Игорь Головко – член Союзов писателей и журналистов России, родился в Крыму в мае 1946г. 1964-69гг. Военный институт иностранных языков. Арабист. Март 1967 по март 1968 года командировка в Сирию. Участник израильско-арабской войны. Воин-интернационалист. Работал в Управлении Генштаба СССР. Шесть лет проходил службу в Алжире и Ливии. Подполковник запаса. Изданы три поэтических книги: «Пятьдесят» (Воентехиздат), «Буду петь» (Вече) и «На срыве» (МГО СПР), и четыре прозаических: «Неоконченная война» (Вече), «Следствие в Заболочи» (МГО СПР), «Собаки моей жизни» (МГО СПР) и «Чук и Гек или сирийский Декамерон» (АСТ), в соавторстве с писателем, виияковцем, А.Васильковым. Рассказы, очерки, повести, эссе и стихи публиковались с 1967г. в многочисленных газетах, журналах и сборниках Союза писателей России. Включён в сборник «Лучшие поэты и писатели России, 2015г», в Литературный календарь Союза писателей «Гении. Классики. Современники», в энциклопедии Союза писателей России, Клинского района «Клинские незабудки» и ВИИЯ. Лауреат конкурсов им. Сергея Есенина «Золотая осень» Союза писателей и «Семейный альбом» Правительства Московской области. Неоднократный лауреат конкурсов Союза писателей России. Автор текстов более двухсот песен, на музыку 14 композиторов. Их поют народные, заслуженные артисты России, ансамбли песни и пляски ВВС и ВКС.

Военный институт иностранных языков в шестидесятых

Несколько слов о ВИИЯ

Вызов пришел письмом: «... явиться 14 августа 1964г....»

В первый раз я подъехал с Танкового проезда, но ожидаемого здания института не увидел. Желтела лишь крохотная проходная КПП, с сидящим в окошке малюсенькой комнатки, дежурным. Сообщив в отдел кадров по внутреннему телефону, что прибыл, стал ждать, с удовольствием наблюдая за жизнью загадочного института, о котором мало кто в стране тогда знал. Курсанты в гимнастерках, подпоясанные ремнями с большими сверкающими желтыми бляхами со звездами, сновали туда-сюда. Один из них, высокий блондин с волнистыми волосами, с пилоткой, заложенной за красный с золотыми по краям полосками погон, оставил в окошке дежурного книжку, и я с волнением прочел на обложке «Учебник итальянского языка» и остро ощутил, что я хочу учить именно итальянский. Смешно, но об возможном изучаемом языке до этого момента я даже не задумывался. Какая разница, что учить? Главное, где.

КПП. Не то, что было в 1964г., но на том же месте, и по форме похоже

Встреченный на КПП мог быть одним из этих ребят старшего курса.

На снимке Минаев А.Н. и Гергель В.В.

Яркое солнце играло в крупицах взвешенной в воздухе пыли. Он был наполнен ароматами позднего лета. Сердце учащенно билось. Хотелось совершить что-то большое и хорошее. Это чувство нахлынувшего счастья сопричастности вызывало ещё большие желание поступить в этот вуз, во чтобы ни стало, носить такую же форму, как проходящие через КПП, ребята, быть таким, как они, дружить с такими, как они, и это желание в тот момент казалось мне каким-то сказочным, нереальным. Пожалуй, никогда в жизни ни до этого момента, ни после, ни о чём я так страстно не мечтал, как о поступлении в ВИИЯ.

Пройдя с чемоданчиком личных вещей на территорию института, увидел старинные трёхэтажные здания казарм темно-красного кирпича с зарешётчатыми окнами-бойницами. «Тюрьма народов» - почему-то проскочило в голове. Здания учебных корпусов и казарма слушателей института (в училищах учащихся называли «курсанты», в высших учебных заведениях - «слушатели») были расположены, как две буквы «П», развернутые «ножками» друг к другу. В левой букве «П» размещалась спортивная площадка с гимнастическими снарядами: параллельными брусьями и турниками, на которых постоянно кто-то «висел», баскетбольной площадкой, в момент превращающаяся по желанию играющих в поле для мини футбола. В правой букве - голый асфальтовый плац, на котором проводились парады, торжественные построения, занятия по строевой подготовке, обычные построения. В обоих зданиях располагались казармы и учебные классы. Между дальними ножками «букв» - небольшой скверик в несколько кустов и скамеек, никогда не работающий фонтан, отгороженные от Волочаевской улицы забором из чугунных пик, окрашенных черной блестящей краской и закрепленных между собой тоже чугунными венками со звездами.

Каждый этаж - длинный плохо освещённый тёмный бесконечный коридор, как шаг в бездну, со всегда натёртыми до блеска паркетными полами, комнатами с обоих сторон и окном в каждом его торце. Казармы построены ещё при Петре Первом в 1806 году для 12-го гренадёрского Вологодского полка, сформированного 25 июня 1700 года, который в 1790 году, при Екатерине Великой, был переименован в Астраханский полк, а сами казармы названы Астраханским казарменным городком. Полк принял участие в 110 сражениях и ни разу не потерпел поражения. Памятник героям Плевны возведён и в честь воинов этого полка.

ВИИЯ основан 12 апреля 1942 года, а на Волочаевской улице расквартирован с весны 1944 года. Он просуществовал до 1956 г., когда его из-за ошибочной оценки международной обстановки неожиданно расформировали. Тогда и пошла в печь неподражаемая библиотека военной и военно-технической, да и просто художественной литературы на всех языках мира, собранная в освобождённых Красной Армией странах Европы и Азии, из которых книги на иностранных языках вывозились вагонами. Лишь малая толика этих книг была передана в другие военные вузы, где их хранили в сырых подвалах, где большинство книг успешно сгноили. В лучшем случае, они были разворованы. Рассеялись по другим местам и опытные преподаватели. Уже через год страна почувствовала потребность в военных переводчиках, которых стали набирать в гражданских вузах. Но качество их работы оставляло желать лучшего. И не в знании языка выпускников гражданских вузов было дело, а в той специфике, которую скрывает в себе военный перевод, требующий от переводчика не только знания языка, но и предмета перевода, знания техники и военного дела. Освоить эту специфику гражданскому переводчику было, конечно, можно, но требовало значительной переподготовки. Было принято промежуточное временное решение открыть факультет при Военной академии Советской армии (ВАСА), иначе Военно-дипломатической академии, где стали готовить военных переводчиков, но и этого оказалось совершенно недостаточно. СССР расширял свои военные связи всё с новыми и новыми странами. 22 мая 1963 года ВИИЯ воссоздали вновь в тех же стенах, с тем же названием, на основе этого факультета. Кинулись вернуть отданные книги - безрезультатно, или почти безрезультатно. Попытались вернуть преподавателей, но те уже осели в других вузах, и как правило, менять место работы не захотели. Мало кто вернулся. Пришлось нашему очень богатому государству всё создавать заново.

Главный вход в ВИИЯ. КПП – чуть левее. Если отбросить белое здание на заднем плане, цвет корпусов – при нас был красный - и форму военнослужащих, один в один.

Абитуриенты

Старшие слушатели, ещё набранные на факультет ВАСА, пользовались полной свободой: москвичи жили по домам и только в 1964г. их «попросили» перейти в казармы. Но оставались на руках пропуска, а в гардеробах - гражданские вещи. После занятий они переодевались в гражданское и уходили в город.

В тот год из армии принимали не менее 60%, с гражданки не более 40%. Абитуриенты сдавали экзамены четырьмя потоками, начиная с начала до конца августа, когда слушатели гуляли в отпуске. За четыре дня сдавали все четыре экзамена: русский устный и литературу, как один экзамен, русский письменный (сочинение), иностранный язык, историю СССР. Кто проваливался на экзаменах, не добирая до заветных шестнадцати баллов (у гражданских), тот сразу покидал институт. Оставались лишь те, кто имел шансы быть принятым. У ребят из армии действовали непонятные правила. Иногда зачисляли абитуриента с очень небольшими баллами.

Я оказался в третьем потоке. Нам повезло, правда тогда мы так не думали. Нашему потоку приказали сдать четыре экзамена в три дня. Объединили русский письменный (сочинение) и иностранный язык. До обеда сочинение, после - иностранный. Радуясь своим успехам на экзаменах (мне удалось набрать 19 баллов из 20-ти), я и не предполагал, что этим отодвигаю себя от внезапно родившейся на КПП мечты - итальянского языка, который в институте считался лёгким.

В казарму для абитуриентов превратили обычный спортивный зал, поставив в нём простые металлические койки в два ряда и два яруса. Четыре - проход, четыре - проход. Состав оказался сменным: люди появлялись и исчезали мгновенно. Я почему-то сторонился ребят с гражданки, отдавая предпочтение приехавшим из армии. Может быть, это было неосознанное чувство соперничества: военные не входили в круг конкурентов. В группку моих экзаменационных друзей вошли сержант Степа Кутрань и какой-то морячок, которому поступить не удалось, и он мгновенно уехал. Фамилию его время стёрло из памяти. Кутрань же (привет, Стёпа!) сдал экзамены успешно и получил испанский язык. Через полгода, когда ребят с восточными и западными языками разделили по факультетам, наши пути разошлись. Курсе на третьем, столкнулись в трамвае. Стёпа похвастался, что женится на москвичке (он был иногородний), что она учится в институте, что ей двадцать два года. Через пару месяцев опять подсел в «мой» трамвай, увидел меня, подошел. – Развожусь, - сказал расстроенным голосом. - Обманула. Нигде она не учится, а работает поварихой. И ей не двадцать два, а целых двадцать восемь. - Ну, что же тут страшного? – искренне успокаивал я. - Главное, чтобы человек был хороший... - Нет. Развожусь. Не хочу вранья.

Милые сердцу казармы. Только тогда они были естественно кирпичного цвета.

Разные в тот период встречались ребята. Были «орлы», которые во время поступления и ожидания мандатной комиссии – она должна была окончательно определить, кто есть кто, – ходили в самоволку, хотя обстановка этого не требовала –не так долго мы были вне дома – носили «с воли» водку, козыряли своей независимостью. Среди «золотой» молодёжи выделялся сын генерала армии, демонстративно проделывающий все эти фортели. Высокого роста, плотный, глядел на всех свысока, злоупотреблял выпивкой и лазил через забор в самоволку даже во время сдачи экзаменов. Высокое положение родителя оказалось недостаточным. Его в институт так и не приняли.

Хотя, с моей точки зрения, случались чудеса расчудесные. Не взяли одного парня, сына дипломата, работавшего долгие годы в Канаде. Он окончил канадскую школу, и знал английский лучше, чем средний выпускник ВИИЯ. Но по сочинению на русском языке, получил двойку. Преподаватели говорили, что чужому языку его бы в институте научили, а вот русскому – вряд ли. Ещё не приняли юношу, который очень хорошо знал английский, хорошо сдал другие предметы, но до поступления в институт участвовал, будучи радиолюбителем, в выходах в эфир и разговорах с иностранными радиолюбителями. Как говорили у нас – «засветился».

После сдачи экзаменов совершенно неожиданно меня и еще двух абитуриентов, сдавших на хорошие баллы, вызвали в штаб, располагавшийся в небольшом, отдельно стоящем здании, архитектурно не отличающемся от всего ансамбля. Мы доложили о своем приходе и сели ждать в коридоре. Сердце переполняло волнение. Что случилось? По одному нас вызвали в комнату. Со мной беседовал неизвестный мне капитан, который тщательно расспрашивал о том, о сём. Я быстро сообразил, что сейчас, именно сейчас, решается моя судьба, что кто-то меня заложил, и мне надо немедленно доказать свою лояльность строю, несправедливость возникших подозрений. Во время беседы пришлось, конечно же, вспомнить, что был секретарем комсомольской организации школы. На прощанье нам строго сказали, что мы должны оправдать оказанное нам сейчас доверие, что мы собственно и собирались сделать.

Мандатка

Мандатная институтская комиссия, или, как её между собой называли ребята «мандатка», состоялась примерно через неделю после того, как разобрались с четвертым потоком. Всех кандидатов собрали в одном из больших залов, наподобие того, в котором мы жили, поставив в нем столы буквой «П». Входивший абитуриент шёл строевым шагом, хотя ребята «с гражданки» ещё не были переодеты в военную форму, мимо, сидящих за столами по обе стороны прохода, членов комиссии: сначала майоров, потом подполковников, полковников, и, наконец, за столом, соединяющим эти два ряда, так сказать на «перекладине» – генералов. В самом центре этого стола уже стоял, поджидая, подтянутый седой высокий генерал-полковник Андреев, начальник института, которому я и отдал рапорт, как научили, по-военному: «Абитуриент Головко на мандатную комиссию прибыл». Ему тут же подали мое личное дело с оценками и, думаю, со всеми выводами из них и моего поведения за ту пару недель, что я находился в стенах института, где за нами следило множество глаз из явных и тайных соглядатаев.

На фото: начальник института генерал Андреев принимает парад

Генерал, с высоты своего немалого роста, взглянул на стоящего перед ним невысокого квадратненького парнишку и с удивлением спросил:

- Что это ты такой маленький?

- Выросту, - быстро ответил я.

- А сколько тебе лет? - громыхнуло сверху.

- Восемнадцать.

- Нам нужны гренадёры, - выкрикнула душа строевого генерала, и он свободной рукой показал величину предполагаемого слушателя ВИИЯ, вновь взглянул в моё «дело», а потом на меня, и спросил:

- Какой язык хочешь учить?

- Итальянский, - уверенно ответил я.

- Хорошо. Будешь учить арабский, - завершил он беседу.

- Есть! - И, повернувшись через левое плечо, я бодро зашагал к двери.

Довольный собой и полученным языком, так как арабский в среде моих будущих институтских друзей котировался высоко, я, понимая, что уже всё – принят, почти побежал по коридору, к выходу. Навстречу двигался малюсенький полковник, который буквально бросался в глаза из-за своего крошечного роста. Ребята откуда-то почерпнули информацию, а она распространялась мгновенно, что это китаист, полковник Исаев. Институтская легенда гласила, что он работал в Китае личным переводчиком при Мао Цзе Дуне, и за глаза мы звали его Фан. Его громадная на некрупной голове фуражка повернулась ко мне, и он пронзительным фальцетом прокричал:

- Какой язык вам дали?

- Арабский, - застыл я на месте, вытянувшись, как по команде «смирно».

Продолжая идти, он бросил:

- Сейчас пойду на комиссию и скажу, чтобы вам дали ... китайский.

Мне с детства говорили, что я раскосостью глаз напоминал китайца.

- Не надо, товарищ полковник! - прокричал я ему вслед и помчался прочь по коридору.

Жизнь казарменная

Чтобы не мучились бездельем, ожидая приказ министра обороны о зачислении, абитуриентов разбили на отделения и заставили работать. Нет ничего веселее строя, вышагивающих в ногу молодых ребят в штатском под руководством бравого сержанта. Командиром нашего отделения назначили сержанта Щепотина, рослого подтянутого парня, поступавшего из армии, решившего обучить нас сразу и всему настоящим образом, для чего принялся устраивать нам по утрам выволочки, приводя наши отнюдь не гимнастические тела в армейскую норму на спортивных снарядах: отжимание в сапогах на параллельных брусьях десять раз - тройка, подъем силой семь раз и подъем переворотом в сапогах на перекладине пять раз - тройка. Почему-то бывшие школьники с этими нормативами не справлялись. Но Щепотин дрессировал жестко, приговаривая, что сделает из нас людей, если мы останемся после мандатной комиссии в его отделении. Естественно, у ребят с гражданки практики в гимнастике не было. В школах больше занимались игровыми видами и лёгкой атлетикой. Так что я для себя решил, что надо срочно начать подтягиваться и отжиматься в любое свободное время. А оно, если захотеть, всегда найдётся. Например, прибегал в казарму за чем-то, хоть на минуточку, сразу хватался за железное основание кроватей второго яруса и начинал отжиматься, как на параллельных брусьях. Проход между кроватями вполне стимулировал к этому. Проходя мимо спортивного городка, а это случалось за день не менее десяти раз, забегал на перекладину и, хоть несколько подтягиваний, пусть даже два, но делал. И так каждый раз. Результат не замедлил сказаться. Параллельные брусья, да и перекладина, перестали пугать своим холодным железом.

Казармы ВИИЯ и плац. В наше время слева находилась спортплощадка. И никаких больших зданий на заднем плане.

По утрам, до завтрака, дежурное отделение посылалось собирать мусор на плац, который сиял чистотою. Чтобы обозначить деятельность, сержант заставлял подбирать руками спички. Я бродил по плацу, тупо глядя под ноги, и размышлял «за жизнь», изображая активность, твёрдо зная, что пройдет двадцать минут, и соберём мы что-нибудь - не соберём, всё равно отпустят завтракать, и жизнь пойдёт своим обычным казарменным чередом. После завтрака отправят сдирать в классах старые обои, шпаклевать стены, выносить строительный мусор. В классах и казарме проводился ремонт, и работы было непочатый край. Мы продолжали и после мандатки передвигаться по территории строем в гражданских костюмах, одевая спортивные, когда шли на «строительные» работы.

Однажды, войдя в один из ремонтируемых классов, заваленный по щиколотку арабскими газетами, прибалдели. Вот это да! Мы уставились на эту филькину грамоту широко открытыми глазами, думая, одинаково: «Неужели настанет момент, когда будем понимать эти каракули?» Володя Казаков, высокий, крепко скроенный парень, со снопом русых кучерявинок на голове и громадным прямоугольным выпуклым лбом, поднял одну из газет, долго всматривался в незнакомый узорчатый шрифт, потом громко крякнул, аккуратно её сложил и засунул за пояс, заключив эти свои действия фразой: «Прочту, когда смогу». Мы все загорелись, и тоже взяли по одной. Эта газета хранилась у меня многие годы.

Часть казарм выходящих на Волочаевскую улицу, на волю.

При поступлении, как я и уже упоминал, в 1964 году в институте ещё не было деления на восточный и западный факультеты, и мы, все поступившие, составляли один курс, человек в двести тридцать, но с начала 1965 года нас разделили и по факультетам, и территориально: слушатели восточного факультета жили и учились отдельно, и могли встретиться с западниками, разве что в столовой или на общем собрании института.

Сразу после приказа о зачислении нас распределили по языковым группам. Всего арабский язык дали двадцати семи слушателям, разделив их на три языковых группы, по девять человек в каждой. Три языковых группы составляли учебную, а на курсе после разделения на факультеты осталось четыре учебных группы, приблизительно по тридцать человек. Что касалось языковых, то они резко отличались по численному составу. Самыми большими на восточном факультете были арабские, по девять человек, а самые маленькие, по пять, - китайская и японская.

Товарищ майор

Начальником курса Восточного факультета назначили высокого худого сутулого майора Николая Константиновича Копытова - человека, как в процессе совместной службы оказалось, умного и справедливого. Изюминкой майора были его постоянные изречения типа:

- Ну, вы, трое, оба ко мне!

Мы недоумевали: косноязычен он или так шутит?

Следующий этап – выдача новенькой военной летней формы: пилотки, брюки-галифе и гимнастерки из тонкого материала цвета хаки, с маленьким стоячим воротничком, к которому приходилось регулярно, каждый день, пришивать чистенький подворотничок, вырезаемый из куска, тоже выданной, белой материи. С ней старшие товарищи, поступившие из армии, научили нас, ребят с гражданки, как обращаться. Отрезалась полоска, сворачивалась в несколько раз, подшивалась одной стороной. На следующий день после посерения лицевой стороны, материя поворачивалась другой, чистой стороной, и так далее, пока переворачивать её уже будет некуда, тогда подворотничок выбрасывался и вырезался новый кусок материи. Брюки же получили такое странное название, как говорили, от французского генерала Галифе. Они снизу плотно облегали ноги и колени, но далее расширялись пузырём. Генерал Галифе специально придумал такую странную для глаза форму брюк для удобства езды на лошадях, так как обычного покроя закатывались при верховой езде. Ну и, конечно, были выданы сапоги: яловые, тяжёлые, для повседневной носки (это считалось привилегией учащихся высших учебных заведений, так как в армии солдатам вместо таких сапог выдавались кирзовые, ещё более грубые и тяжёлые), и хромовые блестящие легонькие для парадов и выхода за пределы части.

По поводу сапог майор сразу всё разъяснил:

- Сапоги надо чистить вечером, чтобы утром надевать их на свежую голову.

Кроме этого мы получили и парадный темно-зеленый мундир, оказавшийся крайне неудобным, сжимающим весь корпус и шею мертвой хваткой из-за жесткого покроя и стоячего, бритвой впивающегося в горло, воротничка. К нему придавались синие брюки-галифе прошитые красным кантом, ремень, который носился также и с повседневной формой, и фуражка с козырьком. Позже выдали две шинели: повседневную, темно-серую, и парадную, светло-серую .

Выданная форма потребовала большой работы по пришиванию околышков, петличек, прокалыванию и привинчиванию общевойсковых эмблем. Совершая неловкими руками эти непростые для меня действия, я испытывал необычайное волнение: я слушатель ВИИЯ, солдат Советской Армии, я с оружием и знаниями буду служить моей горячо любимой Родине, а рядом со мной сидят и пришпандоривают знаки различия люди, которые должны стать моими боевыми друзьями, с которыми мне придется провести пять лет плечом к плечу. Я любил всех их заочно, ещё толком не очень зная каждого. Радостно было надеть в первый раз в жизни настоящую военную форму великой армии, которая победила в такой тяжёлой изнурительной войне, которую уважают и боятся во всём мире.

После того, как нас приодели, в огромном по тому времени актовом зале института, вмещавшем человек четыреста, состоялось собрание. Выступил начальник института генерал-полковник Андреев, который в простой форме, без бумажки, изложил основные принципы института, среди которых особо выделялись дисциплина и военная тайна. Фразой «нет сил скрывать, что вы все – разведчики», он прозрачно намекнул нам на разведывательную направленность нашей деятельности в недалёком будущем. Коснулся и институтского быта. Обещал, что слушатели, находящиеся на казарменном положении, будут отпускаться в город два раза в неделю: в среду (банный день) после занятий до полуночи, и в субботу, тоже после занятий, с ночёвкой дома и возвращением в воскресенье к 24 часам ночи. Это нам понравилось необычайно. И ещё сказал, что каждому слушателю положено денежное содержание: на первом курсе - 75 руб., на втором - 85 руб., на третьем - 95 руб., на которые нам предстояло питаться в столовой института. И это нам тоже очень было по душе, учитывая, что инженер, после окончания ВУЗа, скажем, МФТИ, получал сначала девяносто рублей, потом постепенно его зарплата возрастала до 110 руб. Нам, подобными стипендиями, сразу показывали наше положение в обществе, нашу необходимость и, в какой-то степени, исключительность.

Но не всем столь радужным обещаниям, к сожалению для нас, суждено было сбыться в полном объёме. С каждым месяцем «гайки» всё больше и больше закручивались, и наше положение стремительно приближалось к положению обычных курсантов обычных военных училищ. Сначала, довольно быстро, не прошло и месяца после курса молодого бойца, как нам «зарубили» банный день, потом началось наступление на часы субботне-воскресного увольнения.

Строевая подготовка.

Первые два месяца, то есть сентябрь и октябрь, мы проходили курс молодого бойца. Нас учили Уставам Советской Армии, движению в строю и вне строя, подходу к начальнику и отходу от него – а начальниками для солдата являлись просто все, кому не лень, начиная с ефрейтора, – отданию чести в строю и индивидуально, и прочим премудростям военного бытия, в которое постепенно врастаешь настолько, что не замечаешь, как в последующей обыденной жизни в любой ситуации, из любых твоих действий, торчат длиннющие армейские уши.

И началось воинское натаскивание, сочетаемое с обычной учёбой в высшем учебном заведении, отличающееся от нормы уже тем, что жить нам приходилось в казарме, а не дома, и после занятий заниматься тем, что придумают для нас товарищи офицеры, а не жить весёлой разбитной студенческой жизнью, посещая студенческие посиделки. С утра, после утренней зарядки в составе курса и завтрака – шесть сорока пятиминутных часов занятий; после обеда и короткого отдыха – самоподготовка, длящаяся до ужина, вечером, после ужина, строевая подготовка, которая в первые месяцы даже входила в сетку часов и залезала на самоподготовку.

Строевую проводил лично майор Копытов с привлечением сержантского состава. Он ходил, сутулясь, весь завёрнутый вовнутрь, пряча кисти рук в рукава шинели или мундира, голосом обладал хриплым, покряхтывал после каждого предложения, будто ставил точку.

Обучая отданию чести, майор разъяснял, крутя пальцем у своего опрятно стриженого под полубокс виска:

- В голове есть ямочка, к которой и прикладывается рука при отдании чести.

Переходя к отданию чести в движении, разъяснял:

- Например, начальник справа. Поравнявшись, надо повернуть направо, на счёт «раз», подбородок, на счёт «два» - голову.

Всю свою сознательную жизнь Копытов провёл в армии: сначала – Суворовское училище, потом – военное общевойсковое. При раздаче «слонов» он не знал пощады. Мне, как и многим другим, «посчастливилось» испытать на себе строгость майора. На втором курсе я шёл с товарищами из библиотеки в учебный корпус. Ходить по территории института в то время разрешалось без строя. Запретили такое перемещение после перевода слушателей, проходящих срочную службу, на котловое довольствие, уменьшив денежное до солдатского, в 1968-ом году. А в библиотеке нам разрешалось расстегнуть две верхние пуговицы стоячего воротничка гимнастёрки. Когда склонялись над книгами, он больно врезался в горло. Уходя, я забыл застегнуть самую верхнюю пуговицу. Действительно, со мной это могло случиться лишь случайно. Навстречу шёл Копытов - человек, который лично знал моего отца. Он сходу ткнул в меня пальцем: «Слушатель, Головко! Почему пуговичка гимнастёрки расстёгнута?» «Извините, не заметил», - юношески задорно ответил я, застёгивая пуговицу. «Две недели без увольнения», - спокойно сказал Копытов и продолжил движение. И я полмесяца сидел в казарме. Была обида, но не на него, а на себя. Самое интересное, что к этому извергу, который «забивал» нам увольнения, который ночью приходил проверить, все ли на месте (а, может, кто «убыл в самоволку»?), который при каждом случае выговаривал, ругал, грозился, мы относились очень хорошо и даже любили. И причиной тому была необычайная его справедливость: нарушил – получи, невзирая на лица. Его уважали. Человек он был порядочный.

Мне кажется, что все эти высказывания, типа: «от меня до следующего столба двадцать метров», «копать окоп от меня и до обеда», давно стали армейскими анекдотами и некоторые офицеры пускали их в обиход для неискушённых салаг под видом собственных высказываний для смеха. Но не таков был Николай Константинович Копытов. Его изречения сквозили самобытностью.

