же чистыми, как чулки. Это были те самые ичиги, о которых я читал в книгах, но не представлял, как они выглядят. Да и вся их одежда, красивая и опрятная, была для нас экзотикой, которую до этого мы видели лишь в кино и на картинках.

Пробуждение наше можно было вполне принять за сновидение. Вот оно, настоящее погружение в Среднюю Азию! Даже проводник на время протрезвел. Для него началась горячая пора. Теперь он сновал по вагону, разнося чай по три стакана в каждой руке, и пригоршнями собирал деньги.

Какой национальности были эти люди, мы не могли определить. Ясно лишь, что из Средней Азии. Скорее всего, туркмены, поскольку именно в этой республике мы в тот момент находились. Все они знали друга. Видимо, были родственниками или соседями. Куда ехали со стариками, женщинами и детьми мал мала меньше, на свадьбу, похороны или к новому месту жительства, мы так и не выяснили - по-русски они не говорили. Не обращая на нас внимания, они спокойно пили чай, ели лепёшки и что-то обсуждали.

Осторожно сняв ползавшего по мне малыша, я встал и протиснулся в соседний отсек. Здесь, вперемешку с новыми соседями, сидели трое наших. Вид у них был ошалевший. Остальные курсанты затерялись в море пёстрых одежд. Теперь нам нужно было искать друг друга, словно в толпе на восточном базаре. Вольное житьё кончилось. Хорошо, что ехать нам осталось лишь несколько часов.

За это время поезд проехал интересное и даже знаковое для тех краёв местечко - посёлок Репетек. Странное, похожее на французское, название на самом деле арабское и означает «колодец». Расположен он в двухстах километров от Маров.

Здесь находится заповедник, но место примечательно ещё и тем, что это самая жаркая точка в Центральной Азии, где регулярно регистрируют более пятидесяти градусов Цельсия в тени и более восьмидесяти - на солнце. Это уже не современные туристические проспекты, а научный факт, проверенный нами на собственной шкуре.

К вечеру мы добрались до Маров. Вокзал был похож на любую из крупных станций, увиденных нами за последние двое суток: старое краснокирпичное здание, большой пыльный пустырь, торговцы фруктами, овощами и крупами. Неподалёку стоял ишак. Время от времени он немузыкально покрикивал. Было тепло, как летом.

С нашим проводником случилась истерика. Он ни за что не хотел выходить из вагона, утверждая, что его сейчас убьют. Утратил ли бедолага в пути ценный груз или деньги, не выполнил ли какие обязательства перед крутыми заказчиками, а может, просто допился до белой горячки, неизвестно. Подмышкой он прятал нож.

Учебный центр

«Станция Мерв портит нерв»

Из рассказа Константина Паустовского «Четвёртая полоса».

На вокзале нас ждал служебный автобус, на котором мы и добрались до учебного центра. Он находился на окраине Маров и представлял собой обширную, в десятки гектаров, территорию, на которой имелась вся необходимая инфраструктура: большой, в несколько этажей, учебный корпус, штаб, кафе-стекляшка, продуктовый магазинчик, военторг и несколько одно- и двухэтажных жилых зданий казарменного и полуказарменного типа.

Между ними расположились спортивные площадки, плац, открытый бассейн и убогий кинотеатр, также под открытым небом. Всё это было соединено асфальтовыми дорожками, обрамлёнными газонами. Кое-где торчали деревья не известной мне породы.

Автобус остановился у длинного одноэтажного строения грязно-белого цвета. Смеркалось. Мы выгрузились, вошли в ближайшую дверь, миновали полутёмный вестибюль и очутились в большом, длинном зале, уставленном кроватями, на которых сидели и лежали два-три десятка мужчин, в основном, молодых. Одни были в галифе или спортивных штанах, но без рубашек, другие - в рубашках, но без штанов, а кто-то просто - в трусах и тапочках.

Это были переводчики, собранные со всего Советского Союза для работы с алжирскими и индийскими военнослужащими. Здесь оказались и двухгодичники – выпускники инязов и МГИМО, получившие звание лейтенантов и призванные на два года в армию, а также «партизаны» - выпускники тех же вузов, но призванные на переподготовку лишь на полгода.

«Партизанами» этот контингент называли за то, что среди них преобладали зрелые мужики от сорока до пятидесяти лет, нередко седые, лохматые и бородатые. Вдобавок, их одевали в солдатскую повседневную форму, обычно на два размера больше, и в таком виде они никак не походили на военных, несмотря на офицерские погоны. Многие из этих ветеранов давно забыли выученный ими когда-то иностранный язык, поскольку не работали с ним. Но их всё равно присылали «до кучи».

Узнав, откуда мы, здешний арабист-виияковец воскликнул:

- Что, и «запад» девственности лишили?

(Он выразился не так книжно.)

- В каком смысле? – не поняли мы.

- Раньше сюда только с восточного факультета отправляли, а теперь и вас бросили. С почином!

Нам указали наши койки. Сложив вещи, мы быстро разделись до трусов и поспешили в комнату для умывания, чтобы смыть всё, что налипло на нас за время пути – пыль, пот, пиво, вино и соусы.

К нашему разочарованию, душа здесь не оказалось. Его заменял шланг, натянутый на кран небольшой ванны для мытья ног. Около неё тут же образовалась очередь. Умывальников, к счастью, было несколько. Нас мучила жажда, и мы попытались утолить её из-под кранов, однако здешняя водопроводная вода не позволила это сделать.

Она была белёсая от хлорки и воняла ей так, что пить её было страшновато. В стакане, наполненном этой, явно не живой, водой, сразу образовался трёхмиллиметровый песчаный осадок. Из любопытства я сделал пару глотков, и меня потом долго преследовала хлорная отрыжка, шибавшая в нос, словно от газировки.

Ополоснувшись и переодевшись, мы вышли на крыльцо. Было уже совсем темно. Тёплый, неподвижный воздух был полон незнакомых запахов местной растительности. Жужжали какие-то мошки и жучки, порхали ночные бабочки. Особенно много живности роилось вокруг фонарей на столбах.

Вдоль здания, по хорошо освещённой дорожке, прогуливались алжирцы, гортанно беседуя на забавной смеси французского, арабского и берберского. Их было здесь человек двести, и жили они в том же здании, что и мы. Половина из них была в военно-полевой форме, половина – в футболках и джинсах. Многие курили, и до нас доносился аромат «Мальборо», «Винстона», «Данхила» и тому подобной вкуснятины, по которой мы часто тосковали.

Но главное, чего нам сейчас не хватало, была нормальная питьевая вода. Её мы купили в здешнем военторге. Прогулявшись по территории центра и всё осмотрев, мы вернулись на крыльцо общаги и закурили.

Всё здесь было необычно. Из дверей выбежала мышь и попыталась пересечь освещённую фонарём дорожку. В ту же секунду из листвы ближайшего дерева выскользнула большая тень и бесшумно спикировала на неё. Это была сова или птица, похожая на неё, как выразились бы юристы. На бреющем полёте она схватила мышь лапами, взмыла вверх и исчезла в кроне дерева.

Послышались возбуждённые голоса, и из темноты выплыла компания соотечественников. Два подвыпивших хлопца поддерживали под руки третьего, совсем ослабшего. Они вели его, словно раненного бойца с поля брани, кряхтя и подбадривая: «Ну давай… Вот сюда… Ещё немного…» За ними плелись ещё двое.

Все они направились к нашему крыльцу. Тот, кому помогали передвигаться, оказался личностью знакомой. Он учился на восточном факультете, и менее года назад его приходилось видеть в институте. Это был высокий, крепкий блондин с мужественным и дерзким лицом, напоминавший своим обликом неизвестного тогда ешё Дольфа Лундгрэна. Поводырям его было нелегко, потому что, когда он шевелил руками, они мотались из стороны в сторону, как марионетки.

Подойдя к крыльцу, один из тащивших рявкнул нам:

- Быстро дверь открыли!

Дисциплинированный Боря машинально выполнил требование, посчитав это разумным, поскольку руки у подошедших были заняты, а ноги заплетались. И всё же, нам не понравилось такое обращение.

Личность, его допустившая, не могла быть переводчиком, даже самым дебильным. По манере держаться и поведению это был примитивный казарменный шпанёнок. Наружность его была примечательно отталкивающей. Бочкообразное туловище, обросшее жёстким салом и редкой шерстью, не стыковалось с худой, злобной физиономией, что делало его похожим на отвратительного гибрида – хряка с человеческой, точнее, с человечьей головой.

- Надо будет вправить ему мозги, - заметил кто-то из наших.

Стоявший рядом двухгодичник из МГИМО сообщил:

- Сержант-сверхсрочник из роты обслуживания. Кличка Урядник.

Мы вошли в общагу и увидели, как блондина укладывают на кровать. При этом больше всех суетился Урядник, с рвением исполнявший обязанности денщика. Завидев нас, он зычно крикнул:

- Ну-ка быстро офицеру стакан воды принесли!

- Они тебе сейчас башку оторвут, - успел предупредить блондин перед тем, как потерять сознание.

Урядник смущённо умолк. Через минуту он узнал, что мы готовим ему физическое наказание, не на шутку струхнул и стал во всеуслышание повторять, что в этом случае приведёт на нас всю свою роту. Однако вскоре затосковал, залез под одеяло и накрылся им с головой.

А на следующее утро он усердно и подхалимски шутил с нами, уверяя, будто накануне напился так, что ничего не помнит. Мы, конечно же, не собирались устраивать ему экзекуцию - о его тошнотворную морду было бы противно марать руки - и полагали, что хватит устного внушения. Но даже оно не понадобилось.

Тот самый мгимошник повёл себя как настоящий дипломат-миротворец. Он сообщил Уряднику, что его ждут болезненные побои, зная, что тот перепугается, начнёт подольщаться к нам, и мы его простим. Так оно и вышло. На такого выпускника МГИМО можно вполне положиться в деле борьбы за мир.

Однако, мы напрасно перестали воспринимать Урядника всерьёз. В конце командировки он преподнёс нам смертельно опасный сюрприз, который мы запомнили на всю жизнь.

В первый же вечер нашего пребывания в Марах три лейтенанта - виияковец и два мгимошника - пригласили нас в свою комнату, чтобы отметить приезд. Виияковец был с западного факультета, «англичанин», и носил фамилию известного русского революционера. Думаю, они были не просто однофамильцами.

Не так давно он залетел с выпивкой в загранкомандировке и был сослан в Мары для искупления греха. Однако в тот вечер процесс его становления на правильный путь был временно прерван: без выпивки опять не обошлось. Правда, вполне умеренной.

- Да, ребята, увидите, что такое Мары, - многообещающе предупредил виияковец. – Знаете, как у западных и южных славян называется административный округ? Не знаете? Жупа. Очень подходит для этого места.

Лейтенанты предупредили нас о подстерегающих в городе опасностях, вспомнили московскую жизнь, рассказали несколько анекдотов, после чего «англичанин» взял гитару и исполнил не знакомую мне песню.

Она была предельно «жалестная», и лейтенант исполнял её с большим чувством, уронив голову на грудь. В сочетании с алкоголем и всем увиденным за последние дни, песня подействовала на меня удручающе, особенно припев:

«Между пальцами года

Просочились, как вода,

Между пальцами года - кап-кап…»

Эти печальные слова повторялись то и дело, и лейтенант проговаривал их с таким трагизмом, что я едва не плакал. Мне было невыносимо жаль его. Почему-то я был уверен, что он, симпатяга и коренной москвич, выросший в интеллигентной семье, закончит свои дни здесь, в жутких условиях, в Чёрных песках у чёрта на рогах. И такая же участь ждёт других хороших ребят. Жизненный путь их закончится станцией под названием Мары.

Забегая вперёд, скажу, что спустя год или полтора исполнитель слезоточивых песен успешно выбрался оттуда и в дальнейшем стойко переносил все тяготы и лишения воинской службы в двух шагах от Кремля, работая в самых престижных заведениях и отлучаясь из Москвы лишь за границу. Так что зря я за него беспокоился.

Не так всё печально в нашей жизни, как кажется поначалу и по неопытности. А тогда меня очень радовала мысль, что через полгода я стопудово оттуда уеду и сделаю всё, чтобы больше там не появляться. После ужина во всех углах общаги переводчики ещё долго резались в преферанс, а мы легли спать.

***

Утром следующего дня, умывшись и побрившись, мы отправились на завтрак. Офицерская столовая находилась за пределами учебного центра, и минут десять пришлось идти по пыльным улочкам, вдоль арыков, меж небольших многоквартирных домов и частных домовладений.

И те, и другие выглядели скромно, в советском стиле того времени. Почти в каждом дачном дворе, среди подгнивших и проржавевших строений, серебром сверкали подвесные топливные баки от военных самолётов. Они были воздвигнуты на высокие деревянные конструкции и служили резервуарами для воды.

Похоже, торговля ими шла здесь полным ходом, и их количество в городе наводило на мысль, что далеко не все баки выработали свой ресурс. Не могло здесь базироваться столько самолётов.

На пути нам попался мальчишка лет пяти, азиатской наружности. Гоняя по дороге мяч, он вдруг послал его нам вслед и угодил Боре в спину. На военной рубашке осталось большое пыльное пятно. С досады Боря пнул мяч в сторону, на что маленький мальчик внятно выговорил: «По голове бы тебе дать за это!»

Удивительно было услышать подобное от дитёныша, не очень давно научившегося говорить. Но ещё удивительнее была ненависть, с которой он это произнёс.

Столовая оказалась вполне современной. Строилась явно с расчётом на иностранцев. Рядом находилась гостиница для военных. В ней останавливались крупные чины из СССР и дружественных ему стран третьего мира.

В огромном зале столовой сидели советские и алжирские военные. Молоденькие официантки проворно сновали между столиками. Подавали молочную кашу, сливочное масло, хлеб и чай.

На обратной дороге я наткнулся на невиданное ранее насекомое. Это был огромный, на пол-ладони, паук светло-коричневого цвета, похожий на игрушку из магазина смешных ужасов.

Я не знал, что вижу перед собой знаменитую фалангу. Она же сальпуга. Не знал и того, что укус её может доставить неприятности. Она не ядовита, но питается падалью и способна занести через укус заразу. Однако, я сразу понял, что насекомое не простое.

Оно отважно намеревалось пересечь городское шоссе, и, когда я преградил ему дорогу, паук, вместо того, чтобы ретироваться или обойти меня, начал делать угрожающие прыжки на мою ногу. Мне стало не по себе. Оказалось, здесь агрессивны не только малые дети, но и насекомые. Впрочем, сердиться на божью тварь было бессмысленно, и я оставил её в покое.

После завтрака мы отправились в актовый зал, где ожидалась встреча с начальником учебного центра. Им оказался немолодой полковник с загорелым и твёрдым, словно из камня, лицом. Его шевелюра и брови изрядно выгорели на солнце, что говорило о продолжительном пребывании в жарких краях.

Надо сказать, что все местные офицеры-славяне выглядели похоже. Здесь не было полноватых, белокожих и розовощёких. Разве что вновь прибывшие. Палящее солнце и сухой, горячий воздух выгоняли из организма жир и влагу, гасили румянец, тонировали кожу и осветляли волосы.

В отличие от наших коллег, начальник не стал рассказывать о здешних зеках, расконвоированных, освободившихся или живущих здесь на поселении, о ссыльных, в том числе потомственных, о беспаспортных личностях, среди которых попадались даже персы и афганцы. Он не имел на это права и посоветовал лишь пореже выходить в город.

- Не вздумайте в рестораны здесь ходить, - говорил он. - Ни одного вечера без драки не обходится. Изобьют, и поужинать не успеете. Женщины здесь в рестораны не ходят. Проститутки – и те боятся. И вам там нечего делать.

Помимо прикомандированных переводчиков, в зале сидели и штатные, в том числе высокий блондин. Он сидел с суровым и мрачным видом, грозно поводя глазами и ни с кем не разговаривая. Этот парень умел нагонять страх на окружающих. Лет пять спустя я встретил его в ГУКе. Он только что вернулся из загранки и был весёлым, добродушным и общительным. Приятно было увидеть его таким.

Своё выступление начальник центра закончил так:

- В форме в город лучше не выходить. Раз-другой, может, и не тронут при людях, но всё равно запомнят и потом подловят даже в гражданке. Особенно здесь не любят военных с красными околышами, как у вас. То ли принимают за конвойников, то ли ещё за кого. В общем, красный цвет на них действует возбуждающе.

***

Послушав всё это, мы в тот же вечер решили совершить первый выход в город. Главная цель – прорваться, с боями или без, к переговорному пункту и сообщить близким о благополучном прибытии на место.

Собирались долго и тщательно, словно в разведку по тылам противника. В соседней с нами комнате хранились разобранные металлические кровати. С них мы сняли некоторые детали, годившиеся для самообороны и скрытого ношения. Больше всего нам понравились стальные ножки.

Изобретательный Серёжа решил использовать в этих целях увесистый ролик. Он привязал к нему брючный ремень и, кружа его над головой, словно пращу, говорил:

- Классная штука! В древности широко использовалась! Называлась гасило!

- «Гасить кого-либо» от неё пошло? – спросил кто-то.

Оделись исключительно в гражданское, так, чтобы даже шнурки не выдали в нас военных. Кто-то надел яркие заграничные шмотки, кто-то – обычные московские, а осторожный Дима облачился в скромный сиротский костюмчик, прихваченный сюда по чьему-то совету, дабы не привлекать внимание. В таком убогом прикиде, с бритыми висками и затылком, да ещё с бегающими, пугливыми глазами, он вполне сходил за расконвоированного или откинувшегося на волю зэка, и даже за беглого. В общем, вписался в ландшафт.

Спрятав средства самообороны в рукава и сумки, мы покинули пределы части. Причём, не через КПП, чтобы нас не засекли местные, а через забор, за которым уже начиналась пустыня. Не успели мы, однако, пройти и десяти шагов, как из заросшего травой придорожного кювета поднялся здоровяк лет двадцати, славянской наружности, и спокойно спросил: «На продажу ничего нет?»

Он караулил здесь иностранцев и сотрудников центра, в надежде купить у них что-нибудь заграничное. Поскольку фарцевать в СССР было запрещено, парень действовал из засады. Получив отрицательный ответ, он разочарованно посмотрел нам вслед, после чего вновь залёг в кювет.

Темнело. По пути нам попался маленький продуктовый магазин. За прилавком торчала упитанная смуглая физиономия, подозрительно поглядывавшая на нас. В помещении было жарко, и физиономия слегка лоснилась от пота. На витрине, под выпуклым залапанным стеклом, лежали деформированные и слипшиеся карамельки, пересушенные макароны, печенье и какие-то крупы. Бросилось в глаза отсутствие ценников на товарах.

Внимание наше сосредоточилось на бутылках с жигулёвским пивом, мутноватым, но зато с родными жёлто-синими этикетками. На них мы прочитали: 22 копейки без стоимости посуды. Следовательно, с посудой – 34. На три копейки дешевле, чем в Москве. Но, когда мы попросили дать нам десять бутылок, продавец объявил:

- Пять рублэй.

Такая математика нас удивила. Мы указали человеку его на ошибку в вычислениях, но он легко доказал, что никакой ошибки нет.

- Рубль пара бутылок, - хмуро пояснил он.

В посещённом перед этим Алжире, с его свободой торговли, нас бы это не удивило, но в СССР все магазины были государственными. На наши попытки протестовать был ответ: «Нэ хочэшь, нэ бэри». Спокойный и уверенный тон, а также угрюмый вид продавца ясно давали понять, что «торг здесь неуместен». Не говоря уже о возмущении и призывах к законности.

Восточного торговца не волновала численность нашей группы и её возможная принадлежность к правоохранительным структурам. Он был невозмутим, как сфинкс, словно этот магазин, вместе со всеми товарами, принадлежал ему по праву.

Позднее мы узнали, что отчасти так оно и было. Торговать в таких точках мог лишь тот, кто отстёгивал начальству определённую сумму, либо отдавал ему свою зарплату в течение нескольких лет, либо делился с ним наваром от торговли - по договорённости. Взамен продавец получал право назначать свои цены на государственные товары и торговать в магазине всем, чем пожелает, включая контрабанду. Купил место, и распоряжайся им по своему усмотрению – никто тебя не тронет. Говорят, такое до сих пор существует в российских госучреждениях. Причём, в очень значимых. Неужели это правда?!

Мы поняли, что спорить бесполезно: в лучшем случае просто останешься без пива, в худшем - придётся отбиваться от продавца и его земляков, которые, как нам говорили, сбегаются здесь в одну секунду и дружно лупцуют чужаков чем попадя.

Позднее мы узнали, что хозяин магазина, желающий торговать пивом или другим ходовым товаром, должен дать на лапу снабженцам или производителям. А те ещё кому-то. В общем, это была системная проблема, которую скандалом не решишь.

Взяв пиво по предложенной цене, мы тут же его попробовали. Оно оказалось не только тёплым, но и кислым, и мы вылили его в арык. Однако спустя месяц, в начале настоящей марыйской жары, мы не раз вспоминали этот эпизод и удивлялись себе.