Ждали мы выхода майора перед строем с нетерпением и внутренней дрожью. Появлялся он внезапно, и под внимательным взглядом его серых глаз трепетало ни одно ребячье сердце. Говорил Николай Константинович медленно, покряхтывая после каждой фразы. Слог отличался изъяном, за который мы все с таким удовольствием цеплялись и, передразнивая, повторяли чуть ли не месяцами его «изречения», с нетерпением ожидая новых и новых «перлов». Для этого любители «афоризмов» занимали вторую шеренгу строя, держа наготове бумагу и карандаш. Но где-то в глубине души каждый понимал, что не так это и смешно и жалел его за косноязычие. Вот лишь некоторые примеры его высказываний, которые я сумел записать:

- Он руки в карманы не имел.

- Некоторые отпустили усы и бакенбарды, чтобы чаровать всякую мразь.

- Мы вас учим, мы предупреждаем, а что ни месяц - то новое венерическое заболевание.

- Захожу в одну тумбочку - безобразие! Захожу в другую - то же самое!

- Я помыл курс! (доклад старшему начальнику).

- Обеспечьте Шмайлова на инструктаж.

- Сжигание нашего факультета будет в среду (имелось ввиду сжигание секретных документов).

- Некоторые слушатели ведут переписку с зарубежными товарищами официально, не сообщив об этом командованию.

- Может быть, этот зарубежный товарищ и хороший, но он может быть завербован иностранной разведкой.

- Возможны выпады со стороны иностранных разведок, а, следовательно, и со стороны иностранных держав.

- Сегодня восьмого марта. Я вас отпускаю, но прошу, чтобы в этом увольнении, вы были особенно внимательны со своими знакомствами, особенно с женщинами и девушками лёгкого поведения.

- Сегодня увольняются товарищи, которые получили разрешение от меня, потому что у них были билеты в театр и другие обстоятельства.

- Я вас отпускаю. Но чтобы в этом увольнении вы не забывали вопросов бдительности.

- Ещё раз вам напоминаю, что половое сношение ещё не повод для знакомства.

- И этот солдат, может, и среднего образования у него нету, поймал слушателя на заборе.

- Я его наказываю за самовольное братие пропуска..., за перелазанье через забор.

- Этот и другие суеверные народы.

- Отдать честь - это приложить голову к руке.

- Дежурный по институту после отбоя ходит по койкам.

- Я заглянул в ящик с противопожарными огнетушителями...

- Прошу всем сесть.

- Я вижу улыбки на некоторых местах.

- Для этого надо сделать пол оборота налево с разворотом направо.

- Этот слушатель поправил преподавателя и тем поставил себя над группой.

- Он пытался завести урок в тупик по причине тупости вопросов, путём задавания их товарищу Пучкову.

Как-то я спросил у отца, рассказав ему очередные реплики майора:

- Как такого косноязычного человека могли назначить начальником курса?

- На таких людях армия держится, - сверкнул озорными глазками предок.

Первое увольнение лишь на ноябрьские, после принятия присяги.

Присяга. Примерно так и было.

В первом увольнении со мною случился смешной случай. Ехать надо было через метро Бауманская. Пока майор раздавал пропуска, а процесс этот длился всегда не один десяток минут, стемнело. Народа в метро почти не было. Я вступил на пустой эскалатор. Навстречу по другому поднимался полковник. Нас учили очень строго: честь отдавать везде, кроме туалета. И я, не задумываясь, поднял руку к фуражке. Полковник явно был обескуражен. Засуетился. Тоже поднял руку. Приехав домой, сразу спросил отца-полковника, а правильно ли я поступил? Папа озорно засмеялся, и сказал в своей обычной шутливой манере: «Ты мог бы показать ему язык – всё равно не догнал бы». С тех пор от отдачи чести в метро я отказался почти полностью. Если, конечно, передо мной не возникал воинский патруль. Тут уж…

Игра «в солдатики» занятна, но отнимала много времени. Строевая подготовка проникла везде: и в сетку часов, и в послеобеденное время, заменяя отдых, и в самоподготовку. Даже поздно вечером, после ужина, в темноте с 22.00 до 22.30 мы отрабатывали движение в колонне, радуя местных жителей окрестных домов громкой строевой песней, которую орали во всё горло. Каждый, веселясь, старался петь, как можно громче. Слух был необязателен. Все знали, что каждое, даже самое неприятное действо, имеет конец – в 23.00 отбой, и никто не может повлиять на его законный приход. Всё же, местные жители пожаловались командованию института на наше старательное пение в столь поздний час, и это безумие прекратилось.

Главное, что после курса молодого бойца и принятия присяги, нас стали отпускать в увольнение с ночёвкой дома с субботы на воскресенье, как и обещали. Чтобы раздать пропуска, старшина курса строил курс в коридоре, проводил перекличку, и все напряжённо ждали майора.

Инструктаж перед увольнением. Проверка начищенности сапог.

Не наш курс, не наш майор, но какая разница?

Он выходил из кабинета, медленно приближался к строю. С громким топотом старшина строевым шагом подходил, к остановившемуся у одного из флангов строя, майору и, не доходя пары шагов, жёстко прижав в приветствии руку к пилотке, отдавал рапорт зычным чётким голосом. Майор, держа руку у фуражки, как на строевом смотре, никуда не спеша, передвигался к центру строя, поедая глазами слушателей, как Черчилль наших солдатиков в Ялте, разворачивался к нам лицом и командовал: «Вольно!». Старшина, как эхо, повторял команду. После этого начиналась долгая театральная пауза, сопровождаемая движением майора вдоль строя туда-сюда. Многословием Копытов не отличался, но умел делать многоминутные паузы, что не меряно удлиняло разводы, а получение пропусков, чтобы уйти в увольнение, мучительным экзекуционным процессом. Вот образец выступления майора Копытова Николая Константиновича перед слушателями первого, второго и третьего курса ВИИЯ, так как ни текст, ни манера его произнесения, ни диспозиция действующих лиц за все годы казарменной жизни совершенно не менялись. Диспозиция: курс в 120 человек построен, майор и старшина курса уже стабилизировались в одной точке, то есть, стоят перед строем и у старшины в руках пухлая пачка наших пропусков.

МАЙОР: - Сегодня суббота. Кх,кх. - Пауза. - Завтра воскресенье. Кх,кх. -Длительная пауза, во время которой майор ещё раз проходит вдоль строя туда-сюда. - Я вас отпускаю... Кх, кх, кх. - Очень длительная пауза. Майор медленно несколько раз проходит вдоль строя, ища нарушения в форме одежды и внешнем виде слушателей, но не находит их, и наконец, ещё раз останавливается в центре. - Но прошу(ударение. Голос его при этом понижался до хрипа)! Кх, кх. Из этого увольнения, кх, не принести (ударение)! букет... (пауза), кх, всяких нехороших поступков... Кх, кх, кх. И не потому, что скрыли... (интонация менялась на снисходительную. Он ведь знал, что попытаются скрыть) Кх, кх. А потому что действительно (!),кх, таких проступков не было. - Далее следовало примерно трехминутное разнотональное кряхтение и прохаживание вдоль строя, после которого он резко останавливался вновь в центре и, обращаясь к старшине неохотно выдавливал:- Раздайте пропуска.

Схватив, вымученные долгим ожиданием, пропуска, мы мчались через КПП к трамваю, набивались в него шумной весёлой толпой, и ехали с пяток остановок до метро Бауманская, где галопом спускались по эскалатору, вдыхая с жадностью воздух свободы. В метро «табун» рассыпался в разные стороны.

Книга

Деньги были, и мы их щедро тратили на книги: словари, учебники, по истории и географии стран изучаемых языков и т.д. И вдруг, появилась книга о выпускниках ВИИЯ. Все бросились её покупать. Прошло пару недель, и опять же друг, на очередном построении, майор Копытов строгим голосом, спросил: «Кто купил эту книгу, поднимите руки? Ничего не подозревая, купившие сделали это. Их быстро переписали, и последовал приказ: «Книги сдать!» Пришлось вытаскивать их из тумбочек, чемоданов, хранящихся в каптёрке, привозить из дома, тем, кто уже успел отвезти книгу домой. Жалко до слёз. Но скоро прошёл слух, в который трудно было не верить: в этой книжке на фотографиях оказались ещё нераскрытые наши разведчики, которым данное издание может сильно повредить в их работе. Да и раскрытых разведчиков умные государства не торопились обнародовать. Знали лишь тех, кто провалился с треском, как Зорге. Да и то, сведенья о нём, сначала пришли с Запада, потом наши органы решили, что можно признать его, как разведчика, отлично поработав над его биографией, «вымарав» из неё связников и прочих ребят, которые соприкасались с ним в своей рабочей, жизненной и любой другой деятельности. И это правильно. Когда идёт война – пусть и «холодная» – надо меньше болтать, а больше делать. Даже в те небольшие годы нам это было понятно.

Я в увольнении в 1966 году.

Когда я возвращался из увольнения, то, как и другие заходил в дежурку, рапортовал дежурному офицеру, что «прибыл, и происшествий не случилось...», и, сдав его помощнику пропуск, направлялся в свой корпус, поднимался на второй этаж, здоровался с дневальным, шёл длинным полутемным коридором по поблескивающему паркету к своей комнате. Сколько таких «своих комнат» мы поменяли в течение трех лет?! Нас, я подозреваю, умышленно, переселяли с места на место раз семь - восемь. Наверное, чтобы мы были готовы к любым переменам в жизни. В каком корпусе я только не жил? Через месяц жизни в физкультурном зале нас распределили по комнатам, по языковым группам, а, так как комнаты были небольшие, и вся языковая группа в девять человек не помещалась, пришлось поставить четыре кровати вторым ярусом. Я, естественно, полез наверх. Давила врождённая клаустрофобия, о которой тогда я ещё и не подозревал.

Первый друг

По территориальному принципу, в физкультурном зале наши кровати стояли рядом, через проход, я стал общаться с Игорем Барсуковым, что во многом определило мою судьбу в дальнейшем на некоторых этапах жизни. Он пытался поступить в школу КГБ, но, не сумев сдать экзамены, «перекинул» документы в ВИИЯ. Как позже выяснилось, – он не сразу поведал мне эту семейную тайну – отец у Игоря был ещё довоенным генералом, а во время войны командовал артиллерией фронта у Баграмяна, и во время штурма Кенигсберга (нынешнего Калининграда) это он сосредоточил на этом направлении всю артиллерию фронта, что в значительной степени предопределило его освобождение.

Игорь Михайлович Барсуков в 1965г.

Начало занятий ощущалось как праздник. В основном, по четыре часа в день в расписании стоял арабский язык, столкновение с которым было шоку подобно. Всё не так, как у людей: и тетрадь открывается не с того конца, и пишется справа налево, и гласных букв в письме нет, и букв одинаковых, но произносящихся несколько по-другому, куча: два «к», два «д», три «с», два «т», три «з», какие-то долготы, лигатуры, огласовки, масдары и прочие, и прочие премудрости, которые предстояло освоить. Казалось, что это совершенно невозможно. Но дорога, на которую мы все вступили, обратного хода не имела. Надо карабкаться вверх, не смотря вниз, а то, можно было сорваться с обрыва и сильно разбиться. Те, кто исключался из института, продолжал срочную службу в армии вне его стен.

Первым нашим преподавателем по арабскому языку в языковой группе (а в каждой языковой группе на первом курсе был свой один-единственный ведущий преподаватель и лишь со второго курса преподаватели стали различаться по предметам) оказалась симпатичная женщина лет двадцати пяти. Маленькая, худенькая, с вороными блестящими волосами и карими миндалевидными выразительными глазами. Звали её тоже нестандартно: Аде′ль[1], то есть, если перевести с арабского «справедливая», Адель Николаевна Акатьева. Мы быстренько прознали, что она внучка Оды Васильевой, женщины - арабки, сирийки, которая вышла замуж за русского инженера ещё до революции и приехала с ним в шарм, хотя и так она была очаровательна. Мы все дружно влюбились в неё, но, к сожалению, пробыла она у нас недолго - уехала с мужем-дипломатом в Сирию. С ней мы только изучили арабский алфавит, на который потребовалось около двух месяцев. Одно из первых выученных слов - «танк», что чётко выражало всю направленность обучения. Она оказалась женщиной незаурядной. Работала под руководством известного русского арабиста И.Ю. Крачковского, который первым перевёл на русский язык Коран и который, по семейным преданиям, являлся дальним моим родственником, о чём я узнал десятком лет позже. Необычное происхождение придавало Адели Николаевне[2] дополнительный шарм.

Друг мой, Барсуков, в начале учебы очень беспокоился, что арабский у него не пойдет. Прибегал ко мне - мы оказались в разных языковых арабских группах, потому и жили в разных комнатах - и стонал, что языка не понимает, что никогда

его выучить не сможет, и, наконец, что собирается подать рапорт о переводе на западный факультет, на английский язык, который познавал в спецшколе (вместе с ним учился Никита Михалков), надеясь, что, через месяц учёбы, сможет нагнать ребят, начавших английский с нуля. Я, как мог, успокаивал друга. Боялся потерять. Понимал, что вряд ли буду бегать на другой факультет. Не набегаешься. Говорил, что он привыкнет к арабскому, всё утрясётся. Постепенно Игорь действительно привык к этому очень специфичному языку без гласных, и учёба пошла у него неплохо.

Барс – человек-идея. Не было дня, чтобы он не генерировал новую, которую с удивительным упорством проводил немедленно в жизнь. Порой этого упорства хватало на целых полгода. Но постепенно он остывал, и ему приходила новая, перебивающая предыдущую, зачастую являясь её полной противоположностью. Например, одна из ранних: поправиться, чтобы иметь возможность путём культуризма перегнать накопившийся жир в мощные мускулы. И он начал есть по две порции, в то время, как я пытался, наоборот, согнать лишние граммы со своего склонного к полноте торса. Мышцы-то он, в результате, действительно накачал, но сразу остановиться не смог, вырастив несколько подбородков, и, тут же, начал пытаться резко худеть, проявляя, такую же, невероятную силу воли.

Кроме арабского, море времени занимали история КПСС, тактика СА (советской армии), ОМП (оружие массового поражения). Хорошо ещё, что второй язык нам решили начать преподавать только со второго полугодия второго курса. Все сосредоточивались на первом, считая его главным предметом, но полной отдачи не получалось. Отвлекали и караул, в который приходилось ходить регулярно, чуть реже, чем раз в неделю, и другие предметы, по которым тоже проводились не только лекции, но и контрольные занятия, и написание курсовых работ, что было сродни кандидатской диссертации. И венец всему - зачёты.

Тактика Советской армии занимала львиную часть времени. Сложность заключалась, плюс ко всему, и в том, что всё, что изучалось, носило секретный характер. Записи велись в специальных «секретных» тетрадях. Чтобы перечитать, хоть одну, строчку, приходилось идти в секретную часть, брать папку, вскрывать ее, а при завершении чтения вновь опечатывать и относить. Много мороки было и с картами, которые приходилось склеивать из отдельных листов, наносить на них боевую обстановку: наши позиции, позиции противника, подписывать карту особым образом с элементами «штабной культуры», как называли эту штуку преподаватели кафедры тактики, которую они сами весело окрестили «дубовой рощей». Вся эта «культура» требовала художественного и графического таланта. Исправлять, что-то неправильно нанесённое, было чертовски трудно из-за использования цветных карандашей: противник изображался синим, свои войска - красным. На полях писалась «легенда». В результате, всё нарисованное, надо было громко и чётко донести до ушей и сердца преподавателя. Для чего, по сути, требовалось, буквально наизусть, выучить Боевой Устав.

На фотографии учебная группа арабистов на тактических учениях.

Стоят слева направо: Анатолий Шаталов, Валерий Горбатенко, Владимир Нечипуренко, Александр Ганжа, Владимир Болотин (Турчин), Рубен Ковернинский, Сергей Медведев, Алексей Сорокин, Александр Шмайлов, Валерий Марков, Александр Коровкин, Владимир Скоробогатов, Евгений Лашкевич, Игорь Барсуков; сидят слева направо: Владимир Шишаков, Александр Марков, Вадим Попов, Владимир Казаков, Владимир Ионченко, Анатолий Спиркин, Игорь Головко

Завершение полевых занятий. Радость юности. Летает Игорь Барсуков. Слева Владимир Ионченко. Ближний к Володе в группе Владимир Нечепуренко. Справа второй Александр Маркин. Остальные в динамике. Забавно, что Игоря тогда мы не уронили.

Чудо

На Тактике СА нашим преподавателем стал великолепный человек, бывший разведчик, полковник Ионченко Николай Васильевич, выделяющийся как сфинкс среди общей – отнюдь не безликой преподавательской массы этой оригинальной кафедры. Напоминая своей фигурой моего отца, он вплывал в класс, высокий, плечистый, с начавшим появляться под крутой славянской грудью животиком, чёрно-волнисто-волосый, с круглым красным лицом, карими весёлыми большими глазами и неизменной улыбкой с ямочками щёк. Говорил он мягким распевным голосом вещи для нас необычные. Мягкий юмор не раз во время лекции заставлял аудиторию биться от смеха в судорогах. Не преподаватель, не военный, а какое-то яркое светлое необыкновенное Чудо. Это не мешало ему быть требовательным и настойчивым, что многократно увеличивало к нему уважение в слушательской среде. Его уважали и за знания, и за умение эти знания преподнести, и за юмор, порой едко насмешливый, и за жизнь, которую он прожил очень достойно. С болью потери родного человека узнал, что его не стало в октябре 2010 года.

Вот он – красавец, первый в первой шеренге справа.

- Уставы, - нежно ворковал Николай Васильевич,- это песня, которая написана ... кровью.

- Товарищ полковник, а вы на войне кого-нибудь убили? - задавала вопрос аудитория.

- Наверное... Вспоминаю сорок первый. Я курсант пулеметного училища. Немец движется к Ленинграду. Нас выводят на предполагаемое направление наступления противника. Строят. Я оказываюсь на правом фланге первым, так как самый высокий - в Николае Васильевиче было около метра восемьдесят роста. Начальник училища подходит ко мне, внимательно смотрит мне в глаза и говорит: «Ты - командир». Я распределяю, как учили, роту по фронту. Ложусь за один из пулемётов и начинаю ждать. Появляются немцы. Они идут строем, ничего не опасаясь, не ожидая сопротивления, как уже привыкли шагать по Европам, по пыльной просёлочной дороге. Жаркий летний день. Когда подходят совсем близко, я начинаю стрелять. Кто-то падает. Вслед за мною стреляет вся рота. Валятся, как подкошенные, остальные разбегаются по местности, занимая позиции для стрельбы. Начался долгий бой. Противник временно отступил. Наверное, в кого-то попал и я. Может быть, и убил.

На снимке Н.В.Ионченко во время войны.

В дальнейшем, занимался в основном руководством, и сам стрелял редко, но воевал всё время на передовой. Когда вошли в Прибалтику, меня назначили комендантом одного из городов. К тому времени я уже был майором. Всех немцев из города повышибали. Остался один пулемётчик на колокольне. Долго его «снять» не могли. Через центр спокойно не пройдёшь. Стреляет, гад. Наконец, ребята его сцапали живым, и мне захотелось посмотреть на этого «героя». Сказал, чтобы подвели. Два автоматчика его сопровождали. Немец оказался типичным фрицем – высокий, рыжий, в пыльной со следами побелки и пота гимнастёрке, с закатанными сверх локтей рукавами, открывающие крепкие мускулистые руки, сплошь покрытые длинными рыжими волосами. Было отчётливо видно, что его храбрость сдобрена большой долей алкоголя.

«Как зовут?» - спросил я по-немецки. Он секунду вслушивался в мои слова и вдруг поднял руки, как бы желая задушить, бросился на меня. Я, инстинктивно, выхватил пистолет и выстрелил ему в голову, но пуля попала по касательной в самый край лобовой кости и, оставив кровавую полосу, улетела. Немец, не останавливаясь, успел сделать ещё пару шагов. Он уже находился настолько близко, что обдал меня запахом перегара. Не знаю, чем бы это закончилось, если бы, не стоящий сзади меня автоматчик, успевший дать очередь. Больше в людей я не стрелял. Тут же в Прибалтике произошёл забавный случай. Мы взяли пивной завод. Когда вошёл в цех, увидел, как солдаты, взопревшие от боя и летнего жара, касками черпают пиво из чана. Подошёл ближе в желании тоже утолить жажду. Вижу: из пива торчит какой-то предмет. Показал на него солдатам. Это оказался носок сапога. Они потянули и вытащили убитого немца, напившегося, теперь уже, вусмерть. Тут же, всех, кто пил, начало полоскать.

А чего стоили реплики Николая Васильевича, типа:

- Товарищ Химичев, что это вы вместо опорного пункта роты, яйца какие-то нарисовали.

- Товарищ Химичев, если вам совсем будет нечего делать, застегните, пожалуйста, ширинку.

- Товарищ Химичев, конечно, похвально, что вы одним батальоном пытаетесь разбить весь империалистический лагерь, но это, к глубокому нашему с вами сожалению, невозможно.

Когда на первом курсе нас впервые вывезли в поле для отработки действий отделения и взвода в обороне и наступлении, стояла поздняя осень во всей красе грязи и луж. Нас, по-моему, специально, он подвёл к одной из них - самой большой и самой глубокой и бодрым голосом опытного командира скомандовал: «Взвод, ложись!» Мы, не задумываясь, плюхнулись в лужу, подняв грязные букеты брызг. «Взвод, по-пластунски, вперёд, марш!» И мы поползли, извиваясь как змеи, обдавая друг друга брызгами, выползли из лужи и продолжили движение далее по грязи. А другой почвы вокруг и не было. Вдоволь наползавшись и набегавшись с криками «ура!» по родным подмосковным полям, сели в институтские автобусы, и с внутренним ужасом обнаружили, что наши шинели уже не темно-серые, а коричневые. Я, с сожалением взирая на свою, подумал: как её такую толстую придется сегодня вечером стирать? Но возникший оживленный разговор, тон которому, как всегда задавал Володя Шишаков[3], которого мы в группе прозвали «Бобом», рассказывающий очередную байку, отвлёк меня от грустных мыслей. А когда мы въехали в ворота института, и стали выгружаться я с удивлением отметил, что у ребят шинели чистые. Тогда я взглянул на свою, и опешил - она тоже была совершенно чиста. Только тогда я узнал об этом чудесном свойстве шинели: при высыхании отторгать грязь.

«Жертва ядерного взрыва»

Большие трудности мы испытывали в изучении предмета, название которого состояло из трёх букв: ОМП, что переводилось, как оружие массового поражения. На уроках ОМП нас обучали, как рассчитать поражающие факторы ядерного взрыва: ударную волну, прохождение радиоактивного облака, его след, где и какое будет заражение. При этом надо было уметь пользоваться специальными таблицами, запоминать формулы. И всё это для того, чтобы знать, в каком месте лучше всего, с наименьшими потерями для организмов, преодолеть след радиоактивного облака, где в противогазах, где в бронетранспортёрах, где в танках, а где без каких-либо средств защиты, применяя уже полученные знания на занятиях Тактики СА. Как будущие командиры батальонов, если переводческая судьба не сложится, мы могли принять, грамотное решение небезразличное для наших будущих подчинённых в случае применения противником или нами оружия массового поражения. Преподаватель ОМП, полковник Кокин, хороший мужик, как нельзя более наглядно подходил для преподавания этого предмета, так как худое, бледное, испещренное морщинами лицо его поминутно дергалось и двигалось во всех направлениях из-за нервного тика. Мы, молодые тогда дураки, подсмеивались: это ещё одно доказательство, что с оружием массового поражения надо обращаться очень осторожно, да и след радиоактивного облака надо преодолевать только в противогазе и на большой скорости. А то, что противогаз – замечательное изобретение человечества, может понять лишь тот, кто оденет его, на сколь можно длительное время.

Караульное воспитание

Караул в институте ввели в процесс обучения. Получался винегрет: с одной стороны мы слушатели высшего учебного заведения со всеми вытекающими: обучение, деньги, частые увольнения, отсутствие боевой подготовки или сведение её к минимуму, а с другой – солдаты срочной службы и должны прочувствовать на себе все тяготы и лишения ... Получайте по полной программе. Организовали четыре поста: на плацу, у штаба, в гараже и у склада вещевого довольствия. В 16.00 производился развод, то есть строились восемь слушателей, здесь же их и распределяли по постам. Караульных первой смены заводили получить оружие и сразу отводили на посты, а остальных в отстойник - караульное помещение, где они могли спать, играть в шахматы, думать о смысле жизни. В караулке всегда было очень тепло, и стоял стойкий запах пота и гуталина.

Первый мой караул – пост у склада вещевого довольствия, то есть, сарая с обмундированием. В институте шла стройка и длинный сарай, на двери которого висел тяжёлый амбарный замок, находился за высоким сплошным забором. У меня на плече учебный автомат без патронов и с отверстием в казенной части. Боевых автоматов нам не выдавали, считая, что так безопаснее и для слушателей и для окружающей среды. В государстве был порядок, преступность близка к нулю, не от кого было вооружаться. В карауле по уставу не разрешалось ни сидеть, ни тем более лежать, ни заходить в помещение, если такая возможность имелась. Я, как человек исполнительный, то есть, по-житейски глупый, выполнял все эти требования спервоначалу полностью. Потом, через год, малость стал умнеть, и в тех случаях, когда делу это, с моей точки зрения, не вредило, допускал послабления.

Время нахождения в карауле - восемь часов, по четыре часа одна смена два раза. Первая - с 16.00 до 20.00, вторая с 20.00 до 24.00, потом опять первая с 24.00 до 4.00, вторая - с 4.00 до 8.00. Для меня почему-то труднее всего было стоять в первой смене, но настраивал себя, что всё равно. Надо быть готовым к любым жизненным ситуациям. И потому никогда никого не просил поменяться сменами или постами, настраивал себя на полное равнодушие к месту и времени, что и сохранил до конца службы. Так научился я спать в любом месте, в любой позиции, в любое время. На всю жизнь.

В первый свой караул[4] я попал во вторую смену. Ходил на посту туда-сюда у двери, поглядывая, то на замок, то на забор, то на стоящий за забором многоэтажный жилой дом, окна в котором светились уютным теплом. Ноябрь. Холод. И тепло окон грело меня. Я с завистью относился к тем людям, которые жили за этими окнами, спокойно смотрели телевизор, сидели за столом, пили чай. И всё это в тепле, с родными. А ты тут стоишь дурак-дураком, охраняешь общественное добро и никуда не можешь уйти с этого места. Часов в одиннадцать я услышал возню за забором. Сердце тревожно застучало. Громкий шёпот, и кто-то полез через забор. Направив автомат в очертания появившейся человеческой головы, с трудом различаемые над забором, я громко, с надрывом, прокричал:

- Стой! Кто идёт ! Стрелять буду! (Строго по инструкции. Как учили).