Когда термометр стал показывать за сорок, кислое пиво продавалось уже не тёплым, а горячим, однако мы искали его по всему городу, высунув язык, и были счастливы, если находили. Но об этом позже.

Мы продолжили наш путь и увидели высокое длинное здание, в котором вовсю кипела работа: в окнах горел свет и мелькали человеческие силуэты, кто-то кого-то звал, кто-то откликался. Подступы к зданию были запружены машинами - от легковушек до грузовиков. Вокруг них сновали люди. Все они чего-то хотели друг от друга. Одни машины отъезжали, другие подъезжали, третьи ожидали.

По загружаемым в них бутылкам, мы поняли, что это пивзавод. Спешивший мимо мужчина с сумкой в руке подтвердил нашу догадку: спрос на пиво здесь очень высок, и предложение за ним не поспевает, поэтому деловары покупают его, что называется, у источника, то есть на заводе, а потом продают втридорога у шашлычных.

Мы подошли к дремучему городскому парку. Уже совсем стемнело, и заросшая густой зеленью, неосвещённая территория выглядела устрашающе. Потом выяснилось, что фонари там были, но все, без исключения, перебитые.

Чтобы попасть в центр города, нам нужно было пересечь парк, однако делать этого не хотелось. Обходить его тоже было рискованно: мы не знали дороги, а гуляние по незнакомым марыйским закоулкам не рекомендовалось.

Мы топтались на месте, подбадривая себя, что нас, как-никак, десять крепких парней, к тому же, не с пустыми руками, но тут из ворот парка, прямо на нас вывалила толпа из ДВУХ десятков крепких парней - местных жителей.

Они остановились и с любопытством оглядели нас. Один из них озадаченно произнёс: «Это ещё что за шобла?» Мы не стали представляться и двинулись в обход парка. Местные ребята пошли своей дорогой.

С тех пор в тёмное время суток мы даже не помышляли лезть в эти заросли, где водились подобные персонажи, да ещё стаями. А я подумал, что лучше вообще ходить в одиночку, чтобы поменьше привлекать к себе внимания.

Минут через пять мы вышли на главную улицу города. Она носила имя Полторацкого, большевика, расстрелянного в Марах восставшими эсерами. Даже в этом, Богом забытом, уголке воинствующие революционеры устраивали свои разборки. Всё это казалось странным.

Кстати, в двадцатые годы этой фамилией назывался и такой немаленький город, как Ашхабад, нынешняя столица Туркменистана. Тогда это был Полторацк, а сейчас нет и улицы его имени. Так и хочется спросить: «За что рубились?»

Улица неплохо освещалась. Пешеходы были одеты одинаково по-советски – брюки, рубашки, футболки. На некоторых были расшитые тюбетейки. Попадались лица, изуродованные пендинкой. Бросалось в глаза отсутствие женщин, что казалось странным.

Недоумённо вертя головой, Дима произнёс:

- Говорят, сюда проституток со всего Союза ссылали. И где ж они? Их тут должна была скопиться хренова туча.

- Может, они надомницами работают? – предположил Виктор.

- А может, их ссылали в двадцатые годы? - резонно предположил Сергей. – Тогда ищи их в собесе. Или на кладбище.

- Спасибо, ближе к полуночи отправлюсь, - поблагодарил Дима.

Переговорный пункт выглядел современно. Посетителей не было. Мы быстро позвонили, куда хотели, вышли на улицу и, не углядев ничего опасного, прогулялись по центру. Здесь оказалось несколько продуктовых магазинов, где напитки и еду можно было купить по госцене. За большими стёклами располагались кафе и рестораны, заполненные посетителями. Ворота продуктового рынка были уже закрыты.

Удовлетворённые увиденным, мы двинулись назад. Проходя мимо пивного завода, убедились, что царившая вокруг него активность с наступлением темноты заметно возросла. Оказывается, скупка пива здесь идёт всю ночь, под шелест акаций и купюр.

Город оказался не таким страшным, как мы его себе представляли. Однако радоваться было рано. Уже на следующий день произошло событие, о котором нам поведал его непосредственный участник, он же пострадавший.

Переводчиков в Марах регулярно назначали в патруль. Они ходили по городу с пистолетом, в сопровождении двух солдат со штык-ножами. В тот вечер патрульные увидели, как подростки бросают в открытый кинотеатр увесистые камни, и попытались призвать их к порядку. В ответ детишки принялись забрасывать камнями их. А вскоре к ним подключились и взрослые.

Получив булыжниками по всем частям тела, переводчик всерьёз испугался, что его, вместе с солдатами, забьют таким образом насмерть. Словесные предупреждения не помогли, и ему ничего не оставалось делать, как достать пистолет и выстрелить вверх.

Местные не разбежались и даже особо не испугались, пообещав «порвать на части, если, не дай бог, в кого попадёт». Тем не менее, град камней поутих, и патруль смог ретироваться.

Работа и отдых

Со следующего дня начались занятия в аудиториях. Мне достался совсем молоденький преподаватель, лейтенант, только что выпустившийся из училища. Маленький, кудрявенький, с нежным румянцем, он был похож на симпатичную говорящую куколку.

Группа слушателей состояла из алжирцев от восемнадцати до двадцати лет. То есть ещё моложе нас. Преподаватель очень волновался. Это было его первое занятие, на котором он выступал в качестве педагога. А тут ещё иностранцы, переводчики… Румянец на его щёчках то и дело вспыхивал, словно сигнал светофора, и тут же сменялся бледностью. Он то улыбался, радуясь непонятно чему, то вдруг напрягался, тоже по непонятной причине.

Первым делом он представился слушателям. Уловив в переводе слово «professeur», что означает «преподаватель», он приятно засмущался, зарделся и махнул рукой: «Да какой я профессор!? Скажи просто: «преподаватель».

Работать с ним было нелегко. Он постоянно забывал, что слушатели ни бельмеса не понимают по-русски, и тараторил взахлёб, без остановки, не обращая внимания на мои попытки прервать его и хоть что-то перевести. А когда замечал, что алжирцы его не понимают, конфузился и расстраивался. Я успокаивал его, говоря, что это нормально, потому что они ещё не слышали перевод.

Если слушатели, несмотря на перевод и объяснения, чего-то не понимали, преподаватель просил меня изложить ему на русском то, что я говорю на французском. После этого он стыдил алжирцев: «Ну вот! Даже переводчик понял!» И вновь начинал тарахтеть, не помня обо мне.

Уже тогда я осознал: самое утомительное в переводческой работе – это отсутствие интереса к предмету перевода. В Алжире я самозабвенно работал с авиацией, в основном, с вертолётами, и не замечал, как летит время. Зенитно-ракетный комплекс не вдохновлял меня, но приходилось занимать им голову в течение всей шестичасовой лекции. После неё я с полчаса не хотел говорить даже на родном языке и на самые приятные темы.

Разделить нашу нагрузку было не с кем, поскольку большая часть «партизан» помнила по-французски лишь поговорки и куртуазные фразы. Обычно эти дяди сладко спали до полудня, завтракали в обед и подавались в город, откуда возвращались поздно вечером, часто в плачевном состоянии, а то и на закорках у товарища.

Кто-то из них, пользуясь небывалым досугом, ударился в безудержную восточную коммерцию. Дух торговли, укоренившийся в этих местах ещё до Великого шёлкового пути, не выветрился к тому времени из марыйской атмосферы, и стихия купли-продажи поглотила многих безработных «партизан».

В поисках экзотических товаров, в том числе контрабандных, они облазили все городские рынки, потом взялись за окрестные населённые пункты, а затем и за отдалённые. Одного такого «негоцианта» пограничники сняли с товарняка километров за триста от Маров уже на госгранице. Приняв его за шпиона или перебежчика, бедолагу долго мурыжили на погранзаставе и в местном КГБ, но потом всё же отпустили.

Незанятых «партизан» отправляли работать в санчасть и госпиталь, поскольку иностранные стажёры частенько туда обращались, а врачи их не понимали. К несчастью для пациентов, медицинские премудрости с трудом давались этим переводчикам поневоле.

Одному алжирцу удаляли аппендикс, и врач попросил его втянуть живот. Присутствовавший на операции «партизан» вместо «втяни» сказал по-французски «напряги». Алжирец с готовностью подчинился, и кишки его пришлось собирать с пола. К счастью, всё обошлось, но с тех пор в госпиталь и санчасть назначили постоянных переводяг, овладевших необходимой терминологией.

***

Вскоре нашу группу переселили в большую комнату, десять на десять метров, отделённую от общего зала дверью и вестибюлем. Жить нам стало поспокойнее.

Прибыл молодожён Виталий. Чтобы сэкономить время, он не стал связываться с поездом и прилетел на рейсовом самолёте. За трое медовых суток Виталик заметно припух, причём во всех местах. Подойдя к висевшему в комнате зеркалу, он критически осмотрел своё тело, безуспешно попытался втянуть живот и одновременно напрячь грудные мышцы, как это делают бодибилдеры. Получившаяся картинка не удовлетворила его.

- Жена сказала мне накачать грудь и убрать живот, - сообщил Виталик.

Увлекавшийся культуризмом Слава уверенно заявил:

- С твоей комплекцией накачать грудь - ничего не стоит.

- А вот убрать живот – вряд ли, - покачал головой Серёжа.

Виталий задумчиво покосился на него и с этого же момента взялся за спорт и похудение. С утра он ничего не ел и до полудня чувствовал себя прекрасно. Вместо обеда он отправился на спортплощадку и, несмотря на жару, часа три занимался там каратэ. Пот лил с него в три ручья.

Обезвоженный, одуревший от марыйского пекла и непривычной нагрузки, Виталик, покачиваясь, вернулся в общагу и упал в койку лицом вниз. Так он пролежал, не шевелясь, до самого вечера.

В чувство его привели умопомрачительные запахи съестного: товарищи сели ужинать всего в метре от него. Они извлекли из чемоданов копчёного леща, ломоть душистой корейки с розовыми прожилками, селёдочку, уже разделанную и порезанную, палку сухой колбасы и пару батонов ржаного хлеба. Все эти деликатесы они разложили на столе вокруг бутылок с московским пивом.

Это были остатки захваченного из дома провианта, которые требовалось срочно доесть, поскольку холодильники в нашей общаге отсутствовали. Все самоотверженно приступили к этому важному, не терпящему отлагательств делу. Все, кроме Виталика, которому захотелось стать бодибилдером.

Он лежал на кровати и плачущими глазами смотрел на разнузданное пиршество. При этом натянул простыню на нос, чтобы запахи пищи не так сильно изводили его. Добрые товарищи с набитыми ртами предлагали ему присоединиться к трапезе, но он лишь грустно мотал головой. Виталик был сильным человеком и не хотел так сразу отменять принятое решение.

Когда курсанты, после продолжительного и тяжёлого ужина, уже храпели в своих постелях, Виталий поднялся, бесцельно побродил по общаге, затем достал из чемодана килограммовую банку кабачковой икры и батон белого хлеба. Икра оказалась слегка подпорченной, но он всё же съел её без остатка, намазывая прямо на батон, после чего, урча животом, счастливый и улыбающийся, завалился спать.

А утром, разглядывая себя в зеркале, заключил:

- Лучше быть толстым и здоровым, чем худым и больным. Жена просто не понимает, в чём заключается красота. Будем объяснять.

- Правильно, - одобрили товарищи. – А грудь потом гелем накачаешь. И будет класс.

Вместе с Виталиком в Мары прилетел преподаватель кафедры французского языка майор Асов. Этот деликатный сорокалетний человек много лет проработал в посольстве в Париже, потом вёл у нас занятия в институте, а после третьего курса полетел с нами в Алжир с нелёгкой миссией - оберегать нас от необдуманных поступков и вообще от всяких неприятностей. Кем-то вроде дядьки на выезде за пределы учебного заведения.

Но если во Франции этот разведчик-профессионал работал успешно, то в Алжире его миссия оказалась невыполнима, поскольку группу нашу разбросали по всей, не очень маленькой, стране. Уследить там за нами не представлялось возможным, и он был вынужден вернуться в Москву.

В Мары Асов прибыл с той же задачей, и здесь ему было легче, потому что мы жили и работали в одном месте. Майор поселился в соседней комнате и не спускал с нас глаз ни днём, ни ночью.

***

Жизнь наша протекала однообразно. В семь утра мы вставали, приводили себя в порядок и шли на завтрак всё в ту же столовую. Потом - шесть часов лекций. После них, слегка одуревшие, мы топали на обед, где съедали салат из капусты, огурцов или помидоров, какой-то суп, котлету или сосиски с незатейливым гарниром и запивали всё компотом.

После обеда возвращались в часть, ополаскивались водой из шланга и падали по койкам. На несколько часов жизнь в общаге затихала. Кто-то спал, кто-то писал письмо, кто-то просто лежал, уставя глаза в потолок и шевеля губами. Большинство что-то читало. Книг на всех не хватало, и переводчики обменивались ими. У одного я даже видел в руках брошюру «Для тех, кто ждёт ребёнка».

С наступлением жары мы не накрывались даже простынёй, и многочисленные мухи изрядно донимали нас. Когда чаша терпения переполнялась, мы дружно вставали на «священную войну», вооружались свёрнутыми трубкой газетами и мочили надоедливых насекомых направо и налево похлеще Храброго портняжки. Минут через двадцать, когда не летала ни одна муха, мы спокойно возвращались в постели.

Отдохнув, все принимались за хозяйство. Нужно было что-то постирать, погладить и, главное, вскипятить воды. То, что вода – это жизнь, особенно ясно понимаешь в пустыне. Было уже по-летнему жарко, и пить хотелось всё чаще и, главное, больше.

Первые дни мы вынужденно припадали к водопроводному крану, несмотря на бурную хлорную отрыжку. Когда такая вода встречалась в кишечнике с фруктами, особенно с дыней, эффект получался фантастический и крайне изнурительный, приводивший к полнейшему физическому и моральному опустошению.

Поэтому процесс приготовления питьевой воды стал занимать особое место в тамошней жизни. Сначала сырую воду отстаивали в трёхлитровых банках и удаляли со дна песок. Затем её кипятили ведёрными кипятильниками и какое-то время выдерживали, чтобы из неё выветрился хлорный дух.

Однако до конца он не уходил и скапливался над водой. Того, кто отхлёбывал из банки, хлорированные пары ударяли по ноздрям, подобно боевому газу.

Иногда в кипяток бросали веточки верблюжьей колючки, придававшей воде кисловатый, вяжущий привкус. И у каждого под кроватью или в тумбочке стояла минимум одна трёхлитровая банка кипячёной, отстоянной воды. У Виталика их стояло три, а то и четыре, и кто-то регулярно, тайком прикладывался к его запасам.

Но вообще-то на чужую воду никто посягать не смел. Это означало бы выживать за счёт других и в ущерб другим. Просто кому-то в минуту непреодолимой жажды казалось, что у Виталика, в условиях социализма, можно слегка изымать излишки. На что он совсем не сердился.

Вы спросите, почему не покупали воду в магазине? Во-первых, если мне не изменяет память, в советских магазинах не продавали обычную пресную воду без газа. Была только газированная минералка. А в знойный период хотелось именно обычной воды.

Минеральную тоже покупали, но её не хватало, потому что в жару, а она сопровождала нас всю командировку, с апреля по август, приходилось выпивать литров по десять воды в день. Не считая пива и шампанского.

Поэтому процесс кипячения шёл у нас непрерывно, параллельно с другими хлопотами. Евгений перепутал однажды спутанные провода и вместо утюга подключил к розетке лежавший рядом большой кипятильник. Ошибка выявилась тут же: кипятильник расплавился, прожёг стол и заодно подпалил рубашку, которую Женя намеревался гладить.

***

С наступлением темноты в общаге появлялись летучие мыши и вели свою еженощную охоту на насекомых. Они бесшумно, невообразимыми зигзагами носились под потолком большого зала, а иногда, когда кто-то открывал дверь нашей комнаты, влетали и туда, задевая макушку входившего и заставляя его приседать от неожиданности.

Мы относились к ним с уважением и благодарностью. Они не шумели, не гадили и не воровали пищу, а лишь выполняли полезную работу по отлову ненавистных комаров и мух. Но однажды нам пришла в голову блажь - поймать одну из рукокрылых, залетевших в нашу обитель. Просто так, из любопытства.

Закрыв дверь, мы принялись носиться за ней в надежде, что она, наконец, устанет и сядет. Задрав головы, мы метались по комнате, сшибая стулья и друг друга, больно ударяясь о кровати и столы и часто падая. Мы уже выдыхались, а мышь не проявляла ни малейших признаков усталости.

Мы бросали в неё джинсами, майками и даже одеялами, но она непостижимым образом обходила все летающие предметы. Мы бросали их «залпами», по команде, но ни одна из тряпок даже не коснулась мыши. Поистине, мистическое существо.

Обессилевшие, мы попадали в койки, а мини-птеродактиль всё так же бодро курсировал под потолком. Кто-то на секунду открыл дверь, и слепая мышь лихо выпорхнула в узкую щель, покинув негостеприимный уголок.

Компенсируя неудачу с летучей мышью, кто-то в тот же вечер поймал обычную серую мышку. Уподобившись чеховскому отставному уряднику, сажавшему в бутылки тараканов и клопов со словами: «А посиди-ка, братец!», наш охотник поместил мышь в стеклянную трёхлитровую банку и долго наслаждался, глядя, как она бегает и прыгает в поисках выхода.

Но вот чудо! На ночь банка осталась на столе, а утром мыши в ней не оказалось. Выбралась она сама, умудрившись совершить немыслимый вертикальный прыжок, или ей помог какой-то защитник животных, так и осталось тайной.

Как-то ночью обитатели большого зала проснулись от истошного вопля. Включив свет, все увидели стоявшего на постели «партизана» в простыне. Выпучив глаза, он тыкал пальцем куда-то вниз и кричал: «Вон она! Вон она!» Сначала решили, что человек просто допился до галлюцинаций, но выяснилось, что он указывал на вполне реальную змею, небольшую и очень юркую.

Ловили её всем миром, бегая по проходам, койкам и лежавшим на них людям. Однако змейка благополучно ускользнула в щель в полу, из которой, видимо, вылезла, чтобы спокойно поохотиться на мышей. Была она ядовитой или нет, неизвестно, но после этого в туалет по ночам мы ходили осторожнее.

Этим сюрпризы не ограничились. Как-то вечером мы курили, сидя на парапете крыльца. Неожиданно перед нашими носами свесился и закачался внушительный змеиный хвост около метра длиной. Он вывалился из-под козырька крыши, в то время как передняя часть рептилии оставалась в щели.

Сигареты выпали из наших ртов, а сами мы едва не кувыркнулись за парапет. Змея покачалась какое-то время над крыльцом и неторопливо заползла обратно под кровлю. Видимо, до одного из переводяг эта информация не дошла, потому что он вдруг решил принимать по утрам солнечные ванны на крыше нашей общаги.

Забравшись туда по приставной лестнице, он увидел, что солярий уже занят десятком здоровенных змеюк. Ложиться рядом с ними он не пожелал и поспешил удалиться. Ядовитая живность обложила нас со всех сторон. Её приносил даже ветер афганец в виде той самой пендинки.

***

Приехали индийцы, которых в центре многие называли индусами, путая конфессиональную принадлежность с национальной. Среди них наверняка были и индусы, то есть последователи индуизма, но были и сикхи – особый народ, проживающий в Индии и исповедующий сикхизм.

В первый же вечер они гуляли по дорожкам учебного центра в длинных белых одеждах, напоминавших простыни. Такие же длинные до пят чёрные волосы свисали у них с головы и с лица. Тогда ещё телохранители-сикхи не убили охраняемую ими Индиру Ганди, и мы почти не слышали о них.

Вместе с индийцами в Мары прибыла группа курсантов ВИИЯ чуть моложе нас. Первый язык у них был хинди, второй - английский. Они-то и рассказали нам, что религия запрещает сикхам срезать с себя волосы, и они с младенчества не стригут их. Они не бреют и даже не подрезают бороду и усы, позволяя им, как и шевелюре, расти до земли и, наверное, дальше.

Чтобы эта нетронутая растительность не мешала в работе и повседневной жизни, сикхи хитрым образом скручивают её и прячут - волосы под чалму, а бороду и усы - под надетую на подбородок чёрную сеточку, создавая видимость аккуратно подстриженной бородки. С этого времени офицеры учебного центра стали спрашивать небритых или нестриженных подчинённых: «Ты в сикхи что ли подался?»

Религия предписывает им постоянно иметь на себе не только отросшие волосы, но и удерживающий их гребень, стальной браслет на правой руке, трусы до колен и меч или кинжал. Последний должен быть спрятан под одеждой. В общем, народ этот всегда готов постоять за себя, что позднее и показали их стычки с марыйскими уголовниками, а ещё позднее – с их противниками в Индии.

Прибывшие в Мары индийцы отличались невероятной, почти фантастической чистоплотностью, приводившей в изумление самых ревностных наших борцов за чистоту и порядок в подразделениях. Полы они мыли так тщательно и так часто, что, несмотря на хроническую марыйскую пыль, под кроватями у них можно было провести носовым платком и на нём не осталось бы следов. Почти всё свободное время индийцы занимались стиркой и сушкой своих бесчисленных одежд и принадлежностей, отчего их жилые помещения походили на прачечные.

Дисциплина их также поражала нас, советских граждан. Сорокалетние сержанты-профессионалы в экзотических чалмах в струнку тянулись перед старшими по званию и забавно притопывали ножкой, отдавая честь. Они выполняли приказы быстро и чётко, без ухмылочек, вздохов и недовольных гримас, обычных для советских военных низшего и среднего звена. Того периода, конечно же.

У некоторых индийцев черты лица были типично европейскими, а цвет кожи чёрный, как у жителей Центральной Африки. Живое доказательство существования индоевропейской семьи народов.

Я столкнулся с индийцами на следующий день после их прибытия в Мары, когда они, в составе подразделений, строем следовали на занятия.

На мне была парадно-выходная курсантская форма с большим количеством жёлто-красных и золотистых элементов, чрезвычайно ярких, за версту бросавшихся в глаза. Здешние офицеры, с чёрными околышами, в застиранной повседневной форме, смотрелись гораздо бледнее, и индийцы приняли меня за большую шишку.

Вдобавок, настроение у меня в тот момент было не лучшее, шагал я с мрачным, суровым видом, и всё это произвело впечатление на индийского командира. Поравнявшись со мной, он что-то гортанно скомандовал, весь строй разом повернул головы в мою сторону и, прижав руки к бокам, двинулся мимо меня парадным шагом.

Мне ничего не оставалось делать, как остановиться, приложив руку к козырьку, как это делают в подобных случаях большие военачальники. Индийские офицеры, сержанты и рядовые, подразделение за подразделением, проходили торжественным маршем, изо всех сил стуча ботинками по асфальту и тараща на меня свои тёмные глаза.

Я принимал парад, стараясь сохранять серьёзное выражения лица и опасаясь, что рядом появится какой-нибудь капитан или майор и всё испортит, потому что мне придётся приветствовать его первым. А он ещё, возможно, окажется занудой и начнёт делать мне замечания.

Но никто не появился. Индийские слушатели проследовали на занятия, а я с интересом оглянулся по сторонам. Посмеяться над случившимся, кроме меня, было некому.

***

В первый же выходной, утром, мы отправились в город. Перешли тот самый мост, на котором местные обормоты, по рассказам, интересовались майками. В этот раз на нём никого не оказалось. Мы спокойно дошли до шоссе и сели в автобус.

Он был полон. На заднем сидении бузили три пьяных мужика европейской наружности. Судя по стрижке и одежде, это были те самые расконвоированные или недавно отпущенные на волю зэки. Их тела были густо татуированы надписями и рисунками в виде церквей, крестов, звёзд и якорей. У одного было что-то изображено даже на бритой макушке. Они шумели, матерились, но вели себя не агрессивно, и пассажиры не обращали на них внимания как на повседневное явление.

Мы вышли около парка, того самого, у которого столкнулись недавно с большой компанией. Сейчас было светло, и можно было рассмотреть его получше.

Парк был засажен деревьями, которые хорошо росли благодаря близости Мургаба. Вдоль главной аллеи стояли бюсты советских военачальников. Лица их были залеплены яйцами и помидорами, и многих из них можно было опознать лишь по надписям. Не избежал этой участи и памятник Ленину, имя которого носил парк. Тогда это выглядело невиданным и неслыханным кощунством, неприкрытым протестом против советской власти.

Парковые скамейки оккупировали подростки, выглядевшие смелее и взрослее своих московских сверстников. Привлечённые нашими заграничными шмотками, они то и дело выкрикивали: «Ара! Валюта есть? Джинсы есть? Мастика есть?» С валютой и джинсами всё было понятно, а вот при чём здесь мастика, какое-то время оставалось для меня загадкой. Не полы же натирать!

Пацаны вынимали из карманов толстые пачки денег, демонстрируя свою платёжеспособность и серьёзность намерений. Понятно, что эту работу им поручали взрослые, потому как детям статью не предъявишь. Ошивавшиеся поблизости патлатые милиционеры восточной наружности не обращали на подпольную коммерцию ни малейшего внимания. А может быть, они охраняли пацанов.

А те, похоже, принимали нас за иностранцев, за арабов, которые регулярно приезжали на учёбу в здешний центр ПВО. Коммерсанты повзрослее, исключительно восточные люди, помимо валюты и заграничных шмоток, интересовались у нас коврами, часами, золотом и «монетами», видимо, из драгметаллов.

Они уже тогда сколачивали свободно конвертируемый капитал, с которым позднее, в восьмидесятые и девяностые, открывали бизнес по всему миру. Те, кто дожил до новых времён.

Они по-свойски окликали нас прямо на улице или рыночной площади и жестами подзывали к себе. Иногда это выглядело грубовато, но полагаю, такой манерой они демонстрировали не превосходство, а готовность что-то купить у нас. И одновременно изучали будущего контрагента по его реакциям.

Это было древнее торговое место со своими традициями и привычками. Мы, естественно, игнорировали их призывы, и тогда коммерсанты подходили сами, деловито интересуясь, что у нас есть на продажу.

В период глубокого всесоюзного застоя этот город вёл активную деловую жизнь, и участвовало в ней всё население от мала до велика. Нам доводилось встречать там юнцов лет тринадцати, пивших в кафе шампанское и обсуждавших коммерческие проекты и планы жестокой мести кому-то.

Однажды я спросил пацанов, о какой мастике они говорят и для чего она им. Один из них осклабился до ушей и изобразил, будто жуёт что-то. «Жуют мастику?» - изумился я, но его приятель достал из кармана жевательную резинку в обёртке и показал мне. Вот оно что!

Но почему «мастика», а не «жвачка» или «чивин гам», как везде? Заглянув в прекрасный энциклопедический словарь «petit Larousse», купленный перед этим в Алжире, я вычитал, что «мастика» - слово греческое и означает приятно пахнущую смолу мастикового дерева, употребляемую для жевания.

Уже древние греки жевали её для очищения зубов и полости рта. Так что слово это, как и сама мастика, могли прийти в Мерв с торговыми караванами из Эллады, а также с войском Александра Македонского.

По крайней мере, целитель Абу Али Ибн Сина, он же Авиценна, живший в этим местах в средние века, уже знал мастику как средство для чистки зубов и описывал её в своих трудах. И до сих пор эту смолу используют как жевательную резинку в Греции и на Ближнем Востоке. При случае попробую.

Однажды в городе меня остановил верзила лет сорока, восточного типа. По своим внешним данным это был яркий представитель местного населения. Крепкая фигура, смуглая, чуть лоснящаяся на солнце кожа, узкие живые глаза. Ему можно было играть в кино видных басмачей, вроде Чёрного Абдуллы из популярного фильма. Только этот был не во френче и чалме, а в светлой рубахе навыпуск, в чёрных брюках и в тюбетейке.

Он остановил меня, словно старого знакомого, дружелюбно похлопав по спине и весело скалясь во весь рот. Зубы у него были крупные, здоровые, белые.

- Привет! Как дела? Где я тебя видел? Куда идёшь?

Слегка растерявшись от такого напора, я честно сказал, что иду в «Спорттовары», потому как действительно хотел купить себе гантели.

- «Спорттовары»? - переспросил он, хитро улыбаясь. - Зачем тебе «Спорттовары»?

Своими быстрыми глазками он внимательно осматривал меня с головы до ног, привлечённый моей заграничной экипировкой и незнакомой физиономией. Поняв, что я не иностранец, он заинтересовался ещё больше.

- Хулахуп хочу купить, - ответил я.

- Чего? – не понял он, но тут же махнул рукой: - «Спорттовары» потом. Пойдём лучше пива выпьем!

- Не хочу, - мотнул я головой.

- Пива не хочешь? – изумился он. – Как так? Здоровье не позволяет? Печень?

Он непринуждённо похлопал меня обеими руками по бокам и животу, явно проверяя, нет ли у меня чего за поясом под рубашкой. Я понял, что по спине он меня хлопал тоже не просто так. Ничего не обнаружив, он повеселел ещё больше:

- Пойдём! Пива выпьем! У меня тут знакомые! – он кивнул на закрытую пивную.

- Да нет, в другой раз, - ответил я.

Разговаривая со мной, гигант то и дело обменивался приветствиями с проходившими мимо людьми явно криминальной наружности. Я прекрасно понимал, что общение с ним мне ни к чему, и мало того, может даже повредить. Но уходить сразу показалось неудобным. На какое-то время этот человек подчинил меня своей воле. Или мне просто было любопытно? Непонятно зачем, я продолжал стоять с ним, ожидая более конкретных вопросов.

- А ты сам откуда? – спросил он.

Говорить правду было бы глупо, а врать следовало так, чтобы не возникало дальнейших расспросов, способных привести к разоблачению. Я сказал, что из Крыма, зная, что местные блатные в летний период мигрируют туда на промысел. То, что мой собеседник имеет отношение к уголовному миру, не было ни малейших сомнений. Либо бандит, либо сыщик. А может, и то, и другое.

- Ну и как там сейчас, в Крыму? - спросил он, посерьёзнев.

- Клёво, - со значительной миной кивнул я.

- Пойдём пиво пить! – нетерпеливо повторил он.

- Не-е, в другой раз.

- Ну ладно, - согласился незнакомец. - Не хочешь, как хочешь. Надо будет, здесь меня найдёшь. Ахмед меня зовут.

- Лады, - слегка кивнул я.

- А если ты мне понадобишься, – он вновь оскалился в улыбке, - я сам тебя найду.

Он так подмигнул мне, что, несмотря на жару, по спине моей пробежали мурашки. К счастью, я ему не понадобился, и больше мы не встречались.

***

Пришло время попробовать разрекламированные марыйские шашлыки. Их готовили у входа в центральный продуктовый рынок, рядом с улицей Полторацкого. Напротив располагался гастроном, где мы купили себе горячего, сладкого вина, кажется, «Чашмы».

Шашлычная представляла собой хлипкую фанерную хижину, внутри которой стоял длинный деревянный стол. По обе стороны от него тянулись тяжёлые скамьи. Мангал у входа был плотно накрыт румяными, шипящими шашлыками, распространявшими вокруг пряный, одуряюще вкусный аромат. Он был необычный, очень интенсивный и вызывавший безудержное слюноотделение. Он заставлял забыть обо всём остальном, поэтому взоры наши уже не уходили далеко от мангала.

Стоявший около него туркмен проворно вращал шампуры, потом окунал засаленные руки в ведро с водой и стряхивал её на готовящиеся шашлыки, отчего они испускали облачка дыма и шипели ещё громче. Его напарник тем временем извлекал из алюминиевого бака куски сырой баранины и нанизывал их на шампуры.

Очередь была небольшая, и мы быстро получили заказ. Спрыснутое дешёвым уксусом мясо было подано на больших алюминиевых тарелках вместе с нарезанным репчатым луком, лужицей кетчупа и ломтем серого хлеба.

Никогда в жизни я не пробовал такого шашлыка. Он, как и полагается, имел вкус жареного мяса, только вкус этот, со всеми его тончайшими, приятными оттенками, был усилен в несколько раз. Преподаватель наш не наврал и ничего не преувеличил. Пожалуй даже, он рассказывал о здешних шашлыках как-то уж чересчур спокойно. Мясо было нежным, сочным, душистым и необычайно свежим. Это было мясо с большой буквы!

Но в чём таился его секрет? Шашлычники делали всё у нас на глазах. Они ни в чём не вымачивали сырую баранину, не клали в неё траву или специи, ничем, кроме воды, не поливали шашлыки на мангале, хотя кто-то не жалеет для этого самого хорошего вина. Единственной приправой для них был обычный уксус, поскольку убогий советский кетчуп лишь портил дело.

Шашлычники подтвердили мне, что ничего другого они с мясом не делали. Позднее я не раз наблюдал за их работой и убедился, что они ничего не скрыли от меня. Значит, секрет был только в мясе. Но почему оно такое? Особая порода овец? Или дело в рационе их питания? А может, в жарком и сухом климате, в котором они растут? Пока не знаю.

Ещё сохраняя во рту вкус дивных шашлыков, мы зашли на рынок. Он был весь пропитан ароматом дынь, которые кучами и россыпью лежали на земле рядом с большими арбузами. На прилавках высились пирамиды яблок, помидор и зелёной редьки, стояли мешки с крупами, семечками подсолнуха, орехами, фасолью, были разложены многочисленные приправы растительного происхождения, а также свежая зелень.

У одного из прилавков, прямо на земле, сидел длиннобородый худой старик с коричневым от солнца лицом. Перед ним, на листе газеты ровными рядочками выстроились аккуратные кучки зеленоватой анаши. Старик бросил на нас быстрый, внимательный взгляд, но даже не шелохнулся.

Разломленные в рекламных целях арбузы выглядели бледновато в сравнении с теми, что продавались в Москве. Да и вкусом не радовали. Зато дыни были восхитительны. Уйти отсюда без них было немыслимо.

Ощущая себя на Востоке, мы принялись было торговаться, однако продавец моментально охладил наш пыл: «Рубиль диня! Менши не отдам! Давай-бери!» Видя наши колебания, он продолжал убеждать: «Ти не обеднеешь, я не разбогатею! Давай-бери!» На все наши возражения торговец отвечал, как робот, теми же фразами, только в разном порядке.

Именно тогда я понял, почему продавец магазина объявил нам цену пива «рубль - две бутылки», а не пятьдесят копеек за бутылку. В Марах не любили возиться с мелочью. Многое там стоило именно рубль: шашлык, стрижка в парикмахерской, среднего размера дыня и прочее. Фрукты и овощи отпускали в таких количествах, чтобы покупка стоила минимум рубль. Максимум не был ограничен, но сдача - только рублями.

Мелочь меньше рубля шла в пользу продавца. Однако помню, как одному дотошному переводяге, требовавшему двадцать копеек сдачи, торговец легко и без раздражения выдал всё тот же рубль со словами: «На! Нет у меня копеек!»

Несколько дынь, принесённые в общагу, благоухали так, словно ими завалили всё помещение. Вкус их был узнаваемый, классический, однако более богатый и сильный. В них ощущалась малина, земляника, ананас, и в то же время это был вкус дыни. Та же история, что и с мясом. Преподаватель испанского и тут не обманул: ничего подобного доселе пробовать не приходилось.

Возникал тот же вопрос, что и по местным барашкам: дыни здесь такие, благодаря климату, или это особые сорта, выводимые тысячелетиями? Или то и другое вместе? Интересно послушать того, кто смог бы ответить на этот вопрос. Так или иначе, но встречаются они, похоже, только в этих краях, то есть являются сельскохозяйственными эндемиками.

Не мы первые обратили на это внимание. Ещё в девятом веке арабский географ аль-Истархи писал: «Мерв — лучший из городов Хорасана относительно съестных припасов: хлеб в Мерве таков, что более чистого и приятного на вкус нет в Хорасане, а сухие плоды Мерва — виноград и прочие, предпочитаются таковым из других мест; славится изобилием их Герат, много их и в других местах, но вкусом и достоинством их превосходят мервские».

Мне довелось прочитать, что на раскопках Мерва были найдены виноградные и вишневые косточки, зерна пшеницы и риса, семечки дыни, арбуза и огурцов, и все они значительно превосходили по величине косточки и зерна современных фруктов и злаков. Вот это - более чем удивительно!

А древнегреческий историк Страбон писал о плодородии Маргианы совсем уж невероятные вещи, будто там встречаются виноградные лозы, ствол которых с трудом могут обхватить двое мужчин, а гроздья достигают длины в два локтя, то есть полутора метров. Это, конечно, преувеличения, но они свидетельствуют о выдающихся достижениях тамошних виноградарей. И уже тогда в Греции ходили легенды о вкусе дынь из далёкой Маргианы.

С арбузами сложилось не столь удачно. Они были удивительно крупными, иногда килограмм под тридцать (один такой мы тащили и катили вчетвером), и такими же удивительно безвкусными. И переводчики придумали им особое применение. Они ставили арбуз на попа (не на священнослужителя, а вертикально, на ту часть, к которой крепится стебель), срезали верхушку, приминали мякоть внутри плода и наливали в него водки, минимум пол-литра. После чего закрывали отверстие срезанной верхушкой и оставляли на сутки.

К следующему дню арбузная мякоть растворялась в спирте, и получалось несколько литров браги. Называли её соответственно - арбузовка. В тепле напиток быстро бродил, крепчая день ото дня и оттого пользуясь всё большим и большим успехом. И каким бы крупным ни был арбуз, пустел он чрезвычайно быстро - марыйскую жажду надо было чем-то утолять.

В оставшейся оболочке вырезали сквозные отверстия, имитировавшие глаза, нос и оскаленный рот, помещали внутрь горящую свечу, и получался забавный светильник, похожий на зелёного Фантомаса.

Адово пекло

Жара усиливалась. Уже в конце мая в тени было далеко за тридцать, а летом началось невообразимое. В современном справочнике я с изумлением прочитал, что температура воздуха в Марах в самый жаркий период колеблется от двадцати восьми до тридцати двух градусов Цельсия. Чудеса! При нас она всё лето не опускалась ниже сорока. Обычно было сорок три, сорок пять, а нередко и сорок восемь в тени.

Было именно так, поскольку температуру воздуха нам ежедневно объявляли на практических занятиях, ибо она влияла на работу техники. Мы проверяли её по самым надёжным термометрам, и то же писали учёные в Репетеке. Вдобавок, это полностью совпадало с рассказами, слышанными перед отъездом сюда, а теперь и с нашими собственными ощущениями.

Так в чём же дело? Климат поменялся? Вряд ли. Скорее всего, авторы не хотят отпугивать от Туркменистана туристов, ценных гастарбайтеров и потенциальных инвесторов.

Феноменальную солнечную активность мы ощущали в том числе руками, хватаясь за разнообразные металлические предметы. Это сопровождалось воплями, прыжками на месте и сквернословием, а иногда и покраснением ладони и даже волдырями, то есть ожогами первой и второй степеней.

Однажды по какому-то случаю мы облачились в парадную форму и постояли в ней на солнце. Расстёгивая потом китель, я невольно отдёрнул руку, уверенный, что меня ужалила в палец какая-то зловредная тварь, вроде осы. Но оказалось, я обжёгся о металлическую пуговицу, хотя она прекрасно отражала солнечные лучи.

Мне было любопытно узнать, что станет с обычным бытовым термометром, если его оставить на марыйском солнце? Громко он лопнет или тихо? Но такого термометра под рукой не нашлось.

Марыйская жара - особое явление. Ни с чем подобным мне не приходилось сталкиваться ни в тропической Африке, у самого экватора, ни на юге Сахары. Смуглые алжирцы, жители пустыни, и совсем темнокожие индийцы тоже страдали от невиданной марыйской жары, которую они никак не ожидали застать в России. «В Мари дажи ночю жярка», - вздыхали они.

Персидский поэт одиннадцатого века Фахр ад-дин Гургани, автор романтического эпоса «Вис и Рамин», устами героя говорил о красотах Мерва:

«Уж если город чаровал сердца,

Представь себе величье, блеск дворца!

Сверкал он росписями стен и башен,

Китайскими узорами украшен».

А его оппоненту не до красот:

«Жаровня этот Мерв, а не столица,

Не город, а глубокая темница.

Расписанный дворец, чертог бесценный,

Мне огненною кажется геенной».

Уж не знаю, парился ли под марыйским солнцем поэт и переводчик Семён Липкин, переложивший поэму на русский, но строки о тамошней жаре ему удались.

Днём там не освежал даже ветерок. Он был горячим и обжигал губы и кожу вокруг глаз, как бывает при приближении к костру или раскалённой печке. После нескольких минут пребывания на открытом воздухе тело становилось липким: выделявшийся пот моментально испарялся, а соль и жир оставались на коже. К ней тут же прилипала летавшая в воздухе пыль, придавая ей сероватый оттенок. Ополаскиваться водой приходилось после каждого, даже кратковременного, выхода из общаги.

Кипятильники наши работали на износ. Их было два или три на всю группу, и они остывали только ночью. В день мы выпивали по три трёхлитровых банки воды с гаком, почти ведро, а малую нужду справляли раз в сутки, да и то символически, словно имитируя процесс. Почти вся потребляемая в небывалых количествах влага выходила через кожу. Почки отдыхали.

Узнав, что российский император Александр Третий построил себе в тридцати километрах от Маров большое имение, я поразился: «Что ему понадобилось в этой «огненной геенне», как писал Липкин? Мало в России хороших мест?» И тут я припомнил, что скончался император от болезни почек. И всё стало ясно.