- Неужто выстрелишь? - ядовито проскрипел голос сверху.

- Выстрелю! - решительно блефовал я.

- А, ты, выстрели! - продолжил нарушитель, перенося ногу через забор.

- И выстрелю, только сунься! - я затряс бесполезным автоматом, демонстрируя свою непреклонную решимость, и сделал шаг вперед, навстречу опасности.

- Ну, ладно, ладно! Хорошо служишь. Это мы шутим, - засмеялись с забора и из-за забора. - Мы так всех салаг испытываем. По голосу я узнал, с облегчением, сержанта из взвода охраны МО, которые служили в нашем же институте и, в основном, дежурили на КПП. - Ты только никому не говори. Это мы пошутили, хорошо?

- Хорошо, - согласился я с удовольствием.

Попрощавшись, «нарушитель» спрыгнул с забора обратно и раздался топот удаляющихся ног. Я же, ещё не успокоившись до конца, но в душе очень довольный собой, начал интенсивно ходить из конца в конец сарая. Скоро меня сменили. Я не стал никому рассказывать об этом случае, раз обещал, и долго не мог заснуть, вновь и вновь переживая прошедший эпизод. Однако усталость взяла своё, и я провалился в сон, как вдруг почувствовал, что кто-то трясёт меня за плечо: « Вставай, пора на пост». Вскочил, сбегал в туалет, помылся. Вышел на холодный осенний воздух. Ещё четыре часа и всё! Через три часа стало светать. Около восьми пришёл начальник склада, открыл столь качественно охраняемый амбарный замок, затем дверь. Я заглянул ему через плечо - что там я такое накараулил? И обомлел. На одном из крючков висела одинокая портянка и всё. Склад был пуст.

Взросление

Постепенно, ко второму курсу, нас переселили таким образом, что языковая группа стала иметь две комнаты, и спящие на втором ярусе смогли спуститься долу. Рядом с каждой кроватью - тумбочка. У стены пара шкафов для шинелей, мундиров, чемоданы хранились в каптерке, специальном складе для ненужных в данный момент вещей. У москвичей проблем с хранением было меньше, у иногородних, естественно, больше. У них, вообще, во многом была другая жизнь. Они не всегда даже ходили в город в увольнение, так как и идти-то было некуда. Некоторые сдруживались с москвичами, ездили к ним погостить.

Во время вечерней поверки, когда, в последний раз в день нас строили, старшина курса по списку выкрикивал фамилии, и каждый должен был ответить «я». Если кто-нибудь задержался в увольнении или убыл в самоволку, кто-то из друзей выкрикивал «я» за товарища. Старшина обычно делал вид, что не заметил подмены. Иной раз, когда не было проверяющих, старшина просто спрашивал у командиров учебных групп, все ли на месте и, получив их положительные ответы, командовал: «Свободны!» Мы шли в туалет, где находились и рукомойники, мылись по пояс - это был обычай, перенятый от старослужащих – кто-то курил – и расползались по койкам, засыпая мгновенно, чтобы утром в 7.00 услышать громкий крик старшины: «Подъем!» Вскакивали, бежали на улицу, на зарядку, строем. Строем же пробегали несколько кругов, потом делали под руководством старшины ряд упражнений и некоторые направлялись в казарму, умываться, а те, кто чувствовал необходимость подтянуть себя по физкультуре, оставались и отжимались на брусьях, подтягивались на перекладине и, только потом, шли умываться, одеваться и в столовую.

Как я уже упоминал, с отжиманием я для себя решил проблему довольно быстро, благодаря двухъярусным кроватям казармы. Через месяц мог отжаться уже десять раз в яловых сапогах. Постепенно, ко второму курсу, довёл до шестнадцати в сапогах. С перекладиной же решал вопрос, как и многие другие ребята. Проходя мимо спортивного городка, заходил, снимал ремень, засовывал пилотку за погон, и подтягивался на перекладине, сколько мог на этот момент по силам и по времени, пусть даже три-четыре раза. За месяц довёл свой рекорд до восьми раз в сапогах, что было очень неплохо, и ко второму курсу мог подтянуться уже более десяти раз. На занятиях физкультуры, в спортивной одежде, количество подтягиваний резко возрастало.

Вообще, физкультура у нас считалась одним из центровых предметов. Преподаватели кафедры физкультуры ходили гоголями, гоняли нас отчаянно. Меня доставали особенно кроссы: три километра, один километр. Это, когда не было снега. А вот, когда он выпадал, внезапно появлялся кто-нибудь из преподавателей ФИЗО, как мы их называли, и сладострастно произносил: «Сегодня, в двенадцать (тринадцать, четырнадцать и т.д.), кросс. Десять километров на лыжах». Для проведения кросса, иногда, даже менялось расписание в занятиях. Кросс на лыжах – суровое для меня испытание из-за жесткого временного норматива.

Они такие же, как и мы, с той же идеей – добежать!

В столовую мы ходили самостоятельно в установленное для курса время, чтобы избежать столпотворения. Большой зал незримо делился на две части: самообслуживание, где можно было выбрать из нескольких блюд первое, второе и третье, и буфет с его обычными бутербродами, пирожными, фруктами, кофе, чаем, молоком, кефиром и т.д. Отдельно стоял столик со скатертью и расставленными приборами. Все знали - это для генералов, которых в институте имелось в разные времена от трёх до четырех. Рядом несколько столов, которые мы тоже не должны были занимать, для преподавателей, а остальные, не за кем не закрепленные, мы могли занимать произвольно.

Питались за свои деньги, которые получали, как стипендию. Думали, что так и должно быть для учащихся высшей школы. Но руководство института, в лице начальника института генерала Андреева, из хороших, не сомневаюсь, побуждений, думало иначе и, постепенно, шаг за шагом вело дело к тому, чтобы превратить институт во что-то похожее на военное училище. Перевод питания слушателей института на «котёл», с выплатой армейского денежного довольствия в несколько рублей, произошёл в момент нашего перехода на четвёртый курс. Когда мы уже считались отслужившими срочную службу. Так что под удар «котла» попали три младших курса, которым при поступлении, как и нам, обещали другие условия. Последующие набирались уже зная, на что идут.

Клубные экзерсисы

Совещания личного состава института проводились в актовом зале, который в быту назывался просто «клубом». Здесь же, мы смотрели кино, организовывали концерты, собирались общие собрания: офицерские, партийные, комсомольские, проводились лекции, на которых присутствовал почти весь личный состав, типа, политинформаций бывшего посла СССР в Пакистане Капицы, крушивший границы нашего понимания о мире настолько, что после него руководство вынуждено было проводить контрлекции, силами кафедры марксизма-ленинизма, которые мы в слушательской среде называли «антикапица». Здесь же, проводились занятия Общества «Знания» или «Университета миллионов», на которые собирались желающие поднять свой культурный уровень, встретиться с известными людьми, как например, поэтом Сурковым («бьётся в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза») или прослушать лекцию о каком-нибудь знаменитом композиторе, философе или литераторе древности и т. д. При выходе из зала – небольшой холл. Тут же, Ленинская комната, встречающая посетителей гипсовым бюстом Ильича, где всегда можно ознакомиться с партийной литературой. Такая комната, с моей точки зрения, вообще, для нас была не нужна. В институте существовала и пользовалась необычайной популярностью библиотека - огромный зал с многочисленными светло-жёлтыми столами. А в конце его, внимательные молоденькие библиотекарши и стеллажи с книгами, включающие и партийные, и беспатийные – выбирай любую. Здесь мы зачастую занимались, предпочитая тихое уединение парламенту класса. Но Ленинская комната – дань Главпуру (Главному политическому управлению Советской армии). В каждой части должна быть Ленинская комната – и всё! Вот она и имела место быть. В ней стол обязательно покрыт красной материей, на стенах - портреты членов политбюро ЦК КПСС и самый крупный из них, повешенный отдельно, - портрет Генерального секретаря, менявшийся за мою бытность лишь раз. И это хорошо. Естественно, в ней не обходилось и без портретов Ленина, Маркса и Энгельса. Никакого негатива к вышесказанному я до сих пор не испытываю. Идеи были хорошие.

Провинциал

Со мной на сближение пошёл слушатель первой арабской группы (я учился во второй) Володя Скоробогатов, родом из-под Ульяновска. Он был значительно выше меня, уже с первого курса лысоват, сутул, с большим ртом и крупными, расходящимися в центре зубами, ямочками на щеках и на подбородке. В одном из фильмов моего детства я услышал и сразу запомнил фразу, что нельзя доверять людям с раздвоенным подбородком. Мне казалось тогда, что это Владимир Скоробогатов

художественный вымысел автора. Сначала этот крепкий парень мне не понравился. При простоватой внешности и малокультурном поведении, он держался с соучениками сверху вниз, надменно. Постепенно к человеческим чудачествам привыкают. Привыкли за пару месяцев и мы. Ну, такой он. Вдруг, по прошествии этого времени, он подошел ко мне, любовно положил руку на плечо, нагнулся и говорит: «Я должен попросить у тебя прощение». «За что?» - удивился я. «Это я доложил о тебе тогда, когда тебя вызывали к особисту». Я изумленно глядел на него не в силах разобраться в своих чувствах и как-то адекватно отреагировать. «Я думал, что ты чуждый нам элемент. Но сейчас присмотрелся - хороший парень. Наш», - добавил он. - «Так что прости, если сможешь...» И пошел дальше по коридору. Я долго обдумывал его слова и простил, и заметил его. «Хороший, видно, человек раз признался и повинился. Честный», - подумал я. И перестал его избегать в общении. Теперь мы подолгу разговаривали.

Подружились. Я начал приглашать его к себе домой. Познакомил с родителями. По выходным вместе гуляли по Измайловскому парку, где находилась в тот момент наша квартира, дышали воздухом леса, беседовали о политике, о языке, я рассказывал ему о своих родственниках, которыми всегда очень гордился[5], а он о своей кадетской жизни. С четвертого класса Володя воспитывался в Ульяновском суворовском училище, откуда по разнарядке и поступил в наш институт. Завершалось всё обедом, приготовленным мамой – папа присутствовал при этом нечасто, пропадая то на работе, то на шахматных турнирах - и вместе возвращались домой, в казарму.

Володя удивлял меня всем: и своими необычайными способностями к учёбе - по всем предметам у него всегда стояло «отлично» - и холодностью в отношениях с товарищами по курсу, и стремлением непременно входить в руководящие органы, будь то комсомол, или партия, и повседневным поведением. Например, он как-то в коридоре института прижался щекой к моей щеке и попросил: «Пожуй». Я сразу не понял: «Как это пожуй?» – «Ну, как будто что-то ешь». Я пожевал, при этом желваки на челюстях заходили. Он постоял, продолжая прижиматься щекой к моей несколько долгих секунд, и подытожил: «Хорошо! Вспоминается конюшня, лошадь...» Это иногда повторялось. Я так и не понял, было ли сие действо казарменной суворовской шуткой или просто знаком дружбы, не умеющего высказать свои чувства, человека.

Суворовцы

Суворовцев поступало в ВИИЯ очень много и почти все они поступили, так как были хорошо подготовлены, да и отношение к ним преподавателей было особое. Эти люди, привыкшие к дисциплине с детства, обычно не доставляли больших неприятностей. Они, когда собирались, иногда, вместе жалостливо исполняли песню, которую кто-то из них написал в училище:

Ненаглядная мама , чем я так провинился,

Что меня ты так рано в СВУ отдала.

Незнакомые дяди грубо брали за ворот,

По ночам заставляли нас полы натирать,

И ещё месяцами не пускали нас в город

И учили наукам, как людей убивать.

Ещё одна песня запомнилась. Её пел Володя Шишаков, милый Боб. Смысл её в том, что летит наш летчик и видит самолёт противника. Он нажимает на гашетку, и вражеский самолет «падает, падает и дымится». И замечательная концовка: «Я убил человека за то, что он шёл убивать других».

Первое выученное в институте слово на чужом языке «танк», первое оружие, форма, первые песни, которые достигли самых глубин моего сердца, ощущение плеча товарища - первые шаги к поступку в бою.

Интернациональная дружба

Кроме основного факультета, на котором мы и учились, в институте в 1964 году организовали языковые курсы. Тем, кто не поступил на основной факультет, но имели приличные баллы, предложили быть зачисленными с этими оценками на эти курсы. По просьбе президента Индонезии Сукарно наша страна обязалась подготовить сто переводчиков для работы с нашими военными специалистами в Индонезии. Язык они должны были выучить за один год. Мы их так и звали «одногодичники». Выучить язык за год… Ну, вы понимаете. Пусть даже индонезийский считался языком и лёгким. Ребята зубрили его без устали. Ни в какие караулы их не посылали. Они бродили как лунатики по плацу, губы их шевелились, глаза тупо смотрели вниз, под ноги, чтобы не упасть, и зубрили, зубрили. Но им, то ли не повезло, то ли повезло: в Индонезии произошёл переворот, военное сотрудничество свёрнуто и необходимость в переводчиках отпала. Никуда они не поехали. Зато многих из них, кто учился хорошо, зачислили на основной факультет, и они стали учить английский, как основной, ну а второй - у кого какой.

Индонезийская группа нашего курса. 1966г.

В это же время в институте учились и кубинцы. Настоящие кубинцы! С острова Свободы. Как мне нравились эти черные и белые веселые ребята. Они изучали русский язык. Интересно, что нам не рекомендовалось общаться с ними. Не рекомендовалось нам многое. Я, ещё в школе, будучи секретарем её комсомольской организации, получил в райкоме комсомола предложение переписываться, если хочу, с вьетнамским юношей. Мы тогда бредили Вьетнамом. Вьетнамцы казались нам сказочными героями. Ведь они противостояли одной из самых сильных армий мира (второй по своей мощи, так как мы были стопроцентно уверенны, что самой мощной и совершенной непобедимой является армия Советского Союза. Надо признаться, что это чувство у меня не изменилось до сих пор). Я схватил адрес желающего переписываться товарища из Вьетнама и написал письмо. Он мне ответил по-русски. Оказалось, что он изучал в этот момент русский язык. Завязалась переписка и, когда я поступал в ВИИЯ, его в это же время послали учиться на Кубу, откуда он и прислал мне очередное письмо. О нашей переписке каким-то образом (что быстрее скорости звука?) узнал майор Копытов и сразу вызвал меня к себе. Он подробно расспросил меня обо всём и строго сказал, что надо эту письменную связь прервать. «Как? - удивился я. - Ведь он написал мне письмо, и я должен ему ответить». «Не отвечай!» - приказал майор. Я был вынужден исполнить его приказ. Вьетнамец всё понял и больше не писал.

Кубинцы учились не очень хорошо, жаловались преподаватели. Много гуляли с нашими девушками, играли в комнатах казармы, где проживали, на барабанах, танцевали и пели. У них был свободный выход за пределы института, чем они и пользовались. Летом ездили в наш колхоз работать бесплатно. Там они и потеряли одного из своих товарищей, который, как рассказывали, утонул в пруду, свело судорогой ноги. Звали его Марио.

Перевёртыши

Ещё при поступлении, на большом собрании всего личного состава начальник института, генерал-полковник Андреев, с высокой трибуны – она действительно значительно возвышалась над залом, так как находилась на помосте, используемом, как сцена, во время концертов – громко, как обычно, командирским голосом, будто он говорит перед своей дивизией в поле, сообщил, что только командование решает, какой язык и сколько времени будет изучать слушатель. «Вот прикажу китайский выучить за пять месяцев - и выучите!» - буквально прокричал он в зал. Мы в душе посмеивались: китайский за пять месяцев – это немыслимо! – но оправдывали его: дедушка шутит, догадываясь, куда он клонит. Это он в переносном смысле, так говорит о курсантах, которые за год должны были изучить индонезийский язык. Да и сам я подвергся назначению на язык, если так можно было сказать, не учитывая мои личные желания или нежелания. Даже мысли, что что-то делается не так, не было. «Родина прикажет – сделаем!» - девиз нашего поколения.

Собрание в одном из залов ВИИЯ. Актовый был много больше.

Но тогда некоторые из сидящих в зале, ещё не знали, что жизнь преподнесёт именно им нежелательный подарок в виде внезапной смены языка. К примеру, языковая группа изучала первый индонезийский, второй английский. Вдруг приказ: вместо индонезийского первым языком изучать португальский. Слушатели этой группы получали, в миру, прозвище «перевёртыши». А если их перекидывали, через какое-то время на другой язык, мы называли их «двойные перевёртыши». Но самое смешное, что была группа «тройные перевёртыши». Им на четвертом курсе опять поменяли основной язык. Можно ли было с учащихся подобных групп при выпуске спрашивать слишком много? Да никто и не спрашивал. В данный момент надо было где-то, в какой-то стране, заткнуть дыру образованную отсутствием языкового специалиста. И её затыкали. А люди? Под влиянием обстоятельств они были вынуждены находить пути, как из этого всего выйти с честью или без оной. И выходили. Кто, как мог.

Жажда

В японской языковой группе учился Юра Скоров – самый жадный человек института. Он жаждал знаний, не взирая на время. Всегда. Когда я выходил в караул в три часа ночи (или утра), свет в окне его класса ещё светился и гас лишь в четыре. Я не удержался и подошел к нему во время обеда. Мы недолго, но плодотворно поговорили. Он рассказал мне, что учит язык и другие предметы до полуночи, а после – читает. «Трех часов сна мне хватает», - подытожил Юра. Поступал Скоров в институт одновременно со мной и выглядел крепким, с борцовской фигурой, юношей, чуть даже полноватым. Когда на четвертом курсе у него врачи определили нервное истощение, и ему запретили заниматься совсем, он был худ, со впавшими щеками и зелёным цветом лица. Даже волосы на голове, которые торчали у него коротким ёжиком, казались сникли и завяли. Его не исключили из института, так как уровень знаний, которого он достиг при помощи своей необычайной стальной силы воли и той жажды к знаниям, которую испытывал с детства, считались достаточными для того, чтобы он досидел до конца учёбы, лишь посещая занятия.

Жизнь слушателей подчинялась железному ритму: после шести часов занятий - обед, отдых до 17.00, построение на развод на самоподготовку, и до 19.00 все дисциплинированно сидели по классам под контролем начальника курса или того, кто его замещал. Можно было доложить командиру языковой группы и пойти заниматься в библиотеку или ЛУР (лабораторию устной речи), где мы слушали пленки, записанные нашими преподавателями, или настоящие арабские записи каирского или дамасского радио. Иногда на языке шли фильмы, и мы направлялись в клуб на просмотр либо организованно, либо по желанию. Арабские газеты были в то время табу, особенно египетские. На «Аль-Аграм» ставилась даже шестиугольная, кажется, печать, указывая на её закрытый для нас характер. Я видел настоящие арабские газеты лишь в руках старшекурсников. Однажды подошёл к одному из них – вместе стояли в очереди к институтскому парикмахеру - попросил глянуть тут же при нём. Не дал. Сказал строго: «Запрещено!»

Лаборатория устной речи (ЛУР). Группа на занятиях.

Безбашенность

Среди моих институтских товарищей по языковой группе были и люди по-своему выдающиеся, сильно отличающиеся от нормы. Таким запомнился сержант Слава Химичев, исхитрившийся поступить в институт из армии с двумя двойками. Какой-то юморист-кадровик, призывая его в армию, направил служить в химические войска, а судьба распорядилась, что его часть оказалась в Восточной Германии, где он и прослужил два года, оставив глубокий генный след в Западной Европе. Высокий (я был ниже его на полголовы), около метра семидесяти пяти, худой, стройный, жилистый, с глянцевой смуглой кожей, выпуклым овальным лбом, большими залысинами, с короткими, приглаженными вперед, черными волосами,

не карими, а тёмно-тёмно-черными, смотрящими всегда и на всех в упор небольшими глазами. Но самое выдающееся в его лице – нос: громадный, тонкий, орлиный, горбатый, с большими отверстиями и волосками, торчащими

Вот этот знаменитый, постоянно преодолеваемый самовольщиками, забор из пик.

беспорядочно во все стороны, увенчанный снизу небольшими усиками, строчкой. Тонкий большой рот и выдвинутый вперёд подбородок довершали картину. От него веяло какой-то первобытной дикостью. Родом он был из-под Ростова-на-Дону, чем сразу стал мне приятен, - земляк отца.

Хождение в самоволку через забор являлось всеобщим развлечением. Разница состояла в частотности совершаемого. Однажды отсутствие Славы на вечерней поверке засёк Сам Копытов и начал сразу энергично искать его повсюду, посылая гонцов во все концы института. Результат оказался очевидным - Химичева нигде не было. Вернулся он под утро, и мы с удовольствием сообщили ему о грозящей завтра экзекуции. Он мило улыбнулся и с этой блаженной улыбкой спокойно уснул. На разводе на занятия майор хрипло завершил свою обычную речь: «Сержант Химичев, зайдите ко мне в канцелярию». Слава подтянул гимнастерку, убрав складки со своей осиной талии, и прошёл в кабинет. Разговор происходил в присутствии Скоробогатова, потому стал известен мне во всех подробностях. Майор, сидя за столом, долго кряхтел, уставившись в стол, потом поднял голову и, глядя прямо в глаза Химичева, спросил:

- Где Вы находились вчера во время вечерней поверки?

- На западном факультете.

- Там проверяли. Вас там не было.

- Я там был.

- Я посылал туда. Вас там не было.

Химичев отстегнул пуговицу нагрудного кармана, вынул из него партбилет и хлопнул им по столу.

- Вы что, члену партии не верите?

- Идите, товарищ Химичев, - сумел лишь выдавить начальник курса, завершив таким образом разбирательство.

На этом инцидент был исчерпан.

Химичева ещё на первом курсе сняли с руководства нашей языковой группы.

Обучающая сторона

Дорогие друзья, мне хочется ещё раз оговориться, что описывая окружающих меня людей, включая преподавателей, я, естественно, даю сугубо личные оценки, хотя имеющий уши и живущий в атмосфере казармы, не мог не соотносить их с оценками моих друзей по группе. Мне кажется, они совпадали. За первую половину первого года обучения в нашей языковой группе поменялись два преподавателя: Адель уехала за границу, капитан второго ранга, замечательный знаток арабского, Мирёкин перешёл от нас с повышением в Военную академию Советской Армии (ВАСА). Он успел нам поставить подчерк. Его кредо – не давить, ничего на самоподготовку не задавать - само устаканится. Со второго полугодия первого курса Бог разгневался на нас, одарив новым преподавателем, капитаном Куценко, худым, самоуверенным, недобрым, мягко говоря, человеком, с неподъёмными амбициями. У него оказалось другое, строго противоположное кредо - к знаниям через громадные нагрузки. Ему казалось, что он открыл новый метод обучения языку. Влетая в класс, часто не дожидаясь команды старшего группы, сам истошно кричал: «Встать! К стенке!» До сих пор содрогаюсь, когда вспоминаю. А ведь прошло более пятьдесяти лет. Раздавал чистые листы, на которых мы должны были выполнить какое-то задание. Когда оканчивалось выделенное на него время, вновь следовала команда: «Встать! Лицом к стене!» Так и стояли, пока собирал листы. Гестапо.

Он задавал огромное количество письменных упражнений на самоподготовку. Но не в этом заключалась беда, а в том, что проверяя тетради и находя ошибки, Куценко ставил около ошибки на полях цифру, которая означала, сколько раз ты должен переписать это слово или предложение, и она никогда не была меньше десяти. Если же ошибка, не дай бог, была допущена вторично, то ты должен был переписать это слово или предложение уже двадцать раз, третий - тридцать. Чтобы только исправить ошибки приходилось порой исписать целую тонкую тетрадь. Уже не думали над смыслом, а механически переносили правильные варианты. Все стонали, обстановка стала нервной. Любовь к арабскому языку у меня иссякла. И наверное не только у меня. В конце концов, затонувший в исправлении ошибок Химичев, как-то после раздачи тетрадей для очередной работы над ошибками, поджёг свою тетрадь. Куценко бросился её отнимать, но Слава вскочил на стул, вскинул руку, с факелом - горящей тетрадью, вверх, над головой, как Прометей. Так и держал её, пока она ни сгорела, под истошные крики преподавателя и нервный одобряющий хохот товарищей.

Тот струсил, и докладывать начальству не стал. Но «ошибочная экзекуция» не прекратилась. Зато проявились и другие, не менее экзотичные методы. Когда какое-то слово, предложенное для заучивания, было, по мнению нашего изверга, сложным, он писал его на доске, отходил в конец класса, кричал истерически, как раненая обезьяна: «Запомните это слово!» - и бросал в доску мел, который с треском разлетался на мелкие кусочки. «Теперь вы запомните его навсегда», - гордо добавлял он с чувством исполненного долга, но я, лично, запоминал визгливый крик и разлетающийся в клочки мел.

На первом курсе начались занятия и по Истории КПСС – ведущему предмету наших вузов. Предстояло освоить толстенную книгу, выучить даты всех съездов КПСС, наименование каждого из них, повестку дня, кто и по какому вопросу выступал, что говорил, законспектировать основные работы В.И.Ленина и знать, о чём он писал в каждой из них. По этому предмету кроме лекций проводились регулярные семинары, теоретические конференции, писались курсовые работы и бесконечные конспекты. Сколько времени и сил было потрачено на, как потом оказалось, химеру.

Первую лекцию прочитал вершинная величина марксизма-ленинизма института, полковник Абаджан, кандидат исторических наук. Он подошёл к трибуне, открыл тетрадь с тезисами лекции и начал говорить, медленно, весомо, с легким армянским акцентом. Начал с того, что большую роль для всевозможного развития нашей огромной страны, дальнейшего развития марксизма-ленинизма, укрепления её обороноспособности основную роль играют ракетные войска стратегического назначения, основателем которых был лично – это слово было выделено большой паузой – Никита Сергеевич Хрущёв, Генеральный секретарь коммунистической партии Советского Союза. Всего через пару недель Н.С.Хрущёва позорно сняли с поста Генерального секретаря ЦК КПСС, и тот же самый Абаджан, с той же самой трибуны, начал обличать «дорогого Никиту Сергеевича» во всех смертных грехах. Главным ругательным, новым для многих, словом, которое с момента произошедшего в стране тихого переворота прочно вошло в обиход, стало «волюнтаризм». Эта вторая лекция Абаджана произвела на наши невинные пока сердца гораздо большее, чем первая впечатление. Как мог человек, буквально, чуть ли не вчера, объяснявшийся в сыновей любви к Хрущёву, сегодня лить на него, столь же убедительно, ушаты грязи. Моя юная, кристально чистая ещё душа, искоробилась и в ней начал зарождаться цинизм.

Мгновенно сняли со стен и всю наглядную агитацию, висевшую в институте по пути в библиотеку, куда надо было идти длинным коридором, а слева и справа – плакаты, плакаты, стенды, стенды на тему дня, с непременным упоминанием «нашего дорогого», который «лично» и т.д. Потом жизнь показала, что вся эта чехарда слов неоднократно повторится, но уже по отношению к последующим многочисленным вождям и не вождям нации. Как входишь в этот коридорище, сразу слева красовался объёмный стенд «Никита Сергеевич Хрущёв - отец войск стратегического назначения», а ниже изображены ракеты, солдаты, фотографии Хрущёва в разных вариантах, отрывки из его, изучаемых ещё в школе и заучиваемых к экзамену в институт, речей и иже с ними постановлений правительства. Сразу после лекции о «добровольном уходе Н.С.Хрущёва на пенсию» я забежал в библиотеку, но стенда уже не было. Это тоже неприятно поразило. «Всё же, - думал я, - он действительно стоял у истока зарождения этих войск».

На первом курсе, зимой, произошло разделение на Восточный и Западный факультеты. Двести сорок человек огромного общего курса были поделены на равные части, по сто двадцать человек. Примерно. Точное количество ушедших на Западный факультет стёрлось из памяти, но у нас осталось приблизительно сто двадцать человек, поделённых на четыре учебные группы, которые в свою очередь делились на языковые. Наша «арабская» учебная группа состояла из 27 человек. Языковая включала девять. Я об этом уже писал, но повторяю для ясности – для нас практически ничего не изменилось. Только друзья «западники» стали жить в другом месте, метрах в двухсот от нас. Дружбы рвались неудобством общения. Но многих из ушедших на другой факультет я помню отчётливо, и мог бы узнать на улице, что и было со мной по жизни неоднократно. Мы продолжали встречаться на больших собраниях в Клубе института, вмещавшем человек четыреста, на общих построениях на плацу и, конечно же, в столовой, хотя начальство и тут произвело разделение, составив график её посещения. Чтобы не было толкучки. Разумно.

Зигзаг

Когда мы вернулись в институт после летнего месячного отпуска, чтобы продолжить учёбу на втором курсе, внезапно узнали, что нас отправляют в военные лагеря на озеро «Круглое» за Лобню. Сердце тревожно забилось, как оно там будет? Жизнь в палатках полна романтики, но меня ожидали лагеря военные, а не привычные, пионерские. На поверку оказалось, что не всё так страшно. Пионерские лагеря, с их твёрдым расписанием жизни, зарницами и построениями, очень помогали в военной жизни. Приехали на автобусах и поселились в лесу на берегу озера, замечательно точно описанного в наименовании, в одноэтажных деревянных корпусах, даже койки стояли не в два яруса. Полагаю, что мы заняли помещения летнего пионерского лагеря, освободившиеся от ребятишек, тоже приступивших к своим школьным занятиям. С утра пробежка с голым торосом, но в брюках и сапогах, умывание, завтрак, потом занятия в палатках. Ничего особенного. Можно было никуда и не выезжать.

Тактические занятия. Ориентация на местности.

За пределы лагеря слушателей целый месяц не выпускали, хотя мы не только являлись учащимися высшего учебного заведения, но и уже прошли Курс молодого бойца. Всё одно, обращались с нами, как с обычными курсантами. От них мы отличались лишь одним: уровнем образования. Нас учили по высшей школе, и большинство предметов преподавали по программе академии. Несмотря ни на что, мне нравилось в лагере, хотя месяц без выходных - тяжко!

Со второго курса, одно нерушимое целое, называемое «арабский язык», разделилось на общий и военный переводы, диалекты, грамматику и т.д. Появлялись и разные замечательные адекватные преподаватели по каждому из этих языковых аспектов. Куценко среди них неожиданно не было. Надо ли говорить, как все обрадовались его отсутствию! Это резко меняло дело. Жизнь стала прекрасной. Арабский язык вновь заиграл своими таинственными красками, возвращая нашу любовь. Продолжалась такая идиллия не очень долго. Нас ждали новые, как говорил Володя Ионченко – сын Николая Васильевича – вводные. Чаще неприятные. Правда в другом плане, не касающиеся основного языка.

Вернувшись из лагерей, мы наивно считали, что жизнь покатиться так же, как на первом курсе, а может, станет ещё лучше. Неприятности начались с, вроде, безобидного объявления о том, что курс идёт строем в баню. И это вместо того, чтобы весело хватать в среду, после занятий и самоподготовки, пропуска и бежать по домам в увольнение. Сходили. Помылись. Для меня это явилось в виде новой краски в жизни. Полагаю, что баню я с отцом посещал ещё в очень юном возрасте, до пяти лет. И теперь это действо в присутствии ста двадцати молодых горячих мужчин произвело очень сильно неприятно впечатление. Но куда был деваться. Порядок есть порядок. По возвращении начальник курса доложил начальнику восточного факультета: «Я помыл курс». Кто-то хихикнул. Записали. Потом построили в казарме и объявили, что в субботу нас отпустят только до отбоя, назначенного на 24.00, то есть надо вернуться к 23.30, а с утра мы снова получим пропуска и снова поедем по домам, но уже до 21.00, а отбой, как обычно по будням, в 23.00.

Рубен Ковернинский. 1971г.

Ребята разъярились. По группам бегали возмущенные агитаторы из других групп, разнося где-то зародившееся пламя восстания: пропуска не брать, в увольнение не идти. Особенно убивались за народное счастье Рубик Ковернинский и мой лепший друг Игорь Барсуков, появляющиеся, то тут, то там, яростно подталкивая к противлению злу и насилию. Я был расстроен, подавлен, как и другие, но, не зная, что делать - всё же месяц мы не были дома - спокойно ждал решения ребят, понимая, что, как бы не было страшно, против коллектива я не пойду. Отдельное решение должны были принять и иногородние, которые и так жили в казарме. Для них этот новый оригинальный по замыслу приказ, вершина руководящей мысли, никакого вообще значения не имел. Все дружно сошлись во мнении - пропуска не брать, в увольнение не идти.

Построили курс, сто двадцать негодующих сердец, и майор Копытов в, необычной для него – видимо, ему уже донесли настроение подчинённых - ускоренной манере попытался раздать пропуска, но ни один человек пропуск не взял, мотивируя свое решение нежеланием покидать горячо любимую казарму ради, непонятно кому нужных встреч с родными и близкими, включая любимых «женщин и девушек лёгкого поведения». Тогда, обескураженный майор удалился и на подкрепление ему пришёл сразу сдвоенный центр: начальник факультета и замполит, понимая, что это не что иное, как бунт. А бунт на «корабле» штука настолько серьёзная, что могут быть по поводу их способности управлять коллективом и вышестоящие оргвыводы. Наши начальники выглядели напуганными. Они сразу, «дело в даль, не отлагая», стали уговаривать нас, уверяя, что это решение временное, что, в случае острой необходимости, они всегда пойдут любому навстречу и отпустят слушателя, если ему надо, и на ночь, что это приказ начальника института, а не их выдумка, и, если бы это зависело от них, мы бы, вообще, из дома не вылезали, а своим подобным поведением, мы их, невинных, подведём, и у них будут неприятности. Некоторое время мы держались, но, в результате, сжалились, взяли пропуска и быстро разошлись.

Зацеп

Однажды на втором курсе, зимой, мы втроём: я, мой большой, к тому времени, друг, Володя Ионченко или сокращённо Ион, и Володя Скоробогатов решили пойти в самоволку в кинотеатр ликёроводочного завода, где шёл разрекламированный фильм «Никто не хотел умирать». С Ионом я подружился лишь в конце второго курса. Он старался держаться ото всех подальше. Его отец преподавал в институте, а близкая дружба всегда опасна, и могла родителю повредить. Но приглядевшись, Ион решил, что я не самое большой зло в этом мире, и мы стали относиться друг к другу очень трогательно, щадя недостатки и восхищаясь достоинствами. Он оказался тонким, интеллигентным человеком.

Несмотря на холод и высоченные сугробы, мы дружно двинулись к забору между типографией и клубом. Уже начало смеркаться. Я полез на него первый и, перелезая через чугунную пику, зацепился ремнем за её остриё на высоте метров трёх, хотел приподняться повыше, чтобы освободится от держащего жала, но руки оказались для этого коротки. Тогда я попросил ребят, чтобы они подтолкнули меня под сапоги, - только так я мог сняться с этого крючка. Они взялись толкать, а я, услышав рык редкого в те времена в нашем районе автомобиля, взглянул в его направлении вдоль по Волочаевской улице и увидел приближающуюся машину генерала Андреева. «Дед едет!» - воскликнул я, и ребята, бросив меня висящим на заборе, спрятались за каменный парапет ограды. Когда машина поравнялась со мной, я по привычке вытянулся, вися только на ремне, и отдал генералу честь. Думаю, что это уставное отдание чести, вряд ли, меня спасло, если бы генералу пришло в голову посмотреть в мою сторону. Но, к моему счастью, он глядел прямо перед собой, думая о великом. Например, как бы сократить для слушателей ещё какие-нибудь вольности.

Когда машина прошла, я радостным, но негромким криком, сообщил об этом друзьям. Ребята вынырнули из своего укрытия и дружно подтолкнули меня под пятки, сняв с пики. Шли по пустынной улице сначала молча, осознавая своё преступление, но, удалившись, уже громко смеялись, снимая нервное напряжение. Фильм оказался замечательным. Больше всего, правда, произвело на меня впечатление: пустой зал. Во время сеанса, присутствовало только четыре зрителя: мы трое и какая-то старушка.

Инновация

Профессорско-преподавательский состав, как говорили об этой разношёрстной публике в институте, старался обучать слушателей института языку, пользуясь новейшими достижениями науки и техники. В наше время большинство преподавателей заслуживало своего статуса. Почти все они были на высоте. Это замечательные арабисты С.А.Тимофеев, Н.А.Майбуров, П.В.Мигалёв, П.П.Крапива, Н.Д.Филькинберг, В.А.Рахтеенко, Е.А. Чухлацев. Каждый интересен по-своему. С каждым у меня складывались особые отношения. С одними, абсолютным большинством, хорошие, с другими…. Вернее, с другим. Или я был слишком впечатлительным? Недружелюбное отношение меня ранило и мешало потреблять знания.

Крайний справа в первом ряду великий арабист П.В.Мигалёв.

Наука в то время внезапно заявила, что можно обучаться языку во время сна, если слушать ночью магнитофон. Нам установили в каждую спальную комнату по громоздкому бобинному магнитофону. Дежурный по коридору должен был включать его ночью в определенное время, когда считалось, что все уже заснули. И магнитофон начинал, голосом выбранного кафедрой арабского языка преподавателя с хорошим произношением, читать нам арабские тексты. Первое время ребята спокойно переносили эту необычную экзекуцию – меня можно было не считать, так как засыпал сразу, в любом положении – стоя, сидя, а, уж, лёжа!.. – и разбудить меня не было никакой возможности - впитывая или не впитывая ночные знания, но потом устали и старший по комнате – а были и такие – при шумовой поддержке наиболее горластых товарищей, решил, что вся эта мура, только мешает спать. Так что после включения магнитофона дежурным, сразу кто-то вставал и выключал его. Поучиться передовым научным методом нам так и не удалось.

«Шуточки»

Однажды у одного из слушателей нашего курса пропали деньги. Курс зашумел как улей. Деньги нашлись довольно быстро в смывном бачке туалета. Бачки старой конструкции, которыми оборудовали институт, находились под потолком туалетной комнаты и, чтобы достать до него, необходимо подставить стул или залезть на унитаз. Деньги оказались завернутыми в целлофан, подвязанный таким образом, чтобы не попали в воду. Вора так и не нашли. Иногда что-то у кого-то пропадало и в дальнейшем, но не часто. В это же время, на старшем курсе (кажется, на пятом) ребята поймали вора «за руку» и, недолго думая, выкинули его в ближайшее окно. Обошлось. Через несколько дней вор уже ковылял с чемоданчиком в гражданской одежде в направлении КПП под громкий свист из окон всех курсов.

Ребята на год старше, 1963 года поступления. Мы их очень уважали.

Позже, курсе на третьем, стали пропадать хлястики шинелей, пристёгивающиеся двумя «золотыми» металлическими пуговичками с маленькими звёздочками. Так как спинку шинели, которую при пошиве сшивали плотными нитками, и многие их не удаляли, хотя Устав требовал это, хлястик внутри института был, как бы, не злободневен. Но, всё же, строго по Уставу полагалось срезать эти нитки, как говорили: расшить, чтобы шинелью можно было пользоваться в случае, если будет необходимость

Андрей Васильков.

использовать её как одеяло. Да и за пределы института без хлястика не выйдешь. Любой патруль остановит. Пропажа у меня хлястика расценивалась мной сначала как трагедия. Позже приноровился, как и остальные, при его пропаже сразу же снимать хлястик с соседней шинели, то есть, стать такой же сволочью, как и основатели этой игры. Подобная игра мне совершенно не нравилась. Детский сад какой-то. Кое-кто стал запасаться хлястиками, что привело к их полному дефициту.

По институту табунами ходили слушатели без оных. Один из моих знакомых с младшего курса признался как-то, уже после окончания института, что у него в тумбочке лежало пятнадцать хлястиков про запас. Трудно сказать, сколько бы времени нам предстояло мучиться из-за чьей-то идиотской шутки, если бы кому-то ни пришло в голову снять хлястик с шинели одного из институтских генералов. Этот хлястик из-за его генеральских особенностей использовать для шинели слушателя, да и простого офицера, было совершенно невозможно, так что такой поступок являлся хулиганством чистой воды, но именно он и привлёк внимание командования института к имеющейся проблеме. Началось разбирательство, завершившееся мудрым приказом начальника института: раздать хлястики в большом количестве, и в случае пропажи, выдавать на складе без ограничений. С этого момента кражи хлястиков прекратилась навсегда.

Мой друг и соавтор по «Чук и Гек или сирийский Декамерон», Андрей Васильков, позже признавался, что участвовал в подобном игрище. Молодость и адреналин сдерживаемый проживанием в казарме, били через край.

Слушатели института не были ангелами. Они проделывали разные мальчишеские каверзы с некоторыми нелюбимыми преподавателями, участвовали в драках вне стен института, но я не помню, ни одного случая, чтобы подрались между собой. Что касается драк с чужаками, то они случались сплошь и рядом. Одна из самых больших произошла, как водится, на танцплощадке, располагавшейся на островке прудика парка МВО (Московского военного округа), соединенного деревянным мостиком с «большой землей». На танцах во все времена возникали драки между не поделившими даму парнями. А тут ещё разный статус. Гражданские ревниво смотрели на подтянутых, ухоженных, в сияющих сапогах и блестящих пряжками ремней виияковцев. Во вспыхивающих конфликтах наши брали верх всегда, благодаря хорошей физической подготовке и чувству локтя. При этом шпаки-обидчики летели через бортики танцплощадки в воду.

Вот оно – место многих сражений.

Однажды летом я сам чуть не поучаствовал в такой драке, хотя никогда не ходил на танцы. К старому корпусу, где мы с ребятами сидели в открытых окнах туалета второго этажа, отдыхая после ужина, подбежал взмыленный, раскрасневшийся, с оторванной пуговицей и расстегнутым воротом гимнастёрки, незнакомый мне слушатель и прокричал: «Ребята, на танцплощадке наших бьют!» Мы все, как по команде, спрыгнули вниз из окон и побежали к парку, который располагался всего-то в полукилометре от КПП. Стоял жаркий пыльный день. В воротах парка столкнулись с нашими ребятами, тяжело дышащими, растрёпанными, со снятыми и засунутыми под ремни или пристяжные погоны гимнастерок пилотками. Они остановили нас, сообщив, что всё уже кончилось, они справились сами. Все, и участники, и сочувствующие, победителями вернулись в альма-матер.

Вход в парк МВО

Зимой на танцы ребята (кто хотел, кончено) ходили в Дом офицеров, располагавшийся за казармами Бронетанковой академии, метрах в четырехстах от проходной. Там тоже однажды случился неприятный инцидент. Один темнокожий студент, обучающийся в каком-то вузе Москвы, подошёл к нашей девушке, держа в руке зажженную сигарету, и пригласил на танец. Той не понравился его наглый вид, и она отказала. Негр оскорбился и погасил сигарету об её лоб. Ребята тут же схватили наглеца и, недолго думая, выбросили со второго этажа. Мне кажется, что этажность в данном случае не играла большой роли. Просто хаму повезло, что танцевали на втором этаже, а под окнами скопились спасительные сугробы. Слушатели вернулись в казарму возбужденные. Последствий не было.

Когда наши казармы располагались прямо над Волочаевской улицей, по которой ходили трамваи, на другой стороне улицы, в старом ветхом двухэтажном доме проживал парень, у которого каждый вечер собирались компании молодёжи и который очень любил завести магнитофон после нашего отбоя на полную мощность, предварительно выставив его на подоконник открытого, настежь, окна.

Именно в этой казарме, на втором этаже, над Клубом мы и жили.

Сначала ребята баловались - делали из отслуживших тюбиков из-под зубной пасты подобие маленьких ракет, набив их чем-то типа серы, и запускали в сторону «противника». Эту детскую игру возглавил Володя Ионченко, проявивший себя, как опытный конструктор ракетной техники. Реакция «противника» - усиление звука. Потом кто-то придумал - как только противная сторона врубает музыку, с нашей стороны включать магнитофон с присоединенным к нему громкоговорителем с военными маршами или даже с гимном Советского Союза. «Противник» сначала замолк - наши марши сбивали им танцевальный кайф, но кто-то из жителей дома, а, может, и он сам, нажаловался нашему начальству, и громкоговоритель, позаимствованный Клубе, пришлось вернуть. Упиваясь победой, «враг» обнаглел и возобновил свои музыкальные атаки, что поставило нас перед выбором: либо проглотить этот вызов, либо... При очередном шумовом нападении, ребята, служившие до поступления в десанте, выпрыгнули из окон второго этажа на улицу, залезли к нему в квартиру на первом этаже через, то самое, «музыкальное», окно и дали ему раза′ по шее, сломали магнитофон и вернулись через «пиковый» забор в часть. Говорили, что он пытался жаловаться нашему командованию, но отдачи не было, тишина была завоёвана навсегда.

Иногда некоторые ребятишки допускали, с моей точки зрения, совершенно ужасные, наверное, от переутомления, «шутки». Так, один парень из индонезийской группы - не буду упоминать его фамилию, которую к удивлению я ещё помню, а спроси, что было вчера… - очень маленького роста, но накаченный невероятно, регулярно занимающийся у открытого окна второго этажа, выходящего на улицу, пудовой гирей, вдруг взял и выбросил её на тротуар, вслепую. Все, кто находился в то время в комнате, опешили, а когда, через секунду, пришли в себя и бросились к окнам, кроме самого «маленького индонезийца», так и оставшегося в нирваническом состоянии в паре метров от окна. В этот раз повезло. А могло ведь случиться, что под окнами кто-нибудь шёл, пусть это бывало не часто, но всё же...

Чтение приказа министра обороны.1967г. Мы с Барсуковым уже на войне в Сирии.

Фома

Во время подготовки к межкурсовым экзаменам и экзаменов спортивная жизнь в институте не только не затихала, а наоборот активизировалась. Уставшие от зубрежки слушатели собирались командами, шли на баскетбольную площадку и играли в мини футбол. Заводилой являлся наш однокурсник Володя Фомичев, круглолицый, невысокий, квадратный, со склонностью к полноте, профессиональный футболист из ЦСКА, который даже играл за молодежную сборную СССР. Он объездил весь мир, и карьера его просвечивалась довольно ясно, но почему-то он решил бросить футбол и поступить в ВИИЯ. Несмотря на свой небольшой рост, он играл так технично, что любо-дорого было смотреть. Мяч будто прилипал к ноге, и отнять его было совершенно невозможно. Так Володя проходил всю площадку от ворот до ворот, забивая очередной гол. Все дружно звали его Фома, и он нисколько не обижался за это прозвище.

Владимир Фомичёв в 2012г. Другого снимка не нашёл. В 1964 Володя выглядел более спортивно. Как мы все.

Фомичёв оказался очень способным к языкам. Уже, поступая, вполне прилично знал английский, и потому попал в экспериментальную продвинутую группу, слушатели которой кончали спецшколы и сдали язык при поступлении в институт блестяще. Им дали очень интересного преподавателя: маленького-маленького, сухонького-сухонького человечка, пришедшего на первое занятие в черном строгом костюме, черном плаще, в цилиндре и с тросточкой. В то время наш институт был наводнен вывезенными из капиталистических стран разведчиками, многих из которых сдал врагу предатель нашей Родины полковник Пеньковский. Его расстреляли в шестьдесят первом. Поговаривали, что он выпускник нашего института. Он работал на ЦРУ (Центральное разведывательное управление США) и выдал из-за своей близости к высоким армейским чинам много разного сверхсекретного, включая численность наших ракет, которую мы в те времена умышленно завышали, чтобы Западу не пришло в голову слегка побомбить наши города ядерными зарядами. А то, что они способны на это, прекрасно продемонстрировали бомбы, сброшенные на Хиросиму и Нагасаки, когда в этом не было никакой особой необходимости. Заодно Пеньковский выдал-продал, так как работал он за деньги, а не за идею, информацию о многих советских разведчиках. Западным спецслужбам было необязательно их арестовывать, а эффективней просто «пасти», потчуя полуправдивой или вовсе не правдивой информацией. Некоторых перевербовать, подлавливая на обычных человеческих слабостях и пороках. Когда деятельность этого субъекта стала известна КГБ, те агентов, о которых он успел сообщить или связанных с ними, немедленно вывезли разными путями и способами в СССР, и некоторые из них на время «приземлились» в ВИИЯ. Среди них был и упомянутый выше преподаватель продвинутой группы английского языка.

Далее, со слов ребят из английской группы. Чтобы сразу остудить горячие головы вновь поступивших слушателей, мнящих что уже схватили жар-птицу за хвост, войдя в класс он сходу заговорил на английском, и класс «сел» - ребята не могли понять ни слова. Когда мы вышли на перерыв, продвинутая английская группа, ходящая по коридору обычно гоголями, выглядела пришибленно. Мы тут же это заметили и забросали вопросами, на которые они пошли искать ответы на второй час занятий. Выйдя после него, «англичане» (мы всегда называли слушателей групп по языку обучения) облегченно вздохнули, преподаватель признался, что специально говорил с ними на сленге Сохо - района Лондона. Он достиг своей цели - ребята отчётливо поняли, что ещё многого в английском не знают. К их сожалению этот преподаватель пробыл в институте очень недолго и так же внезапно исчез, как и появился.

Пострадал от Пеньковского и наш любимый преподаватель с кафедры Тактики СА Николай Васильевич Ионченко. Как любезно уточнил рассказ Николая Васильевича своим ученикам, не делавшего из этого трагического эпизода своей жизни вселенской тайны, его младший сын Александр Ионченко, Пеньковский, когда они оба работали в Турции, будучи в то время помощником военного атташе, незаметно залез в портфель разведчика, ознакомился с планом агентурного мероприятия и, тут же, передал секретную информацию о времени и месте его проведения своим зарубежным хозяевам, а те, в свою очередь, туркам. Николая Васильевича задержали на вербовке и доставили в полицейский участок, где тот же Пеньковский, по распоряжению военного атташе генерал-майора Савченко Н.П. его и освободил. Такая вот игра спецслужб. Прибыв в Москву, полковник Ионченко доложил все обстоятельства дела лично министру обороны СССР маршалу Г.К. Жукову, который поблагодарил его за усердие и оставил в центральном аппарате МО, а позднее отправил советником по профилю его деятельности во Вьетнам.

Ситуации

Ко второму курсу открыли новый восьмиэтажный учебный корпус из жёлтовато-розоватого кирпича. Длинные коридоры с классами налево и направо, с громадными окнами в торцах и в центре коридора, в обширных холлах каждого этажа. Наш класс оказался на седьмом, окнами во двор, и нам было далеко всё видно, только смотреть по окнам оказалось некогда. Классы – обычные комнаты, ничем особым не оборудованные, с обычными желтыми, блестящими лаком, столами с железными ножками и стоящими рядом стульями. К новому корпусу, уже после нашего выпуска, отдельным зданием присоединили просторный актовый зал и столовую.

Слушатели одного из курсов у входа в Новый Учебный корпус. 1965г.

Некоторые ребята моего курса выделялись своей уникальной возможностью попадать в неприятные ситуации. Таким уж уродился Сережа Медведев: красивый высокий стройный юноша, с маленьким аккуратненьким носиком, карими выразительными глазами и каштановыми волосами. Сергею из-за его уникального таланта к языкам не надо было прилагать особых усилий в их изучении. Он на лету ловил новые слова, тут же их употреблял и запоминал навсегда. Только исключительная леность не давала ему возможности стать отличником в учёбе. Да он к этому особо и не стремился. Он же являлся первым номером нашей группы по попаданию в неприятности. Первый случай произошёл на первом курсе в первые дни занятий. Сережа вышел из класса на лестницу покурить - преподаватель запаздывал. Он вынул сигарету, сунул её в рот и хотел уже прикурить, как вдруг увидел, что по лестнице медленно поднимается Сам майор Копытов. Сережа тут же выбросил, так и не прикуренную сигарету, и забыл об этом. Майор, войдя в класс, сразу обратился к нему:

- Медведев, вы, почему курили на лестнице?

- Я не курил!

- Нет, вы курили!

- Я не курил! - нервно залепетал Сергей. – Вот, у меня новая пачка, - и он подошёл с ней к преподавательскому столу и положил её на стол, - в пачке двадцать сигарет. Посчитайте.

Копытов, человек не гордый, высыпал все сигареты на стол и стал считать. Получилось девятнадцать. Сергей заалел.

- Ну, что Медведев, значит, не курили? - переспросил майор.

Что тут было сказать. Ответом служило молчание озадаченного нашего товарища.

- Два выходных без увольнения, - буркнул начальник курса и вывалился из класса. Его уход увенчался совместным громким хохотом над неудачливым курякой, который, оправдываясь, беспрерывно повторял:

- Ну, как же я забыл, что её выбросил? Как же я забыл...?

Ловили Сережу и на самоволке, и заснувшим в карауле, и «за не отдание чести», и за то, что держал руки в карманах, и за расстегнутые пуговицы воротничка гимнастерки. Невезение преследовало его везде, кроме…. Тут можно перефразировать: «кому в карты не везёт...», на: «кому в службе не везёт…» Я тихо ему завидовал. У меня не было ни постоянной, ни временной девушки. Так исторически сложилось.

Обычно для обучения стрельбе нас водили в подземное стрельбище дивизии Внутренних войск им. Ф.Э.Дзержинского.