Несомненно, он собирался лечить их здешним климатом, но кажется, так и не успел сюда приехать, скончавшись от нефрита. Но точно известно, что позднее его сын Николай Второй создал в имении почечный санаторий, который успешно работал при Советах и существует до сих пор.

Получается, что городок Байрам-Али, выросший вокруг царского имения, а позднее – санатория, обязан своим рождением больным почкам Александра Третьего. Помню, как меня впечатлили рассказы о том, что советские москвичи-почечники часто меняют столичное жильё на марыйское. Это было трудно себе представить, но таким образом они имели шанс продлить себе жизнь.

***

Вскоре здание общаги пропеклось настолько, что и в нём уже не было спасения от жары. Нам ещё рано было лечить почки, и тамошний климат не радовал нас ничем, кроме дынь и шашлыков. Переводчики и даже жаростойкие алжирцы с индийцами на ночь оборачивались мокрой простынёй, словно саваном, чтобы хоть ненадолго уснуть. Но простыня быстро высыхала, и приходилось то и дело мотаться к умывальнику, чтобы намочить её вновь и вновь.

Все, включая Виталика, начали терять в весе. Калории выходили с потом, да и аппетит заметно снизился. Правда, вес наш убавлялся ещё и по другой причине. Вода здешняя так действовала или солнце, но все приезжавшие в Мары первые дни не рисковали далеко отходить от туалета. Потом всё приходило в норму, однако утерянный вес уже не восстанавливался до возвращения в родные места.

А вот на потреблении спиртного жара никак не сказывалась. Любители бегали за ним круглосуточно. Днём, в сорокапятиградусном тенёчке они пили горячую водку под горячий плов или шашлык, и пот катил с них ручьями.

Ночной поход за спиртным назывался «операцией «Сторож». По ночам магазины в СССР не работали, зато работали охранявшие их сторожа, продавая спиртное с вечера до утра за двойную цену.

Чтобы не светиться на КПП и одновременно сократить путь, страждущие преодолевали Мургаб вплавь, держа на голове одежду и гребя одной рукой, как это показывают в приключенческих фильмах. Возвращаться с бутылками было сложнее, но они справлялись и с этим. Несчастных случаев на переправе зарегистрировано не было.

Проблемы подстерегали позднее: у ночных ходоков, работавших на следующий день в пустыне, случались обмороки. Несмотря на это, следующей же ночью они вновь веселились в общаге до рассвета.

Наш дядька Асов, целомудренный трезвенник, заходя после работы в общий зал, тревожно смотрел на отсыпающихся ночных гуляк и вздыхал: «Пока тихо. Спят. Но скоро начнут пробуждаться…» И не ошибался.

Как-то вечером, перед сном, майор столкнулся с пьяным Урядником, тащившим в общагу охапку бутылок с вином и водкой.

- Что вы делаете?! – ужаснулся интеллигентный преподаватель. – Зачем это? Вы понимаете, где вы находитесь?

Абсолютно не понимая, чего от него хотят, Урядник попытался принять стойку смирно и оторопело выпалил: «Понимаю, товарищ майор!» Асов лишь покачал головой, а Урядник нетвёрдой походкой зашагал дальше, весьма озадаченный прозвучавшим вопросом. Здесь пили всегда, днём и ночью, и менять этот modus vivendi никто даже не помышлял.

А что творилось в тамошних воинских подразделениях я узнал от старлея, командовавшего взводом в роте обслуживания и жившим в той же общаге, что и мы. В тот вечер он был умеренно выпивши и потому разговорчив.

- Захожу вчера в казарму, - спокойно рассказывал он. – Смотрю: солдаты в кубрике пьют. Человек семь. Столик накрыли… Я подхожу, ногой стол переворачиваю, одному в лобешник - он с копыт… Сзади другой встаёт, здоровый жлоб, и хочет меня табуретом по голове… Я разворачиваюсь и ему по рогам! Тоже с копыт! Третий хватает бутылку и на меня… Я у него бутылку ногой выбиваю, за грудки хватаю и мордой об кровать. Тут они очухались, засуетились: «Всё, всё, командир, завязываем, больше не будем…» Бутылки убрали, порядок навели и разбежались. Вот так!

Он говорил об этом равнодушно, с лёгкой усмешкой, как о совершенно рутинном событии. А я слушал и не верил своим ушам.

- И часто такое бывает?

- Да всю дорогу, - мотнул головой старлей и хохотнул.

На его загорелом лице белели два шрама. Видимо, воспитательная работа в подразделении проходила с переменным успехом. Всё это с трудом укладывалось в моей голове.

Как-то ночью мы проснулись от выстрелов, звучавших совсем рядом, под окнами. Думали, произошло что-то серьёзное, но выяснилось, что старлей, будучи в наряде, слегка перебрал и расстреливал из пистолета собственную флягу, повешенную на забор. Но обычно он вёл себя после выпивки тихо: сидел на кровати, беседовал сам с собой, бормотал команды или негромко напевал что-то.

***

В сильную жару особенно хотелось пива. Пусть и не самого хорошего. Разговоры, в основном женские, что в такие моменты хорошо пить горячий чай, представлялись сейчас извращением и издевательством. Хотя, наверное, ко всему можно привыкнуть.

Однажды пиво завезли в кафе учебного центра. Целый грузовик. Было воскресенье, и переводчики за пять минут раскупили ценный товар подчистую. В просторном зале кафе стихийно организовался пивной праздник, подобный Октобэрфэсту, только в июне, в сорокапятиградусную жару, в помещении без кондиционеров и вентиляторов.

Купленное пиво не помещалось на столах, и часть его держали на полу рядом со стулом. Горячие бутылки жгли руки, но это никого не смущало. Многие принесли из общаги полотенца и, повесив их на шею, промокали струившийся по лицам и шеям пот.

Какой-то мгимошник купил себе целый ящик пива - двадцать пол-литровых бутылок. Парень был обычного роста и довольно худенький, однако он выдул всё часа за три, не вставая с места, за что получил кличку Ящик.

Марыйский пивной фэст продолжался до ужина. В тот день я впервые узнал, что от лёгкого пива можно крепко захмелеть. Кого-то уводили из буфета под руки, кто-то настойчиво осаждал крутобёдрую барвумен, но та недавно всерьёз сошлась с алжирским офицером и не желала больше иметь дело с соотечественниками.

С тех пор пива в учебный центр не завозили, и в его поисках мы неутомимо прочёсывали город. С глубочайшим раскаянием вспоминали мы, как вылили своё первое марыйское пиво в арык лишь потому, что нашли его кисловатым. Теперь мы о нём мечтали, и чем жарче становилось в Марах, тем вкуснее оно нам казалось.

Говорят, что голод – лучший повар. Тогда жара и жажда – лучшие пивовары. Когда к шашлычной, где мы сидели, вдруг подкатывала легковушка, набитая прохладным пивом по «рубиль бутылька», мы считали это даром божьим. Но такое случалось не часто.

Однажды мы набрели на маленькую пивную, в которой, к нашей радости, продавалось пиво. Это была большая удача, и ликованию нашему не было предела. Однако не всё было так просто. Вопрос бармена поставил нас в тупик:

- Баллон есть?

- Какой баллон? – не поняли мы.

- Баллон, пива налить. У меня бокалов нет.

Наш словарный запас «великого и могучего» в те времена был поскромнее, но мы сообразили, что бокалами он называет пивные кружки. А вот баллон, в который наливают пиво, представить не могли. Стоявший рядом мужичок указал пальцем на стариков, сидевших прямо на земле у входа. Перед каждым из них стояли самые обычные стеклянные трёхлитровые банки. Это и были «баллоны».

Без них нельзя было выпить пива. Кружки разбиты или растащены, стаканов нет, а из пивного крана пить не дают. «Баллоны» продавались по два рубля за штуку, в несколько раз дороже их реальной стоимости. В то время на эти деньги можно было хорошо пообедать с тем же пивом.

Видимо, бармен был в доле со стариками, и «бокалы» в его заведении отсутствовали не случайно. Но нам до умопомрачения хотелось пива, и мы торопливо, с радостью купили себе по «баллону» и вдоволь насладились кислейшим, но вкуснейшим пивом. В тот же день мы приобрели в магазине пищевую пластиковую канистру и уже не выходили в город без неё.

Недалеко от учебного центра иногда появлялась пивная бочка канареечного цвета. Такие сейчас увидишь лишь в старых фильмах. Понять, что её прикатили, можно было по огромному скоплению галдящих мужиков, за которыми сама бочка уже не просматривалась. Точно из таких же мини-цистерн там продавали барбарисовый морс нежно-розового цвета, однако он мало кого интересовал, и я так и не узнал, каков он на вкус.

А к пивной бочке невозможно было пробиться сквозь бурлящую, потную толпу, над которой торчал шевелящийся лес рук с зажатыми в них «баллонами», бидонами и канистрами. Очереди не существовало даже в зародыше. Её не могло существовать, потому что при таком количестве жаждущих она получилась бы невероятно длинной и вставать в неё никто бы не стал ввиду бесперспективности занятия: пива не хватило бы и на сотую её часть. А так, в давке, у сильных и ловких был шанс.

И народ давился. Пустая тара гулко стучала по головам. Стеклянные банки с треском кололись друг о друга, осыпая людские головы сверкающими осколками. Но драки не завязывались. Никто даже не ссорился. Кто-то поругивался, но чисто машинально, без злобы. Все проявляли поразительную терпимость. Это было азартное, почти спортивное состязание со своими неписанными правилами и традициями.

Каждый прорывался к бочке, используя оптимальный для его физических данных способ. Самые мощные работали плечами и локтями. Кто полегче, буквально лезли по головам, задевая соперников обувью по лицам. Мелкие пытались проскользнуть низом, согнувшись пополам, а то и на четвереньках.

Втискиваться в эту свалку было страшновато, хотя мы были молодые, крепкие, к тому же, тренированные чемпионом Европы по классической борьбе капитаном Кировым. Мы видели, как вертело, мотало и швыряло любителей пива в этом людском водовороте. Десятки рук уже приподнимали край бочки, наклоняя её. Это означало, что живительный источник иссякает.

А вскоре последовал и финал впечатляющей борьбы. Пиво кончилось, толпа развалилась и начала таять на глазах. Спустя минуту на пустыре не осталось никого, кроме продавца, закрывавшего пустую бочку.

Один из несостоявшихся покупателей, уходя, жаловался напарнику:

- Все рёбра пересчитали! Чуть баллон не кокнули! Под ногами кто-то матерится… Укусили даже за коленку! Я уже к крану подобрался… А его и не закрывают! Пиво хлещет, и народ тару подставляет один за другим… А продавец только деньги принимает. Смотрю: струя слабнет, слабнет… Только я баллон подставил, всё, пипец, последние капли…

Те же, кому посчастливилось отвоевать пива, сразу расположились в тени деревьев вдоль обочин дорог и на берегу Мургаба. Помимо пива у них тут же появились бутылки с вином, водкой, какая-то закуска. Такие компании протянулись на километр от пустой бочки, вокруг которой только что кипела битва. Столь массовых «пикников на обочине» мне нигде больше не приходилось видеть.

Нам же оставалось утолить жажду шампанским. Но и здесь не всё было просто. Классическое Советское шампанское стоило в Марах дешевле, чем где-либо в СССР и, наверное, в мире - три рубля шестьдесят пять копеек. Если перевести в доллары по ценам чёрного рынка, получится семьдесят центов.

Но в магазинах шампанское было горячим. Пить его таким было бы уже просто кощунством. Охлаждать его нам было некогда да и негде, поэтому приходилось обращаться в кафе или в ресторан, где оно, из холодильника, стоило уже пять рублей бутылка. Для нас это была существенная разница, но делать было нечего.

И мы явились за прохладным напитком в ресторан «Мургаб», расположенный на берегу одноимённой реки и представлявший собой огороженную площадку под большими развесистыми деревьями. Это было, наверное, самое приятное место в городе. Растительность дарила тень, от воды веяло прохладой, народа было мало, а холодного шампанского - много.

Поскольку солнце здесь не беспокоило, я повесил свою бейсболку на куст акации. За соседним столом сидела компания местных парней, наших ровесников. Половина из них была восточной наружности, половина - европейской. Они громко беседовали и смеялись. Похоже, что-то отмечали.

Немолодая, по виду русская, официантка подошла к нашему столику и, расставляя бокалы, посетовала:

- Вот ведь как! Убийцы по улицам ходят, и ничего!

- Какие убийцы? – забеспокоились мы и оглянулись по сторонам.

- Вон блондинчик сидит? - женщина незаметно кивнула в сторону наших соседей. – Год назад девушку зарезал, в тюрьму сел, а сейчас уже гуляет!

Коротко подстриженный блондин с нехорошим лицом чокался водкой с компанией и пьяно улыбался. Не иначе, как праздновал освобождение. Приятели приветственными возгласами демонстрировали ему своё безграничное уважение.

Допив шампанское, мы покинули заведение. На солнцепёке, я сразу вспомнил про бейсболку и вернулся в ресторан. Не обнаружив её на кусте, я завертел головой по сторонам в надежде увидеть похитителя. Поблизости никого не было, кроме компании досрочно освобождённого мокрушника.

Перехватив мой взгляд, блондин криво оскалился:

- Чо зыришь? Золотую справку показать?

Его дружбаны мрачно уставились на меня.

- Кого вынюхиваешь? – прохрипел один из них.

- Оттягиваться мешаешь, - неприязненно бросил второй.

Я хотел было сказать, в чём дело, но тут увидел свою бейсболку на земле под кустом, поднял её и направился к выходу.

Отдых в центре

С одним из «партизан» произошёл неприятный инцидент. Он, как учили, гулял по городу в гражданской одежде, однако это не помогло. Прямо на центральной улице два развесёлых, пьяных мужика приставали к женщине, и он вступился за неё. Забулдыги взяли бедного рыцаря за руки и за ноги, раскачали и бросили в витрину магазина. К счастью, стекло оказалось тонким, и парень отделался неглубокими порезами.

Подобные происшествия вынуждали нас искать развлечения на территории учебного центра. Выбор был невелик. Одно из них - бассейн. Долгое время он оставался пустым, но когда жара стала совсем уж невыносимой, его наполнили водой и купание пошло полным ходом.

В нём плескались алжирцы, индийцы, преподаватели, переводчики, солдаты и их командиры, а также гражданский персонал. Причём, далеко не все из многих сотен людей перед этим мылись или хотя бы ополаскивались под душем. Вдобавок, воду в бассейне не меняли, и вскоре она стала чёрно-зелёной, как в болоте, и местами подёрнулась ряской.

В ней появилась тина и другая растительность, а также огромные лягушки, причём в таком изобилии, что во время плавания их приходилось отбрасывать от себя руками. Стоило купающемуся хоть на время расслабиться в воде и не делать резких движений, как они тут же лезли ему на плечи или на спину.

Колонизировавшие водоём твари с вечера до утра оглушительно квакали на всю округу. Их концерты свидетельствовали, что им очень хорошо в бассейне, а мы перестали его посещать. Самые отважные ещё купались в нём после солидных возлияний, когда чувство брезгливости притуплялось и грязная вода с плавающими в ней водорослями и земноводными воспринималась спокойнее. Но потом и они прекратили.

С наступлением темноты можно было пойти в кинотеатр учебного центра. Он находился рядом с нашей общагой прямо под открытым небом. От городских предместий его отделял железобетонный забор, на котором во время киносеансов плотно теснились местные мальчишки.

Обычно они громко галдели, реагируя на острые моменты фильмов, и кто-то из офицеров однажды прикрикнул на них. В ответ пацаны прикрикнули на него: «Заткнись! На солдат своих будешь орать!» Обострять дискуссию и, тем более, применять к юнцам какие-то меры было бы неразумно, поскольку они легко ответили бы камнями из-за забора.

В зале, помимо советских офицеров, сидели иностранные слушатели, и дежурный переводчик с микрофоном в руке переводил фильм. Не всем это удавалось хорошо, и кто-то своим переводом мог превратить кровавую трагедию в чёрную комедию.

За полчаса до отбоя со стороны алжирской общаги доносился крик: «Асьма! Ая! РасамблёмАн!» Так они объявляли построение на вечернюю поверку. У переводчиков её не проводили, но опекавший нас майор Асов обязательно проверял перед сном, все ли его подопечные на месте.

Это было оправдано, потому что курсантов тянуло к прекрасному полу и не все могли устоять против зова плоти. Однажды в городе мы познакомились с молодой, разбитной продавщицей по имени Изольда, которая сразу дала понять, что готова к общению в любой час дня и ночи, и сообщила желающим свой адрес.

Наш Дима выступил в роли здешнего Тристана и мотался к девушке едва ли не еженощно. Но однажды он столкнулся на выходе с Асовым. Майор поинтересовался, куда это курсант намылился на ночь глядя при полном параде, гладко выбритый и благоухающий парфюмом. Дима что-то наплёл ему, однако майор не поверил ни одному его слову и с тех пор следил за ним с особым вниманием.

Каждый вечер, по несколько раз Асов наведывался в нашу комнату, проверяя, на месте ли Дима. Майор не ложился до тех пор, пока вышедший из доверия курсант не засыпал в своей постели. И тогда истосковавшийся по Изольде Дима пустился на хитрость.

Из одеяла, шинели и гитары он соорудил на своей кровати подобие человека, накрывшегося с головой простынёй. Вроде как комары и светящиеся лампы мешают ему спать. Получилось очень правдоподобно – тело, голова, рука, ноги, одну из которых убедительно изображал гитарный гриф.

Войдя в очередной раз в комнату, майор Асов с удовольствием взглянул на талантливое творение Димы, попросил нас не шуметь и «не мешать спать товарищу», после чего, спокойный, удалился. А наш ходок, полностью одетый, вынырнул из смежного помещения и помчался к своей ненаглядной.

Он проделывал это неоднократно, пока не случился досадный казус. Как всегда, оставив за себя чучело, Дима собирался было покинуть общагу, но встретил на выходе компанию, которая пригласила его выпить за именинника в одной из комнат. Он не смог отказаться, махнул там лишнего, и, забыв про Изольду, вышел на крыльцо покурить.

Здесь Диму увидел Асов, который за минуту до этого любовался на укрытое простынёй чучело. Обалдевший майор кинулся в нашу комнату, и обман был раскрыт.

В тот вечер Асов ничего не сказал Диме, но с тех пор, видя его спящим, он непременно подходил и заглядывал ему в лицо. А позднее, уже в институте, майор весело рассказывал коллегам, как один из курсантов «навертел из тряпок болвана и положил его в свою постель», а он, Асов, его разоблачил.

Великий Мерв

«Мать городов в Хиджазе — Мекка,

а в Хорасане — Мерв».

Аль-Макдиси, путешественник и учёный конца 1-го тысячелетия нашей эры

Как-то воскресным утром я отправился на городской рынок за специями для моего московского приятеля. Он был большим почитателем восточной кухни, а настоящий азиатский плов или шурпу невозможно приготовить без зиры и барбариса. В то время подобные приправы сложно было купить в Москве, и он попросил меня поискать их в Туркмении.

На местном рынке такого добра оказалось вдоволь, включая несколько сортов того, что хотел приятель. Чтобы выбрать лучшее, нужно было спокойно побеседовать с торговцами, а когда ходишь с компанией, времени на это нет. Поэтому в тот день я поехал в город один, намереваясь сначала выполнить заказ, а потом дождаться там коллег.

Общительные продавцы показали мне товар, дали пояснения, заставили, почти насильственно, понюхать и попробовать весь ассортимент пряностей, после чего я не сразу прочихался, и тщательно упаковали мои покупки в бумажные пакетики.

Выйдя с рынка, я оказался у входа в продуктовый магазин, где моё внимание привлекла компания мужчин европейской наружности. Их было четверо, и все они говорили на русском по-московски. Тут же стоял микроавтобус «УАЗ», прозванный в народе «буханкой», в который они укладывали сумки с едой и минералкой.

Я поздоровался, представился и спросил, откуда они. Оказалось, это московские археологи, изучающие руины древнего Мерва. Жили они в гостинице в Марах, куда и должны были вернуться сегодня вечером. Услышав такое, я загорелся идеей съездить с ними на раскопки.

Посещение мервских развалин входило в мои планы, но я до сих пор даже не выяснил, как и на чём туда добираться. Возможно, так и не выяснил бы до отъезда, потому что постоянно что-то отвлекало. А тут такая удача. Я показал археологам военный билет, заменявший мне паспорт, и попросил их взять меня с собой. Они легко согласились.

Забежав в магазин, я купил кусок сыра, хлеб, несколько бутылок воды и сел к ним в машину. Я был страшно доволен подвернувшейся возможностью быстро и без проблем добраться до интересного места. С детства обожал лазить по развалинам, а тут - целый город! И чтобы отправиться туда самостоятельно, пришлось бы не только узнавать дорогу, но и искать попутчиков для надёжности. Всё это было непросто.

«Уазик», покачиваясь, покатил по пыльным улицам города.

- Вы и по воскресеньям работаете? – спросил я археологов.

- Работаем, потому что не укладываемся в график, - пояснил самый старший из них.