Ещё одним патологическим неудачником являлся честный, умный, талантливый до безобразия Макар - Слава Макаренко - из первой языковой группы, обладатель густой, зачесанной назад буйной русой шевелюры, которая не желала лежать дисциплинированно, а коком торчала на голове. На одном из первых общих собраний курса в аудитории-амфитеатре, так называемом колонном зале, майор, проводящий собрание, среди массы указаний и предупреждений, коснулся и воскресной экскурсии для иногородних слушателей по Кремлю:

- Всё прошло хорошо, дисциплинированно. Но на Красной площади, как повёл себя слушатель Синёв? Вместо того, чтобы прикурить сигарету у кого-то из друзей он зачем-то подошёл прикуривать к какому-то гражданскому кере... А кто это там прилёг? – отвлёкся Копытов от воспитательного процесса и указав пальцем на верхние ряды. Все дружно повернулись в эту сторону. На одном из столов лежала голова с буйной растительностью волос. Она спала. - Ну-ка, пусть спуститься сюда, резко скомандовал майор.

Сосед толкнул спящего в бок, и тот, проснувшись, потряс головой, ничего не понимая со сна. Ему пояснили, что майор вызывает его к себе.

- Да он ещё и спал? - удивился майор. - Макаренко, - узнав слушателя, скомандовал он. - Спуститесь немедленно вниз!

Слава растерянно глянул на начальника курса, постепенно внедряясь в то, что от него хотят, и начал застегивать пуговицы гимнастерки:

- Ну вот, он ещё и пуговицы расстегнул, - зашипел майор.

Макаренко, застегнув пуговицы, потянулся назад и взял, повешенный через спинку сидения, ремень и, дрожащими от, всё возрастающего волнения, руками, начал его застёгивать.

- И ремень снял, - голос майора не предвещал ничего хорошего. - Что же, вы, Макаренко? Спускайтесь сюда!

Но Слава, надев ремень, вдруг опять сел и начал наматывать портянки и надевать по очереди сапоги. Курс, в двести глоток, грохнул от смеха, аж стены и колонны затряслись. Майор, повинуясь общему веселью, тоже рассмеялся и подвёл свой итог:

- Ещё и сапоги снял ...- и уже, обращаясь к спустившемуся Славе, почти по-отечески, ласково, добавил:

- Месяц неувольнения в город.

Другой памятный случай со Славой произошёл буквально через несколько дней, когда неожиданно в перерыве между лекциями зашёл в аудиторию начальник курса и приказал собрать всех «арабов». Когда все собрались, он спросил, обращаясь к Макаренко:

- Я слышал вы, что-то, говорили в группе о политике Советского Союза с позиции Китая («Наверное, опять Скоробогатов стукнул», - подумал я. Они учились в одной языковой группе). Откуда вы взяли эту информацию?

- Ну..., - протянул Слава. - Я вечером слушал радио. Вертел ручку, налетел на какую-то станцию, и услышал такое освещение вопроса.

- Так вот, Макаренко. - Тут майор остановился на многие секунды и долго кряхтел, находя нужный пассаж: - Если вы ещё будете слушать радио, вертя ручку, и услышите, что говорит не наша, советская, станция, то... вертите ручку дальше! - быстро, с нажимом произнес он последние слова, и так же быстро удалился.

Еще один эпизод случился со Славой, когда на третьем курсе пошёл он в караул. Надо же было, так случится, что у истоков этого происшествия стоял и я. Меня тоже назначили в этот же караул, и именно мне на разводе достался, столь лакомый для Славы, пост в гараже. После распределения постов, в караулке, Слава подошёл ко мне и попросил поменяться, мотивируя тем, что гараж находится за территорией института, и там можно было, при желании, малость вздремнуть, а все знали, что я на посту, из-за трепетного отношения к службе, никогда не сплю, и поэтому моих интересов такая замена не ущемляла. Я без разговоров согласился, и мы, предупредив начальника караула, поменялись. На следующие утро в караулке начался какой-то шум, что-то бурно выясняли, но я не прислушивался. Мало ли что. Затем пришёл огорченный Макар. То, что он огорчён, всегда было отчетливо видно по его низко опущенной шевелюре.

- Что случилось? - не выдержал я.

- Я стукнул машину.

- Как это?

- Да решил покататься. Сел в грузовик, завёл, тронулся ...

- Ну и ...?

- Забыл, где тормоз.

Нас в институте в начале третьего курса обучали вождению автомобиля, так как каждый советский офицер должен был уметь водить машину, и мы учили досконально автомобиль, правила вождения и водили по вечерней и ночной Москве ГАЗ-69.

Кроме автомобиля, мы до последнего болта изучали танки, пушки, бронетранспортёры (БТР), до последнего конденсатора – радиоприёмники, радиопередатчики, радиопеленгаторы, самолёты, и т.д. На наши недоумённые вопросы: зачем нам всё это? - преподаватели спокойно ответствовали:

- Вы должны хорошо знать военную терминологию, и не только терминологию, но и где, что и зачем находится, как каждая деталь функционирует, чтобы в дальнейшем переводить всё осознанно.

Преодоление препятствий

Надо сказать, что наша внутригрупповая солидарность при сдаче экзаменов не знала границ. Первый серьёзный рубеж, который предстояло преодолеть не уча, явилось языкознание, которое нам преподавал смешной такой гражданский-гражданский преподаватель: маленький, толстенький, энергичный, многословный, типичный либерал от лингвистики, как обозвал бы его Копытов: керя. От всего преподавания у меня осталось в памяти лишь его возмущение тем, что в наших словарях не пишут матерных слов и что, если через много лет, когда жизни на Земле уже не будет, к нам на планету прилетят высокоразвитые существа других миров, то к своему ужасу обнаружат, что мата на Земле не было, так как ни в одном словаре мира он не зафиксирован. Мы все дружно возмутились, как это не справедливо по отношению к инопланетным существам, хотя на нашем курсе матерные слова можно было услышать очень редко. Лишь когда Копытов навешивал свои неувольнения, да и то кратко. Как не поставленная точка в предложении. И уж, конечно, никаких «блинов» и прочих суррогатов. Как-то было не принято, так сказать козырять простотой своего происхождения. Хотя много позже я вдруг понял, что и интеллигенция очень любит показать, что «вышли мы все из народа…»

Ребята семидесятых на занятиях. В шестидесятых не было буквы «к» на погонах.

Остальное, что он говорил, такая научная мура, ненужная в практической жизни переводчика, что было выявлено лишь два слушателя на двадцать семь человек учебной группы, которые считали, что могут сдать этот экзамен самостоятельно, без помощи могучего интеллекта коллектива. Мы решили, что если преподаватель с ярко выраженной чудинкой, то вряд ли заметит, что первый и второй сдающие – камикадзе, берут вместо одного билета два или даже несколько, а всей группой мы, ещё до начала экзамена, подготовим ответы на все вопросы и напишем их на отдельных стандартных листах. Когда первый ответит, он вынесет лишний билет, и третьему отвечающему его ответ будет внесён тем, кто войдёт в класс после ответа и ухода первого номера. Система сдачи получила кодовое название «входишь – вносишь».

Так и сделали. Преподаватель запустил четверых, и двоим ждущим вноса ответов крепко пришлось поволноваться. Но первому номеру удалось прихватить сразу несколько билетов, и дальше было уже делом техники. Входящий уже имел и билет, и ответ на него в кармане, и бодро докладывал: «Слушатель такой-то на сдачу экзамена по языкознанию прибыл». Брал билет: «Билет №7». А реально он взял, ну скажем 24 билет, который положит в карман, а в кармане уже греется и краснеет от нетерпения билет номер семь.

Ребята с младших курсов, но как похожи…

Такая система проходила не всегда. Некоторые преподаватели на экзаменах буквально ели глазами слушателей и лишний билетик прихватить было невозможно. Одним из примеров пользы военной организованности - сдача контрольной по ОМП (оружию массового поражения). В других группах контрольная уже прошла, и те ребята заметили, что преподаватель раздаёт четыре варианта билетов по три вопроса в каждом, либо справа, начиная от крайнего сидящего в первом ряду, либо слева. Тогда старшина курса, в то время старший сержант Крапин, высокий стройный двухметровый красавец с выдающимся командирским голосом – певец – заслушаешься – собрал учебную группу в двадцать семь гавриков, построил, разъяснил причину сбора и повёл в аудиторию, где мы расселись на свои места. Бумажки с номерами, имитирующие билеты, были уже готовы. Раздали, то справа, то слева, и каждый записал свои номера. Теперь предстояло выучить лишь два билета, то есть шесть вопросов. Всё прошло, как рассчитывали. Группа написала контрольную блестяще.

Забавно сдавали экзамены по Истории КПСС на первом курсе. Ребята пробили стену между двумя классами в сантиметрах тридцати от пола и, в образовавшуюся дыру, во время экзамена передавали листы с ответами со штампами учебного отдела. Чтобы получить такие листы в учебный отдел были командированы самые красивые мальчики курса, которые закрутили «любовь» с работающими в отделе машинистками. Если у одного не получалось, посылался другой. Успех всегда был за нами, так как почти все молодые девушки, поступающие на работу в наш вуз, спали и видели себя жёнами виияковцев.

Короче, вопрос о секретных материалах учебного отдела не стоял, как и о материалах с кафедр, лишь бы там обитала, хотя бы одна, машинистка. Мы всегда знали все вопросы к контрольным, зачетам и экзаменам с распределением их по билетам, если, конечно, преподаватель не печатал их сам. Были и такие зануды. Иногда творческая мысль слушателей шла настолько далеко, что ребята вычисляли даже текст, который преподаватель собирался дать нам на экзамене для перевода с арабского на русский. Логика была такова: преподаватель обычно брал статьи для перевода из египетской газеты «Аль-Аграм» из колонки комментатора, наиболее трудный текст из всех возможных, значит надо искать эту газету, желательно наиболее свежий номер к тому дню, когда преподаватель с гордостью объявлял, что текст к экзамену подготовил. Для осуществления поиска три слушателя посылались в Библиотеку иностранной литературы, чтобы найти эту газету. А так как любой преподаватель заранее знал, что вызовет в статье особые трудности и пытался, как бы, между прочим, дать примеры на эти случаи, то совершенно точно статья бывала определена, переведена, дано указание каждому сдающему видоизменить перевод, сделанный группой самых успевающих слушателей, в границах синонимов, перестановкой слов в предложении, ну и, конечно, если кто хочет, перевести данный текст самостоятельно, на здоровье.

Импо́тент

Одним из забавнейших личностей моей языковой группы являлся, безусловно, Володя Пучков. Высокий, некрасивый, сутулый, с податыми вперед и внутрь плечами, худой, с непропорционально длинными руками, с необычной формой головы в виде лежачего огурца, тупая часть которого являлась лбом, а острая – затылком. Чёрные нечёсаные волосы разбросаны хаотично по голове, торчали клоками и отдельными волосиками в разные стороны. Картину завершал выпуклый громадный лоб, пронзительный взгляд, тончайший горбатый нос, большой тонкий рот и острый раздвоенный, выпирающий вперед подбородок. При этом на щеках Володи постоянно торчала черная щетина. Попытки майора бороться с пучковской небритостью окончились безрезультатно. Щетина росла столь быстро, что даже двойная побривка (утром и вечером) не помогала.

Почему-то у нас в группе было принято ложится спать полностью раздетыми. Кто-то незаметно юркал под одеяло, кто-то долго расхаживал по комнате, не стыдясь своей непокрытой плоти, а Володя имел привычку перед сном прыгать на панцирной кровати, треся, своими выдающимися достоинствами. Ребята громко хихикали, и вдруг один из них подытожил: «Да, брат, счастливой будет твоя жена». «Нет, - тут же подхватил шутку Пучков, - я же импо́тент». Уж, конечно, он отлично знал, где надо ставить ударение.

Володя обладал изворотливым цепким умом и прекрасной памятью. Всё, что он читал, запечатлевалось в его мозгу насмерть. Ещё в армии, до прихода в институт, он выучил всевозможные уставы и знал их просто наизусть. Спорить с ним в этом вопросе было совершенно невозможно - он всегда оказывался прав. Даже Сам майор с Пучковым предпочитал не тягаться. Однажды, ругая какого-то провинившегося слушателя перед строем курса, Копытов грозно прошипел:

- Вы нарушили 45 статью Устава гарнизонной и караульной службы.

- 53 -юю, товарищ майор, - раздалось из второй шеренги.

Копытов поискал глазами, нашёл возразившего и, не желая терпеть поражение перед лицом курса, тихо произнёс:

- А вы, Пучков, пройдите ко мне в канцелярию. Кх. Кх.

Иногда Володя специально, хохмы ради, утрировал уставные требования, нарушая их, доводя до абсурда. На него нашему начальнику курса как-то пожаловался начальник другого курса, и Копытов вызвал Пучкова в свой кабинет, который только он наименовал «канцелярией», наверно мня себя в этот момент канцлером. Мы не знали, что случилось. Майор вызывал Пучкова крайне редко. Когда он вернулся, все набросились на него:

- Почему вызывал?

Володя почесал затылок, опустил низко голову и лукаво произнёс:

- Меня хотели наказать за отдание чести подполковнику, начальнику третьего курса.

- Как за отдание чести? – недоумевал народ. Ведь наказывали всегда за неотдание.

- А я отдал ему честь, сидя на толчке. Он случайно заглянул в мою кабинку. Замок был сломан, и она не закрывалась. Подполковник смутился и хотел сразу выйти, но я вскочил и, поддерживая левой рукой брюки, быстро нацепил правой пилотку и отдал-таки ему честь.

- По Уставу в туалете можно честь не отдавать, - заметил кто-то.

- Ну, а я доказал, что можно и отдавать, если очень уважаешь офицера.

Когда на третьем курсе ребят, зачисленных из армии, стали отпускать домой, а мы продолжали жить в казарме, он снял где-то в Москве комнату и приходил по утрам на занятия, а по окончании их и самоподготовки уезжал в город. Так как мы какое-то время сидели на занятиях за одним столом, я на себе ощущал его необычный утренний запах и однажды спросил: «Ты что, пил с утра?» - «Да нет, это я позавтракал… с ви-и-но-о-м», - умышленно растягивая последнее слово, засмеялся Володя. Его любовь к алкоголю в годы учёбы никак не сказалась на успеваемости, лишь помешала поехать в загранкомандировку. Зато он, отучившись в институте полные пять лет, был выпущен из института на четыре месяца раньше нас, пропустивших целый год из-за командировки в арабские страны, так сказать, на практику.

Со мной тоже однажды произошёл казус в туалете третьего этажа, на котором располагались кабинеты командования института. Почему-то мне приспичило на этом этаже заскочить в туалет. Когда я вошёл, у одного из писсуаров расположился в положенном положении целый полковник, секретарь парткома института Уткин. Он оглянулся, и выбора у меня уже не было. Не тикать же. Я встал к соседнему и поприветствовал его по Уставу:

- Здравия желаю, товарищ полковник.

Он в это время находился в процессе, но не растерялся, переложил его в другую руку, подав мне правую, и ответил простецки:

- Здравствуй.

В то время он ещё активно жал руки - должность была выборная. Позднее ее сделали назначаемой, он получил звание генерала и, в этом плане, несколько изменился. Хотя, всё равно негатива не вызывал. Всё руководство института мне казалось необычайно приятным. А уж дед…

«Сумасшедший дом»

Сразу после курса молодого бойца первое увольнение - сумасшедший дом. Оно очень напоминает первый выезд на автомобиле в город без инструктора после окончания автошколы: растерянность, поиск знаков. Первое увольнение - та же растерянность, поиск старшего, а для солдата старшие все: от ефрейтора до генералиссимуса. За неотдание чести могли и арестовать, и направить в комендатуру и посадить на Губу. Так что я от греха подальше отдавал честь направо и налево. Сейчас это кажется смешным, но тогда... И, если бы провернуть время вспять, я вел бы себя точно так же - следующее увольнение было для меня много дороже какого-то взмаха руки, выражающее по воинской традиции уважение к старшему по званию.

Я даже в тот первый день увольнения, как уже рассказал выше, в его первый час, отдал честь, едущему мне навстречу полковнику, находясь на эскалаторе метро Бауманская. Тот от удивления чуть не потерял фуражку.

Примерно так. Но я никогда в жизни, как жаль!, не был сержантом.

Оформление

Через два года учёбы наши документы начали оформлять на выезд за границу на практику, хотя подготовительные разговоры велись и на втором курсе. Надо ли говорить, что выезд за рубеж, да ещё в капиталистическую страну, для советского человека был столь же редок, как сейчас полёты в космос. Арабисты твердо знали, что они поедут, если чего-нибудь не произойдёт чрезвычайного. Для этого надо было пройти довольно много инстанций. Меня вызвали в ГУК (Главное Управление кадров) во второй волне слушателей. Первой поехала в Алжир группа, которая изучала вторым языком французский. Меня с Игорем Барсуковым оформляли для поездки в Сирию. Чуть позже стали готовить ребят для Египта. После ГУКа мы прошли оформление в Главном десятом управлении, расположенном на Гоголевском бульваре, в сети зданий Генерального штаба.

Во время оформления отъезжающие комсомольцы посещали ЦК комсомола, где проходили собеседование и утверждение. Члены партии - в ЦК партии. Без этого ни один человек за рубежи нашей родины не отпускался. КГБ уже дало своё заключение, и это было простой формальностью, но всё равно люди очень волновались. ЦК партии охранялся как режимный объект и пропуска выдавались на строго определённое время, раньше которого в здание не пускали.

Летка-енка

Дежурное подразделение появилось у нас в начале третьего курса, когда постепенно урезая наши права, сначала забрав ночь, потом уменьшая увольнение в субботу на час, потом в воскресенье на час, потом в субботу на два и, наконец, поступила команда о том, что половина курса идёт в увольнение в субботу, половина - в воскресенье, а оставшиеся считаются Дежурным подразделением. Выдумали и цель этого мероприятия - на всякий случай, а вдруг пожар? Мне кажется, что строевая душа деда, генерала-полковника Андреева, не могла примириться даже с намёками на какую-то «вольницу».

Оставалось жить в казарме лишь год. Старослужащие, то есть ребята, которые пришли из армии, два года уже отучились, и были отпущены из казармы на все четыре стороны, имели пропуска на руках и в наши салажьи игры уже не играли. Считалось, что они отслужили свою срочную службу, Поднимать народ на борьбу никто на этот раз не хотел. Не исключено, что с зачинщиками «бунта» на втором курсе провели острасткную беседу. Да и до поездки за границу оставалось, по слухам, не так уж и много. Вот-вот. Так что на этот раз смирились очень легко. Пошептались, поругали начальство и начали «играть» по новым правилам.

Почему-то, чисто психологически, делать ничего не хотелось: ни учить, ни читать. Выходной! В тишине институтских опустевших стен, каждый находил себе какое-нибудь занятие. Кто полдня спал, кто ходил из комнаты в комнату. Я от гнетущей печали выплакал из себя стихотворение, которое позже, много позже, стало песней, и, говорят, её поют на плацах, как строевую, солдаты РВСН.

ПЕСНЯ ДЕЖУРНОГО ПОДРАЗДЕЛЕНИЯ

Опять лежишь и смотришь в потолок.

По коридору носится веселье.

О! Как манит заманчиво порок,

В субботу, в воскресенье.

А ты лежишь и про себя хандришь.

Тебе опять забито увольнение.

И в коридоре наступает тишь.

В субботу, в воскресенье.

Любимая, ты так недалеко.

И сердце замирает от волненья.

Сидеть в казарме очень нелегко

В субботу, в воскресенье.

Ну, разразись хоть громом небосвод!

Что делать? Изнываем от безделья.

Какой печальный мыслей хоровод

В субботу, в воскресенье.

Где вы сейчас гуляете друзья?

Лежит, скучая вслух, подразделение.

Убить глупее времени нельзя

В субботу, в воскресенье.

1965 г.

Вдруг кому-то приходила в голову мысль послать через забор в ближайший магазин гонца. Хочу оговориться, что до институтских стен я алкоголь в рот не брал, живя под лозунгом – спортсмены не пьют. Но времена меняются, а вместе с ними мы, оправдывая себя, как угодно. Чаще – обстоятельствами. Делали это по языковым группам, видимо, опасаясь «чужих». Бросали жребий. После лёгкой выпивки, начиналось братание с другими группами. Хотелось выплеснуть накопившуюся нервную энергию, и предложение: «А не устроить ли танцы?», воспринималось вполне адекватно. Вываливались всем коллективом в коридор. А как танцевать? Женщины в ту пору в ВИИЯ не обучались. «Давай летку енку», - последовало осмысленное предложение. Выстроились в шеренгу, один за другим, взялись за ещё не потерянные талии и … Около сотни сапог одновременно загрохотали по длиннющему коридору второго этажа казармы «та - та, та-та-та-та-та, та-та, та-та-та-та-та...», смешно поднимая, то левые, то правые ноги. Несколько раз такое развлечение принесло удовлетворение. Но однажды в конце коридора открылась дверь, и появился маленький, щупленький, как воробышек, полковник Воробьев. Так как за окнами грохотала зима, он был одет в шинель, с громадной папахой, подпоясан портупеей и хромовые офицерские сапоги его, начищенные до блеска угрожающе блеснули в полумраке коридора древней казармы.

Примерно так, только по полутёмному коридору, в сапогах и… без дам-с.

Дневальный, сидящий обычно за столиком около входа, испуганно вскочил, вытянулся во весь свой немаленький рост, прикрывая собой коридор, и закричал во всю мощь, пытаясь заглушить топот разбегавшегося по своим комнатам подразделения и стука закрывающихся дверей: «Товарищ полковник, за время моего дежурства происшествий не случилось. Отбой произведён. Дежурное подразделение находится по своим комнатам. Все спят!» Полковник Воробьев, сделав вид, что протекает в соответствии с рапортом, медленным шагом стал обходить комнаты одну за другой. Везде звенела тишина. Слушатели мирно посапывали под одеялами. Когда же он открыл дверь в комнату, где жили «японцы», то увидел слушателя, который в трусах и майке на карачках стремительно, со скоростью проворной черепахи, приближался к своей постели.

- Что вы делаете, слушатель …? - спросил изумлённый полковник, знавших всех нас поимённо, так как преподавал материальную часть изучаемого нами армейского вооружения.

- А вы не видите? Укладываюсь, - продолжил путь к кровати старательный слушатель[6].

Воробьёв был опытный офицер и хороший человек. Он сразу ушёл в дежурку, ничего «не заметив». После этого случая, танцами больше не увлекались. А пустые бутылки продолжали выбрасываться из окон казармы в сугроб к внутреннему сплошному забору. Весной, когда начал сходить снег, сюда тихо подогнали грузовик для «ликвидации последствий»...

Жертвы

Учение в ВИИЯ сопровождалось сильными нервными перегрузками. Казалось, что жизнь проходит мимо. А рассказы приятелей из гражданских вузов, укрепляли это мнение. Три года строгого режима. Никакой личной жизни, никаких девушек и юношеской трепетной любви. На это просто не было времени. Учёба перемежалась короткими и длительными командировками. К коротким, относились полёты переводчиками на военно-транспортных самолётах при поставках оружия в страны Азии, Африки и Латинской Америки, а также на стратегических бомбардировщиках, которые более суток болтались в воздухе, перезаправляясь на ходу. Иногда, строился курс, вызывались из строя слушатели, тут же выдавались загранпаспорта и люди исчезали. Затем появлялись вновь, ничего никому, не рассказывая.

Появились первые жертвы. Самой первой - слушатель Детёнышев со старшего курса. Его самолёт разбился под Будапештом при взлёте. В институте рассказывали историю его гибели. Позже, об этом случае, ещё более подробно, я слышал от полковника Барановского, курирующего полёты в Генштабе. Он рассказал следующее. Парадокс ситуации заключался в том, что наш парень сначала летел на другом самолёте, но в Будапеште, во время перезаправки, пошёл выпить пива в аэродромный буфет и встретил там лётчиков, с которыми летал в прошлый раз и успел подружиться. Он подошёл к переводчику, который в этот раз летел с этим экипажем и попросил его махнуться машинами, что они и сделали. При взлёте у его самолёта не включился один из двигателей, его накренило на бок, и он упал, загорелся. Все погибли. А слушатель, с которым он поменялся, после полёта заехал зачем-то в институт и лишь потом поехал домой. Его отец служил в Генеральном штабе и, когда руководство полётами узнало, что самолёт разбился, стали выяснять, кто был на борту переводчиком, подняли списки, увидели фамилию и обомлели - сын их товарища по службе. Позвонили отцу, тот тут же перезвонил жене. В семье горе. Организовали поминки. Приезжает сын - двери квартиры открыты, ходят какие-то понурые незнакомые люди. Еле протолкнулся к столу... Тут же и отпраздновали второе его рождение, а руководству полётами было дано строгое указание запретить менять переводчиков в самолётах после их утверждения, чтобы избежать в случае несчастья путаницы.

Второй жертвой стал парнишка с младшего курса, с которым волею случая я оказался знаком. Мы вместе выступали на вечере посвященном Сергею Есенину и, когда я отчитал свои и Есенинские стихи, или наоборот, он попросил у меня ремень для мундира, так как не мог найти свой. Несколько «Антеев» летело в Латинскую Америку. Кажется, в Никарагуа. Его «Антей» упал в Атлантический океан, поднявшись с аэродрома в Ирландии, где проводилась дозаправка топливом, и было подозрение, что это диверсия. Если можно так сказать, в этом случае нам ещё и повезло, так как на этом типе самолёта по штату должно было находиться два переводчика. Его отец, как я узнал много позже, был генерал, заместитель начальника Монинской академии по политчасти. Были и другие жертвы.

Примерно так, только прощание происходило на плацу, да гроб поскромнее, да флаг – красный, как кровь.

Места в самолёте для переводчика не было предусмотрено, поэтому ему бросали парашют между сидениями, и он садился на него как в кресло. Ребята посмеивались, что парашют расположен как раз над антенной радиолокатора и, кто разок пролетит, навсегда лишается возможности иметь детей, а, если полетает несколько раз, то и женщин.

С парашютом и была связана история одного парня из персидской группы, который прилетел из полёта слежения за спутниками совсем седым. Мы окружили его с расспросами, и он рассказал: «Летим над Индией. Пора делать перезаправку в воздухе. Подлетает самолёт - заправщик. Кидает шланг. Что-то не получилось. Командир корабля приказывает: «Надеть парашюты!» Я хватаю свой, а это вовсе и не парашют, а мешок с тряпьём. Докладываю командиру. Он посмотрел на меня и говорит: - Не бзди парень. Дотянем до Дюшанбе. - Пока летели до столицы солнечного Таджикистана - это и произошло», - и он провёл рукой по короткому серебряному ёжику.

Неординарно прилетел в самолёте полном боеприпасов в Северный Йемен Валера Лушников. Они уже приземлились на аэродроме в Сане и катились по взлётно-посадочной полосе, как вдруг слева и справа от самолёта начали рваться снаряды и мины. Командир немедленно отдал приказ: «Взлетаем!» Потянул штурвал на себя, и самолёт пошёл на другой аэродром. Когда сели, насчитали в фюзеляже с десяток дыр.