- Нашли что-нибудь интересное? – продолжал я. – Типа шлема Александра Македонского…

- Нет, ни шлема, ни других предметов его туалета не попадалось, - усмехнулся другой археолог. – Но ещё не вечер!

- А что нашли?

– Терракотовые статуэтки, - сообщил третий, – бирюзовое ожерелье, браслет бронзовый, колечки, серьги и прочая мелочь. А из крупного - керамические водопроводные трубы, ирригационные каналы, в том числе подземные.

- Бани, водохранилища, плотины, - продолжил водитель, видимо, тоже археолог.

- Развитая была цивилизация, - произнёс старший. - Есть предположение, что её основатели пришли сюда из Месопотамии. Представляете?

Он сообщил, что в строительстве города поучаствовали и древние греки, и римские легионеры, современники Юлия Цезаря, попавшие в плен к парфянам и брошенные сюда на стройку.

- Не повезло ребятам! - вставил я. – На такой жаре пахать после средиземноморья!

- Их командиру Крассу, победителю Спартака, повезло ещё меньше, - заметил археолог. – Парфяне залили ему горло расплавленным золотом.

- Классное место! Клондайк для археологов, – заявил самый молодой член экспедиции, мой ровесник. - Со всего мира специалисты приезжают. Двенадцатиметровый культурный слой! Копать - не перекопать! А многие артефакты буквально на поверхности лежат: дожди и ветра их обнажили.

Археологи рассказали о найденных дворцах, о храме Огня, о «синеволосом» Будде, о рукописях на санскрите, которым полторы тысячи лет, о сосудах, каких ещё не знала археология, о печатях-амулетах с изображёнными на них сценами из священных писаний и фантастическими существами, похожими на драконов или динозавров. И каждая находка, как они утверждали, являла собой сенсацию.

- А давно идут раскопки? – спросил я.

– Официальные – с начала двадцатого века, - ответил старший. - Американцы искали страну Маргуш, нашли краешек, и дело приостановилось. После Второй мировой войны взялись наши. Но лишь несколько лет назад открыли это богатое место.

Машина уже неслась по полупустыне, которая тянулась до горизонта. Мелькали небольшие хозяйства, обнесённые просвечивающими деревянными заборами, за которыми что-то росло и трудились люди.

Молодой археолог оказался студентом-практикантом. Звали его Виктор. Пока говорили старшие, он больше молчал, а когда те занялись изучением карт, он рассказал мне много интересного.

О том, что площадь древнего города - более семидесяти квадратных километров. По тем временам, это был мегаполис, крупнейший в Центральной Азии. Самарканд и Бухара рядом с ним - городишки. Но Мерв – это ещё и область вокруг города. Её окружала стена длиной в двести тридцать километров. А что-то было и за стеной.

Виктор показал мне карту-схему:

- Вот Гяур-Кала или Крепость Неверных. Вот Эрк-Кала – цитадель, с которой, видимо, и начался Мерв. Вообще, «кала» - это «крепость». Вот Шаим-Кала – поселение арабского периода. Там много мазар… надгробий мусульманских святых, - поясняет он в ответ на мой недоумённый взгляд. - А вот Абдулла-Хан-Кала. Это уже тимуридская эпоха. Вот Султан-Кала…

Впереди показался невзрачный городок Байрам-Али, где находился тот самый почечный санаторий, бывшее имение Александра Третьего. От него мы свернули влево и, проехав минут двадцать по полупустыне, добрались до развалин.

Перед нами возникли серо-жёлтые глиняные стены высотой метров в тридцать, как бы составленные из толстых колонн, наклонённых внутрь города. Полуобвалившаяся крепость цвета окружающего песка, с похожими на гигантский частокол стенами, осыпавшийся проём ворот, развалины мечетей и мавзолеев – всё показалось мне уже виденным, причём не раз. Но где?

Эффект «дежа вю» со мной до сих пор не случался, и я не знал, что думать.

- Узнаёшь? – спросил вдруг Виктор.

- Что? – осторожно уточнил я.

- Здесь «Белое солнце пустыни» снимали.

Ах вот оно что! Один из любимейших фильмов юности. Надо же! Хорошее место нашёл режиссёр Мотыль. Убедительно получилось. Но теперь забавно будет смотреть, как герои фильма выходят с развалин Мерва и оказываются на берегу Каспия, в восьмистах километров отсюда. Великая иллюзия в действии.

https://www.google.ru/search?q=%D0%9C%D0%B5%D1%80%D0%B2&newwindow=1&tbm=isch&tbo=u&source=univ&sa

Высокие, неровные стены цитадели были испещрены круглыми дырами. Их проделали птицы, но казалось, что древнюю крепость точит гигантский червь.

- Саманный кирпич или сырец, - пояснил Виктор, оглядывая окружающие строения. – Необожжённая глина с добавлением соломы. Здесь всё из неё. Река наносила отложения, а это и удобрения, и прекрасный строительный материал для здешних перепадов температур.

Благодаря включённому переднему мосту, уазик медленно пробирается между руинами. Видны ряды сооружений, похожих на доты без бойниц, и пустые гробницы в виде толстостенных прямоугольных параллелепипедов. Их верхние плиты отсутствуют. Нет видно их и поблизости. Возможно, на них были древние письмена, заинтересовавшие «чёрных» коллекционеров.

Большие купола-полушария, выложенные из саманного кирпича, прикрывают резервуары для воды. Опять крепостные стены, а в них - узкие проходы со сводчатыми потолками. Какой-то лабиринт из кирпичных сооружений. По земле разбросаны осколки больших глиняных кирпичей. Угадываются высохшие каналы и арыки. Когда-то здесь кипела бурная, многолюдная жизнь.

Где-то просматриваются лишь контуры стен и башен - остальное смело время. Виктор говорит, что это следы древней цивилизации Маргуш. А между ними и вокруг них – волнистый песок с пучками жухлой травы и торчащими там и здесь сухими кустами, на которых шевелятся какие-то насекомые.

Встречаются ямы, напоминающие неглубокие кратеры. Раскопы? Изредка попадаются участки, покрытые зелёной травой. Видимо, под ними бьют ключи. Кое-где видны небольшие обмелевшие водоёмы, подпитывающиеся из-под земли. Это остатки прежнего русла Мургаба.

Археологи то и дело заглядывают в карты-схемы, испещрённые точками и значками. Машина останавливается, два человека выходят, прихватив с собой ящики и рюкзаки, а мы едем дальше.

На пути попадаются странные, сооружённые прямо на земле большие сырцовые купола около двадцати метров в диаметре. Они напоминают панамы великанов. Это яхданы – древние холодильники, способные круглый год сохранять снег в этой адской жаре. Снег собирали зимой, утрамбовывали, накрывали войлочными кошмами и верблюжьей колючкой. Трёхметровой толщины стены дополняли изоляцию и позволяли подолгу хранить за ними продукты питания.

Со всех сторон, вдалеке и вблизи, просматриваются крепостные стены, где-то неплохо сохранившиеся, с круглыми зубчатыми башнями, напоминающие европейские замки, где-то примитивные, но высокие и мощные, где-то совсем низкие, оплывшие, похожие на земляные насыпи, а где-то разрушенные или разобранные.

- Вон то здание видишь? – спросил Виктор, указывая на крупный, изрядно осыпавшийся мавзолей, стоявший в стороне мрачной, одинокой громадой.

- Вижу, - ответил я.

- Не узнаёшь? На нём Сухов со своим «Льюисом» Абдуллу поджидал. Мавзолей султана Санджара.

Я вгляделся в него, пытаясь увидеть знакомые детали, но не нашёл ни одной. Здание - правильный куб с цилиндром башни наверху и с круглой, выпуклой крышей.

– Раньше на нём был купол, выложенный голубыми изразцами, - сообщил Виктор.

Изящные арки, тянувшиеся по самому верху, большей частью были разрушены. Снятый в фильме мавзолей предстал сейчас в совершенно ином облике - цельном и, несмотря на разрушения, привлекательном.

- Самый большой мавзолей в Средней Азии, - продолжал Виктор. - Под глазурью облицовки самого здания находились золотые пластинки, и издалека оно походило на слиток золота. Говорят, что мавзолей сиял в пустыне, как маяк, и считался неразрушаемым. Однако монголы опровергли это.

После услышанного смотреть на руины стало особенно грустно. Когда-то Йакут аль-Хамови писал о Мерве: «Я с радостью провёл бы здесь остаток своих дней. В этом городе дружелюбные, удивительно весёлые люди и, конечно же, здесь – несметное количество книг». А Ибн-Хордадбех утверждал, что красота Мерва пережила века и что время над ним бессильно. Ох, как он ошибался!

В 1222-м году сказочный Мерв был стёрт с лица земли Чингисханом. При этом погибло полтора миллиона его жителей. Сумасшедшая цифра, даже по меркам кровопролитного двадцатого века!

http://www.youtube.com/watch?v=bXVpTML4Kqs

Гибель великого Мерва

Несомненно, когда-то в Мерве текла прекрасная, удивительная и вполне комфортабельная, по тем временам, жизнь. Не зря здесь хранилась священная книга зороастрийцев «Авеста», написанная на двенадцати тысячах золотых досок, и горел их Великий священный огонь.

Не зря христиане и буддисты строили здесь свои монастыри, а иудеи - синагоги. Не зря Мерв называли «жемчужиной Востока». Великий многонациональный город рождал поэтов, певцов, философов, музыкантов, врачей и путешественников.

Средневековый арабский географ Мукаддаси писал: «Мерв, прозванный Душой царей — столица процветающая, со здоровым климатом, изящная, блестящая, просторная; кушанья в ней вкусны и опрятно приготовляются, жилища красивы, высоки, базары красивы». И вдруг всё это исчезло.

Мы остановились посреди унылых, раскалённых солнцем руин. Виктор и его коллега принялись изучать остатки какой-то невзрачной кирпичной кладки, а я направился к более впечатляющим строениям.

Я разглядывал полуразвалившиеся сырцовые сооружения непонятного назначения с мастерски выполненной на них орнаментальной кладкой, заходил в осыпавшиеся здания через арки айванов и узкие сводчатые проёмы, наполовину засыпанные песком, проходил по залам и открытым дворикам, спускался по полукруглым ступенькам в тёмные казематы и тесные коридоры, ведущие непонятно куда.

Некоторые строения выглядели настолько древними, что походили на осыпавшиеся скалы и ступать на них было страшновато. Казалось, под весом человека они рассыплются окончательно.

Несмотря на плачевное состояние зданий, с вывалившимися из них кирпичами или с проломами, было видно, насколько красивыми они были когда-то. Их восхитительная, тонкая орнаментация создавала ощущение гармонии и умиротворения.

«Прекрасен Мерв, земных владык приют!

Прекрасен Мерв, где цветники цветут!

Прекрасен Мерв зимой и в летний зной,

Он осенью прекрасен и весной!

Кто видел Мерв, кто поселился в нём,

Найдёт ли счастье в городе ином?»

Так писал Фахр ад-дин Гургани, переведённый Семёном Липкиным.

В эти городские ворота входили богатые караваны, следовавшие из Персии и Китая. Они разгружались на рыночной площади, где велась шумная торговля золотом, шёлком, лошадьми и специями. Покупатели в ярких одеждах расхаживали по рядам и беседовали с торговцами и ремесленниками. Бесчисленные арбы, наполненные ароматными фруктами, двигались по этим улицам.

И вдруг эта многолюдная, кипучая и красивая жизнь исчезает, словно по воле злого джинна. В его роли выступит вполне реальный завоеватель, который придёт холодным февральским утром 1221 года. Это будет младший сын Чингисхана Тули с восемьюдесятью тысячами всадников.

Почему полуторамиллионный Мерв, окруженный высокими стенами и глубокими рвами, сдастся ему почти без боя? Тем более, что покорность эта не спасёт население. Укрывшихся будут выманивать хитростью, призывая их к молитве или требуя вынести победителям подол зерна.

Монголы возьмут в плен четыре сотни ремесленников и большое количество специально отобранных мальчиков и девочек. Остальных, включая женщин и детей, будут вырезать в течение сорока дней. Каждый монгольский воин получит норматив - четыреста человек. И, как позднее констатирует историк, «каждый умертвил долю свою».

А потом тринадцать дней будут считать убитых, которых окажется миллион триста тысяч человек, не считая жителей предместий.

Кошмар этот повторится дважды. Защитники города окажут запоздалое сопротивление и уничтожат оставленный в Мерве монгольский отряд.

Наказание не заставит себя ждать. Спустя полтора года Чингисхан вновь покорит Хорасан, возьмёт приступом Мерв и сожжёт его. Монголы разрушат всё, что удастся, включая каналы и дамбы. Уцелевшие жители будут привычно перерезаны. Карательный отряд будет вылавливать и казнить их в течение сорока дней. Великий город, достигший высочайшего уровня развития, опустеет на целых два столетия.

В конце четырнадцатого века Тамерлан присоединит эти территории к своей империи. При его сыне Шахрухе, правителе Хорасана, Мерв вновь начнёт возрождаться. К югу от старого города будет заложен Новый Мерв, который спустя десять лет превратится в красивый, густонаселённый город, с дворцами, мечетями, банями и караван-сараями. Это произойдёт в начале пятнадцатого века.

Но не дадут спокойно жить трудолюбивым, образованным людям. Уже через сто с небольшим лет Мерву опять придётся воевать. За богатую, плодородную область будут драться иранцы, афганцы, хивинцы и бухарцы. Последние, в конце восемнадцатого века, уничтожат Мерв окончательно.

Покидая развалины, хотелось благодарить бога, что сейчас, в конце двадцатого века, подобное не случается в больших, древних и многолюдных городах. А в начале двадцать первого века подобное произошло в Багдаде и происходит в Дамаске и по всей Сирии. Другие поколения людей, другое оружие, телевидение, спутники, Интернет, а средневековый кошмар продолжается…

Практические занятия

Теоретические занятия сменились практическими. Сначала они проходили вблизи учебного центра, где уже начиналась пустыня. Сюда пригоняли самоходные установки разведки и наведения – СУРНы, самоходные пусковые установки – СПУ, радиостанции и прочую технику.

Среди переводчиков ходили слухи, что радары СУРНа пагубно влияют на мужскую половую функцию, которая, надо сказать, волновала нас больше, чем карьера. Стать сексуально несостоятельным в том возрасте не хотел никто.

Здешние переводчики утверждали, что все преподаватели центра, проработавшие в нём более трёх лет, - безнадёжные импотенты. Мы верили этому и с сочувствием поглядывали на сорокалетних мужиков, вынужденных не только жить в таком невесёлом месте, но ещё и выполнять работу, лишавшую и последних радостей жизни.

Преподаватели в свою очередь с изумлением взирали на переводчиков, разбегавшихся и прятавшихся при включении локаторов. Поняв, в чём дело, они успокаивали их, уверяя, что радары здесь не включают на излучение, но им не верили.

Обсуждая способы защиты от пагубного облучения, переводчики пришли к выводу, что единственное надёжное средство от него – это «свинцовые трусы». Однако, как они должны выглядеть, как их изготовить и, главное, как в них бегать на практических занятиях, никто толком не представлял. Споры об этом были горячими и долгими, но ими всё и закончилось. Многие с тревогой ожидали возвращения в Москву, но похоже, всё обошлось.

Во время этих занятий, прямо на учебной площадке, юный алжирец поймал ядовитую змею эфу и устроил с ней целое представление. Он играл с ней, словно с безобидным ужом: разрешал ей ползать по своим рукам, носил её за пазухой и на шее, словно живое колье, и даже совал ей в пасть пальцы, которые она кусала до крови.

Мы были поражены его бесстрашием и, главное, нормальным физическим состоянием после таких экспериментов. Насладившись произведённым эффектом, алжирец объяснил, что он - потомственный змеелов и на его организм змеиный яд не действует. По крайней мере, в таких дозах.

За него переболели его предки, из поколения в поколение вырабатывая иммунитет. Да и сам он тоже приучал своё тело к змеиному яду, подобно царю Митридату. И теперь для него самые ядовитые змеиные укусы - всё равно, что для нас пчелиные. Только бодрят.

Для пущей убедительности алжирец вновь и вновь заставлял змею кусать его руку, и на смуглой коже, подобно крошечным рубинам, выступали капельки крови.

Саша Холмаков

Однажды в санчасти я познакомился со старлеем-связистом. Это был красавец-атлет южной наружности, года на два старше меня. Его тёмные волосы и чеканное лицо с греческим носом, могли принадлежать и кавказцу, и турку, и персу. Но он оказался потомственным тамбовчанином. А когда я выразил удивление таким фактом, пояснил: «У нас там до хрена таких». И тут я вспомнил мать моего друга детства, красивую темноволосую женщину родом из-под Тамбова.

Звали нового знакомого Саша Холмаков. Был он связист и служил в посёлке Имам-баба, расположенном между Марами и Кушкой – самым южным городом СССР, про который офицеры обычно говорили так: «Дальше Кушки не пошлют, меньше взвода не дадут».

Саша угодил туда за то, что солдаты его взвода напились и решили покататься на командно-штабной машине с радиостанцией в кузове. Естественно, разбили и то, и другое. «Пообещали услать меня в Кушку, - усмехался он, - но до неё я немного не доехал. Километров сто. То есть, не так уж всё плохо».

Несмотря на не лучшее место службы и отсутствие надежды сменить его в ближайшие годы, он был бодр, весел и словоохотлив. Речь его почти не отличалась от московской ни произношением, ни лексикой, и вдобавок была образной, красочной и интересной. Во многом он напоминал мне Остапа Бендера в исполнении Сергея Юрского.

Своим остроумием Саша давно уже очаровал весь коллектив санчасти, состоявший, в основном, из молодых женщин, и они постоянно окружали его щебечущим хороводом. Он в очередной раз намеревался закосить на недельку от службы, чтобы пожить в Марах, которые, по его словам, могли показаться Лас-Вегасом после посёлка Имам-баба, где он торчал уже третий год. Его жена и дочка поехали на лето к родителям в Тамбов, а он, в ожидании отпуска, сюда.

Помимо обаяния, Саша обладал и незаурядным актёрским талантом. Он развлекал меня блестящей имитацией здешней речи и знанием местного блатного жаргона, вроде: «Ара-пацан, в натуре! Не кантуешься на полувялого?» С его лица можно было ваять спартанского воина или древнеримского героя, но когда он комиковал, изображая кого-то, получалось очень смешно. Это было мастерское лицедейство.

После санчасти мы навестили его хорошего знакомого, начальника военного госпиталя майора Амманяна. Рабочий день к тому времени закончился, и мы устроились в углу госпитального парка с вином, фруктами и гитарой. Заговорили о семейной жизни.

- Вот я со своей женой неразлучно живу уже двадцать лет и до сих пор не знаю, что она за человек, - поведал Амманян. - Причём, живём очень хорошо, не ссоримся.

Мне запомнилось это высказывание, поскольку мои собственные брачные приключения были уже не за горами, и я часто подумывал об этом.

- А я свою жену сразу понял, ещё до женитьбы, - откликнулся Саша. - Иначе на кой хрен я женился бы в двадцать два года?! Понял её, прочувствовал и не устоял.

- Я в твоём возрасте тоже всё понимал, - усмехнулся Амманян. - А сейчас всё меньше и меньше понимаю. Подожди годков пятнадцать…

- Не знаю, - пожал плечами Саша. - Если бы я её не понимал, стал бы я так круто менять жизнь? У меня одних невест с десяток было. Причём, в одну из них я по-крупному втюрился. Про обычных подруг уж не говорю… А эта, жена моя, была замужем за моим командиром - красавцем, умницей и вообще хорошим человеком. Я - курсант, а он – старший лейтенант, командир нашей роты. И у меня с ним были прекрасные отношения. И вот так получилось… Инициатива была её. Нет, не мог я в ней ошибиться. И сейчас мы прекрасно живём, хотя и занесло меня к чёрту на рога. Всё равно нам хорошо.

- Дай вам Бог, - кивнул Амманян и тихо заиграл что-то на гитаре.

А я с завистью поглядывал на Сашу и надеялся, что и мне так же повезёт со спутницей жизни. Он достал из кейса несколько фотографий, и мы убедились, что жена его в самом деле красавица, под стать ему.

Однако, несмотря на безмерную любовь к супруге, когда она была в отъезде, Саша не прочь был приударить за какой-нибудь сексапильной медработницей или продавщицей. Он объяснял всё «природой» и совершенно не комплексовал по этому поводу.

Он ничуть не расстраивался, когда понравившаяся ему девчушка не являлась на свидание или сразу отвечала отказом. «Так было, и так будет! Это жизнь!» - весело говорил он в таких случаях и тут же переключался на другой объект.

Саша жил в офицерской гостинице, и мы регулярно встречались с ним в городе. Он ходил в белой тенниске, кремовых брюках, такого же цвета туфлях и выглядел, как преуспевающая кинозвезда. Я подарил ему французские тёмные очки, дополнившие этот имидж.

Мы не раз проводили время на так называемой «генеральской» даче на окраине города. Это был небольшой двухэтажный особняк с садом, окружённый высоким, глухим забором. Дача была необитаемой и весьма запущенной. Видимо, почечников среди генералов не попадалось, и они не жаловали вниманием это место. По крайней мере, летом.

В холле первого этажа стоял бильярд, накрытый полиэтиленовой плёнкой. На ней лежал толстый слой пыли и старого тополиного пуха, заметённого в дом сквозняком и никем не выметаемого. В саду росли яблони, груши и ещё какие-то деревья. Под ними раскинулось буйное царство сорняков. В центре участка находился пустой бассейн, засыпанный прошлогодними листьями. Из него, по всем углам, торчала осока.

Сторож особняка был знаком Саше. Мы давали ему бутылку вина и он говорил нам: «Хоть живите тут, родные мои!» Мы устраивались в саду под деревьями, охлаждали вино под водопроводным краном, раскладывали на столе сыр, хлеб и овощи, жарили на мангале шашлыки и болтали.

Саша развлекал меня описанием своей учёбы, службы и семейной жизни, и я ухохатывался, слушая его. Однажды, после наших посиделок, он сказал: «Пора возвращаться. Скоро жена с дочкой приезжают - надо всё подготовить». Он пригласил меня к себе в гости в Имам-бабу, пообещав винные реки и шашлычные берега.

Занятия в пустыне

Начались тренировки в пустыне. В них участвовала истребительно-бомбардировочная авиация, базировавшаяся неподалёку. Чтобы меньше жариться на солнце, рабочий день у нас начинался теперь с рассветом, то есть в пять утра, и заканчивать в полдень. Часа в четыре мы вставали, завтракали, садились в автобусы и ехали в пески.

Там, недалеко от шоссейной дороги, были установлены палатки, навесы, полевые кухни, радиостанции и деревянные столы, на которых лежали карты, уже не игральные, а военные, топографические. Тут же, на табуретках, стояли баки с питьевой водой.

Наличию воды уделялось особое внимание. Рассказывали, что недавно, во время занятий в пустыне, советский офицер, молодой, здоровый парень, потерял сознание от перегрева организма. Оказалось, он старался поменьше пить воды, чтобы не потеть. А не потеть в таком климате - смертельно опасно.

Беднягу пытались отправить в город на попутке, но ни один местный не остановился, лишний раз продемонстрировав нелюбовь к военным. Пока нашли служебный грузовик и привезли больного в госпиталь, он пришёл в безнадёжное состояние. Спасти его не удалось. Причина смерти – обезвоживание и перегрев организма.

К счастью, это был единственный трагический инцидент на нашей памяти, хотя обмороки с преподавателями, переводчиками и обучаемыми в пустыне случались. Не часто, но регулярно, особенно по понедельникам.

Рядом с лагерем выстроилась боевая техника – СУРНы, пусковые установки с ракетами и военные грузовики. Около них суетились алжирцы и индийцы, облачённые в полевую форму. От радиостанций к столам и обратно сновали наши офицеры.

Пустыня, при ближайшем рассмотрении, оказалась совсем не такой, какой я её себе представлял, то есть безжизненной серо-жёлтой поверхностью, волнами уходившей к горизонту и смыкавшейся с небосводом. Такой её обычно показывают в кино: сыпучий песок, в котором по щиколотку тонет нога, отсутствие какой-либо растительности и редко встречающаяся живность, непременно гоняющаяся друг за другом.

Но оказалось, пустыни бывают разные. В этой песок был плотный. По нему легко было передвигаться пешком - нога почти не проваливалась. Присутствовала и растительность - низкорослые скрюченные саксаулы, иссохшие кусты, клочья серо-жёлтой травы и зелёные колючки, благодаря которым, если смотреть вдаль, общий тон пустыни был зеленовато-песочным.

Кара-кум – Чёрный песок. Почему его так назвали? Ведь на самом деле он не чёрный, как, скажем, на Канарах, а самый обычный, бежевый. Одни говорят, что чёрным его назвали потому, что он погубил много людей и вообще принёс много горя. Другие утверждают, что так называют тёмные пески, то есть покрытые хоть какой-то растительностью, в отличие от светлых – ак-кум.

Но больше всего поражало богатство здешней фауны. Она, правда, не лезла на глаза или под ноги, но песок был настолько испещрён разнообразными следами, что почти не оставалось нетронутого места. Время от времени можно было увидеть ползущих жуков и перебегающих от куста к кусту ящериц.

Вереницы крошечных ямок указывали, что здесь недавно проползло крупное насекомое. Непрерывные синусоидные следы говорили об изобилии змей и заставляли невольно оглядываться. Следов ящериц, включая варанов, было особенно много.

Попадались отпечатки лап крупных собакообразных. Сначала я думал, что их оставили шакалы, но потом узнал, что таковых нет в Каракумах, зато волки имеются, и основная их пища – джейраны. Последних там много. А однажды я увидел одиноко бродившую по пустыне лошадь, непонятно чью, но явно не Пржевальского.

Пустыня была населена так же густо, как и дремучий лес. Большая часть следов оставалась для нас загадкой. Все они были свежими, потому что постоянная, хотя и незаметная, песчаная позёмка быстро стирала их.

На каждом шагу встречались норы всех форм и размеров - от маленьких дырочек, служивших убежищем жучкам-паучкам, до довольно больших – лисьих, вараньих или кошачьих. Говорят, там водились дикие коты. Черепашья нора имела вид полукруглой арки – по форме панцыря. Таких нор было множество, однако, к великому разочарованию, черепаху не удалось обнаружить ни в одной из них.

Меня представили преподавателю – добродушного вида майору лет тридцати пяти, одетому в комбинезон. Он сразу повёл меня к СУРНу и четырём пусковым установкам с ракетами. Тут уже топталась группа алжирцев, готовая ехать к месту занятий. По команде преподавателя они полезли по машинам, а я спросил, нельзя ли мне устроиться на броне СУРНа.

- Валяй, - равнодушно ответил он. – Только держись крепче.

Сам он последовал за алжирцами в СУРН, а я вскарабкался на его переднюю часть и надёжно ухватился за скобы и прочие железки. Через секунду вся колонна, поднимая тучи пыли, двинулась вглубь пустыни.

Мне понравилось ехать на броне. Гусеничная машина уверенно продвигалась по песку, легко вползала на крутые холмы, мягко съезжала вниз, создавая иллюзию плавания по волнам на большом катере. Попадавшиеся на пути ямы или кочки обваливались под тяжестью СУРНа, почему не было ни проваливаний, ни толчков с подскоками, ни пробуксовки – ничего, что испытываешь обычно при езде по пересечённой местности.

Приятно было чувствовать под собой такую мощь и устойчивость. Главное, крепко держаться за скобы при боковых и продольных кренах машины. Но и это было захватывающе приятно, словно на парусной яхте.

Но один раз я чуть было не слетел с брони, когда СУРН, разогнавшись, вдруг резко затормозил на краю обрывистого спуска. Водитель заметил его лишь в последний момент и ударил по тормозам, побоявшись нырять в такую яму. А я чуть было не нырнул.

Мы объехали впадину и вновь набрали скорость. Ящерицы брызгами разлетались с нашего пути, кусты и саксаулы трещали под гусеницами. Повезло, что перед нами не было других машин и мы не попадали в плотный шлейф пыли и выхлопных газов. Ведь ехать приходилось с открытыми люками, потому что массивные бронированные машины раскалялись, как гусятницы на огне, а кондиционеров в них не было.

Минут через пятнадцать мы прибыли к месту занятий. Алжирцы как опытные пустынники повязали лица платками и шарфами, оставив открытыми одни глаза, и сразу стали похожи на разбойников из сказки про Али-бабу.

Не успел преподаватель выпрыгнуть из кабины, как под ноги ему кинулась крупная фаланга. Майор, хмыкнув, сделал шаг в сторону, а оказавшийся рядом алжирец хладнокровно наступил на насекомое ногой и с удовольствием вдавил его в песок.

Пусковые установки заняли позиции вокруг СУРНа, метрах в двухстах от него, и началась работа. Преподаватель мне достался необычный. Он сразу попросил написать ему «русскими буквами» необходимые французские термины и команды и тут же начал пускать их в ход, почти не прибегая к моей помощи.

Внешне он напоминал дружелюбного медведя из мультиков - крепкий, круглолицый, с бобриком жёстких волос на голове, часто улыбающийся. Передвигался проворно и вразвалку – один к одному медведь на ловле лосося. Он сразу поведал мне свою недлинную биографию:

- Под Брянском я родился, в деревне. В школу ходил, работал на ферме. Потом приезжают к нам военные, собирают в клубе мальчишек и говорят: «Давайте, ребята, поступайте в военные училища. Кто в какое хочет. Станете офицерами, форму будете носить! Смотрите, какие у нас сапоги блестящие! Красота! Все девки ваши будут!»

И я решил пойти. Думаю: в какое? В пехоту? Это - по полю бегать. Не-ет! В танке тесно и неинтересно. А в зенитчики - в самый раз. Пушку выкатил, стрельнул, обратно закатил и сиди спокойно. Так я и попал в зенитные войска!

Он весело хохотнул.

- А здесь не тяжело служить? – спросил я. – После Брянска жарковато, наверное…

- Нормально, - махнул он рукой. – По дождю только скучаю. Люблю, когда дождь идёт, а сюда он не ходит…

Работать с ним было легко и приятно, несмотря на чеснок, который он потреблял постоянно, словно спасаясь от нечистой силы. Он быстро заучил выписанные в русской транскрипции французские слова и выражения, и я периодически оставался без работы.

Иногда я слонялся рядом, наблюдая, как он гоняет алжирцев, выкрикивая с русским прононсом:

- А во пляс! Плю вит, ребята! Плю вит, я сказал!

Это означало «По местам! Быстрее!»

А когда позволяла обстановка, я совершал одиночные экскурсии по пустыне.

В первую же такую прогулку меня подстерегал сюрприз. Через десять минут спокойного шага по песчаной равнине я оглянулся и с изумлением обнаружил, что вся учебная группа, вместе с СУРНом и пусковыми установками, бесследно исчезла.

Местность была абсолютно открытая, всё было видно на километры, а отойти за это время дальше, чем на семьсот-восемьсот метров, я не мог. Получалось, что группа внезапно уехала, не дождавшись меня.

В растерянности я поспешил назад и вскоре увидел СУРН и пусковые установки, правда, в стороне от прежнего места. «Переместились? Или это вообще другая группа?» - думал я, направляясь к ним. Оказалось, что группа - моя, но самым удивительным было то, что она не двигалась с места за время моего отсутствия.

Я не понимал, как такое могло случиться. И лишь потом обнаружил, что пустыня имеет свой секрет. Покрытая буграми и ямами, она выглядела относительно ровной, как слегка волнующаяся морская поверхность, на которой, тем не менее, далеко видны и крупные, и мелкие объекты.

На самом деле, пустыня изобиловала низинами и впадинами, абсолютно не заметными, но такими обширными и глубокими, что пешеход или всадник не увидел бы в них конное войско всего в нескольких сотнях метров от себя.

Это был удивительный феномен. Не раз я замечал, как удаляющийся по ровной, казалось бы, местности человек или автомобиль вдруг исчезал в двухстах метров от меня, потом появлялся вновь уже в пятистах метров и снова исчезал. Получался мираж наоборот, когда на ровной, вроде бы, местности не видишь реально существующие рядом с тобой крупные объекты.

В одной из таких впадин я, незаметно для себя, и оказался, потеряв из вида СУРН, достигавший шести метров высоты, к тому же, стоявший на холмике. Открыв эту особенность, я стал уходить довольно далеко от группы, не волнуясь, что её совсем не видно. Достаточно было подняться на высокое место, чтобы вновь увидеть их.

Во время таких прогулок я неизбежно знакомился со здешними обитателями. Помимо мелких и средних нор, попадались довольно крупные, от которых я предпочитал удалиться, поскольку по размерам они в аккурат подходили для полноценного волка.

Как-то из кустов выскочила метровая змея-стрела и бросилась от меня с изумительной скоростью и с каким-то странным негромким свистом! Я впервые увидел это фантастическое существо, хотя давно был наслышан о нём от приятелей, служивших срочную в Средней Азии.

Местные жители рассказывали им, что эти змеи совершают такие стремительные прыжки, что могут пробить тело человека. А сами солдаты утверждали даже, что, попав в обшивку автомобиля, они пробивали её насквозь.

Это было явным и наивным преувеличением, но легенды должны на чём-то основываться. И теперь я увидел, на чём основана эта. Зрелище и в самом деле было впечатляющим.

Змея-стрела превратила своё тонкое, упругое тело во вращающуюся спираль и, касаясь песка лишь краями её витков, скользила по нему поразительно быстро. Мне показалось, что я вряд ли догнал бы её бегом. Она словно летела над землёй, ввинчиваясь в пространство, а свист возникал, видимо, от трения чешуи о песок.

В следующее мгновение змея сделала изумительный прыжок, выпрямившись в воздухе, подобно стреле, легко перелетела через метровой высоты куст и пропала. Всё длилось несколько секунд, но в память врезалось на всю жизнь.

Я не знал, ядовита она или нет, и, благодаря её пугливости, мне не пришлось проверять это на себе. Позднее я узнал, что всё же ядовита, но кусать человека ей сложно по причине особого устройства пасти. Так что большой опасности я не подвергался.

Помимо гадов ползучих и даже почти летучих, здесь обосновались и другие ядовитые создания. Однажды я присел на рассохшийся саксаул и закурил. В складках одежды сразу начал оседать мелкий песок, приносимый незаметным, не ощущаемым ветерком. Такое наблюдалось и в городе, но в пустыне проходило быстрее и обильнее. В этих краях песок постоянно накапливался в обуви, карманах и ушах, и по вечерам его приходилось высыпать отовсюду.

Я сидел на саксауле и от нечего делать раскапывал веточкой небольшие норки под ногами. Из них выползали ошалевшие жучки и сразу удирали. Но когда из песка вдруг вылез здоровенный скорпион, я чуть было сам не удрал от него.

Тогда я ещё не успел к ним привыкнуть и не знал, чего от них ждать. Вдруг прыгнет, заскочит в штанину, и лови его потом в трусах. Незадолго до этого, в Алжире, я посмотрел фильм про агента 007, где скорпион кусает человека, и тот умирает мгновенно, словно от пули. Жуткое зрелище… К тому же, местные утверждали, что марыйские скорпионы - самые ядовитые, потому что, чем суше среда обитания, тем сильнее их яд.

Подавив в себе позорный позыв к отступлению, я принялся рассматривать его и даже присел для этого на песок. Скорпионы удивительно похожи на раков, которых мы любим с пивом. Только у этих хвост тонкий, длинный и загнут вверх. И наверняка, они не такие вкусные. Хотя возможно, какой-нибудь таец или китаец возмущённо поспорил бы со мной.

В отличие от жучков, скорпион совсем не испугался меня. Он спокойно ползал у моих ног, выразительно шевеля ядовитым хвостом с кривой иглой на конце. Я где-то читал, что эти создания могут десятки дней жить под водой без воздуха, не дыша, и обходиться год без пищи.

Рассказывали, что, если обложить его горящей ветошью, то он, не найдя выхода, сам себе наносит смертельный укол в голову. То есть предпочитает покончить с собой, чтобы не мучиться. Такое поведение не может не впечатлять: насекомое в критический момент делает себе смертельную инъекцию! Не всякий человек способен на подобное. Поступают ли подобным образом другие животные?

Я заворожённо наблюдал за ним, ёрзая на песке, и вдруг почувствовал острую боль в ягодице. Я подскочил так, что сразу оказался на ногах. Я был уверен, что меня укусил точно такой же скорпион, что ползал передо мной. Но, к счастью, это оказалась всего лишь колючка.

Позднее к моим прогулкам по пустыне присоединился Алик. Его преподаватель тоже обходился иногда без переводчика и отпускал его погулять. В отличие от меня, перед Аликом стояла конкретная и очень ответственная задача: поймать черепаху, которую настойчиво требовал с него малолетний сын.

Вооружившись лопатами, мы принялись раскапывать все попадавшиеся нам норы арочной формы. Они оказались глубокими и извилистыми, но самым удивительным и досадным было то, что ни в одной из них черепах не оказалось. То ли эти обиталища уже были покинутыми, то ли хитрые создания каким-то образом закапывали за собой продолжение норы, сбивая охотников с толку.

Но Алик, похоже, решил без черепахи в Москву не возвращаться, и упорству его можно было подивиться. Меня это занятие тоже увлекло. Слежавшийся песок копался легко и приятно, и мы быстро углублялись в него метра на два. Потом нора обрывалась, мы выбирались наверх и принимались раскапывать следующую.

Мы резвились с лопатами в пустыне, как детишки в огромной песочнице. Ямы на нашем пути следовали одна за другой, словно воронки после ковровой бомбардировки. Мы походили на полоумных кладоискателей, однако черепашки не ловились. Это было поразительно, но мы не расстраивались и пребывали в отличном настроении. Видимо, прав был Суворов, сказав: «Дабы солдат не разлагался, заставь оного яму вырыть, а потом её зарыть».

Перелопачивание Каракумов продолжалось до тех пор, пока однажды Алик не поймал черепаху прямо в городе, по дороге в столовую. Она спокойно сидела у арыка и нюхала травку. Жила она здесь или сбежала, точнее, уползла от хозяев, осталось тайной.

Пока счастливый Алик вертел её в руках, рассматривая со всех сторон, его окружили коллеги.

- Это она или он? – пытливо спросил кто-то.

- Тут не разберёшь, - ответил Алик. – Думаю, что он. Черепах.

- Да, непонятно, - озабоченно подтвердил переводчик. – А интересно вообще, как они совокупляются?

- Медленно и печально, по-черепашьи, - ответил другой.

- Конечно, тяжело им всё-таки, - согласился третий. - Как в глубоководном скафандре…

Эта находка положила конец нашим землеройным работам. Алик принёс животное в общагу и посадил в фанерный ящик из-под почтовой посылки. Черепашонок отчаянно скрёбся в своей темнице, не давая нам спать по ночам. Недовольные соседи называли Алика Дуремаром и грозились сварить из его питомца суп.

Черепашка оказалась ниндзей: опираясь о стенку ящика, она встала на задние лапы, зацепилась передними за бортик, сделала гимнастический выход силой и вывалилась наружу. Алик понял, что пора отправлять её в путь-дорогу.

Зная, что переправлять животных в посылках нельзя, он аккуратно упаковал черепашку вместе с сухофруктами, наделал в крышке дырок и понёс ящик на почту. Когда приёмщица обвязывала и опечатывала посылку, черепашонок вновь начал скрестись, чем привёл девушку в полное недоумение.

Она несколько раз заглянула под ящик, пытаясь понять причину скрежета, но ничего не увидела. К счастью, черепашка успокоилась, приёмщица тоже, и посылку унесли в хранилище. А спустя несколько дней обитательница пустыни благополучно добралась до Москвы и много лет радовала там детей Алика.

Однако он оказался не единственным юным натуралистом в нашем коллективе. Любознательные переводчики таскали из пустыни фаланг, скорпионов, ящериц и селили их в общаге. Недовольные таким соседством коллеги обзывали любителей живой природы зоофилами и требовали их выселения «вместе с зоопарком».

Пойманным тварям тоже не нравилось жить в банках, коробках и ящиках, и рано или поздно, порой непостижимым образом, они покидали свои узилища. Но не было известно, покинули ли они общагу. Это держало нас в состоянии перманентной нервозности и бдительности. Некоторые перед сном тщательно проверяли, не пригрелось ли сбежавшее насекомое в их постели.

Один из курсантов ухитрился поймать в пустыне метрового варана. Сделав из брючного ремня поводок, он выгуливал рептилию во дворе перед общагой. Варан косолапил по дорожке, кокетливо виляя задом и показывая всем длинный раздвоенный язык.

Когда к нему подходили, он поворачивался боком, грозя ударить приближающегося своим хлыстообразным хвостом. При этом открывал пасть, усеянную мелкими острыми зубами.

Пользуясь этим, алжирцы бросали ему в глотку щепотку жевательного табака, который сами употребляли постоянно. Варан захлопывал пасть и тут же начинал странно покачиваться. Глазки его закрывались, он вытягивал жилистую шею, приподнимался на всех четырёх лапах и заваливался на бок. Полежав так минуту, другую, он вставал и как ни в чём не бывало топал дальше.

На ночь и на время работы его привязывали к табуретке, стоявшей в проходе у кроватей. Там на него и наткнулся однажды майор Асов. В первую секунду он остолбенел, потом взял себя в руки и пробормотал: «Та-ак… Змеи у нас тут есть. Мыши, в том числе летучие, тоже. Фаланги со скорпионами где-то ползают. Теперь варана притащили».

В тот же вечер животное вынесли за город и отпустили, не беспокоясь, будет у него теперь ломка без жевательного табака или нет.