Евгений Полуэктов после полёта на стратегическом бомбардировщике «Медведе».

Ребята исчезали внезапно и так же внезапно появлялись. Иногда пропадали целые группы. Такая бурная жизнь порождала гордость за свой институт, за свою такую нужную Родине специальность, хотелось учиться, просиживали за учебниками до 22.00, потом стремглав бежали, чтобы поспеть на вечернюю поверку – службу никто не отменял - и отбой. Эта наша жизнь, полная неожиданностей и опасностей, будоражила молодую кровь, и большинство из нас ни за что не променяли её на тихую, размеренную, полную лирических приключений жизнь обычного студента. Гордость своей очевидной необходимостью для государства, а значит, и народа, как бы громко это не звучало, являлась основной мотивацией нашей жизни.

Попал в группу переводчиков обслуживающих полёты и мой друг, Володя Ионченко. Но Володя летал на стратегических бомбардировщиках, базировавшихся на аэродроме в Энгельсе, десятки часов полёта без посадки с дозаправками в воздухе. Имелись ли на борту самолётов атомные бомбы, мы не знали, но это было вполне в духе времени. Самолёт Володи долетал до Малайзии, где его в воздухе дозаправляли и возвращался назад.

Володя рассказывал, что дежурные экипажи за сутки до вылета запирали в комнате, чтобы они не могли напиться. Полк же на вечерней поверке стоял в усмерть пьяным. Лётчики поддерживали друг друга и не менее пьяный полковник спрашивал : «Все на месте?» Строй отвечал, качаясь: «Все». - «Разойдись!» И расползались по койкам. Может Володя и преувеличивал, но то, что я потом увидел своими глазами во время своей командировки в Сирию, говорит, что процентов на восемьдесят он был прав.

Подход к практике

Командировка

Мне нет необходимости излагать процесс этого явления лишь потому, что я всё подробно описал в своей книге «Сирия 1967. Неоконченная война. Записки участника», изданной в издательстве «Вече» в 2011г. Её, как и другие мои и не мои книги, как правило, легко, совершенно бесплатно, скачать с Интернета. В этих своих воспоминаниях я просто не хочу повторяться. В «Неоконченной» пришлось избрать форму романа, но сути, почти детальной близости изложения действительности, это не меняет. Форма романа помогла, порой, сделать обобщения, включив в свои, воспоминания, рассказы о своих командировках друзей-виияковцев, собрав их в тот или иной литературный образ. Конечно, в каждой стране существовали свои особенности. В Алжире, куда была послана большая группа ребят нашего курса, изучавших вторым языком французский, они использовались – в отличии от нас «сирийцев» - в основном, в учебном процессе. Да и войны в Алжире в то время не было. Однако быт и взаимоотношения схожи во всех странах Ближнего Востока и Северной Африки, в чём я убедился во время своих последующих командировок в Алжир и Ливию. Кратковременно пришлось бывать и в Ливане, и в Египте.

Я, крайний слева, с переводчиками других вузов в Сирии перед стрельбами

С командиром зенитно-артиллерийского полка у храма Пальмиры

Мы же с Барсом во время той годичной практики в Сирии работали в сирийских воинских частях со специалистами, а, позже, советниками, участвовали в рекогносцировках, учениях, боевых действиях, так как случайно попали на войну между Израилем и арабскими странами 1967г. Полагаю, что мои друзья, виияковцы тех лет, с удовольствием опишут или даже уже описали свои командировки-практики, и мне ничего не остаётся, как отослать вас, дорогие читатели, к их воспоминаниям. Одно из них запечатлено в нашей с Андреем Васильковым книге «Чук и Гек или Сирийский декамерон», в которую Андрей, на основе «Неоконченной войны», ярко, талантливо и с большим юмором внёс множество и своих более поздних (1974-76 года) впечатлений о Сирии и своей командировке. Читал я и замечательную книгу Михаила Разникова об его командировках в Сирию в 1974 -76гг. Так детально, научно, описать Дамаск, его родимые пятна, мало кому удастся, как сделал это Михаил. Ему это блестяще удалось. Свидетельства следующей войны даны им ярко и сочно. А того, кто интересуется челноками, отсылаю к воспоминаниям своего сокурсника, Евгения Полуэктова. Получите огромное удовольствие, посмеётесь и поплачете всласть. Если бы сложить все воспоминания, можно было бы, наверное, издать собрание сочинений о Ближнем Востоке этого периода, правдивей которых ни один учёный мира, не побывавший в нашей шкуре, не расскажет.

Позади война

Рассчитавшись с десяткой и ГУКом, мы с Игорем Михайловичем Барсуковым, так как в Сирию с курса в марте 1967 года мы полетели лишь вдвоём, вернулись в казарму института, то есть в распоряжение части, как обычные солдаты и попали на тот курс, что шёл за нами – и это большим счастьем не показалось. Всё чужое: соученики, преподаватели, начальник курса. О, как нам не хватало наших друзей и придирчивого, строгого и справедливого майора Копытова!

Постепенно друзья-сокурсники съезжались из разных стран, но первое время – несколько месяцев - мы были вдвоём. Шёл март 1968 года. Первое, с чем мы столкнулись совершенно неожиданно - английский язык. Нас, почему-то, после прихода на занятия довольно долго, недели две, к доске не вызывали, будто нас в классе и не было. Мы, молча, слушали других. И вдруг преподавательница вызвала меня, и задала какой-то простейший вопрос, на который и надо было только сказать: «йес», то есть, «да». Но изо рта выскочило «наам» (да, араб.). Она была в шоке и смогла лишь выдавить: «Ю ноу эбсолютли насин». Что означало, что знания мои по её мнению равнялись нулю. В этом она, конечно, заблуждалась. Всё что говорилось, я, вернее мы с Барсом (напомню, что это было его прозвище) отлично понимали, но выразить, хоть какую-то мысль по-английски, как заколдованные, не могли. Как только надо было что-то сказать по-английски из нас пёр арабский. На нас махнули рукой и к экзаменам мы подошли, не сумев до конца преодолеть в себе послекомандировочную инерцию.

После всего пережитого, после настоящей войны и постоянного напряжения командировки, мы не могли заставить себя переключиться на занятия в институте так, как делали это до отъезда. Отпуска, даже кратковременного, нам не дали. Времени на раскачку не было. К тому же, за год перезабывали всё, чему нас учили и по другим предметам, экзамены по которым предстояло пройти в летнюю сессию. И в заключение оправданий: нас окружали не близкие, почти родные, люди, с которым пуд соли съели за два с половиной года, а ребята, которые только готовились к командировке. Они относились к нам «героям войны на Ближнем Востоке» по разному. Одни благоговели перед нами, как перед старшими, больше их знающими, уже побывавшими за границей, понюхавшими пороха, другие, таких было абсолютное меньшинство, что-то пытались доказать, даже унизить, при случае, говорили и делали всякие необъяснимые для меня гадости. Барсуков взирал на них свысока, и никто и ничто не могло поколебать его внутреннего величия. Я завидовал его спокойствию и уверенности.

Все экзамены мы успешно сдали, кроме злополучного английского, получив на нём по двойке, что не соответствовало уровню наших знаний, но мнение, сложившееся у преподавательницы не так-то легко было преломить. Перед нами выросла необходимость переэкзаменовки с остальными неучами. Предложили альтернативу: либо пересдать через две недели, то есть где-то в середине августа, либо отгулять весь отпуск и сдать экзамены после него, через месяц. Мы решили эту задачу по-разному. Барс остался в Москве досдавать экзамен, а я настолько устал морально от всего происшедшего за эти полтора года, что рванул с родителями в Сочи, прихватив с собой учебник английского. Игорь сдал экзамен, а мне предстояло новое испытание в сентябре, всю мощь которого я недооценил.

Волшебная сила «котла»

Когда вернулся из отпуска, меня ждало новое сильное разочарование. Был оглашён новейший приказ начальника института, генерала-полковника Андреева: с этого учебного года три первых курса, проходящие срочную службу, перевести на котловое довольствие. Им переставали платить стипендию, как учащимся высших учебных заведений, а до перехода на четвёртый курс начали выдавать денежное содержание в семь рублей, как солдатам, проходящим срочную службу. И вся внутренняя жизнь института от этого изменилась. Их водили по территории только строем. В столовую и из столовой - строем, на занятия и с занятий – строем. Высшее учебное заведение! По программе – академия, по сути – училище. Меня перевели условно – значит, по мнению командования, не перевели, а я задержался на третьем курсе. Одной ногой, но задержался. И автоматически попал на котёл. Но без строя, так как уже учился-то на четвёртом. Условно. Без пропуска в город. Я воспринял это как оскорбление. Все получили пропуска на руки, а я - нет. Тут меня так внутренне скрутило, что, казалось, могу сдать и китайский. Я не давал проходу преподавательнице, буквально требуя, а, по форме, умоляя её побыстрее назначить время переэкзаменовки. На седьмой день сильнейших душевных мук сдал его, проклятого, поя на англицком, как соловей, и стал таким же, как и все мои друзья -свободным. Срочная служба осталась в Истории.

Свобода – осознанная необходимость

С ужасом и сочувствием взирал теперь я на строй младшекурсников, дружно марширующих по институту. Мне выдали постоянный пропуск, передо мной открылись «тюремные» ворота вуза и встал во весь рост выбор: возвратиться домой под пяту любимейших заботливых родителей или остаться свободным? Думал недолго. Решил из института домой не уезжать. За Свободу, думал я, некоторые жертвуют жизнью. Спросил начальника курса – на тот момент руководил нашим курсом майор Калужский – о возможности остаться в гостиничной части казармы, как иногородний, и, получив согласие, безмерно удивленного моим решением майора, я перебрался на новое место жительства, в комнату другого крыла здания, над библиотекой, в такую же, как предоставлялась учебной группе в девять человек или чуть меньше. В ней стояло три кровати: моя, Скоробогатова, который усиленно уговаривал меня остаться, иначе такая затея не пришла бы мне просто в голову, и третья - парня из китайской группы, тоже, как и Скоробогатов, бывшего суворовца. Эту комнату и ряд других выделили под институтскую гостиницу. За проживание в ней надо было платить. Не помню сейчас сколько, но не дорого. В гостиничной части казармы жили люди, у которых не было в Москве жилплощади. Интересно, что многие иногородние, предпочитали снимать комнаты в городе, а не жить в институте.

Домой я ездил с вечера субботы на воскресенье, как и в самом начале первого курса, до появлений этих ужасных и ненужных дежурных подразделений - плода больного армейского ума - но на этот раз добровольно и без всяких разводов. Родители меня поняли и на другом решении не настаивали. Кстати, майор Калужский оказался человеком… Ну, как бы это сказать помягче? Ну, не Копытов. Лично мне ничего плохого он не сделал, но каждое его действие сквозило непроходимой глупостью. Если кто-то из слушателей его курса нарушал устав, он сразу бежал докладывать об этом начальству, в то время, как Копытов наказал бы нарушителя сам, тихо, не вынося сора из… – этим бы всё и ограничилось. Калужский настолько достал всех своей сказочной активностью, что его довольно быстро убрали из института и на место начальника курса пришёл молоденький щёголь, майор Степанов, который с нами общался, как с равными, и довёл до выпуска. Хороший был он парень, но… не начальник. Курс скоро значительно поменялся. Вернулись все наши ребята, а молодые уехали, за очень редким исключением. В нашей языковой группе из «чужаков» остался один Александр Богомаз. Бог знает, по какой причине. Человек он был очень хороший. Учился отменно. Остальные – родные любимые «старички».

Чухланская проблема

Следующая проблема, выросшая у меня на ровном месте на четвёртом курсе неожиданно - майор Чухланцев. Новый преподаватель военного перевода. Он только что приехал из командировки в Египет и «щедро» разрешил всем, вернувшимся из разных стран слушателям, говорить на арабском на диалектах стран, где они приходили практику. В этом случае язык становился живее и жизненнее. Когда мы с Барсом пытались вставить что-то по-сирийски, никогда не посещавший Сирию Евгений Николаевич, дергался не понимая, время от времени делая нам замечания: арабы так не говорят, а так как я пару раз хихикнул по этому поводу, уязвлённый преподаватель стал доказывать, что мы ничего не знаем, и по его предмету мы с Барсом оказались твёрдыми троечниками. Руки у меня просто опустились. Барс же неожиданно к этому отнёсся спокойней. Ничто не могло его заставить забыть, как хвалили его арабы за знания языка в Сирии и какой-то …, хоть и в погонах майора, не мог изменить его мнение о своих знаниях.

Володя Ионченко, когда вернулся из Египта и попал в мою языковую группу, видя мои душевные муки, посоветовал: «Да ты докажи ему, выучи наизусть текст, который он задаёт для чтения, и прочти его. Увидишь, что и он ничего в этом случае не сможет уже сделать». На самоподготовке я разучил наизусть заданный для чтения текст, прочитал его Володе и тот, а у Володи к тому времени были очень большие успехи в арабском, оценил моё чтение на «отлично». На занятиях пришла моя очередь читать, и я радостно, с выражением прочёл его. С самого начала моего чтения Чухланцев догадался, что я выучил текст наизусть, схватил карандаш и начал делать какие-то пометки на листе бумаги. Когда я закончил чтение, он радостно выкрикнул: «Двойка. Сделал столько-то ошибок в огласовках». Для ясности объясню, что гласные буквы в арабском языке не пишутся, а подразумеваются и надо просто знать, где какую ставить. В разных арабских странах звучание их может быть несколько разным и на слух определить со значительной степенью точности ошибку практически невозможно.

Володя, а мы после его приезда сидели рядом, за одним столом, печально взглянул на меня и грустно вздохнул. Когда внимание группы переключилось на другого читающего, который мычал и спотыкался на каждом слове, я ему шепнул: «Ну, ты видел?» «Да, - прошептал он в ответ. Это неизлечимо. Надо просто терпеть». Кстати, тому, кто читал текст за мной, с трудом пробираясь сквозь строй слов, Чухланцев поставил пятёрку.

Однажды мне, всё же, удалось его уесть. Он задал нам на вечер, к завтрашнему дню, выучить пятьсот военных терминов, чтобы на другой день провести контрольную письменную работу. Мы выучили. Он раздал листы, и мы написали их под диктовку. Например, он диктует: «Приёмник, передатчик, гетеродин...», а мы пишем эти термины по-арабски. Писало человек тридцать и только мне удалось не сделать ни одной ошибки, и он вынужден был, всё-таки письменная работа, поставить пятёрку.

Узнав откуда-то о моих трудностях с Чухланцевым, одна из преподавательниц арабского языка нашей группы того времени, Наталья Дмитриевна Филькинберг, отвела меня в сторону и сказала: «Вы не расстраивайтесь. Ведь не во всех областях перевода переводчики достигают одинаковых высот. Одни прекрасны в устном переводе, другие – в письменном. Этому известный пример - Феодосий Карпович Баранов[8], составитель арабско-русского словаря, лучшего в мире. Когда ему египетская академия наук решила дать за создание этого словаря Орден «Нила» и для получения его ему надо было поехать в Каир, то лучший арабист современности отправился туда с переводчиком, так как совсем не умел говорить по-арабски. А вы же говорите бегло и понятно». Со всеми другими преподавателями арабского, а мы изучали разные предметы с разными преподавателями, трудностей не существовало. Ниже «четвёрки» меня не опускали.

Я пишу все эти воспоминания столь подробно совершенно откровенно лишь только для того, чтобы будущие поколения переводчиков, что-то могли для себя извлечь и использовать в их нелёгкой переводческой жизни.

Ребята понаехали

Я уже писал, сколько радости доставляло появление давно знакомых лиц. Но хочется остановиться на этом событии, чуть подробнее. Хотя мы с Барсом улетели в командировку несколько позже, чем «алжирцы», они вернулись после нас, примерно, двумя месяцами, так как все работали в учебных заведениях Алжира, и требовалось дождаться завершения учебного процесса. Ребята рассказали, что в Алжире системы военных советников вне учебных заведений просто не существует, да, если бы и существовало, то использование с ними переводчиков-арабистов бессмысленно – местное население не говорит на арабском языке, а либо на диалекте, который к арабскому имеет очень отдалённое отношение, либо по-французски. В этом я убедился на собственном шкуре позже, когда, отчаянно веря в свои способности выучить алжирский диалект, отправился в Алжир на должность старшего письменного переводчика в 1982 году. Наивный человек.

Сколько на нас свалилось рассказов. Особенно выдающимся рассказчиком всегда считался и, безусловно, им был, Володя Шишаков, которого, как я уже писал, в быту все однокурсники звали Бобом. Он вдохновенно вещал о стране своей командировки Северном Йемене. В то время Йемен был разделён на две страны: Северный Йемен со столицей в Сане, и Аден со столицей в городе Аден. В обеих странах с древних времён проживали различные племена, не всегда дружески относящиеся одно к другому, а иногда и к центральной власти. Спокойствие, в такого рода стране, можно достигнуть лишь в результате умелого взаимодействия центра и глав племён. Во время пребывание там Боба, эта хрупкое взаимодействие оказалось нарушенным, и началась война между правительственными силами и племенами их поддерживающими и враждебными племенами. Вдруг власти обнаружили, что кончаются снаряды. Тогда они организовали закупку боеприпасов в Египте, для чего попросили наших советников послать наш самолёт в Каир за снарядами и оружием. Боб рассказывал, что он возглавил эту миссию. Мы знали, что он сочинит малость, не дорого возьмёт, но изложение этого события звучало красиво и совершенно убедительно.

Перед выпускным вечером: Владимир Иосифович Болотин (Владимир Иванович Турчин), его будущая жена и курящий, какой ужас!, пижон И.Головко.

Мы слушали, затаив дыхание. Они прилетели в Каир, Боб начал бегать с бумагами по египетскому генштабу, где неожиданно столкнулся с Володей Болотиным (впоследствии он поменял фамилию на Турчин), которого мы между собой звали Бундой. В этот момент все посмотрели на Володю, и он кивнул головой – не врёт. Они, по словам Боба, обнялись, но времени для рассусоливания не было. Дела. А я встретил Бунду в аэропорту Ливии в 1991 году, что к Воспоминания о шестидесятых совсем не относится.

В результате, бумаги подписали, снаряды загрузили. Самолёт вырулил на ВВП и взлетел. Сразу же наши лётчики почувствовали - самолёт здорово перегружен. Наши египетские друзья оказались не в ладах с математикой. Сунули в его чрево много больше, чем было в заявке. Лётчики, а это были наши советские люди, приняли соломоново решение: лететь на небольшой высоте. И Боб очень красочно описывал, как они стелились над самыми волнами Красного моря, над седыми пиками гор и еле-еле добрались до Саны. Снаряды он подвёз вовремя. Враги уже окружили безоружную Сану. Республика была спасена. Вот так простенько: наш некрупный товарищ спас целую Республику.

Интересно рассказывал и Володя Ионченко, который практиковался в Египте, где по роду работы посещал одного египетского генерала, который бешено не любил русских, но вынужден был – дружба на век - улыбаться. Отыгрывался он на переводчике, специально вворачивая ему словечки, редко употребляемые самими арабами. Особенно много возможностей существовало при употреблении глаголов отживших, давно не используемых форм, отмерших в процессе развития арабского языка. Володя, столкнувшись с этой проблемой, привычно для своего пытливого мозга напрягся и засел в свободное от работы время (по ночам) за книги. Особенно много пришлось ему поработать с Кораном, написанном на древнем языке, и многие его слова и выражения редко употребляются в обыденной речи. Володя запоминал их и при случае вворачивал в свою беседу с генералом. Ему удалось пару раз посадить его в калошу, и тот Володю неожиданно после этого зауважал, прекратив языковые издевательства.

Многие из сокурсников-арабистов, поехали на практику в Египет, а таких было абсолютное большинство, уже после окончания шестидневной войны, то есть после 11-го июня. Им очень повезло, так как попади они на войну, трудно сказать, все ли вернулись. Да и отношение египтян к советским улучшилось. Они поняли, что без нас с израильтянами им не совладать. Володя писал мне письма в Сирию. В них он шутил: «Теперь мы с тобой с двух сторон зажмём Израиль. Ты с востока, а я с запада». Работать ему пришлось, где-то, на Синае. Однажды, находясь в своём блиндаже, столкнулся нос к носу с министром обороны СССР, маршалом Советского Союза, Гречко, который первый из нашей делегации заскочил в его блиндаж и начал говорить с египетским офицером. Тот вопросительно посмотрел на Володю, так как не понимал по-русски, а переводчик маршала, почему-то, опоздал, и мой друг, сразу же, не растерявшись, начал переводить. Подоспевший переводчик министра, не решился вмешаться в перевод, так что Володя продолжал переводить и когда маршал пошёл по позиции части. Прощаясь, Гречко тепло поблагодарил Володю за перевод. Это было его первым настоящим боевым крещением[9].

маршал СССР Андрей Антонович Гречко. Министр обороны 1967-76гг.

Два человека из двадцати трёх командированных на практику в разные арабские страны вернулись на Родину тяжелобольными: Серёжа Медведев из Йемена сражённый малярией, и Рубен Ковернинский – с абсцессом печени. Амёбное заражение. Серёжу вылечили без проблем, а с Рубеном дело обстояло более серьёзно. К нему в печень проникли сосальщики из Нильской воды, и возникло воспаление. Спасти его могла только операция, но таких операций ещё никогда никто в нашей стране не делал. Рубену повезло – его мать была врач, работавшая в одной из больниц Измайлово. Она упросила какого-то известного армянского хирурга сделать Рубику операцию. Всё прошло хорошо. Рубен несколько месяцев провалялся в больнице с торчащей из живота трубкой, через которую осуществлялся отсос остатков гноя.

Один наш товарищ вернулся раньше нас с Барсом, не по своей воле. Александр Шуров – очень способный человек, внешне напоминающий маршала Жукова - был командирован в Сирию на четыре месяца позже нас с Барсом, после окончания третьего курса, и приехал в Дамаск в августе. В своей книге я подробно остановился на его удивительной истории, поступке так нами и не понятом, после которого его сразу же выслали из Сирии. Он не долго слонялся по институту, где его отхлестали на всех уровнях, погнали из партии, отняли лычки старшего сержанта и отправили дослуживать срочную солдатом, засчитав, почему-то, лишь два года службы, хотя реально он отслужил более трёх. Непонятно, как это всё мотивировалось?

Новичок

По Общему переводу в нашей группе появился новый преподаватель подполковник, Павел Васильевич Мигалёв, небольшого роста, с шикарной вьющейся светлой шевелюрой, голубенькими хитренькими глазками и постоянной дипломатической полуулыбкой. Он, как и Николай Майбуров[10], шикарно знал арабский язык, обладал твердым мягким характером и замечательным методом преподавания. Подобно Чухланцеву, он долгое время работал в Египте и, когда говорил по-арабски, у него прорывался египетский «акцент». Но при желании Павел Васильевич мог свободно говорить и на арабском литературном языке. Он представился нам и попросил, чтобы мы обращались к нему не по уставу «товарищ подполковник», а по имени отчеству, так как в старой русской армии именно так офицеры называли друг друга. Нам это понравилось.

Павел Васильевич Мигалёв, слева, – лучший из лучших.

В Общий перевод входили разборы газетных статей, отрывков из арабской классической литературы, разговоры на арабском литературном языке. Отношения с ним сложились очень хорошие. Он стоял выше мелких обид, склок, придирок и выяснений отношений. На его занятия я ходил с удовольствием, да и отметки он мне ставил греющую мою израненную Чухланцевом душу, что было приятно. Однажды Павел Васильевич устроил в присутствии всей арабской кафедры занятие для всей учебной группы (к тому времени двадцати четырёх человек), где он рассказывал об Египте на арабском языке. Тихая ласковая, как будто ручейком льющаяся речь, зачаровывала и усыпляла. Когда он через минут сорок кончил, раздались аплодисменты. Первым к нему устремился Чухланцев. Ухватив и тряся двумя руками его руку, он что-то хвалебное говорил Павлу Васильевичу по-арабски, но стоял такой шум, что услышать с места ничего было невозможно. Павел Васильевич ласково обводил всех слушающих глазами и улыбался каждому своей ласковой интеллигентной улыбкой человека обожающего весь мир и нас в частности[11].

Второй всё же - второй

Английский язык на четвёртом курсе нам начала преподавать очень интересный преподаватель Мая Васильевна, высокая, худая, с чёрной копной вьющихся волос. Она совершенно ничем не напоминала мне других преподавателей, используя методику абсолютно непохожую на методики преподавания, с которыми приходилось сталкиваться до этого, и она мне нравилась. Она редко говорила по-русски, а произнеся английскую фразу, жестом и голосом заставляла нас её повторять вместе с ней, при этом она постоянно двигалась по фронту класса, двигая в такт речи и руками, и головой, и всем туловищем, и так почти всё занятие. Чтобы мы запомнили правильное произношение новых слов, она громко говорила чуть нараспев: «Зин, зин - мэгазин, рет, рет - сигарэт...» Мы пели за ней. Шум стоял страшный, но слово врезалось в мозг навечно.

С английским, благодаря этой замечательной преподавательнице, проблем у меня до самого конца не было. Деление его и объём занятий отличались от первого языка. Кроме преподавания собственно языка, у нас ещё был военный перевод, который вел капитан Боряк, сухонький, невысокий человек, который всегда пребывал в плохом настроении. Быстро выяснилось, что он презирал свою работу, считая, что достоин большего, но суровая жизнь обошла его стороной. Судьба сжалилась над ним. Страна договорилась со Штатами запустить космический корабль «Союз», который в космосе должен был состыковаться с американским космическим кораблём «Аполлон». Так этот проект и назывался «Союз - Аполлон». Для участия в нём отобрали космонавтов, которым предстояло слетать в Штаты, чтобы на месте познакомиться с их техникой и экипажем. Для обучения нашего экипажа английскому привлекли Боряка. Впоследствии, его взяли в США, где он и исполнял роль «космического» переводчика. Человек преобразился на глазах. В нашей группе его заменил капитан Барсуков. Хороший человек. Без закидонов.