Другие боролись со скукой по-своему. Для имитации взрывов на занятиях использовали взрывпакеты – маленькие картонные цилиндры с торчащим из них бикфордовым шнуром. Их поджигали, накрывали алюминиевой кружкой или тарелкой и отходили подальше. Пакет взрывался, и кружка исчезала в небесах. Летающие тарелки выглядели менее эффектно.

Не повезло одному из «партизан». Наткнувшись в пустыне на волчью нору, он не удержался и бросил в неё зажжённый взрывпакет. После чего наклонился и стал с интересом наблюдать, что будет. Нора, словно пушка, выстрелила в его любопытную физиономию песком, мусором и экскрементами, от которых он потом долго отплёвывался. Но вряд ли он отделался бы так легко, окажись хозяин дома.

***

Пока переводчики общались с местной фауной, алжирцы и индийцы осваивали зенитно-ракетный комплекс. Операторы обнаруживали летавшие вокруг нас истребители и имитировали ракетную атаку. Истребители, в свою очередь, «атаковали» нас. Один из них порядком напугал меня, подлетев незаметно и бесшумно и с рёвом взмыв в небо в двухстах метров от СУРНа.

Я не мог себе представить, что современный истребитель, который слышно в небе за несколько километров, способен приблизиться так скрытно и неслышно и появиться передо мной, будто из-под земли. Это достигалась полётом на предельно малой высоте и почти на сверхзвуке.

В этом случае самолёт не видят ни радары, ни люди, а звук опережает его на дистанцию, которую истребитель пролетает в секунду. Поэтому огромные «миги» и «сушки» выныривали из-за ближайшего бархана неожиданно, словно кошмарная фата-моргана, и с оглушительным шумом свечёй уходили вверх, заставляя людей невольно пригибаться.

Находясь в мёртвой зоне радара, почти в зените, истребители быстро набирали высоту, становясь похожими на дротики для дартса, и оттуда пикировали на «Квадрат». Так они имитировали сбрасывание на него бомбы, пуск НУРСов и обстрел из пушки. Этот приём назывался у них подскоком, позволявшим незаметно подобраться к ЗРК и атаковать его сверху.

Пилоты были мастерами своего дела. Их стремительные и ошеломительные атаки создавали у нас ощущение абсолютной незащищённости ЗРК. Вдобавок, приходилось слышать от переводчиков, регулярно штудировавших западную прессу: «Да чего эти «Квадраты»? «Шрайком» нае…нут и всё, нет твоего СУРНа. А если бомбой в пусковую установку попадут, вообще всех сдует!» Но не так всё было просто. Хотя и не так безопасно. Как в любом бою.

К полудню броня накалялась так, что к ней невозможно было прикоснуться. Работавшая в машине аппаратура поддавала жару, доводя температуру в кабине до восьмидесяти градусов. Я опасался, что не выдержу такого режима, но всё оказалось терпимо.

Конечно, в финской или русской бане температура гораздо выше, однако в парилке не сидят часами и, тем более, не работают. Вылезая из СУРНа на солнцепёк, на те же плюс восемьдесят, но со свежим воздухом и ветерком, мы какое-то время наслаждались прохладой. Всё познаётся в сравнении.

Тренировки были изматывающими. Алжирцы при каждом удобном случае норовили заползти под грузовик, в тень - больше её нигде не было. Оттуда их обычно выгонял командир – алжирский офицер. Не успевшему убежать он мог влепить хорошего пинка или дать по шее.

Помимо своих командиров, алжирцы побаивались и одного нашего наставника - полубезумного майора с инсультным прищуром. От каждой ошибки обучаемого он приходил в неистовство, подолгу и страстно матерился и затихал, лишь когда сдавали голосовые связки.

Алжирцам не нравилось работать в пустыне. Как они работают у себя на родине, девяносто процентов которой занимает Сахара, непонятно. Им много приходилось слышать о российских холодах и морозах, а кто-то из них был даже уверен, что наша северная страна круглый год лежит под снегом. И тут такой сюрприз!

Они возвращались с занятий грязные от пота и пыли, измученные жарой и жаждой, и истово клялись, что больше в Россию ни ногой - «ни учиться, ни работать». В тот период, наверное, они ни секунды не сомневались, что вся Россия похожа на большую Марыйскую область… Единственное, что им тогда нравилось там, это брать уроки литературного арабского у наших переводчиков. Это было забавно и приятно наблюдать.

***

Мы приезжали из пустыни после полудня, мылись, обедали, отдыхали и принимались за свои каждодневные дела. Кто-то кипятил воду, кто-то читал, кто-то рисовал, кто-то занимался каратэ.

Женя обычно спал. В Марах он спал всё свободное от работы время, просыпаясь лишь для удовлетворения физиологических потребностей. Может быть, окружающая действительность настолько его удручала, что он не хотел на неё смотреть и предпочитал сновидения?

Какие бы события ни разворачивались в общаге, ничто не могло отвлечь его от любимого занятия. В наиболее шумные моменты он, не разлепляя глаз, вяло ругался и просил дать поспать.

Больше всего его донимал Слава – очень тихий, интеллигентный мальчик. Обычно он читал, сидя на постели, но наступал момент, когда Славик откладывал книгу, потягивался и кряхтел:

- Эх! На гитаре поиграю…

- На наших нервах, хочешь сказать? – бурчал из постели Женя.

Славик не отвечал на выпады. Музыкальный слух у него отсутствовал начисто, тем не менее, он обожал тренькать на гитаре и мог заниматься этим часами. Женя в это время страдальчески ворочался в постели и стонал:

- Опять кошку за хвост тянешь! Садюга! Чтоб у тебя все струны полопались! Чтоб у тебя гитара рассохлась на хрен! Чтоб её мыши сгрызли вместе с тобой!

И лишь единожды я увидел Женю выпившим. Никаких видимых поводов для этого не было. Может, приснилось что-то, может, достали музыкальные экзерсисы соседа, но однажды вечером он покинул своё ложе и исчез. А через пару часов вернулся, что удивительно, в компании такого же покачивающегося Славика.

Все уже легли, и свет был погашен, поэтому какое-то время они натыкались на мебель и тихо ворчали. Потом Славик сгинул во мраке, а Женя продолжал бродить по комнате, словно по палубе корабля, попавшего в небольшой шторм.

Найдя, наконец, свою постель, он разделся и принял обычное для себя горизонтальное положение. С этого момента и до самого отъезда он уже не нарушал своего привычного распорядка.

Другие, желая отдохнуть в уединённой обстановке, покупали всё необходимое и забирались в густые заросли на самом краю территории учебного центра. Здесь была благодатная тень, мягкая трава, на которую было приятно возлечь, и протекал прозрачный, удивительно прохладный для здешних мест ручей. В него мы клали шампанское, пиво или сладкое туркменское вино, чтобы оно «немножко озябло», как писал Булгаков, и стало повкуснее.

Сюда не заглядывало начальство, да и вообще никто не заходил, что создавало умиротворённую атмосферу, которую нарушали только мухи, маленькие, юркие и нахальные, едва не лезшие в рот вместе с закуской. Но это не портило нам ни аппетита, ни настроения.

Однажды Алик, я и Сергей пошли в кино, на фильм «Новые приключения Синдбада». Или что-то в этом роде. Зал был пуст. Кроме нас троих, сидели ещё двое мужчин. Серёжа покинул сеанс, как только погас свет. Он вспомнил рассказ о том, как местные уголовники развлекаются иногда тем, что играют в карты на место в кинозале, после чего проигравший убивает сидящего на нём зрителя.

Это походило на бред, но Серёжа не захотел проверять достоверность местных слухов. А через год он попал в разведку, где его уже однозначно и постоянно подстерегала такая опасность.

Летуны

Однажды мы познакомились в городе с теми, кто регулярно пугал нас в пустыне своими «подскоками». То есть с военными лётчиками.

Мы сидели в шашлычной, когда со стороны рынка вдруг послышались возбуждённые голоса. Это была горячая, отборная ругань. Ругались невысокий крепенький лейтенант-лётчик и немолодой толстый южанин. Они стояли нос к носу, нахохлившись, как петухи, обмениваясь оскорблениями и дёргаясь от возбуждения.

Исчерпав вербальные возможности, они сцепились. В тот же миг все стоявшие и проходившие поблизости люди восточной наружности, до того, казалось бы, не обращавшие внимания на ссорящихся, как по команде набросились на лейтенанта и принялись валтузить его сумками, пластиковыми канистрами, кулаками и ногами.

Мы поспешили на помощь соотечественнику, однако до того, как мы приблизились, проворный летун выскользнул из бурлящей толпы и, отчаянно матерясь, скрылся за киосками. Каким-то необъяснимым чудом он даже умудрился сохранить на голове фуражку. Его никто не преследовал, и мы вернулись в шашлычную.

Оттуда мы увидели, как лейтенант появился вновь, уже в компании десятка таких же офицеров-лётчиков. Грозной толпой они проследовали к месту недавней потасовки, однако никого из оппонентов там уже не было.

В другой раз мы оказались в шашлычной за одним столом с несколькими военными лётчиками. Разговорились.

- Так это вы в пустыне над нами издеваетесь? – поинтересовались мы.

- Нет, мы – чисто истребители, - ответил один из них. – У нас другие задачи. А по вам ибашники работают.

- Кто? – не поняли мы.

- «Ибашники», - внятно произнёс другой. - И, бэ, а! Истребительно-бомбардировочная авиация. Вот они вас и «ибашат».

Выяснилось, что в Мары они прилетают регулярно на полторы-две недели и совершенствуют свои навыки над здешними пустынными районами. А базируются на окраине города.

Летуны говорили, что из-за здешней феноменальной жары их ракеты воздух-воздух с тепловой головкой самонаведения могут уйти в землю, реагируя на раскалённый песок, а не на сопло мишени. Рассказали, как они «атакуют» наши ЗРК и как их самих атакуют местные на отдыхе в городе.

Не обошлось и без лётных баек. Поведали, как лихой пилот пытался вырулить на взлётку, не отцепившись от автозаправщика. А другой полетел поддатым, задание выполнил, самолёт посадил безупречно, но из кабины самостоятельно выбраться не смог. Начальники кинулись к врачу, выпустившему его в полёт, а тот и сам оказался пьяным, поскольку они вместе выпивали.

И тому подобное, что часто рассказывают о себе военнослужащие всех родов войск.

Имам-баба

В один из выходных я решил навестить Сашу Холмакова в посёлке с экзотическим названием Имам-баба. Думаю, что переводится это, как «Имам-отец». Посёлок находился, да и сейчас находится в ста с чем-то километрах от Маров и на таком же расстоянии от пресловутой в те времена Кушки.

Ехать туда можно было поездом или автобусом. Я выбрал последнее – так было удобнее по времени. Дорога до Имам-бабы занимала часа три, поэтому я стартовал из Маров ранним утром. Трасса проходила вдоль русла Мургаба. Со стороны реки наблюдалась запылённая зелень, а с противоположной – пустыня.

Ничего нового для себя я пути не увидел и вскоре, по причине недосыпа, стал клевать носом. Просыпался на остановках в убогих, пыльных селениях и всякий раз поражался: «Здесь люди живут всю жизнь!» Поразительно, что из-за этих тоскливых мест между Россией и Англией в конце девятнадцатого века едва не разразилась война. Казалось бы, что делить? Но это, конечно же, обывательские рассуждения…

Я дремал под ветерком из окна, словно под горячим феном, когда водитель объявил Имам-бабу. Вышел из автобуса, огляделся. Рядом проходила железная дорога. По одну сторону простиралась пустыня, по другую – крупный посёлок, утопавший в зелени садов. Видны были лишь изгороди да серые крыши домов. Я ожидал увидеть здесь такой же унылый, выжженный солнцем аул, какие мы только что проезжали, и этот вид меня приятно удивил.

Несмотря на ранний час, пекло очень сильно. Не было видно не только людей, но и вообще ни одного живого существа. Спросить дорогу было не у кого. Углядев решётчатую вышку с локатором, я двинулся к ней. Солнце жарило всё сильнее. Сухая, пыльная почва была раскалена, и это ощущалось даже через подошвы.

Населённый пункт казался вымершим, несмотря на стоявшие у калиток велосипеды и сушившееся во дворах бельё. По-прежнему не было видно ни людей, ни животных - все попрятались от страшного зноя. Не звучал ни один голос.

Однако, углубившись в посёлок, я убедился, что его обитатели, несомненно, ведут активную, трудовую жизнь. Из садов, через заборы, свешивались роскошные яблони, груши, вишни. Торчали кусты смородины, и виноградные лозы обвивали высокие деревянные решётки.

Но больше всего меня поразил российский облик многих здешних домов и надворных построек. Местами казалось, что я не в туркменской глубинке, у границы с Афганистаном, а в родном Подмосковье, где неожиданно ударила сильнейшая жара.

По бревну я пересёк широкий ручей, прошёл среди высоких деревьев и оказался у крошечной воинской части. За низким, полуразрушенным забором стояли невысокие казармы и торчала та самая вышка с локатором.

На его антенне преспокойно сидела крупная птица. Похоже, у неё там было гнездо. В ограде зияли обширные бреши, но ворота части были заперты на большой висячий замок. Ни на проходной, ни за ней не было видно ни души, как и во всём посёлке.

Но военные, если и дремали, то лишь одним глазом. Не успел я приблизиться, как из окна строения высунулась взъерошенная голова, посмотрела на меня секунду и исчезла. Вслед за этим из дверей вывалился солдат с автоматом на плече.

Он ещё не успел как следует проснуться и даже не застегнул до конца гимнастёрку, но уже пытался изображать часового. Получалось у него не очень достоверно, но всё же это был караул, какой-никакой.

В окне появилась та же голова. Видимо, это был сержант или старшина, желавший узнать, кто и с какой целью нарушил их покой. Я крикнул, что мне нужен Холмаков. Голова с весёлой почтительностью гаркнула:

- А он у себя дома!

- А где это?

- Вот боец вас проводит! – голова кивнула на часового.

Солдат лениво снял с плеча автомат, прислонил его к крыльцу и направился ко мне.

- Пошлите, - пригласил он и зашагал по той же дороге, по которой я сюда пришёл.

Ещё раз проходя мимо здешних домовладений, я никак не мог отделаться от ощущения, что нахожусь где-то в России.

Через минуту мы подошли к аккуратному домику, окружённому буйной садовой растительностью и деревянной изгородью, выкрашенной в голубой цвет. Солдат молча ткнул пальцем в калитку, развернулся и потопал назад.

Войдя во двор, я увидел открытую веранду, увитую виноградными лозами. Внутри, на раскладушке, спал Саша. Он был в одних плавках. В углу тарахтел допотопный холодильник, рядом стояла тумбочка с телевизором, чуть дальше - газовая плита с красным баллоном, столик и пара ободранных табуреток. На столе стояла пустая трёхлитровая банка, по которой ползали мухи. Тут же - гранёный стакан и тарелка с яблоками.

Видимо, в жаркие месяцы веранда служила не только кухней, но и спальней. Дверь, ведущая в дом, была открыта. Как и во всём посёлке, здесь царила полная тишина.

Я потряс Сашу за плечо. Он с трудом приподнял веки и несколько секунд бессмысленно смотрел на меня. Затуманенный взор его прояснился, и неподвижное, чуть припухшее лицо ожило.

- Володька! Здорово! - воскликнул он, легко вставая с раскладушки. - Приехал! Молодец! Сразу нашёл? – Он надел шорты и забегал по веранде, доставая из разных мест посуду, приборы и еду. - Садись! Обедать будем! Я тебя таким вином угощу! Из винсовхоза привезли! За ухо не оттянешь!

Выглядел он неважно, как после двухдневного запоя. Мешки под глазами и общая припухлость смазали чёткие черты его лица. Запой был не в его стиле. И что-то неестественное чувствовалось в его бурной и, вроде бы, радостной суете. В этом сильном и весёлом человеке просматривалось сейчас что-то беспомощное.

Саша достал из холодильника трёхлитровую банку прозрачного янтарного вина, маринованные помидоры и огурцы, хлеб, сыр и что-то в кастрюле. И тут я понял, что в доме, кроме него, никого нет.

- Семья-то где? – спросил я. – Не приехала что ли?

Саша как-то обмяк и глухо ответил:

- Не приехала. И не приедет.

Он вошёл в дом и вернулся с тетрадным листом в руке.

- Вот, читай…

В письме ровным, но торопливым почерком, с несколькими зачёркиваниями, было написано: «Саша, я больше туда не приеду. Не могу там жить и не хочу, чтобы мой ребёнок жил там. Пока буду у мамы. Если сможешь, перебирайся в другое место, где можно будет нормально воспитывать детей. Я много раз просила тебя об этом, но ты не слушал».

Подписи не было.

- И что ты теперь будешь делать? – спросил я.

- А вот это! - с вызовом ответил Саша, наполняя стаканы вином. - Выберусь я отсюда не скоро. Лапы нет, и на лапу кадровикам нет. Увольняться из армии? Это тоже затянется на год. И с «волчьим билетом» приличную работу не скоро найдёшь. А она - баба видная, долго ждать не будет.

- Ты всё же не горячись, поговори с ней, - сказал я.

- Поговорю. - Он поднял стакан. - Давай, за встречу.

Вино действительно оказалось необычайно вкусным, отдававшим сладким, душистым виноградом. Ничего подобного мне не приходилось пробовать ни до, ни после, поэтому, наряду с дынями и шашлыками, этот напиток тоже можно причислить к здешним гастрономическим рекордам.

Закусывали сыром, хлебом, зелёным луком и свежими овощами. В кастрюле оказался тушёный кролик, очень вкусный в холодном виде. Соленья остались нетронутыми.

- Сам готовишь? – поинтересовался я.

- Всё у соседей покупаю, - ответил Саша. – Мясо, сыр домашний, компоты, - он кивнул на банку. - Малина, клубника, вишня…

- Хорошие соседи! – заметил я. – Туркмены?

- Да нет, русские. Земляки, кстати, мои с тамбовщины. Представляешь? Антоновцы сосланные! Участники восстания! Слыхал про такое?

- Да ты что! – изумился я.

- Да! Некоторые ещё живы, старики лет под восемьдесят-девяносто. Дети и внуки их тут живут.

– А я смотрю, тут российского много! Вот оно что! Ну и как они себя чувствуют?

- Они молодцы, - с гордостью отозвался Саша. – Дома хорошие себе построили, хозяйства завели, все фрукты-овощи выращивают - и наши, и местные. Коровы у них, овцы, свиньи, куры – всё, что хочешь. Ну и в совхозе работают: тоже овец разводят, хлопок, виноград… Вино вот делают! – Саша кивнул на банку.

- Советскую власть ругают?

- Не без этого. Но благодарны ей за расстрел Тухачевского, который на Тамбовщине орудовал. Высказываются иногда про продразвёрстку, про расстрелы заложников… Но это редко, под этим делом, – Саша щёлкнул себя пальцем по горлу. – А так они больше о работе думают. Удивляются, как социализм наш ещё держится при таком отношении к труду.

- В общем, компания у тебя есть, - заключил я.

- Да, с этим в порядке, - усмехнулся Саша. - Сослали меня к землякам, хоть и не антоновец.

Настроение его улучшалось на глазах. С улицы послышался голос. Саша вышел во двор. Выглянув в окно, я увидел, как он, стоя у калитки, беседует с сержантом. Через минуту Саша вернулся и объявил:

- Я с тобой поеду. Развеяться надо. Здесь всё равно делать нЕхрена. Заодно зайду к Амманяну, засвидетельствую почтение и проставлю бутылку за проигранный спор.

От грусти его не осталось и следа. Я понял, что он не намерен сдаваться и наверняка что-то придумает. Трёхлитровая банка вина незаметно опустела под разговор.

- Вторую доставать? - спросил хозяин, выливая остатки в стакан. – Или с собой возьмём?

- Доставай, – отозвался я. – До автобуса ещё два часа. А оно как компот идёт. Голова абсолютно свежая.

- Э! – ухмыльнулся Саша, извлекая из холодильника полную банку такого же янтарного нектара. - Ты его ещё не знаешь. Оно в ноги ударяет.

- Прямо так и ударяет? – хмыкнул я. – Падаешь, как подкошенный?

- Увидишь, - пообещал Саша, наполняя стаканы.

Вторую банку мы лишь ополовинили: пришло время выдвигаться к автобусной остановке. Самочувствие и настроение были восхитительны. Саша встал, оделся, покидал что-то в сумку и сказал:

- Ну всё. Пошли.

Я попытался встать, но ничего не получилось. Я повторил попытку – тот же результат. Ноги не слушались. При этом голова была ясной, а самочувствие - бодрым. Но ноги едва шевелились. Это было удивительное состояние! В очередной раз повторяю: ничего подобного я не испытывал в жизни ни до того, ни после.

Саша торжествовал:

- А-а! Понял теперь? Ладно, не переживай. Сейчас пройдёт.

Изумлённый, я смотрел на него, на вино в банке и безуспешно пытался подняться. Однако минут через пять я действительно пришёл в нормальное состояние, и мы поспешили к шоссе. Это казалось волшебством!

Автобус, ехавший в Мары, был забит до отказа, причём, не столько пассажирами, сколько мешками с луком, чесноком и чем-то ещё. Они лежали в проходе, под сиденьями, на задней площадке - везде. Расположившись прямо на них, мы с Сашей принялись за оставшееся в банке вино. Ближайшие три часа о ногах можно было не беспокоиться.

В дороге он рассказывал о своём общении с местными жителями, часто приглашавшими его к себе домой. В том числе и в юрты. Саша говорил, что по торжественным поводам они всем алкогольным напиткам предпочитают водку и делают это так: перед каждым гостем на ковёр кладут нераспечатанную бутылку и пиалу, и тот сам решает, когда и сколько ему выпить.

Выпивка не полагалась лишь на поминках, куда Сашу тоже регулярно приглашали, честно предупреждая, что в этот раз спиртного не будет и чтобы он позаботился о себе сам. На таких мероприятиях он время от времени выходил из юрты и скрывался в машине, на которой приехал. После чего возвращался и с удвоенным аппетитом наваливался на плов, лагман и шурпу.

В Марах Саша, как и раньше, жил в офицерской гостинице, и по вечерам мы встречались с ним в городе. Нередко после этих встреч я возвращался в общагу среди ночи. Ни такси, ни бомбилы не попадались, и идти приходилось пешком по совершенно тёмным улицам, мимо компаний молодых ребят, громко беседовавших или зловеще молчавших.

Они внимательно оглядывали меня, но не трогали. Иногда парни спрашивали закурить, и пару раз даже плотно обступали меня со всех сторон. Поняв, видимо, что я не иностранец, расступались, освобождая путь.

Потом мне объяснили, что в такие моменты меня, как ни странно, спасали именно дорогие заграничные шмотки и очень дорогие часы. По местным понятиям, в Марах так могли одеваться, и при этом разгуливать по ночам, лишь крупные дельцы. А таких трогать опасались. Но я всё же прекратил ночные хождения по городу.

Вскоре Саша уехал в Имам-бабу, а я – в Москву. Ещё год мы переписывались. Он сообщил, что переводится в родной Тамбов, что восстановил отношения с женой и вообще доволен жизнью. Потом наши адреса поменялись, и общение прервалось.

Текинка

В один из выходных дней мы отправились на местную барахолку – огромный Текинский рынок. Его называли Текинкой, точно так же, как Тишинский рынок в Москве называют Тишинкой.

Это гигантское торжище раскинулось на окраине Маров и являлось ровесником города, поскольку возникло в начале девятнадцатого века рядом с первой же появившейся здесь крепостью. Не помню, осталось ли что-то от неё, но позднее я прочитал, что была она маленькая, глиняная, и жил в ней правитель нового Мерва вместе с несколькими сотнями солдат-хивинцев.

Основанный в 1824 году, город имел жалкий вид, описанный английским посланником как скопище юрт и лачуг вокруг базарной площади. Жители Мерва и его окрестностей противостояли попыткам англичан прибрать их к рукам и кое-как, с помощью хивинцев, отбивались от Бухары и Тегерана. А в 1884 году, как в анекдоте, «пришёл лесник и всех разогнал». И дело кончилось мирным присоединением всей области к России.

Жизнь успокоилась, желающим стали бесплатно раздавать земельные участки, и люди начали съезжаться сюда из всех соседних регионов, в том числе из России. Оазис вновь застроился, и уже через год возник небольшой, современный, по тем представлениям, городок Мерв, с фонарями, арыками, магазинами, гостиницами, караван-сараями, церковью и даже синагогой. Подвели туда и железную дорогу.

Потом пришли большевики, и к семидесятым годам двадцатого века, то есть к нашему туда приезду, обстановка в Марах являла собой причудливую смесь среднеазиатского уклада жизни со среднерусским, плюс брежневский социализм и электрификация, минус Советская власть.

Эту незамысловатую формулу прекрасно демонстрировала Текинка. Она выглядела безбрежной. Границы её терялись где-то на горизонте. Купить здесь можно было всё – от соли и спичек, до автомобилей и верблюдов. Последних можно было покупать стадами.

Прямо на земле лежали развёрнутые и свёрнутые ткани ярких расцветок, среднеазиатские халаты, тюбетейки, барашковые папахи - угольно-чёрные, белоснежные, бежевые. Из-под полы торговали японскими магнитолами и прочей электроникой, идущей из Афганистана и Ирана, и открыто продавали здоровенные кинжалы, до полуметра длиной, за которые, по советским законам, полагался реальный срок.

Это было не декоративное оружие, продающееся сейчас на каждом углу, а самое настоящее, из толстой стали, с крепкими костяными рукоятками. Изготовлены они были грубо, но их боевые качества сомнений не вызывали. В рекламных целях торговцы резали ими бумагу, шерсть и ткань. Вполголоса предлагали даже «карамультук», то есть ружьё, винтовку или карабин.

Кое-где продавались старинные монеты, потемневшие и позеленевшие от времени, разных размеров, с различными цифрами, гербами и разноязычными надписями. Будь я нумизматом, наверняка нашёл бы там много интересного.

Торговцы сидели на земле, подложив под себя кожаные сумки. В них они складывали деньги и из них же выдавали сдачу. В обоих случаях они слегка привставали и запускали под себя руку. Среди торгующих мы с изумлением увидели одного из наших слушателей - индийского полковника в красивой чалме и форме-сафари без знаков различия.

Он преспокойно стоял с блоком «Мальборо» в одной руке и очаровательными женскими трусиками в другой. Видимо, считал коммерцию вполне нормальным занятием в свободное от службы время. К нему то и дело подходили местные и пытались вступить с ним в беседу.

К нам тоже обращались с предложением купить у нас импортную одежду, ковры, валюту, золото и прочие драгметаллы в любом количестве. Но нам нечего было предложить здешним купцам и деловым людям.

Тут же большими ножницами стригли овец. Животные возмущённо блеяли и взбрыкивали, недовольные, что их раздевают при всех. Можно сказать, лишают шубы. Хорошо хоть, не последней.

Звуковым оформлением этого масштабного зрелища служили крики торговцев, рекламировавших товар, какофонические вопли ослов, кудахтанье кур, рёв верблюдов и отчаянный торг покупателей. Это был настоящий Древний Восток, только уже с другими, современными товарами.

Выборы

В один из воскресных дней в Марах, как и по всей стране, проходили выборы депутатов Верховного Совета СССР. От советских граждан требовалось в течение дня, желательно до обеда, отправиться на избирательный пункт и проголосовать за указанных, безальтернативных кандидатов на почётные посты.

Военные должны были проделать эту нехитрую операцию как можно раньше, с момента открытия избирательных пунктов в частях и подразделениях Советской Армии и Военно-морского Флота. То есть с семи утра. И уж никак не позднее девяти: два часа отводились на неизбежную очередь к урнам для голосования.

Для некоторых офицеров учебного центра, как штатных, так и прикомандированных, это создавало определённую проблему, поскольку накануне была суббота, конец трудовой недели и укороченный рабочий день со всеми вытекающими последствиями. После всего этого подниматься ни свет ни заря было сложно, а кому-то ещё приходилось добираться к месту службы из города.

Я, вместе с другими дисциплинированными коллегами, проснулся в требуемый час, посетил избирательный участок в клубе учебного центра, изобразил голосование за не известного мне человека, после чего все мы вернулись в общагу и вновь нырнули в постельные принадлежности, чтобы доспать положенное время.

Кто-то скажет: «Как тебе не стыдно?! Голосовать непонятно за кого! Не по воле сердца!» Кто не в курсе, читайте дальше. Около десяти утра меня разбудили, так и не дав выспаться. У постели стоял взмыленный секретарь комсомольской организации части. Глаза его лезли на лоб.

Это был двухгодичник-мгимошник, невысокий, худенький брюнет, смазливый и чрезвычайно активный. Звали его Евгений Полевой. Впоследствии он прославится на весь мир, правда, не самым выигрышным образом и к тому же посмертно.

О судьбе его увлекательно повествует Википедия под заголовком «Массовое убийство в Лувесьенне», а также ряд других интернет источников. В России даже сняли документальный фильм о нём, где его трудно узнать из-за солидной прибавки в весе.

К началу девяностых он стал бизнесменом международного масштаба и погиб во Франции при загадочных обстоятельствах, не прояснённых по сей день. А тогда, в Марах, он лишь готовился к своей будущей роли, исполняя обязанности секретаря комсомольской организации учебного центра.

- Это ты Добрин? – спросил он, переводя дух.

Я сразу же чистосердечно признался, не понимая ещё, в чём дело. Секретарь перевёл дух, всем своим видом показывая, что произошло событие, доселе не виданное и не слыханное в этих краях.

- Ты до сих пор не проголосовал!!! – выпалил он, задыхаясь. – С ума сошёл?! Там весь политотдел на ушах стоит! Из комсомола хочешь вылететь?

- Я проголосовал, - недоумённо возразил я. – Вместе со всеми ходил два часа назад.

- Проголосовал? А почему твоя фамилия не отмечена?

- Не знаю. Должны были отметить, когда бюллетень давали.

Я встал с постели, понимая, что поспать уже не удастся.

- Все мы голосовали, - сонно сообщил Слава с соседней койки. – И он тоже.

- Там фамилии проверили - твоя не отмечена, - бубнил своё секретарь, но уже спокойнее. – Велели тебя разыскать…

- Голосовал он! – категорично объявил Виталик. – Я могу подтвердить.

- Точно? – переспросил секретарь, оглядывая проснувшихся курсантов. – Ну ладно, пойдём, - пригласил он меня. - Сам всё расскажешь…

И мы с ним направились в клуб. Он располагался на другом конце территории части, и у нас было время побеседовать.

- Пойми, это ж политической дело! – продолжал Полевой, видимо, оправдывая свою недавнюю ажитацию. – До самого верха дойти может! Загранкомандировки зарубят! Пожизненно невыездным сделают! И загонят за Можай служить!

- Да знаю я всё, - отвечал я ему.

На душе было гнусновато. Необходимость отбиваться от идиотского, вдобавок, незаслуженного обвинения огорчала и злила одновременно. Теперь всё зависело от уровня интеллекта обвинителей, которые могли запросто пришить мне политическое дело и радикально поменять мою жизнь. Причём, не в лучшую сторону.

О приближающемся конце этого маразма тогда ещё никто не догадывался, и неучастие в таких выборах без уважительной причины легко могло быть признано абсентеизмом. А это, по мнению политического руководства страны, хотя и не призыв к свержению советской власти, но уже недалёко от него.

Поэтому ощущал я себя тревожно. Никто не мог знать, удастся ли мне доказать мою правоту. Из-за глупейшего недоразумения моя карьера могла завершиться, даже не начавшись, да и дальнейшая советская жизнь могла осложниться.

Видя моё состояние, Полевой попытался меня утешить:

- Погоди расстраиваться. Если голосовал, ничего не будет. Объяснишь всё, ребята твои подтвердят… Тут некоторым такие дела с рук сходят! В крайнем случае бюллетени потом посчитают и увидят, что все на месте.

Мне вспомнился описанный где-то случай или анекдот, как в сталинские времена избиратель случайно испортил свой бюллетень. То ли черканул ненароком по фамилии единственного кандидата, то ли кляксу на его портрет поставил, словом, учинил нечто страшное. И настолько перепугался, что съел этот бюллетень прямо в кабинке для голосования, за шторками.

Мой случай оказался проще: кто-то из начальников подтвердил, что я голосовал, и инцидент был исчерпан. Однако он оставил у меня очередное неприятное впечатление о тогдашнем режиме в стране. Было в нём хорошее, но было и такое.

Второй раз я общался с Полевым во дворе санчасти. Увидев, что я беседую на скамейке с симпатичной девушкой-врачом, объектом вожделения и ухаживаний многих переводчиков, он одобрительно подмигнул мне:

- Правильно! Молодец! Нечего всяким там питерским и киевским уступать!

Как потом выяснилось, он незадолго до этого был минским.

Особист

Один из наших, Лёша, записывал на бумагу всё интересное о Марах. Впечатлений было много, и ему пришлось завести для этого специальный блокнот, с которым он не расставался ни на работе, ни на отдыхе. Записей становилось всё больше, но в один прекрасный день блокнотик его пропал.

Лёша обегал все места, где мог его оставить или выронить, опросил переводчиков, преподавателей, слушателей, обслуживающий персонал, но тщетно. Его удивляло, что дешёвая, замызганная, к тому же, использованная записная книжка смогла кому-то понадобиться. Наивный Лёша!

Вскоре в нашей комнате появился гость – майор лет сорока, с добрым румяным лицом, внимательным взглядом и обширной лысиной, которую он периодически вытирал платком. Мы уже знали, что это - местный особист, и держались с ним соответственно.

После слов приветствия майор как-то без перехода начал рассказывать нам, что Мары – вполне приличный и гостеприимный город, такой же, как и тысячи других в СССР. Мы молча слушали, не вступая в дискуссии и пытаясь понять, куда он клонит. А когда он достал из кармана блокнот Лёши, всё стало ясно.

Не спрашивая, кто его владелец, майор сразу обратился точно по адресу:

- Ну зачем вы пишете эту ерунду? Тюрьмы, зэки, драки, - он протянул блокнот Лёше и продолжал спокойным, ровным голосом: - Это наш советский город. Есть в нём проблемы… Ну и что? И люди в нём хорошие. Вот я здесь живу пять лет, и ничего – хожу спокойно, никто меня не трогает. А есть места и похуже…

Последняя фраза как-то настораживала, хотя возможно, начальник особого отдела ничего особого не подразумевал.

- А вы ещё высказывания здешних начальников записываете, - продолжал он. – Зачем? Ну, ошибаются люди. А вам бы только высмеять человека.

Наше молчание красноречиво свидетельствовало, что нам очень стыдно за такое легкомыслие. В конце монолога майор миролюбиво предложил:

- Пишите о чём-нибудь хорошем. В мире так много прекрасного…

Он улыбнулся нам на прощание и вышел.

С тех я ни разу не видел, чтобы Лёша записывал свои впечатления о чём бы то ни было. Внимательные они были, сотрудники могучего ведомства. Ни одной мелочи не упускали. Как они проглядели развал государства, занимавшего шестую часть земной суши, непонятно.

Домой!

Незадолго до возвращения в Москву нам, наконец, сделали подарок - присвоили младших лейтенантов. Для вручения офицерских погон в Мары прибыл лично начальник западного факультета генерал-майор Афанасьев.

В марыйском аэропорту ему сразу же испортили настроение. Здешние таксисты отказались везти его по счётчику, да ещё и нагрубили. На них не произвели впечатления ни лампасы, ни генеральские погоны, ни Звезда Героя Советского Союза.

Дня через два начальник факультета осуществил в торжественной обстановке то, ради чего и совершил это дальнее и нелёгкое путешествие. Своим бело-розовым ликом и полной фигурой генерал резко контрастировал со здешними офицерами, загорелыми, поджарыми и остролицыми. Герой войны выглядел заслуженным древнеримским сенатором, хорошо повоевавшим во славу империи и теперь прибывшим в отдалённый гарнизон, куда-нибудь на границу с непокорной Парфией, дабы подбодрить здешние войска.

Новые погоны мы обмыли невероятным количеством шампанского. Гуляла вся общага. Бутылки, вперемешку с дынными и арбузными корками, потом долго выносили мешками и носилками.

Маленькая деталь: вручённые нам погоны предназначались для офицерского кителя, которого у нас ещё не было. Требуемых погон на рубашку сразу найти не удалось – в Марах были только сержантские. Мы прилепили к ним по одной маленькой звёздочке и стали младшими лейтенантами – настоящими виияковскими мамлеями. Начальство посмотрело на это снисходительно.

***

Урядник всё же преподнёс нам прощальный сюрприз. Перед этим он отличился тем, что пьяный, среди ночи въехал к нам в комнату верхом на переводчике-«партизане», лейтенанте лет двадцати пяти. Как-то он сумел его запугать, и тот покорно возил его на себе по общаге.

Урядник хотел произвести на нас впечатление, показать, насколько он крут, и другого способа не нашёл. Такая у него была ментальная программа - подавлять тех, кто слабее физически или морально, подчинять их себе, и издеваться над ними. Представляю, как этот урод отыгрывался на несчастных солдатиках, отданных под его начало.

К курсантам он тоже внимательно приглядывался и кого-то из них осторожно тестировал на прочность. Похоже, действовал на автомате, по привычке, видя, что они ещё совсем юные и не прошли суровой школы жизни. Тем не менее, с ними у него ничего не получилось: в той или иной форме его неизменно посылали в известном направлении.

В ту ночь его джигитовка на «партизане» была прервана таким же предложением пойти или поехать всё в том же направлении и как можно быстрее. Урядник опять ничего не понял, но его затаённая обида на нас росла.

Спустя пару дней мы смотрели в ленкомнате телевизор, и этот обормот, как всегда под газом, попытался переключить канал. Наш Алик порекомендовал ему не трогать телевизор. Урядник опешил. Он чувствовал себя здесь хозяином, а мы, прикомандированные, были, вроде как, гости. К тому же, ленкомната была полна народа, присутствовали сослуживцы и постоянные собутыльники Урядника, и оскорбления в их присутствии он вынести не смог.

Урядник молча вышел, но через минуту вернулся. В руке у него была заряженная ракетница со взведённым курком. С перекошенным лицом он приблизился к Алику и приставил оружие к его груди. Не было до конца понятно, пугает Урядник, или он действительно готов выстрелить. Думаю, что он и сам не знал этого.

Но ждать ответа на этот вопрос было нельзя. Всем известно, что будет, если выстрелить из ракетницы в обнажённое человеческое тело, да ещё в упор. Сидевший рядом Аркаша ухватился рукой за оружие и рванул его к себе. Следующим движением он ловко вывернул ракетницу из руки Урядника.

Всё произошло очень быстро. Урядника повалили и прижали к полу. Он выл, хрипел и ругался, но его держали до тех пор, пока он не успокоился и не извинился. Естественно, он сказал, что хотел пошутить, а то, что ракетница заряжена, не заметил.

Алик, отец семейства, чудом избежал, если не смерти, то, как минимум, серьёзных увечий. И самым удивительным было то, что Аркаша, в отличие от многих других, никогда не занимался боевыми искусствами и вообще не отличался спортивностью. Но тут он поразил всех быстрой, ловкостью и, главное, смелостью. А ведь это был настоящий подвиг, потому что выстрел мог достаться ему. Но Аркаша не оплошал и спас товарища. Молоток!

Уряднику за это ничего не было, по крайней мере до нашего отъезда. Думаю, и потом не было.

***

Настал день вылета в Москву. Автобус забрал нас у общаги и направился в аэропорт. Проезжая по мосту через Мургаб, кто-то воскликнул:

- Может, монетку в воду бросим?

- Сейчас мы тебя бросим! – заволновались вчерашние курсанты.

Самолёт взлетел. Без сожаления смотрели мы из иллюминаторов на спёкшийся от жары город. В Москве, несмотря на прохладную, дождливую погоду, я ещё несколько дней потел по инерции. Мне по-прежнему было жарко и днём, и ночью. Организм и подсознание никак не хотели отвыкать от марыйского пекла.

Мары сегодня

Сейчас Мары сильно изменились к лучшему. Я не был там с советских времён, но сужу по фото и роликам в Инете. Поражаешься, насколько похорошел город, и ничего не узнаёшь. Это приятно. Надеюсь, нравы там теперь тоже другие, под стать красивой архитектуре и широким, чистым проспектам.

Мой приятель, очень серьёзный человек, регулярно бывавший в Марах в девяностые годы, сообщил, что власти Туркмении радикально и жёстко подчистили республику от криминалитета. Особенно Мары. Возможно, так оно и есть. По крайне мере, в 2012 году город был даже объявлен культурной столицей СНГ. То есть и нашей тоже!

Древний Мерв для туркмен - национальная святыня. Туда совершают паломничества, чтобы почтить память предков. Мары – главный центр газовой промышленности Туркменистана. В городе немало заводов - машиностроительный, авторемонтный, хлопкоочистительный, кожевенный, сахарный, пивоваренный, молочный, а также по производству азотных удобрений.

Плюс несколько фабрик и два комбината по самым разным профилям. Да ещё и конезавод впридачу, где разводится знаменитая ахалтекинская порода. Можно сказать, промышленный центр. До былого величия Мерва нынешним Марам пока далеко, но кто знает, может быть, древняя Маргиана в очередной раз удивит мир своим возрождением?

Copyright © Владимир ДОБРИН 2013 Все права защищены

http://www.youtube.com/watch?v=WxiSXcUpZp0

Желающие что-то добавить или прокомментировать могут писать по адресу: dobrinvladimir@gmail.com

Желающие почитать и посмотреть о виияковцах что-то ещё могут заглянуть в мой блог по адресу:

vladimir-dobrin.livejournal.com