Второй - отнюдь не второй

На четвертом курсе неожиданно более близкие отношения у меня сложились не с Барсуковым, а с Ионченко. На словах я, конечно, простил Барса за кое-какие его поступки в Сирии – опять придётся отослать читателя к «Неоконченной войне» - но в глубине души осадок остался, и мне приятнее было проводить свободное и учебное время с Володей. Мы сидели за одним столом в классе, проводили время на переменах, шушукаясь в коридоре, даже на самоподготовке занимались вместе. Володя удивился моей манере учить язык. У него была своя метода. Он в день учил наизусть маленький отрывок на какую-нибудь тему. Например, война во Вьетнаме. Для этого, он брал арабскую газету на кафедре арабского языка, находил соответствующую статью, досконально разбирал ее: переводил, внимательно изучал, где сказуемое, где подлежащие, другие члены предложения и способ их выражения и… заучивал эту статью наизусть, да так, чтобы любое предложение можно было перевернуть по желанию. То есть, его зубрёжка носила очень осмысленный характер. Пусть даже на одну статью полностью у него уходила неделя, но в дальнейшем он мог совершенно свободно, не думая особенно, выдавать громадные конструкции в любом разговоре, касающимся войны в любом районе мира. Таким образом, он зазубрил громадный запас тем от бытовых до политических. Новые слова он писал на карточки и вертел их до тех пор, пока то или иное слово не становилось родным. Тогда он эту карточку убирал, продолжая вращение оставшихся с добавлением новых слов. Память у Володи была великолепная.

К концу четвёртого курса стало понятно, что он идёт на золотой диплом. До этого никто не замечал его лидерства, хоть в чём-то, настолько скромно он себя вёл. Замечательная манера стойко держать удар, как неприятностей, так и успехов, не выпячиваться, не важничать, а всё воспринимать спокойно, со своим особенным неподражаемым юмором, делала его попросту незаметным, и все очень удивились, когда выяснилось, что он может получить золотой диплом.

Со всеми соучениками Ион – так мы его между собой звали – держался ровно, без видимой приязни или неприязни и выделял только меня. Когда мы сошлись, я увидел, что он нормальный человек, со своими симпатиями и антипатиями. Только тогда я узнал, кого он очень не любит, а кого уважает. Эти люди об его предпочтениях даже не догадывались. Во многом наши взгляды сошлись, кое в чём - нет. Я прощал некоторым то, что Ион бы никогда не простил. В этом проявлялась моя бесхребетность, а Володя был человеком высокопринципиальным и если кто-то позволял себе, как считал он, лишнего, то с этим человеком он предпочитал просто не встречаться, или встречаться как можно реже. Зачастую, когда я приглашал его вместе с другими сокурсниками к себе в гости, он спрашивал: «А такой-то будет?» И на положительный ответ говорил, что он не придёт. По молодости его ещё можно было иногда уговорить, но по мере взросления уговаривать становилось всё сложнее и сложнее.

Любили мы с ним разок в неделю заходить в стекляшку на углу улицы Радио и Баумана, которая вела к метро Бауманская, выпить чуть-чуть пива или, если было какое событие, то водки с люля-кебабом или шашлыком, потрепаться о том, о сём. Он после завершения «мероприятия» ехал домой, а я возвращался в институт и занимался учебными предметами, а в свободное время играл в хоккей, если это было зимой, или в футбол, если жгло лето.

Отмазался

Как-то неожиданно в класс зашёл преподаватель физкультуры. Мы подумали: опять кросс. Однако он не стал ничего, как обычно, кричать с порога, а тихо подошёл ко мне: «Пошли, поговорим». С замиранием сердца я вышел в корридор, предчувствуя неприятности. Но неожиданно прозвучал вопрос: «Говорят, ты играл в хоккей в воротах?» – «Да, играл». «Намечается выступление команды института по хоккею с мячом на первенство Московского военного округа. Встанешь в ворота?» «Но в юности, до института, я стоял в воротах, когда играли в хоккей с шайбой, а в русский хоккей я не играл никогда», - пытался отмазаться я. «Если встанешь, то мы поставим тебе по гимнастике пятёрку», - бросил он козырь. «Хорошо», - естественно ответил я. Это решало проблему с физкультурой до конца учёбы. В спорте у меня было два не сильных места: гимнастика и кросс. И если в трёхкилометровом кроссе, мне зачастую помогал «старик» Маркин, подтаскивая меня последние метры дистанции буквально за руку, то в некоторых гимнастических упражнениях – например, в прыжке через коня - помочь было некому. Я просто боялся через него прыгать.

Памятуя, как при мне мячик от русского хоккея оторвал губу невнимательному зрителю, я пошёл на третий курс просить вратарскую маску к слушателю, который обычно стоял в противоположных воротах, когда мы играли на плацу в хоккей с шайбой. Парень с радостью отдал мне её, лишь бы его не тянули в ворота. На этом мои приготовления к Чемпионату закончились. Я ждал, что мы проведём, хотя бы, одну-две тренировки, но совершенно забыл, в каком вузе обучался. Пришёл тот же капитан-физкультурник и объявил: «После занятий едем на первый матч».

Уже в автобусе от других игроков я узнал, что мы играем с Монинской академией в Монино и что в их составе два чемпиона мира по хоккею. Я притих на своём сидении, успокаивая себя: «Как будет, так и будет, что я могу сделать?» И действительно ни я, ни мои товарищи по несчастью, ничего сделать не смогли. Сам выход на лёд нашей команды был анекдотичным: молодые шпензики против мужиков, «зубров», мощного телосложения. Они проходили нашу оборону, как нож через масло, и бросали, бросали, бросали. Пропустил я целых семнадцать голов, хотя страстно отбивался, а забили наши нападающие один. Со страху, наверное.

Огорченным я ехал обратно. Ко мне подсел преподаватель и сказал: «Ну, ничего. Ты стоял хорошо. В следующем матче будет легче». Мне, конечно, приятна была эта поддержка, но настроение у меня всё равно осталось паршивое. Темнело. За окном пробегали снежные поля. Приятная усталость крутила мышцы и хотелось спать. Ребята шумно обсуждали перипетии матча. Кроме однокурсников Алексея Сорокина и Александра Шмайлова в команду набрали ребят со второго курса: Чикулаева Андрея, Тарасова Валеру. Я их видел в первый раз - на младших, если кто-то тебе не попался случайно на глаза, внимания не обращаешь. Мы знали только старших. Вон сидит Аккуратнов. Это парень с пятого курса. Худой, жилистый. «Нет, следующий матч я отстою лучше», - подумал решительно и, почему-то, стало легче.

Следующий матч мы играли на втором поле стадиона «Лужники». Против нас играла команда хим-дыма (академии химической защиты), наши соседи. Я уже уверенно занял место в воротах. И всё бы было ничего, если бы за академии играли только слушатели. Но в их составах заявлялись и преподаватели, а это, как правило, отставные спортсмены. Навсегда запомнился счёт 9:1. И голос капитана-физкультурника: «Вот видишь. Уже лучше. Ты несколько раз спас команду. Следующая игра с Бронетанковой академией будет, вообще, хорошей». Он одобрительно потряс меня за плечо.

Вот так… Примерно

Матч с Бронетанковой академией состоялся на этом же поле. Против меня и нашей команды играли Бабич, чемпион мира по хоккею с шайбой, Макеев, чемпион Олимпийских игр по современному пятиборью, и ещё пяток известных игроков, фамилии которых со временем выветрились из памяти. Минуте на двадцатой Макеев попросил судью разрешить ему уйти с поля - плохо себя почувствовал – и покатился по ледяной дорожке окружавшей каток. Матч продолжился. Я стоял как зверь, бросался под ноги нападающих за мячом, отбивал его в прыжках, не жалея локтей и коленок, на которых ничего, кроме спортивного костюма и свитера не было. Вдруг Макеев упал на лёд дорожки. Матч остановили. Вся их команда сгрудилась вокруг товарища. Послали гонца позвонить в Скорую помощь. Парню, видимо, стало совсем плохо. «Скорая» приехала минут через тридцать и забрало тело. Он был уже мертв.

В этом матче мы тоже проиграли, но со счётом 5:3, и если бы чемпионат на этом не кончился, то я бы ...

Ещё я участвовал на первенстве Московского военного округа по плаванью, так как, когда мы плавали на занятиях, у меня оказался неплохой результат. Интересно, что Барс во всём конкурирующий со мной, не мог обогнать меня ни по одной легкоатлетической дисциплине и всё время приговаривал, что на водной дорожке он запросто выиграет. Когда настал этот момент, мы специально встали в один заплыв - и он проиграл. Потом долго оправдывался, что перед стартом вечером крепко поддал и поэтому выступил не в полную силу. Я не стал спорить: победа есть победа. Знал ведь, что будет бассейн, мог бы и воздержаться. Таким образом меня включили в команду института и занял на первенстве МВО, состоявшимся в бассейне стадиона «Динамо», седьмое место, придя к финишу в финале предпоследним, чему был несказанно рад. Это дало мне возможность в последствии шутить, что я пришёл предпоследним, так как последний утонул.

«Хлястик»

На своё двадцати двухлетие я пригласил ребят и девчат, среди которых были дочери папиных знакомых Лена Зарецкая, Галя Попкова, папу которой, дважды героя СССР, лётчика-истребителя, я знал с детства, а Галю увидел впервые, и её подружки: Света Слепко и Галя Волкова – как считал, видимо, папа, все претендентки в жёны. У Светы было очень странное платье с высоко расположенным, где-то в районе лопаток, хлястиком, и я, любитель в шутку навешивать прозвища, прозвал её «хлястик», что мгновенно закрепилось в компании. Она была маленького роста и миленькой внешности. Я ею естественно увлёкся, и весь вечер не отставал от неё.

Лена на этом праздновании прилипла к Иону, хотя он и пришёл с девочкой. Эту девицу, я, как и многих, ни разу до того не видел. За её рост под данным мной прозвищем «длинная девочка» она и вошла в историю наших с Володей взаимоотношений. Лена выпросила у расслабленного алкоголем и закуской Володи номер телефона и с этого дня начала его атаковать. Она звонила ему каждый день, приглашая на встречи. Володя дал слабинку и попался. Я был свидетелем того, как она бежала за троллейбусом, в который мы с ним впрыгнули в последнюю минуту, чтобы как-то от неё оторваться.

В конце концов она всё-таки усекла, что тут ловить нечего и переметнулась на Толика Шаталова, который никак не мог выставить её из своей комнаты в хилтоне[12]. Он прогонял, она приходила. Иногда он пускался на хитрость, говоря, что ему надо срочно уйти, она парировала, что подождёт его в комнате.

Толик молил меня помочь. Я поговорил с ней. Отстала. Наконец ей повезло. Она нашла своего человека, врача. После замужества Лены её отец попросил папу помочь устроить Лениного мужа в Институт медико-биологических проблем, где начальником института работал папин друг по Ростову и фронту. Вопрос решили быстро, и парень пошёл в гору по научным степеням, но чем это дело кончилось мне неизвестно.

Мой роман со Светланой Слепко развивался недолго. Я пару раз посещал её дома на Комсомольском проспекте. Отец её – целый генерал-майор. Наверное, это грело рядовую душу. Даже до обычных винных поцелуев у нас дело не дошло. Много болтали о том, о сём. Она рассказывала о немецком языке, которыйя, по её словам, знала в совершенстве, я об арабском. Вдруг нашу, теперь компанию, пригласила «на танцы» Галя Волкова. Опять я от неё поехал в Институт, а ребята остались. На другой день ко мне подошёл Женя Лашкевич и сказал, что советует мне больше со Светланой не встречаться. Я пребывал в недоумении от такого неожиданного совета, но он в момент рассеял дым загадки. «Видишь ли, когда ты ушёл, мы все залегли спать, и она ко мне приставала с сексуальными предложениями. Я конечно ни-ни, зная, что это твоя девочка, но считаю её поведение непорядочным», - повествовал он спокойно и несколько отрешённо. Мне всё как-то стало противно-противно, и я перестал ей звонить, похоронив свою симпатию.

Туда-сюда

Жизнь в институте текла своим чередом: занятия, а после их окончания мы уже имели право не заниматься под охраной классного дядьки самоподготовкой, а самостоятельно строить свою жизнь. Но для меня лично ритм практически не изменился. Я только реже сидел в классе. У уходил заниматься в библиотеку или в ЛУР (лабораторию устной речи). Там надевал наушники и слушал, слушал, слушал арабскую речь. Совершенствовал свои языковые навыки. По-прежнему много времени отнимала Тактика Советской Армии, карты, секретность. Приходилось каждый день учить и английский. Когда гражданские студенты, вспоминают учёбу в вузе, рассказывая о каком-то необыкновенно весёлом времени, в котором наиболее тяжёлыми моментами считались лишь сами экзамены, у меня возникаю совсем другие ассоциации. Учёба - постоянная безостановочная пахота, а экзамены - эпизоды этого каждодневного многочасового труда. Они не являлись чем -то из ряда вон, а даже как -то проходили в более лёгком режиме, чем занятия.

После самоподготовки Скоробогатов, когда жена ещё не приехала, утаскивал меня в город, где он сразу же набрасывался на мороженое и съедал сходу несколько порций, чему дивил меня неоднократно. Или мы шли играть в футбол на баскетбольную площадку. Интересно, что в институте никто не хотел играть в мою самую любимую игру по школе - баскетбол. Я не помню даже рядовых игр по баскетболу или волейболу, в которых бы я принимал участие, а в футбол и хоккей мы играли беспрерывно.

Изредка на территории института проводились и вечера, чтобы слушатели имели возможность познакомиться с девушками, которым могли бы стать достойными их жёнами. Для этого приглашались претендентки на эти жизненные места из языковых Вузов, с МИДовских курсов машинисток - стенографисток. Мы проводили концерт, в которых я непременно участвовал в образе чтеца либо своих стихов, либо чужих, а затем организовывались танцы. Я не помню, чтобы, хотя бы раз, я пригласил кого-нибудь. Сказывалась старая травма, когда на моё приглашение на молодёжном вечере в Лужниках, когда мне было чуть более четырнадцати, одна из девиц ответила отказом, хмыкнув при этом совершенно с моей точки зрения недопустимо. Я и тогда имел очень скромное мнение о своей внешности, фигуре, умении танцевать. Ни одного знакомства на подобных вечерах у меня не произошло.

А ребята женились и женились. Однажды мы с Барсуковым решили организовать пьянку с танцами в его огромной, по тому времени, квартире на Садово-Кудринской. Он сказал мне, чтобы я привёл с собой какую-нибудь девушку, и я долго думал, кого мне пригласить и так как никого придумать не мог, то позвонил Тане Жилкиной, моей соседке по подъезду, когда мы жили в Люблино, с которой меня связывали в те школьные времена очень хорошие, но чисто дружеские отношения. Таня неожиданно согласилась. Кто осуществлял роль Барсовой пары не помню. А приглашённый для массы одногруппник Игоря, Володя Нечипуренко привёл весьма с моей точки зрения сексуальную крашеную пиргидролевую девицу, пышущую здоровьем и прекрасным бюстом, которую звали Зоя. Так как Таня в моей жизни играла роль сестры, я предпочёл танцевать с Зоей. Он же прилип к Татьяне.

Когда вернулись в институт, Нечипур пристал ко мне: «Дай Танин телефон. Я хочу на ней жениться». Пришлось ответить, что надо спросить о желании общаться её саму. Он настаивал, чтобы я позвонил ей как можно скорее. Скрепя сердцем пришлось спуститься к телефону, который располагался на первой этаже. Таня встречаться с ним не хотела. Володя начал горевать вслух. Друзья по группе: Спиркин, Маркин, Марков сочувствовали его горю, в сотый раз выслушивая то, что его отвергли и то, какая Таня хорошая и что он непременно бы, хоть сегодня на ней женился. Наконец, им всё это слёзоизлевание самца, находящегося в состоянии гона, сильно надоело и кто-то догадался спросить: «А чем твоя Зойка хуже? Ты же сам рассказывал, что Головко от неё не отходил. Значит, она отличная баба. Она ведь, тоже сам говорил, тебя любит. Так и женись!»

Нечипур припух от такого предложения. Начал оправдываться, что действительно между ними близкие отношения и, может, он её действительно любит, но Таня...

- Чего Таня? Я видел Зойку, - вмешался всегда юмористичный Горбатенко. -Она любой Тане сто очков вперёд даст. Девка самостоятельная. А ты как размазня. Ну-ка, ребята, давай сбросимся Нечипуру на такси и пусть едет прямо сейчас к Зойке и женится, как порядочный человек. А то живёт с одной, а жениться собирается на другой.

Ребята стали вынимать рубли. Собрали деньги на туда и обратно и отправили Володю к Зое. Через месяц Нечипур женился. Это оказался оригинальный брак. Сначала Володя вознёсся на вершину блаженства. Его Зойка работала уборщицей сразу на нескольких работах, и он помогал ей в уборке. Денег зарабатывали много. Он малость подобрел телом, если можно так сказать об его худой жилистой фигуре. Из-за постоянной ночной работы, да дневной вдобавок учёбы Володя совсем не высыпался. Ребята же, так как он ходил в молодожёнах, этот его недосып относили к естественному процессу и неустанно осыпали его шутками, когда приходилось будить товарища посередине занятий. Потом он стал приходить в институт с поцарапанным личиком. «Зойка побила», - прямо пояснял он. Этот наглядный пример несколько отвратил меня от желания форсировать брачный процесс. К тому же, жизнь уже накопила длиннющий список нечестных женских поступков и в отношении меня. Мой взгляд на взаимоотношение полов на том этапе жизни полностью разделял Ион и не разделял Барс.

Сценические университеты

С первого курса я участвовал в самодеятельности как чтец. Первый вечер был посвящён Сергею Есенину. Мы долго готовились. От нашей группы выступали мы с Володей Болотиным, мы его к тому времени звали Бундой, производным от еврейской партии Бунд, с которой соединилось РСДРП при своём формировании. Каким образом мы вырулили на это прозвище сейчас можно только догадываться. Наверное, ему когда-то достался вопрос о Бунде, и он ответил, как обычно, с выражением. Володя читал стихи проникновенно: «Дует ветер, серебряный ветер...». Я написал своё стихотворение об Есенине и прочитал второе, есенинское, ставшее позже моим хитом: «Баллада о 26-ти». Мне очень нравились переходы от лирики к жизненной прозе этого стихотворения. «Ночь как дыню катит луну, море в берег струит волну - вот в такую же ночь и туман расстрелял их отряд англичан...». Я любил сцену, волнение перед выходом за кулисами.

Позднее мы устроили вечер, на котором слушатели читали свои стихи, пели песни. Великолепно пел Крапин, старшина нашего курса, и Звонарёв, тоже старшина, но западного факультета: «Милая, ты услышь меня, под окном стою я с гитарою. Да услышь ты меня, да один только раз. Ярче майского дня лунный цвет твоих глаз...». Их сладкие голоса - Крапина - низкий, Звонарёва - звонкий, - сплетались в одно райское звучание. Они стояли на сцене рядом молодые высокие, стройные, красивые, блондин Крапин и брюнет Звонарёв. Одному удалось окончить институт, другому нет.

Иногда устраивали концерты и языковые группы. На меня произвёл громадное впечатление концерт западного факультета, который вёл как конферансье Володя Фомичёв на английском языке, рассказывал английские анекдоты, его сокурсники пели английские песни, рассказывали английские стихи. И пусть мы, арабисты, ещё не приступившие к изучению второго языка, мало что понимали, но появлялось желание достичь такого же уровня, если не в английском, то в «родном» арабском, на котором нам так же удалось увидеть постановку старших товарищей, но уже из арабской группы, поступивших на год раньше. Федяев, Козлов, Аношкин, Дёмин одетые в арабские костюмы сыграли небольшую пьесу. Вадик Федяев играл арабскую женщину, обхохотаться можно. Всё было так здорово, что то, что мы опять мало что по-арабски поняли, не очень огорчило.

Капица – антикапица и другие

Чтобы мы не закисали только в языке, нам устраивали лекции, проводить которые приглашались выдающиеся люди того времени, как правило, выпускники нашего вуза. Особенно ярким забойщиком считался у нас Капица (сотрудник МИДа), который долгое время работал послом в Пакистане. Слушать его было одно удовольствие. Он являлся для нас маяком – вот чего мы можем добиться, если будем хорошо учиться и слушаться старших. То, что для достижения таких высот необходимо ещё кое-что, нам тогда в голову не приходило. Я имел в виду удачу, а вы что?

Капица говорил легко и свободно, не обращая внимания на то, что его мнение порой противоречило официальной линии коммунистической партии Советского Союза. После его выступлений руководство института считало своим долгом собирать всех «вчерашних» слушателей и проводилась лекция «анти-Капица», в которой разъяснялись ошибочные положения, высказанные лектором. Проводил такие лекции сам начальник кафедры марксизма-ленинизма, полковник Абаджан, либо какой-нибудь другой видный институтский марксист-ленинец, который тоже «вчера» затаив дыхание внимал вышестоящему товарищу, ловя из воздуха звуки скорых перемен. Но что характерно: Капицу через некоторое время приглашали вновь. Зал на пятьсот человек набивался до отказу. Первые ряды занимали генералы и начальники кафедр, далее группировался народ поменьше рангом. У каждого курса – свой постоянный сектор. На его лекциях, не поместившиеся стояли за рядами кресел сзади и в проходах. Ни один лектор не пользовался такой популярностью, хотя среди выступавших перед нами были и другие известные личности, как например, поэт Сурков, известный своими стихами к песне «Бьётся в тесной печурке огонь».

Замечательный оратор, Сурков, для увеселения аудитории, думаю специально, произнёс слово «похерить», потом театрально остановился и спросил зал: «Что вы подумали, что я выругался? Нет, я не выругался. «Хер» не матерное слово, а последняя буква в древнерусском алфавите, так что производные от него не являются матом». Вот такой оживляж. Он прекрасно понимал, что в народном лексиконе это вполне даже значимое матерное слово.

Еще одним посещаемым факультативом являлся Университет культуры. Приезжали его преподаватели и рассказывали нам об известных художниках, музыкантах. Я любил посещать эти лекции. Они всегда несли неожиданную полезную, порой забавную, информацию.

На первом курсе тоже факультативом, то есть вне сетки учебных часов, нам преподавали русский язык, но посещение его было обязательным. Вне сетки была и строевая подготовка, и тоже на ней надо было обязательно присутствовать. Мы называли такие штучки «добровольно-принудительными мероприятиями». Никто не удивлялся и особо не расстраивался. Надо – значит, надо.

Были у бабуси

Весной, перед сдачей летней сессии, в выходные, Володя Ионченко пригласил меня к себе на дачу в Болшево, где жила одна из его бабушек. Я сошёл на одноименной станции. Светило яркое предиюньское, почти летнее, солнце. Володя встретил меня на крыльце дома в тёплом халате. Он выглядел старым русским барином, и застыл в моей памяти, медленно спускающимся по ступеням крыльца, и растворяющимся в белом дыму яблоневого цвета. Я представил, что вот-вот сейчас он поднимет руку, сорвёт яблоко, глубоко вгрызётся в его красный бок, сок тонкими струйками брызнет в разные стороны, оплодотворяя и воздух, и землю. Но он лишь широко расставил руки, обнял меня за плечи и ввёл в дом, оказавшийся старым деревенским домом, чудом уцелевшим на окраине бурно растущего города.

Мы прошли по широкому коридору в столовую, и Володя, указав мне на стул у стола, мягко предложил: «Давай, для разгона, слегка перекусим», и хотя до выезда я позавтракал, не смог отказаться от столь любезного приглашения. Володя, как фокусник, сорвал со стоящей на столе объёмной вазы матерчатую белоснежную салфетку, обнажив гору ещё горячих розовеющих боками пирожков, таких поджаристых и вкусно пахнущих, что никто бы, по крайней мере, из наших товарищей по институту, не устоял.

Быстро заняв указанный хозяином стул и схватив – мне казалось, что удалось сохранить плавность движения руки - обжигающий пальцы пирожок, сразу сунул его в рот. «Сейчас мы кое-что достанем», – распевно произнёс друг, нагибаясь, и взявшись за железное кольцо, упрятанное в доске пола посередине комнаты, поднял крышку подпола. Он ловко спустился по небольшой лесенке вниз, в темноту, и быстро поднялся, держа над головой огромную, литров на десять, бутыль с узким горлышком, наполненную жёлтой прозрачной жидкостью. «Попробуем это». И он налил мне полный фужер напитка. «Что это?» – спросил я наивно, втайне догадываясь, но ещё предполагая и другие возможности. «А ты попробуй». Володины глаза смеялись и излучали коварное тепло. Они буравили меня, желая скорее понять, какое впечатление произвёл напиток. Я отхлебнул и выдохнул: «Вкусно». «Это яблочное вино. Сами сделали», - довольно констатировал хозяин, уделив большое внимание своему фужеру. «А чего это ты не пьёшь? – заметил он мою расслабленность. - Пей! – радушно потчевал он гостя, – И ешь, ешь пирожки». Я и так жевал уже второй. Первый оказался с мясом, а этот попался с капустой и варёным яйцом. Оба для неизнеженного приказарменного желудка казались божественно вкусными. Даже, когда я сподабливался посетить родителей, пирожков не было. Мама справедливо считала, что все мы склонны к … ну, известно к чему, и пирожки уже не пекла ни в будни, ни в праздники.

Вдруг откуда-то из глубины дома появилась Володина бабушка, маленькая сухонькая женщина, с открытыми консервами в руках: шпроты, кильки в томате и масле, приговаривая: «Ешьте, ешьте, ребятки». Мы поздоровались, познакомились, и она упорхнула в дверь, оставив нас одних на этом празднике жизни. Мы нажали на шпроты, закусывая их пирожками и запивая вином. Когда я наелся и хотел уже встать, чтобы прогуляться по саду, вновь материализовалась бабушка с тарелками жареной картошки, густо сдобренной свинной тушёнкой. Я хотел было запротестовать, но бабушка опередила: «Это завтрак. Съешьте, ребятки!» Стало просто неудобно что-то сказать – ведь она так старалась. Пришлось всё это тоже съесть. О пирожках мы уже забыли, стараясь уместить в переполненном желудке, как-то, и картошку. Для этого приходилось нажимать на вино, от чего бутыль порядком подопустела приблизившись к половине. Когда мы довершили свой «бег» по бабушкиному искусству, я резко понял, что надо полежать, и попытался встать, но ноги не слушались и встать не удалось. Видя мои бесплодные усилия, Володя усмехнулся, и, видно закалённый бабушкиным питанием, подошёл ко мне сзади и помог подняться, взяв за подмышки, довёл до дивана и бросил на него как бревно. Он же сел развалившись в кресло, и мы продолжили беседу.

Не прошло и часа, как бабушка провозгласила обед, и на столе появился украинский борщ со сметаной и специальными пампушками в чесноке, потом гречневая каша с большими кусками жареного мяса. Завершал пиршество чай со сладкими пирогами. Покончив с обедом и опять перебравшись на диван, а Володя на кресло, мы продолжили разговор, отвлёкшись от умных институтских тем и перейдя к более земным – к женщинам. Мы оба, отнюдь, не являлись их знатоками, но уже и в девственниках не числились, так что потребность в женском поле чувствовали остро. С институтскими девицами близко общаться побаивались, захомутают. Дам вне института бог не дал. На этот раз решили поискать на стороне и быстренько пришли к общему знаменателю: поедем на ВДНХ (Выставку достижений народного хозяйства) и там наверняка снимем девиц. Причем, думая так, каждый рассчитывал на способности и жизненный опыт другого.

Мы с трудом поднялись и, предупредив бабушку, что пойдём погуляем, пошли на электричку. Всю вторую половину дня и вечер колесили по выставке, но подойти к столь желанным и близким – на расстоянии вытянутой руки – женщинам и девушкам, как говаривал Копытов, «лёгкого поведения», смелости нам не хватило. Посетили всё: павильоны и аллеи, осмотрели скот и ракеты, обозрели веселящуюся толпу, но…. В этот раз мы явно пребывали лишними на празднике жизни. Обратно возвращались на электричке, когда было уже совсем темно. Усталые, поникшие. В вагоне напротив нас сели две очень даже симпатичные девушки и Володя, преодолевая утомлённую скромность и запредельную нерешительность, заговорил с ними. Девицы мгновенно отозвались, и, когда они ответили, я тоже, осмелев, вклинился в разговор. Что мы наплели, я не помню, так как Володя всегда был категорическим противником рассказывать, кому бы то ни было, правду о себе и институте. Он всё ещё надеялся попасть в разведку и даже избегал, чтобы его где-то застиг объектив фотоаппарата. Я же был более беззаботен, разведкой накушался в командировке и твёрдо решил, что ноги моей в этой организации не будет, а потому и не находил причин, по которым надо особо маскироваться. Однако, если друг хочет, я всегда поддерживал его игру, считая, – пусть развлекается.

Девушки оказались, с их слов, стюардессами, жительницами подмосковного Калининграда, и, когда поезд, стремительно, приблизился к их станции, к Калининграду (сейчас Королёву) и надо было принимать решение выходить с ними, оба сдрейфили, и не вышли, проехав до своего Болшево. Грустными, вернулись мы в бабушкин дом, но там ждала неожиданность, которая нас повеселила. На столе в прихожей стояла, прислонённая к хорошо знакомой мне вазе, громадная записка, в которой, уже отошедшая ко сну бабушка уведомляла, что мы должны не забыть поужинать, а в ней гора свежих еле тёпленьких пирожков закрытых чистой салфеткой.

Последние потуги

Во время экзаменов за четвёртый курс нам объявили, что в связи с трудной международной обстановкой и острой потребностью в переводчиках-арабистах, нас выпустят досрочно в октябре этого, 1969 года. Так что, летний отпуск отменяется, а мы продолжаем усиленно заниматься в течение всего лета и пары осенних месяцев. За пять оставшихся месяцев нам хотели втюхать программу целого учебного года. Институт уже имел громадный опыт подобных подготовок. Вспомнился Андреевский пассаж ещё при приёме: «Если слушатели получат от меня приказ выучить китайский за год, то выучат!» И нечего по этому поводу рассусоливать. А те ребята нашей арабской учебной группы, которые по разным причинам не поехали в командировку: Пучков и Белослудцев, должны были выпуститься, как и положено, в июне 1969г., отучившись полные пять лет, но без практики. Ребята не посылались в командировку по непонятным мне причинам. И, если к Володе Пучкову могла быть прилеплена необосновательно его склонность к алкогольным возлияниям, то Володя Белослудцев со всех точек зрения, как мне казалось, был абсолютно идеален. Начитан. Больше его в нашей группе никто не читал. Всегда с книгой. Дисциплинирован. Не знаю, что ему могло инкриминироваться. Загадка.

Нельзя не упомянуть и о Саше Богомазе, слушателе курса, на который мы вернулись после командировки, который по совершенно непонятным для меня причинам не поехал на практику и остался, один единственный, доучиваться с нашим курсом. Он в гонке досрочников участия не принял, не захотел, и продолжил учёбу дальше, вместе с возвращающимися из командировки однокурсниками. Выходило, что мы, если считать практику, проучились в институте пять с половиной лет, вместо шести задуманных свыше.

Ещё летом стали приезжать «купцы». Первым явился крупный весёлый полковник из ГУКа (Главного управления кадров) по фамилии Масоликов, где он возглавлял отдел, через который мы, переводчики, выезжали за рубеж. За ним, не так гласно, появлялись представители и других значимых организаций. Масоликов собрал нас, арабистов-досрочников, в большой комнате и бодро оповестил, что ГУК решил максимально пойти навстречу нашим желаниям и поэтому пусть сейчас каждый напишет, в какую страну он хочет поехать работать после окончания института.

Раздали листки бумаги. Все написали. Во мне давно жужжало желание вообще никуда не ехать – такая давила усталость: три года казарм, годичная командировка-практика, совпавшая с боевыми действиями, последний год четвёртого курса, проведённый вдали от родительских стен, в той же самой, пусть и более свободной, но институтской обстановке. Хотелось пожить с родителями, которых я, в силу создавшихся условий, очень редко видел, с отцом, которому исполнилось уже целых – ох, эта оценка молодости! – пятьдесят два. Я очень любил своего отца и в глубине души боялся: вот уеду на три, а то и четыре года, а вернусь и его уже не застану. Кто знает, сколько, кому отпущено? К тому же, мне посчастливилось, или наоборот, оказаться во всей арабской группе одним из редких на этот момент холостяков, и я прекрасно представлял, как тяжело там будет без жены или, вообще, женщины, а советский образ жизни за границей отвергал неофициальные половые связи. Жениться же немедленно, чтобы только не поехать одному, мне не хотелось, это было как-то унизительно. Сердце жаждало взаимной любви и ожидало вечного семейного счастья, которое не мыслилось без двух-трёх детей, примерно.

В этот момент выбора, перед моей памятью предстала тамошнюю командировочная жизнь на основе опыта практики в Сирийской Арабской республике, и в тот решающий, переломный, момент жизни, передо мной встала ясная картинка: либо сопьюсь, либо меня выгонят за связь с какой-нибудь нашей или не нашей женщиной. Поэтому я, внутренне дрожа от понимания значимости момента, поднял руку и спросил милейшего полковника: «А можно ли, вообще не ехать за границу?» Он опешил, явно не ожидая такого вопроса, но ответил утвердительно, и добавил, чтобы я так и написал на бумажке, и если будет возможность, то они удовлетворят это пожелание. Отказались ехать за рубеж двое: я и Рубен Ковернинский, который мотивировал отказ недавно перенесённой операцией.

Через пару недель нам объявили, кто куда едет и только двум или трём выпускникам осени 1969г. было отказано в их желании и выбрана другая страна службы. Нас с Рубиком направили в Воентехиниздат (Управление издательства военной и военно-технической литературы на иностранных языках). Глянуть на свои кадры приехал главный редактор арабской редакции этого Управления Владлен Григорьевич Мерцалов, невысокий, худой, подвижный брюнет с умными весёлыми глазами, который переговорил с нами, как с будущими сотрудниками-подчинёнными, для проформы – редакции до зареза нужны были кадры. Он уговаривал, кого-нибудь из нас отказаться от отпуска и сразу приступить к работе, которой по его словам сейчас, в конце года, необычайно много. Рубик с готовностью согласился. Я же упёрся, так как чувствовал себя совершенно измотанным всем предшествующим, включая госэкзамены, а затем выпуском с пошитием всего объёма офицерской формы и прочими милыми мелочами, которые не воздействовали на мою нервную систему успокаивающим образом. Договорились, что я иду в отпуск, а Рубен сразу же выходит на службу.

Госы

После объявления о досрочном выпуске мы напрягли все свои силы и, не обращая внимания на лето, начали заниматься ещё активней - всё же нас ждут Государственные экзамены, которые у меня лично вызывали будоражащий внутренний трепет с колоссальным выбросом адреналина в органы. Особенно я нажимал на английский. Логика была проста: с арабским уже работал и особых претензий, то есть, никаких, местная сторона, не говоря уже о советской, ко мне предъявляли. Арабский я уже ощущал как родной, не взирая, на всяких чухланцевых. А вот английский до самого конца оставался языком иностранным. Может, в этой системе подготовки и крылась моя ошибка. Английский я сдал очень хорошо, а вот по любимому арабскому, несмотря на то, что замечательно написал письменную часть экзамена, на устном Чухланцев, входивший в госкомиссию, настоял, несмотря на сопротивление других членов, чтобы мне поставили тройку, о чём с удовольствием рассказал мне потом, как бы извиняясь, Майбуров.

Перед экзаменами мы всегда тащили из шапки бумажку с номером захода в класс. Каждый раз, на всех четырёх экзаменах, я вытаскивал первый номер из двадцати двух. Судьба. Мы уже повзрослели и считали низким штилем пользоваться шпаргалками. На Научном Коммунизме, когда готовились, я пропустил одну Ленинскую работу, не помню сейчас какую, которая мне казалась слишком трудной, решив, что из горы его трудов, которые следовало изучить к экзамену, маловероятно, что она мне попадётся, и трагически ошибся. Попалась именно она. Это повергло меня в такой шок, так психологически подействовало, что я смял свой ответ и на другие вопросы, что-то мямлил, нёс околесицу, за что и схлопотал трояк. Сейчас этим бы надо было гордиться, выставляя себя непримиримым борцом с режимом, в частности, и с мировым коммунизмом, в общем. Мне же до сих пор стыдно за тот мой неожиданный казус, так как общественные дисциплины давались всегда необычайно легко. В коридоре, сразу после экзамена, меня отловил уже выше упомянутый, может не кстати, заместитель начальника института по политчасти, хороший дядька, генерал Уткин и постыдил за такой прокол. А что делать? Мне и самому хотелось провалиться сквозь блестящий, как солнце, паркет коридора, с которым предстояло распрощаться, скорее всего, навсегда.

Тревожный восход

Как бы там ни было, экзамены сданы. Осталась лишь глубокая усталость и чувство ожидания сияющего долгожданного счастья. Всё! Я офицер советской армии, лейтенант, со знанием двух иностранных языков. Теперь мне должно светить вечное яркое неугасаемое солнце. Однако счастья, лучезарного счастья, представляющегося все годы учёбы, не было. А была мелочная тревога: как пройдёт парад по случаю нашего окончания и прощальный вечер. Да и Рубик сразу после экзамена подошёл со своей мягкой виноватой улыбкой, заглянув в мою душу своими большущими печальными трогательными глазами и вкрадчиво попросил, хотя заведомо знал мой ответ: « Игорь, мама достала мне путевку в санаторий. Будь так добр, поменяемся. Ты пойдёшь на работу в издательство, а я поеду в отпуск». Охренеть можно от людской простоты! Отказать товарищу, не то, что будущему начальнику, естественно я не смог. Так что, ко всем переживаниям плюсонулось ещё и волнение перед будущей ближайшей неизвестностью: явлению, только что испечённого специалиста арабского языка, на первую в его жизни работу.

Я как будто потерял в жизни ориентир. До этого всё ясно: надо учиться, учиться и учиться, чтобы закончить институт, и тогда откроется масса путей к счастью. Теперь я стою за пределами КПП свободный как сокол и напряжённо ищу в себе ту радость, которая должна нахлынувшим океаном переполнять меня, а нахожу только безмерную внутреннюю пустоту. Я вдруг понял, что достиг дна. И ждёт мальчика многолетняя малоинтересная работа, завершающаяся естественной своевременной пенсией, за которой следует лишь одно действо одинаковое, как сон, для любого индивида. Всё чёткое и замечательно определенное остаётся сейчас там, за чугунными чёрными воротами с чёрными, как безлунная ночь, звёздами в чёрных безрадостных венках, за решётками казарменных окон, за тёмно-коричневыми казарменными стенами, которые так угнетали меня долгие годы, забирая молодость и давая надежду на безоблачное будущее. И вот я стою в этом будущем и не ощущаю переполняющего счастья, а лишь усталость, опустошение и неуверенность в завтрашнем дне. Интересно, что в этот момент у меня ни разу не возникло сомнение: «А, может, мне было бы лучше, как остальные, поехать в командировку?» Эта мысль пришла ко мне лет через семь. Мой выбор – моя ошибка. Если уж готовишься к чему-то, надо этим нахлебаться в полной мере, до отвращения, до рвоты, а не прятаться от жизни в тихой замшелой гавани тихого бесперспективного счастья.

Мы готовились к получению офицерских удостоверений, шили себе офицерскую форму, ездили на примерки куда-то на Октябрьское поле. С удивлением посматривали на себя в зеркало примерочной и ... очень гордились этими двумя такими маленькими звездочками лейтенантов. Папа на моё замечание, что я «только лейтенант», тихо заметил: «Сейчас с тобой любой маршал с удовольствием бы махнулся возрастом вместе со звёздами».

Из-за непогоды большого парада по случаю нашего выпуска не проводили. Обычно собирался на любой выпуск на плацу весь институт, произносились трогательно-ободряющие, нравоучительные для молодых, речи, проходили строем перед выпускниками младшие курсы, звучала громкая музыка, родственники выпускаемых пропущенные по этому случаю в институт светились от радости и гордости за своих чад, и дамы смахивали наодеколоненными платочками сладкие слёзы умиления и счастья.

У нас же всё прошло камерно-казённо: лишь мы, двадцать два теперь уже бывших слушателя Военного института иностранных языков трёх арабских групп по девять человек, из которых трое не дошли до финиша, а двое не поехавших на практику уже четыре месяца, как выпустились, закончив пять курсов, да командование института во главе с неувядающим «дедом» Андреевым, да, уж конечно, преподаватели – все собрались в спортивном зале, произнесли пару обычных для такого случая речей, вручили удостоверения личности, свидетельства об окончании ВИИЯ и значки, которые мы весело называли «поплавками», обязанными вытащить нас из водоворотов жизни при любых климатических условиях, и разошлись. А вечером состоялся банкет в столовой института с протокольными тостами-напутствиями, с утопленными звёздочками лейтенантов в бокалах шампанского. Женатики пришли с жёнами. Холостяки завистливо на них поглядывали, но, в душе, гордились своей свободой.

На фото выпуск арабской группы, 3 октября 1969г. Верхний ряд слева направо: Александр Шмайлов, Валерий Марков, Владимир Ионченко, Александр Коровкин; второй ряд сверху: Вадим Попов, Владимир Нечипуренко, Александр Маркин, Анатолий Шаталов, Евгений Лашкевич, Анатолий Спиркин, Валерий Горбатенко; третий ряд сверху: Владимир Болотин (Турчин), Александр Ганжа, Рубен Ковернинский, Алексей Сорокин, Владимир Шишаков, Игорь Головко, Владимир Казаков; первый ряд снизу: Игорь Барсуков, Вячеслав Макаренко

Когда запоздно расходились, решили прогуляться по улице, но стоял конец октября и прогулка вышла такой же короткой, как осенний день, - до метро. Вадик Попов призывал всех дать рубль первому встречному солдатику и тогда служба будет, что надо. Я, не верящий ни в какие приметы, посмеивался «в усы» над таким простодушием. Если бы всё так было легко… Расставаясь, мы дали друг другу клятву, что каждые пять лет будем встречаться, и самое интересное, что большинство из нас эту клятву сдержали. Так завершилась самая яркая часть нашей жизни. Мы вступили в неизвестность.

Все мои благородные друзья регулярно собирались долгие годы, если были в физическом состоянии приехать, чтобы обнять друг друга и выпить за тех, кто «в море», во многом благодаря Толе Спиркину, который поднимал народ, педантично всех обзванивая. Во время встреч я писал каждому из пришедших друзей однокурсников и одноучебногруппников по шуточному стихотворению, которые не вяжутся с этим серьёзным текстом. Но… а почему нет?

ВОЛОДЕ ИОНЧЕНКО

Летели годы сквозь года -

и пролетели.

Мгновения - кто их считал? -

отшелестели.

Уж скоро встречу назначать

Мы будем в морге.

Эх! Если б жизнь перекачать -

стал бы ты Зорге.

Но раз сложилась так судьба -

по боку скуку.

К чертям шпионская стрельба -

даешь науку.

У жизни смело отобрал

другие миги.

И пусть не стал ты генерал -

ты делал книги.

И пусть не стал ты шпион -

не надо стонов -

Ты распустился как пион, -

учишь шпионов.

Научишь их, как узнавать,

почем что стоит:

Капитализм нам созидать

иль все же строить?

2.02.1996г.

ИГОРЮ БАРСУКОВУ

Друзья, чего вы на Земле

всё суетитесь.

Вы все, как рыбы на заре

отнереститесь.

От дел останется пустяк

одна химера.

Как говорил один остряк:

« В чем жизни мера?»

Он все пределы превзошел,

вышел из рамок,

Забил навеки в Землю кол -

построил замок.

Когда же новую жену,

вновь сменит Рубик,

Забор построит, как стену,

отроет прудик...

БАРСУКОВУ ИГОРЮ МИХАЙЛОВИЧУ

Развил до крайности талант

В защите нищего народа.

Простой помещик-комерсант,

Беднеющий от недорода.

Он думал, что высока такса,

Когда средь пламенных столпов:

Энгельса , Ленина и Маркса,

Во весь рост встанет - Барсуков !

ВЛАДИМИРУ КАЗАКОВУ

Когда в нищем детстве

Он в прятки играл,

Он чувствовал: будет

Мусье Дженерал.

Потом в Воентехе -

То шпиндель, то сальник.

Твердил он настырно:

«Я буду начальник !»

А губы упрямо

Шевелятся снова:

«Ты знала ведь, мама.

Сменю я Грачева[13]».

ВОЛОДЕ КАЗАКОВУ

В этот сказочный момент

Солнце с улицы запело.

Правит четко и умело

Воентеха Президент.

Гладко все идет пока.

Жизни стелется река.

Звездный час у Казака.

К жезлу тянется рука.

КАЗАКОВУ ВЛАДИМИРУ ИВАНОВИЧУ

Ты любишь жизнь - жизнь на пределе.

Жара пусть, снег, пусть грязь с водой.

Не замечаешь - весь ты в деле.

Сердце не хочет на покой.

Не замечаешь ты красоток,

Что вьются пташками вокруг.

На службе день всегда короток.

Ведь каждый стал ближайший друг.

И даже тихими ночами,

Когда ложишься ты в кровать,

Всё лезут , лезут мысли сами -

Служа, так трудно засыпать.

Когда влезть хочется на стенку

И сердце гордое в слезах,

Вспомни казарму, летку-енку,

Ну и немного о друзьях.

ЕВГЕНИЮ ЛАШКЕВИЧУ

Я долго шел к своей мечте.

Сейчас же на рассвете

В гараж лечу не на метле -

В кабриолете!

А завтра, коли захочу

Убавить в «весе»,

Я подкачу и откачу

На мерседесе.

В ночи, в постели возлежа,

Пусть знает враг.

Пылится в стойле гаража

Мой кадилак.

ЛАШКЕВИЧУ ЕВГЕНИЮ НИКОЛАЕВИЧУ

Крутой борец неугомонный,

Ты жизнь берешь на абордаж.

Лишь скинул форму, стал свободный -

Взял тут же, на ура, гараж.

Сейчас мог сбечь, загнав всё зданье.

(вместе с машинами)

Но не покинул ты страну.

Хоть мог скупить всё мирозданье,

Взял только скромно ньюжену !

СЕРГЕЮ МЕДВЕДЕВУ

Что случилось с тобой, не ведаю,

И стряслось, что с тобой не знаю.

Без тебя, жаль, друг мой, обедаю,

Еле твердый кусок глотаю.

Потому моя жизнь не сло́жилась,

Потому вся она не песенна,

Вся сморщинилась и скукожилась.

Вот смеюсь - а ведь мне не весело!

МЕДВЕДЕВУ СЕРГЕЮ БОРИСОВИЧУ

Кто жизнь по мозгу проживает,

Мы говорим: « Как он умён!»

Чины такого поджидают,

И будет он произведён...

Ты был всегда хорошим малым.

Когда настал и твой момент,

По всем известным нам каналам

Стал Хасбулата референт.

Посажен тот... Так прочь из Рая.

Не насмерть надо же стоять?!

Получше ведомство Чубая -

Россию надо поддержать.

Как только в нём вдруг станет сыро,

Что лучше тут для референта,

Как оглядеть вершины мира

Из лимузина Президента.

ВЛАДИСЛАВУ ПОПОВУ

Жизнь сохраняет нужную типичность.

На плечи ты взвалил академичность,

Не потеряв научность и логичность,

Весёлость, скромность, чёткость, аскетичность.

Подбросили твой «дельтаплан»

Философические руки.

Парит прекрасный тонкий стан

В заоблачных морях науки.

АЛЕКСАНДРУ КОРОВКИНУ

Ты был наполненным словами,

Баранова* знал наизусть...

Я очень рад, что вновь ты с нами.

Полжизни нету -

ну и пусть !

*арабско-русский словарь на 40000 слов.

ВЯЧЕСЛАВУ МАКАРЕНКО

В мечтах с тобою мы витали.

Чтоб кто из нас не отколол -

На партию мы дружно клали,

Не покидали комсомол.

Позиции мы всё же сдали

И нахватали всякий сор.

Но на тебе, как на медали,

Сияет юности задор !

РУБЕНУ КОВЕРНИНСКОМУ

Весёлой припрыжкой,

задорным мальчишкой -

Туда и сюда.

И к чёрту года.

КОВЕРНИНСКОМУ РУБЕНУ ВИКТОРОВИЧУ

Не дался гриппу он, и хоть,

В Коран не верящий и Сунны.

Друзьям принёс свою он плоть,

Любимец женщин и Фортуны.

Пусть его долгие бега,

Кровати скрип зимой и летом.

Луга измятые, стога.

Для всех останутся секретом.

Ведь главное, что в этот раз,

Его мы видим вместе с нами.

И в этот звездный счастья час

Живым потрогаем руками.

АНАТОЛИЮ СПИРКИНУ

Опять, запрягшись, будто вол,

И временем своим презрев,

Он тащит жор на общий стол,

За день секунды не присев.

А в вечеру, где взять покоя,

Звонки, звонки, опять не спится...

Он так и не покинул строя -

Покой ему пока лишь снится.

СПИРКИНУ АНАТОЛИЮ ЛАВРЕНТЬЕВИЧУ

Учитель, пламенный оратор,

Любимец женщин и устава,

Всех встреч друзей организатор -

Лаврентечу земная слава !

АЛЕКСАНДРУ ШМАЙЛОВУ

Я чувствую крепость твоего плеча.

Я уважаю силу твоего характера .

Я знаю мощь твоего удара.

Я уверен, что у тебя всё в жизни правильно.

И я счастлив, что сегодня ты с нами,

Чувствующими крепость твоего плеча,

Уважающими силу твоего характера,

Знающими мощь твоего удара,

Уверенными, что в жизни у тебя всё правильно.

АЛЕКСЕЮ СОРОКИНУ

Средь лучших медиков новаций,

Что может сердцу быть милей,

Чем очередь диспансеризаций, -

Ее так любит Алексей.

А кто здоровье разрушает,

Тот время губит за столом.

Свои он клетки орошает

Поганым, пагубным вином.

Пробьют часы, и мы куда-то

Отправимся компаньей всей.

В тот путь проводит нас, ребята,

Здоровый, бодрый Алексей.

ВАЛЕРИЮ ГОРБАТЕНКО

Любил прекрасное всегда

И рвал «чудесные цветы».

Через седины и года

Я вижу ты - остался ТЫ.

Скажи друзьям, ну как ты смог,

Что брак при этом свой сберег?

ВАЛЕРОЧКЕ

Спал когда-то на посту,

Значит психика крутая.

Знали : в «двоечку»* возьмут -

В небольшой предбанник рая.

Спал когда-то кое с кем,

Кое-где и как придется .

Знали : твердо друзья все -

Этот в «двоечку» прорвется.

Отоспался... Пора в дело,

Чтоб досталось чуть друзьям.

Наконец донес ты тело

К их взволнованным сердцам.

*Второе Управление Генерального Штаба

АЛЕКСАНДРУ МАРКИНУ

Наш разведчик во три глаза,

От него не ускользнешь.

Даже в жерле унитаза,

Враг - покоя не найдешь!

Если ночью идет съёмка,

Для него, что яркий день.

Всё заснимет чётко, тонко.

Ходит тихо будто тень.

Если ж под рукой отрава -

Гордо реет красный флаг -

Молодецкая забава -

Быстро околеет враг.

Это вовсе вам не малость.

И на долгие века

В сейфах памятью осталось

Действо Марка-старика.

И, ещё одно, о себе, грешном:

Без друзей всегда страдаю,

Листа белого боюсь,

Мозги мыслями терзаю,

Со стихами суетюсь.

Но когда приходит время

Проведенья наших встреч,

Не считаю я за бремя

За друзей костями лечь.

Как люблю я ваши лица,

Ваших душ прекрасный взлет.

Вы судьбы моей частица,

Моей юности полет.

Виияковская, походная

Вияковец, всегда ты с тем, кто слаб,

Чтоб мог и он встать грудью у границы,

Чтоб друга край не превратился в штат,

В нём не куражились бы чужаки-убийцы.

И если «гром» внезапно прогремел,

Ты вёз через границы снаряды.

Ночей не спал и днями тоже бдел.

Так, за спасибо, а не за награды.

Ты беспричинно лоб не подставлял,

Стреляли – ты не прятался в окопе,

А в полный рост виияковский вставал,

Идя в атаку, в Азии ль, в Европе.

Ты раненого друга выносил,

Из-под обломков рухнувшего зданья,

Плечо, подставив, из последних сил

Под небосвод дрожащий мирозданья.

Ты шёл вперёд порою напролом,

Судьбы своей в пути не замечая.

На пузе полз, объехал, обошёл,

Ты Землю всю от края и до края.

И потому нас не окутал мрак

И сердце Родины всё продолжает биться

Что выстоял в годах родной ВИИЯк,

Как крепость, броненосец, как граница*.

* И если там, в неведомом краю,

Рождаются высокие блондины.

В любви ведь тоже, будто бы в бою

Не отступают честные мужчины.

Невыразимо горько, что время выхватывает из рядов моих товарищей-однокурсников-арабистов одного за другим. Уже давно нет с нами Владимира Ионченко, Анатолия Шаталова, Игоря Барсукова – они не дожили даже до 21 века – Владимира Шишакова, Вячеслава Макаренко, Валерия Маркова, Сергея Медведева, Анатолия Спиркина. Вечная им память. Я их очень любил.

В новом веке у меня появился фотоаппарат, и я смог в 2002 году организовать съёмку последней встречи арабистов выпуска 1969 года у нас дома. Мало осталось и, да и мало приехало.

Слева направо:Володя Шишаков, я с женой Любочкой, Володя Казаков.

Справа налево: Володя Шишаков (Боб), Толя Спиркин, Саша Маркин, Володечка (это я для разнообразия) Казаков и мы, как поименовано выше.

Игорь Головко. ВИИЯ-69